Читать книгу Похороны стрелы - Алексей Куксинский - Страница 3

Первое воспоминание из его детства – звуки дождя по крыше, ласковые руки матери. Он не помнил, сколько ему было лет, всё остальное он помнилось очень хорошо, вплоть до расположения комнат в их старой квартире. Передняя, гостиная, длинный коридор, направо комната его матери, цветы в горшках, голубые обои, фортепиано, налево – кабинет отца, дубовый стол, шкафы с книгами в коленкоровых переплётах, над столом портрет человека с густыми усами. Эти розовые, слюнявые воспоминания – всё, что осталось у него от раннего детства. Когда повзрослел, оказалось, что родом он из зажиточной семьи. Небольшое, ещё дедовское, имение, утопавшее в зарослях черёмухи, первый на много вёрст в округе автомобиль, купленный отцом, ежегодные поездки на воды (мама была не очень крепка здоровьем), гувернантки, благодаря которым он раньше заговорил по-французски, чем на родном языке.

Не правда ли, вы много раз читали что-то подобное? Где старый мир до тошноты идеализирован, где маршируют розовощёкие упитанные крестьяне, в пояс кланяющиеся помещику, а он в ответ говорит им «бонжур!» и одаривает каждого пятиалтынным; где всё подчищено, протёрто и поблёскивает настоящим, а не сусальным золотом; где нет места голодным бунтам, стачкам, коррупции и сифилису.

Тем не менее, Ловенецкий родился именно в такой карикатурно-счастливой семье. Он много раз думал, а как бы всё выглядело, если бы не было войны, революции, что бы стало с ним и его семьёй? Он закрывал глаза, представлял, что жива мама, папа, Женя, что он продолжает служить в своём полку, а оружие достаёт только для того, чтобы почистить. Представлял обычную мирную жизнь, которую люди обычно не замечают и относятся к ней, как к чему-то само собой разумеющемуся, и, ослеплённые самомнением, самоуверенностью и гордыней, не замечают, на каких тонких подпорках и невидимых нитях зиждется весь многосложный механизм повседневного, мирного, обывательского существования. Ловенецкий закрывал глаза, напрягал разум, но представить это реальным и непротиворечивым не мог. Слишком много лет прошло с тех пор, слишком многое изменилось вокруг и внутри него самого. Говорят, за семь лет все клетки человеческого тела полностью меняются, и он верил в это, потому что, глядя из колодца памяти на себя десятилетней давности, Ловенецкий не верил, что мог быть таким. Чёрт с ним, с румянцем во всю щёку, трёх месяцев в окопах под Сморгонью хватило, чтобы румянец исчез навсегда, но глаза, глаза! Куда девалось это наивное, можно сказать восторженное выражение, да и цвет как будто поблёк. Хорошо, хоть руки-ноги целы, сколько его ровесников ковыляют сейчас на костылях или держат вилку в правой руке, потому что вместо левой – выструганный из ясеня протез, ведь сейчас фабричных немецких не достать. Да и весь целиком он ссутулился и выцвел, как фотография, долго лежавшая на солнце. Но нет смысла смотреть на себя теперешнего, тут нет ничего интересного. Компаративистика не приведёт в данном случае к положительным результатам, лучше просто вернуться на много лет назад.

Итак, маленький Ловенецкий безраздельно царствовал в семье до семи лет, пока не появилась Женя. Конечно, она не появилась ниоткуда, несколько месяцев мама ходила с большим животом, любовно его поглаживая и как бы прислушиваясь к происходящему внутри чародейству. Конечно, Ловенецкому сказали: будет у тебя братик или сестричка, но что значат слова для семилетнего эгоиста. Лето в деревне – что ещё может быть увлекательнее для познающего мир человеческого существа? Речка, лес, пруд, поля, деревенские дети, коровы, лошади, первая настоящая гроза с молниями и градом составляли его вселенную. Поэтому в один из дней, когда мама, и до этого частенько испытывавшая недомогание, осталась в своей комнате, он не обратил на это внимания, с деревенскими мальчишками сбежав на речку. Заигравшись, он сильно опоздал к обеду, и, предчувствуя наказание, стоял в передней, рассматривая висящие на стенах картины так, как будто сейчас впервые их увидел. К нему вышел улыбающийся отец с каким-то свёртком на руках, который он держал так, словно там было что-то очень хрупкое, вроде той китайской вазы, что маленький Ловенецкий разбил недели две назад.

