Читать книгу Господин из завтра. Добрым словом и револьвером - Алексей Махров - Страница 6

Началось всё с того, что после покушения моя свита настоятельно порекомендовала мне немного отдохнуть. Татьяна-Моретта с восторгом ухватилась за эту идею, а посему я вместе с семьей и небольшим конвоем сразу же после Рождества отправился в турне по России. Развеяться, людей посмотреть и Татьяну с её державой познакомить. Отдохнул, ага…

Правда, перед отъездом, я успел озадачить своё военное руководство реформой. Тех вялотекущих преобразований, идущих уже несколько лет и значительно ускоренных гражданской войной, явно недостаточно. Мы приняли новый боевой устав пехоты и перевели на обозначенные в нём штаты уже больше половины полков первой линии, но этого недостаточно! Общий уровень образования новобранцев настолько низок, что на подготовку солдат уходит в три-четыре раза больше времени, чем у наших открытых врагов и потенциальных противников. Поэтому я быстренько вогнал в ступор нового военного министра Драгомирова и нового начальника Генерального штаба Куропаткина: военная обязанность становится действительно всеобщей, безо всяких там жеребьёвок и уклонений. Особенно Драгомирова потрясла идея призыва купечества, дворян и духовенства. Робкая попытка возразить, что, мол, духовенство служить не может, по причине неприятия оружия, наткнулось на жесточайшую отповедь:

– Я не до конца вас понял, любезный Михаил Иванович: Пересвет и Ослябя были не духовного звания?! И Челубея угомонили «молитвой теплой угодникам божьим?!»[3] Ничего, ничего: пусть с героев пример берут…

Взбодрив таким образом своих военных администраторов, я отбыл в двухнедельный отпуск. А что – всё как положено. По закону – двадцать восемь дней, но кто ж тебе больше двух недель даст?

Пока мы ездили по городам, всё было прекрасно. Катание с гор, рождественские балы, приёмы делегаций верноподданных… И чёрт же меня дернул… хотя нет, не чёрт, а кто-то большой умный и сильный… В общем, кто-то меня дернул проехаться по сельской местности…

Мы посетили несколько помещичьих имений, в которых, разумеется, были тишь, гладь да божья благодать! Псовая охота, давно обещанная Моретте, произвела на мою ненаглядную потрясающее впечатление. А уж когда мы с Егором швырнули ей к ногам скрученного живого матерого волчару – восторгам не было конца. И вот тут-то всё и случилось…

Оказалось, что мы отъехали от имения слишком далеко, чтобы вернуться засветло. Но даром, что ли, среди охотничков был император всероссийский? Я принял волевое решение: ночуем в ближайшей деревне. Ещё в той, другой жизни, мне доводилось бывать в деревнях. Небогато, конечно, но жить можно. А всё последнее время, которое я провёл в прежнем теле, мне старательно вдалбливали: крестьяне жили при царе неплохо. Во всяком случае, лучше, чем при большевиках. И я… ну, не то что поверил, но как-то расслабился, что ли…

То, что мы увидели в деревне, не поддавалось решительно никакому описанию. Ад и Освенцим в одном флаконе! И самым страшным было то, что вот эти, насмерть замордованные, оголодавшие люди, благословляли меня за отмену выкупных платежей! О господи! А я-то, недоумок…

Дальше мне пришлось отослать Моретту и её фрейлин в спокойные места, а самому продолжить инспекционную поездку по деревням. Татьяну я отослал не зря: если бы она увидела хоть половину того кошмара, на который насмотрелся я – сидеть бы ей в нервной клинике до скончания века! Даже у меня нервы как-то не очень, а уж ей-то…

Дивным январским утром я вернулся в Кремль, прошёл в свой кабинет, сел за стол и в отчаянии обхватил голову руками. Блядь! Блядь! Блядь!!! Нет, это же надо?! А я-то, кретин, думал, что все дела, делишки и делища можно будет решать в спокойном, рабочем порядке, что основные потрясения уже позади, что… Мать моя, императрица вдовствующая!..

Из своей инспекционной поездки я вынес следующее твёрдое убеждение: крестьянство в России вымирает. Нет, я и раньше знал, что все эти «вальсы Шуберта и хруст французской булки» были только для дворян, то есть примерно для пяти-шести процентов населения, но то, что остальное население, невзирая на отмену крепостного права, находится в положении рабов, скотины – нет, этого я решительно не предполагал! Чего стоит один только такой «миленький» фактик: доход среднего крестьянского хозяйства составляет двадцать – двадцать два рубля в год. А налоги и долги на то же хозяйство – от двадцати до сорока рублей![4] Блядь!!! Да как же они живут?!