– Посмотри, – говорит отец, – это твоя сестричка.

Отец присел. Возле лица Ловенецкого оказалось что-то сморщенное, торчащее из пелёнок, красное, напоминающее что угодно, только не человеческое лицо. Ловенецкий смотрел очень внимательно, отец ждал от него какой-то реакции, но мальчик не знал, что нужно говорить. Вдруг на этом красном клубне прорезалась тёмная щель, из которой исторглись резкие мяукающие звуки. Ловенецкий отшатнулся, а отец встал и быстро унёс свёрток вглубь дома. Нагоняя за опоздание так и не последовало, его покормили и оставили в покое.

Потребовалось очень много времени, чтобы привыкнуть к тому, что теперь он не может единолично привлекать внимание родителей, что у него появился очень опасный противник, в борьбе с которым он первое время будет терпеть болезненные поражения. Этот маленький, казавшийся Ловенецкому бесконечно уродливым, комочек притягивал всё внимание папы и мамы. Ладно мама, женщинам положено умиляться сюсюкать над любым существом, которому не исполнилось пяти лет, но даже и отец добродушно шевелил усами над колыбелькой, а по его обычно суровому и надменному лицу пробегала тень улыбки. Ловенецкий не понимал, что же в этом существе, умеющем только спать, есть и плакать такого замечательного для взрослых. Вот он, семилетний мальчик, умеет бегать и прыгать, может ножиком выстругать кораблик из куска коры и не боится мышей. Его сестрёнка просто спит в своей кроватке, но любой гость, попадающий в их дом, даже случайный, обязательно подвергался ритуалу её созерцания, с обязательными восторженными восклицаниями «ах, какой ангелочек!» или «у неё папин нос». Глупости, думал Ловенецкий, у папиного, довольно внушительных размеров носа не могло быть ничего общего с крохотной пуговкой с двумя дырочками на лице младенца.

На восьмой день её окрестили Евгенией. Ловенецкому это имя показалось странным, слишком взрослым, запинающимся на втором слоге. Теперь праздников в их семье прибавилось, ещё один день рождения и ещё одни именины. Именно праздники примирили Ловенецкого с существованием младшей сестры, потому что он любил, когда к ним в дом приходили гости, когда накрывался богатый стол, а ему позволяли идти спать позже обычного.

На один из таких дней рождения Ловенецкий получил в подарок от своего дяди атлас. Дядя Андрей, мамин брат, не делал разницы между днями рождения племянника и племянницы, подарки получали оба вне зависимости от того, чей день рождения праздновался. Спустя много лет Ловенецкий уже не мог вспомнить, чей же это был праздник, но навсегда запомнил увесистость и основательность завёрнутого в красивую бумагу свёртка, перевязанного зелёной лентой. Руки неуверенно теребили бумагу, пока мама не подала ему ножницы. Рядом стоял улыбающийся дядя Андрей и делал вид, что сам не знает, что же там завёрнуто.

– Открывай, открывай скорей! – Женечка подпрыгивала от нетерпения. Даже отец, подняв очки для чтения, смотрел с явным интересом.

Ловенецкий аккуратно развернул шелестящую, как крылья стрекозы, бумагу. Сверкая золотым тиснением, из-под обёртки показалась огромная книга. Постепенно латинские буквы выстроились в стройный ряд, давая понять, что дядя подарил ему атлас мира, чудо полиграфии, изданное в Париже несколько месяцев назад. Он не верил собственным глазам. Меньший по размерам и беднее изданный атлас в книжном магазине Френкеля стоил целых десять рублей. Сколько стоит этот даже представить страшно. Наверняка дядя купил его по подписке.

Ловенецкий открыл атлас посередине, пальцы пробежали над коричневыми горными хребтами и окрашенным в синий морем, над местами, где ему наверняка не придётся побывать. Женя заглянула через плечо и разочарованно отвернулась.