Хлеб почти поголовно пекут не чистый, а с лебедой, глиной, желудями и прочими «вкусовыми добавками». Теперь до меня доходит, почему новобранцев в армии несколько месяцев просто тупо откармливают. А то они же сдохнут, пытаясь выполнить ружейные приёмы или совершить марш-бросок…

Топлива, простых, мать вашу, дров нет! Печку топят только раз в день! Крестьяне в массе своей обносились донельзя, ходят босиком в залатанных обносках. Медицинское обслуживание? Вот эти самые, организованные городской интеллигенцией на общественных началах «земские» фельдшерско-акушерские пункты?! Не смешите меня – один ФАП на уезд, с вечными МНОГОДНЕВНЫМИ очередями «ходоков», прибывших, бывало, за сотню километров! Агрокультура? Ещё раз не смешите – даже плугов ни у кого нет, землю пашут сохой!

Однако от моего посыпания главы пеплом и всех остальных прочих прелестей покаяния особо ничего не изменится. Надо что-то делать. И немедленно…

– Егор!

Передо мной появляется Шелихов.

– Вот что, братишка: объявляю экстренное совещание! Пулей мне сюда князя Сергея, Манасеина, Бунге, Вышнеградского, графа Рукавишникова. Да, пошли кого-нибудь к Владимиру Андреевичу Долгорукову, а всего лучше – сбегай сам. Спроси его, как он себя чувствует, и если сможет – пусть тоже придёт. Если нет – передай, что соберёмся у него в кабинете.

Козырнув, Егор уносится исполнять. А мне надо собраться с силами. Сейчас прозвучит такое, и начнётся тоже такое, что как бы мне после «такого» не отречься прямо сейчас. А то вот ещё могу с лошадки упасть или грибками отравиться… Ну, да где наша не пропадала? Наша пропадала везде!..

Через полтора часа в моём кабинете собрались все вызванные. Даже Долгоруков, тяжело шагая подагрическими ногами и одышливо отдуваясь, приковылял. Увидев входящего старика, я немедленно подхожу к нему и, придерживая под локоть, аккуратно помогаю сесть в кресло. Чёрт, а ведь жить ему осталось всего ничего! Жаль, как жаль, что нельзя вот так вот, по мановению волшебной палочки, продлить ему жизнь годков эдак на «дцать»! Где я себе такого же верного премьера найду?..

Владимир Андреевич смущённо бормочет признательные слова, но я уже за столом. Ну-с, все в сборе? Начнём, благословясь:

– Я собрал вас, господа, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие…

У всех собравшихся, кроме Долгорукова, на лицах усмешки. Ещё бы: цитата из «Ревизора». Ох, судари вы мои… Вы и представить себе не можете, насколько всё сейчас будет не смешно!

– Крестьянство в Российской империи находится на грани вымирания. Уже сейчас примерно половина мирян находится за гранью голода и нищеты. Даже те, у кого есть лошадь или рабочий вол используют землю самым примитивным, варварским способом. В деревнях свирепствуют заболевания, безграмотность не поддаётся описанию. А что будет, если в этот или следующий год случится недород? Если уже сейчас, в урожайный год чуть ли не половина крестьян вынуждена побираться, чтобы хоть как-то прожить до весны?

– Но мы же выдавали продовольствие из государственных запасов! – возражает Димыч. – Да, перед этим урожайным годом было три подряд неурожайных![5] Но мы ведь готовились к этому событию, сделали запасы…

– Да, мы подготовились, да, на этот раз смертность была ниже, но она всё равно БЫЛА!!!

Его сиятельство граф Рукавишников отводит глаза. Хотя как раз его вина в этом минимальная – он за свой счёт построил в Поволжье десятки элеваторов, на которых несколько лет копил зерно, обладая послезнанием, что продовольственный кризис из-за многолетнего неурожая обязательно случится.

Собравшиеся молчат, пока не понимая, куда я клоню.

– Серж, можно задать тебе один вопрос?

– Конечно, государь. Я постараюсь ответить…

Васильчиков преданно смотрит на меня. Противно его огорчать, но что я могу сделать?

– Насколько я знаю, дорогой мой друг, ты самый-пресамый крупный землевладелец нашей благословенной империи[6]… Скажи мне, пожалуйста: сколько ты платишь налога со своих земельных угодий?

Задумавшись на мгновение, председатель КГБ рапортует, оговорившись, правда, что это – приблизительная цифра.

– Так, замечательно. Если разделить эту сумму на двадцать семь тысяч – ведь у тебя примерно столько? – Сергей кивает. – Получим налог на одну десятину, так, господа министры?

Собравшиеся с недоумением соглашаются.

– В таком случае, я попрошу вас, господин Вышнеградский, как министра финансов ответить мне на простенький такой вопросик: это как так получается, что у Сереги… прошу прощения, у князя Васильчикова, налог на одну десятину в ДВА РАЗА ниже, чем у крестьянина?! Пока отвечает Вышнеградский, господину Манасеину приготовиться. Предложения, как министра юстиции, по изменению создавшегося идиотского положения!