– Книга? – жалобно спросила она.

Видимо, она ожидала чего-то необычного, хотя подарки брата её никогда не впечатляли. В прошлом году, например, она так же без интереса посмотрела на подаренную родителями модель действующей паровой машины, и ушла к своим куклам.

– Тебе нравится? – спросил дядя Андрей.

Ловенецкий повернулся, чтобы ответить, но ответ уже был написан на его улыбающемся лице.

– Я решил, тебе уже пора получать взрослые подарки, – сказал дядя Андрей, поправляя галстук. За его спиной мама всплеснула руками:

– Ну зачем же, Андрей, ведь это так дорого.

Он только отмахнулся, мол, могу себе позволить. Ловенецкий продолжал сидеть с книгой на коленях, бережно перебирая листы. Жёлтые пески Гоби шуршали под его пальцами.

– Давайте все за стол! – сказала мама.

С этого дня атлас стал любимой книгой Ловенецкого, старый уголовник Карл Май и анемичное «Задушевное слово» были позабыты. Часами он просиживал, рассматривая карты неведомых областей. Голубой анакондой среди зелёной сельвы извивалась Амазонка, пронзали облака пики Гималаев, на которые не ступала нога человека. Северный и Южный пояса манили своей недоступностью. Ловенецкий представлял себя рядом с Нансеном, Свердрупом или Норденшельдом, пробирающимся во мраке полярной ночи среди ледяных глыб, или топориком очищающим от намёрзшего льда такелаж дрейфующей во льдах шхуны. Иногда в его комнату вбегала Женечка и останавливалась, застенчиво глядя себе под ноги. Он сажал её на колени, раскрывал цветастую карту Вест-Индии или Мадагаскара, и сестра пальчиком тыкала в разные точки на карте, а Ловенецкий называл ей имена гор, заливов и островов.

– А акулы знают, как называется море, в котором они живут? – спрашивала Женя.

– Это вряд ли, – отвечал Ловенецкий, переворачивая страницу.

Он спросил у отца, как рисуются карты. Тот рассказал ему о топографии, о том, как производится съёмка. Ловенецкий брал альбом для рисования, поднимался на ближайший холм и пытался изобразить карту, которую потом тщательно раскрашивал карандашами. За лето у него образовался свой собственный маленький атлас, который он сам переплёл в картонную обложку.

– Не похоже, – сказала Женечка, со скучающим видом перелистав жёсткие страницы.

– Почему не похоже? – возмутился Ловенецкий, считавший свои карты максимально точными и подробными.

– Деревья не похожи, – сказала Женечка.

Он попытался объяснить ей, что такое масштаб, и обратил её внимание на легенду, которую он изобразил на первой странице, но сестра только засмеялась и убежала. Девчонка, что с неё возьмешь.

В училище, куда он поступил на будущий год, его интерес не угас. Преподаватель рисования и черчения Отто Карлович отметил способного мальчика и подарил ему немецкий учебник топографии, из которого Ловенецкий понял едва ли половину слов. Он перечитывал книгу каждый год, и с каждым годом она становилась понятнее и понятнее. Летние каникулы он проводил, выводя изогипсы на собственноручно нарисованных картах и измеряя высоты близлежащих холмов. Частенько компанию в его вылазках ему составляла Женя, повсюду таскавшая с собой сачок для ловли бабочек.

К моменту окончания училища он твёрдо знал, где будет продолжать своё образование. Отец, узнав о том, что Ловенецкий собирает документы для поступления в Военное топографическое училище, нахмурился и ничего не сказал. Он видел своего сына на дипломатической службе, или в правлении крупного акционерного общества, но отговаривать не стал. У них в роду не было военных, сплошь дипломаты, профессора и чиновники, но мерилом успешной карьеры для отца Ловенецкого была возможность принесения максимальной пользы отечеству, а на военной службе возможностей таких было много. Ловенецкий подал документы, а через два месяца пришло письмо с уведомлением о зачислении.

Началась новая, интересная, почти самостоятельная жизнь. С родителями и сестрой он стал видеться лишь во время коротких увольнительных. Мама вытирала ненароком набегавшую слезинку, глядя, как мужает её сын, отец только попыхивал трубкой, но в его взгляде можно было прочесть что-то, похожее на родительскую гордость. Женечка постепенно превращалась в красивую молодую девушку, смешливую и взбалмошную. Когда в дом приходили её подруги, Ловенецкий ловил на себе их хитрые взгляды и поспешно отводил глаза, слушая, как они хихикают за его спиной.

Свободного времени почти не было, зимы проходили в душных классах за изучением кипрегеля и вычерчиванием карт, зато летом наступало настоящее раздолье. Практические занятия длились по два-три месяца, за время учёбы Ловенецкий побывал в самых разных уголках империи – от Архангельской губернии до Дальнего востока, и отовсюду привозил собственноручно начерченные карты. Несколько раз он поднимался в воздух на аэростате, оборудованном для аэрофотосъёмки, изучил основы фотографического дела и научился водить автомобиль.

Он не любил писать письма, не чаще раза или двух в месяц и с удивлением смотрел на своих друзей по курсу, многие из которых каждый день строчили письма в несколько страниц. Ему чаще всего писала Женя, гораздо чаще, чем он, в её непритязательных письмах было много неподдельной радости и жажды жизни. Как-то один из юнкеров заметил фотографию Жени среди вещей Ловенецкого, разложенных на койке. Сам Ловенецкий наводил порядок в тумбочке.

– Твоя невеста? – спросил он.

– Сестра, – недовольно ответил Ловенецкий.

Юнкер выгнул шею, чтобы рассмотреть карточку внимательнее. На фотографию родителей, лежащую рядом, он не обращал никакого внимания.

– Может, познакомишь нас?

Ловенецкий выпрямился, собираясь сказать резкость. Его визави был из того сорта мужчин, которых очень интересует вся низменная часть жизни, они любят рассматривать непристойные открытки и стыдливо посещают публичные дома.

– Она ещё маленькая, – тихо сказал Ловенецкий, встав так, чтобы вещи на постели были не видны из-за его плеча.

– По карточке не скажешь, – хмыкнул юнкер, не почувствовав угрозы. – Выглядит вполне себе.

Он облизнул губы, мелькнул белый налёт на языке. Ловенецкому стало противно. При мысли, что такие губы будут прикасаться к его сестре, потные ладони будут трогать её, а вожделеющие глаза любоваться её красотой, его замутило. Он не был ни ханжой, ни пуританином, как любого молодого мужчину его влекло к женщинам, просто удовлетворение своих инстинктов он никогда не ставил на первое место, стараясь отвлекать себя занятиями спортом, чтением или учёбой. Случались дни, когда он, мучимый естеством, ворочался на жёсткой постели и не мог уснуть, а когда засыпал, ему снились яркие, разнузданные сны. Тогда на следующий день он посещал какой-нибудь из весёлых домов почище, где случайная подружка своими ласками на некоторое время избавляла его от оков инстинкта. Он чувствовал себя свободным до следующего раза, обычно около трёх недель, пока опять становилось невмоготу, и он опять уходил в поисках избавления от поднимавшегося изнутри и затмевавшего все прочие чувства.

За время учёбы он ни разу не влюбился, и не завел сколько-нибудь прочных отношений с девушкой. Не время, считал он, цель его была неизмеримо выше, неисследованные земли манили его больше, чем прелести всех известных ему женщин.

Юнкер, наконец, что-то почувствовал. Он захлопал короткими бесцветными ресницами и быстро ушёл. Ловенецкий взял карточку Жени и внимательно рассмотрел. Для него она всегда останется маленькой, милой младшей сестрёнкой, а ведь ей уже шестнадцать, с каждым своим редким приездом домой он видел, как из девочки она превращается в девушку, и чем больше были перерывы между его посещениями, тем разительнее становились изменения во внешности его сестры. Он понимал, что когда-нибудь она выйдет замуж, появятся дети, но сейчас он мог думать о ней лишь как о девочке с сачком в руках, которая тихонько подкрадывается к замершему на цветке дельфиниума павлиньему глазу.

Выпустился Ловенецкий одним из лучших на курсе и получил направление в дислоцированную в Минске пехотную дивизию. Решив не пользоваться положенным после окончания училища отпуском, Ловенецкий поездом отправился в Минск.

Паровоз, окутанный паром, остановился у низкого перрона. Ещё из окна вагона Ловенецкий с неудовольствием рассматривал небольшие домики и узкие кривые улочки губернского города. Одноэтажное здание вокзала, деревянное и порядком обшарпанное, больше напоминало большой амбар. Невдалеке виднелся контур высокого моста, построенного, видимо, из новомодного железобетона. Людей на перроне было немного, в основном чиновники и мелкие коммерсанты, с уважением посматривавшие на новенькие погоны Ловенецкого. В дороге он избегал вагонной болтовни, поэтому за время пути заработал репутацию сноба и зазнайки, и покидал вагон в одиночестве. Забрав свой скудный багаж, Ловенецкий отправился на поиски извозчика. На пыльной и довольно обширной площади перед вокзалом стояло несколько экипажей, украшенных с беспомощным провинциальным шиком. Сев к первому в очереди «ваньке», Ловенецкий назвал адрес, про себя отметив странный акцент угрюмого извозчика.

Он с любопытством осматривался по сторонам. Они ехали по широкой улице, с левого края которой были проложены рельсы конки. Застроенная невысокими, в основном деревянными домами, улица упиралась в невысокий мост, на котором дымил паровоз с тремя вагонами. Лошадь мерно цокала по брусчатке, мимо тянулись такие же неспешные телеги. С удивлением Ловенецкий увидел за домами огромное болото, заросшее рогозом и кустарником, с зеркалом чистой воды в середине.

Извозчик очнулся от забытья и щёлкнул кнутом. Лошадь пошла веселее, над ними мелькнула тень моста, строящееся здание собора в лесах по левой стороне. Теперь они ехали по какой-то центральной улице, каменных домов стало больше, попадались двух- и трёхэтажные, первые этажи были заняты магазинами, иногда вполне европейского вида, конторами и лавками. Тротуары были заполнены публикой, по виду не отличавшейся от московской или питерской.

– Что за улица? – спросил Ловенецкий у понурой извозчичьей спины.

– Захарьевская, – ответил тот с непонятным акцентом, как будто нарост на языке мешал ему правильно произносить слова.

Он заметил на тротуаре группу евреев совершенно карикатурного вида, словно сошедших со страниц Лескова или Гоголя, в длинных лапсердаках и широкополых, отороченных мехом шляпах, несмотря на тёплую погоду. Издалека они напоминали стаю безобидных и неопрятных птиц, прилетевших сюда с берегов Иордана. Черта оседлости, подумал Ловенецкий, тут их должно быть много.

Они обогнали вагон конки, с явной натугой влекомый в гору отнюдь не богатырского вида парой лошадей. Возница Ловенецкого ещё раз щёлкнул кнутом, но кучер конки даже не посмотрел в его сторону.

Они проехали мимо большого костёла, выстроенного из красного кирпича с маленькой плебанией сбоку. Лошадь замедлила ход, будто узнавая место, возница снял шапку и трижды перекрестился слева направо.

Они ещё довольно долго ехали по Захарьевской, пока не свернули в лабиринт узких улочек за рекой. Деревянных домов стало больше, некоторые сосем деревенского вида, крытые соломой, с огородами и хозяйственными постройками, с бегающими по двору курами. Поплутав между заборами, экипаж остановился возле двухэтажного каменного дома с высоким крыльцом. Это и был штаб дивизии.

Ловенецкий расплатился и вылез из коляски. У входа в штаб ординарец забрал его чемодан, а молодой адъютант вышел ему навстречу. Ловенецкий доложил о себе, вспоминая приобретённые в училище навыки. Адъютант сказал, что командир дивизии в отпуске и ушёл, оставив Ловенецкого в одиночестве, среди увешанных приказами и графиками стен приёмной.

Вернулся адъютант и пригласил его к начальнику штаба, подполковнику Кунгурцеву. Обстановка больше напоминала салон в дорогом английском клубе, чем штабной кабинет. Резные модерновые панели на стенах и явно сделанная на заказ мебель заставили Ловенецкого на несколько секунд замереть у стола. Ему навстречу поднялся высокий, сухощавый человек с угловатым бритым лицом и недобрыми глазами. Он прервал доклад Ловенецкого рукопожатием, предложил чаю и пригласил садиться в кресло напротив. Ловенецкий поблагодарил, от чая отказался и сел.

– Так вы топограф? – вежливо осведомился подполковник, просматривая бумаги, поданные Ловенецким.

– Так точно, господин подполковник, – для верности Ловенецкий вытянул шею, чтобы взглянуть на погоны. Вся ситуация настолько выбила его из колеи, что он забыл звание Кунгурцева, хотя перед отправлением в часть по «Общему списку офицерским чинам» заучил наизусть имена, отчества и звания почти всех командиров бригады, вплоть до командиров батальонов.

Подполковник оторвался от документов и посмотрел на Ловенецкого. Свет падал из-за спины, и подполковник своими резкими и тонкими чертами лица напоминал гончую, взявшую след.

– Топографы нам не нужны, – сказал подполковник. – Нам нужен капельмейстер для полкового оркестра. Вы не можете быть капельмейстером, господин подпоручик?

Ловенецкий молча сидел, рассматривая орденские ленты на груди подполковника. Он совсем не так представлял себе начало карьеры. Жизнь приучила его, что в повседневной действительности несправедливости, бестолковщины и абсурда не меньше, чем в произведениях футуристов. Но он не ожидал столкнуться с такой незамутнённой абсурдностью в армейском штабе. Может, это какая-то шутка? Он слышал, что в некоторых частях существуют ритуалы посвящения в военное братство, может, это часть подобного ритуала? Подполковник внимательно смотрел на Ловенецкого и не улыбался. Ловенецкий с удивлением заметил, что зрачки подполковника необычно расширены, несмотря на солнечные лучи, в изобилии проникавшие в кабинет.

– Нет, капельмейстером я быть не могу, – сказал Ловенецкий, бледнея.

– Очень жаль, – подполковник бессистемно подвигал бумаги по столу. – Но, я думаю, мы сможем использовать вас на подходящей вашему образованию должности.

Подполковник опять на некоторое время погрузился в бумаги, оставив Ловенецкого наедине со своими мыслями. Огромные напольные часы, больше годные для загородной усадьбы, пробили четверть часа. Ловенецкий, стараясь не вертеть головой, рассматривал стены кабинета и шкафы с книгами. Над письменным столом, рядом с портретом государя, висел карандашный портрет большеглазой женщины, работы чуть ли не Врубеля. В книжных шкафах, кроме официальных изданий Генерального штаба и книг по военной истории и тактике, стояли латинские и греческие издания Овидия, Вергилия и Гомера, современная французская и немецкая поэзия. Некоторых имён вполне сведущий в современном литературном процессе Ловенецкий никогда не слышал. Глаза женщины с портрета притягивали, и в какой бы угол комнаты он ни посмотрел, взгляд его возвращался к ним.

– Это Врубель, – сказал подполковник. – Я был некоторое время знаком с ним, когда служил в Киеве. Впрочем, вы, наверное, устали с дороги. Отдайте бумаги писарю для занесения в формулярный список. Располагайтесь пока у нас при штабе, а потом вам подыщут квартиру. Завтра в девять прошу быть у меня, я ознакомлю вас с новыми обязанностями, я, кажется, знаю, чем вас занять. А сегодня в семь пожалуйте на ужин в наше собрание, я вас представлю офицерам бригады.

Подполковник встал и протянул руку. Стараясь не встречаться с его змеиным взглядом, Ловенецкий пожал протянутую руку и вышел. В коридоре его уже ожидал ординарец с чемоданом. Он проводил Ловенецкого в канцелярию, где писарь с измазанными чернилами пальцами забрал у него бумаги. Затем, выйдя на улицу, они обогнули здание штаба и, пройдя через небольшой сад, оказались у длинного одноэтажного строения, в котором помещался архив, хозяйственные службы и несколько жилых комнат для вновь прибывших офицеров, не успевших подыскать квартиру или тех, кто по служебным делам на короткое время прибывал в расположение корпуса.

Ловенецкому досталась небольшая светлая комната с окнами в сад, из обстановки были лишь жёсткая на вид койка, платяной шкаф да письменный стол, над которым висело небольшое зеркало. По желанию, ординарец мог доставить обед из ближайшего кафе. Ловенецкий рассматривал обстановку комнаты, словно оказался в императорском дворце. Его первое собственное жильё, пусть и временное, дарило ощущение свободы. Он аккуратно разложил вещи на письменном столе и сел писать письмо домой. Это не было проявлением отсутствовавшей у него сентиментальности, просто он уже давно не писал родителям.

Начал достаточно бодро, а потом задумался, подперев подбородок рукой и глядя в пыльное окно. Не совершил ли он ошибки, согласившись приехать в этот захолустный город? Как один из лучших на курсе он мог выбрать любой военный округ, где его умения и желание могли быть применены более успешно. Сперва он рассматривал Туркестанский округ, но подумал, что в картографировании сплошных пустынь и степей не будет ничего интересного. Иркутский и Приамурский округа манили своей неисследованностью, но страшили огромностью территории и оторванностью от цивилизации. Предчувствие надвигающейся войны и низкое качество существующих карт подтолкнули его к выбору Виленского округа, но подполковник Кунгурцев своими словами вверг его в замешательство. В этом он видел ещё одно проявление извечного российского абсурда, укрыться от которого не удавалось даже с помощью новой военной формы и выправленных по всем правилам бумаг.

Да, подумал Ловенецкий, а ведь окажись я где-нибудь в Нерчинске или Никольске-Уссурийском, уже назавтра ходил бы по сопкам с кипрегелем, или с командой казаков на конях добирался бы непроходимыми таёжными тропами к месту съёмки.

Он не хотел расстраивать родителей и Женю, поэтому письмо он написал бодрое, местами даже смешное, словно средней руки сатириконовский рассказ. Закончив, он кликнул ординарца и послал его за обедом. Это был его первый опыт эксплуатации солдатского труда, не показавшийся ему противоестественным, но не доставивший особой радости. Он не был социалистом, но, как всякий образованный человек, не мог поддерживать господствующий социальный порядок, дряхлеющую и погружающуюся в хаос монархию, престол которой окружили аферисты, казнокрады и махинаторы.

Обед, сверх его ожиданий, был неплох, даже подан был во вполне гигиеничного вида посуде, да и цены были ниже петербургских. Пообедав, Ловенецкий почувствовал, что все события дня утомили его. Он снял мундир, прилёг на застеленную серым одеялом койку и не заметил, как задремал.

Проснулся он, не понимая, где он и как сюда попал, только вид висящего на вешалке мундира вернул его к действительности. Он взглянул на часы – шестой час. Ловенецкий недовольно нахмурился, такие слабости недостойны русского офицера. Внезапно он вспомнил о приглашении подполковника на ужин в офицерское собрание, и нахмурился ещё сильнее. Как и многие юнкера в училище, он считал также недостойным внешне проявлять какие-либо чувства, и вернул лицу безразличное выражение, мельком взглянув в зеркало. В конце концов, ему предстоит познакомиться с будущими сослуживцами, которые станут кругом его общения на многие годы.

Он осведомился у ординарца, как пройти в офицерское собрание, внутренне стараясь привыкнуть к обращению «вашбродь» и не обращать внимания, как вытягивается перед ним солдат, по виду лет на десять старше.

Ловенецкий вышел заранее, чтобы прогуляться по улицам незнакомого города, подышать его воздухом и привести мысли в порядок. Воздухом подышать получилось не очень хорошо, едва выйдя из ворот штаба и свернув налево, откуда-то из-за реки в лицо ему пахнуло смрадом то ли скотобойни, то ли кожевенного завода. Закашлявшись, Ловенецкий даже сбавил шаг под насмешливыми взглядами привычных к атмосфере обывателей, прогуливавшихся рядом. Носовым платком он промокнул лоб и придал своему лицу выражение надменности и безразличия, которое так хорошо удалось ему в комнате при штабе. Спрятав платок, он двинулся дальше, в душе надеясь, что ветер вскоре сменит направление.

Он шёл по узкой улице, ничем не замощённой улице, радуясь сухой погоде, поскольку во время дождя вся проезжая часть безусловно превращалась в месиво. Вдалеке прогрохотала конка, за воротами одноэтажного дома заржала лошадь. Пешеходы спешили по своим делам, не обращая на Ловенецкого внимания. В лавках заканчивалась торговля, кое-где хозяева и приказчики уже закрывали ставни и запирали двери. Как и зачем я попал сюда, спрашивал себя Ловенецкий, об этом ли мечтал? Мимо прошёл разносчик с вечерними газетами, но в заголовках не было ответа на его вопрос. Ловенецкий прошёл ещё один квартал и вышел на неширокую мощёную улицу, в конце которой среди густых деревьев виднелось одноэтажное каменное здание офицерского собрания, разочаровавшее Ловенецкого своей невзрачностью. Пройдя среди деревьев и отряхнув сапоги у входа, он вошёл в освещённые двери. Дежуривший у входа поручик покосился на Ловенецкого, но билета не спросил. Ловенецкий остановился у дверей, сняв фуражку.

Обычная четырёхугольная комната, достаточно большая, полупустые книжные шкафы, столы со стульями, бильярд с закапанным жиром сукном и разной длины киями. За одним столом несколько офицеров играли в шахматы, за другим азартно хлопали картами, в углу у окна одинокий штабс-капитан с выражением отвращения на лице читал газету. Кунгурцева среди них не было, и Ловенецкий так и замялся у входа, не зная, как заявить о своём присутствии. Он надел фуражку, чувствуя, что основательно вспотел.

– Добрый вечер, господа, – тихо сказал он.

Господа, игравшие в шахматы, изволили оторваться от досок, и внимательно посмотрели на вошедшего. Картёжники не обратили никакого внимания, видимо, в игре настал ответственный момент, искажённые азартом лица смотрели на открытые карты. Только штабс-капитан сложил газету, встал и подошёл к Ловенецкому.

– Приветствую вас в этом приюте отдохновения, – сказал он. – Разрешите представиться – штабс-капитан Шарымов, Николай Григорьевич.

Ловенецкий назвал себя и пожал протянутую руку. Офицеры вставали со своих мест, жали Ловенецкому руку и называли свои имена. От обилия лиц и рук, с разной силой сжимавших его ладонь, Ловенецкий почувствовал лёгкое замешательство, поскольку понимал, что имён всех присутствующих с первого раза он не запомнит.

– Не смущайтесь, батенька, – сказал ему поручик, вряд ли намного старше Ловенецкого, обнимая его за плечо, – мы все через это прошли, первое назначение, первое собрание. Обживётесь, послужите, найдёте себе жидовочку поинтереснее, поймёте, что тут тоже можно жить.

Он был слегка пьян и оттого очень дружелюбен. Ловенецкий смотрел в его голубые глаза, не зная, что сказать.

– По поводу евреек ходят не самые обнадёживающие слухи касательно их гигиены, – сказал капитан с длинным унылым лицом и пушистыми баками.

– Да ну, Владимир Александрович, – ответил поручик, вместе с приникшим к нему Ловенецким разворачиваясь в сторону говорившего, – гигиена не хуже, чем у наших машек да палашек. И потом, я же не призываю вас путаться с женой сапожника или пекаря. Я, например, выбираю, кого поинтеллигентней, жену врача или юриста. И с гигиеной всё в порядке, и муж жаловаться не станет.

– А вот я недавно познакомился с одной полячкой в театре, – сказал ещё один офицер, лицо которого от Ловенецкого закрывала фуражка поручика, – такая, знаете, ясновельможная пани…

– Вряд ли настоящая пани будет гулять с русским офицером, – сказал, услышав последнюю фразу, вошедший в зал подполковник Кунгурцев, – у них же сплошь отцы и деды участники восстания. Она скорее отрежет себе руку, чем подаст её вам для поцелуя.

Познакомившийся с пани что-то невнятно забормотал, как вода в неисправном ватерклозете. Подполковник с высоты своего роста обозревал собравшихся в зале, глаза его блестели, словно на них набежали слёзы.