Васильчиков сидит, точно громом пораженный. Бунге ожесточённо черкает что-то в записной книжке, Манасеин глядит куда-то в пространство. А Долгорукова и вовсе – того и гляди удар хватит. Только Димыч смотрит на меня с каким-то новым интересом, уже, кажется, начиная догадываться, что будет дальше.

Вышнеградский начинает путанно объяснять что-то про укоренившиеся обычаи, про несовершенство системы налогообложения, про необходимость поддержать крупных производителей… Я прерываю его жестом и обращаюсь к Васильчикову:

– Серж, скажи честно: тебе важнее сохранить свои прибыли или же чтобы крестьяне перестали дохнуть с голоду?

Князь решительно встаёт:

– Государь! Если будет нужно для державы, я готов отдать свои земли в казну. Все! Я – не помещик, я – председатель Комитета Государственной Безопасности, и как вы, государь, неоднократно упоминали – защита порядка и опора трона! Для того чтобы прокормить голодающих – берите весь урожай с моих земель, государь! Я – слуга царю и народу!

– Если нужно – и мои урожаи забери, батюшка! – вступает вдруг Долгоруков. – Слава богу – тоже не обнищаю. А ещё я могу…

Манасеин, Бунге и Вышнеградский всем своим видом показывают, что и они готовы принять деятельное участие в спасении голодающих. Вот тоже мне – союз меча и орала! Ну, надо бы охладить их пыл. А то вон уже Димыч саркастически улыбается…

Я подхожу к Васильчикову, обнимаю его за плечи:

– Спасибо, Серж! Я не ждал от тебя ничего другого. И вам, Владимир Андреевич, глубокая моя признательность. Но вы неправильно поняли меня, друзья мои. Я не прошу от вас жертв. Я хочу, чтобы была восстановлена справедливость!

Я достаю исчерканные поправками листки с тезисами программы, набросанной мной ещё в дороге, по горячим, так сказать, следам. Как говорил на прошлогодних майских посиделках на моей «Ближней даче» бывший член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь обкома Ленинградской области Григорий Васильевич Романов (он же ныне – мой родной дядя – великий князь Павел Александрович), послезнание только помогает нам предвидеть негативные последствия того или иного шага, но верных рецептов дать не может. А вопрос сельского хозяйства не имел какого-либо положительного решения в нашей стране за всю её историю!

Это значит, что отдуваться, придумывая новый путь обустройства России, придется мне! Эх, ну понеслась…

Через двадцать минут мои министры наконец понимают, чего я хочу конкретно. И повисает долгая пауза.

Как говорила одна моя знакомая в той, иной жизни, «от драматической паузы Станиславского до фразы: «Взвод, пли!» – иногда очень маленькая дистанция». И теперь я лишний раз убеждаюсь в её правоте…

– Гхм… Государь, если вы позволите старику высказаться, – начинает Долгоруков – то боюсь, что попытка исполнить ваше м-м-м… требование может привести к ужасным последствиям. Возможны бунты… э-э-э… я хотел сказать – заговоры. Так сказать, комплоты…

– Новое тайное общество, как шестьдесят пять лет тому назад![7] – бухает со всей прямотой Манасеин. – И нет никакой гарантии, что его удастся подавить так же легко…

– Ну, это уже не ваша забота, любезнейший Николай Авксентьевич, – едко вворачивает Васильчиков. – Заговорщиков мы удавим – как два пальца об асфальт, государь!

– Государь, – это включается Вышнеградский, – я, разумеется, понимаю, что прогрессивный налог на пахотную землю – вещь совершенно правильная и закономерная. Но, как совершенно правильно отметил его светлость, введение такого налога чревато самыми фатальными последствиями…

– А я – полностью поддерживаю вас, государь! – Николай Христианович Бунге поднялся и теперь вещает, точно с трибуны. – Прогрессивный налог на землю, во-первых, и законодательная регламентация отношений между помещиками-работодателями и крестьянами-работниками, во-вторых – могут спасти Россию от крестьянского бунта, «бессмысленного и беспощадного»!

Николай Христианович оседлал своего любимого конька и мчится вперёд «аллюром три креста»! Он довольно уверенно читает всем нам получасовую лекцию о необходимости создания сельскохозяйственных инспекций по типу фабричных, об усилении работы с аграриями, о совершенствовании образования среди сельскохозяйственного населения. У меня появляется стойкое ощущение, что Бунге, похоже, уже прикидывал что-то подобное, и теперь выдаёт нам «домашнюю заготовку»…

– Ну а ты что скажешь, солнце русской промышленности, начальник департамента науки и техники, светлейший граф? – обращаюсь я к Димычу.

– Мне кажется, что Ваше Величество несколько перегибает палку… – осторожно начинает Рукавишников. – Всё ли так плохо, как вы сказали? Ну, то есть заскоки, разумеется, у нас были – спорить не стану. Но они решаются в рабочем порядке. Не думаю, что нужно вот так резко, буквально об колено, ломать сложившуюся систему, чтобы начать на пустом месте социальный эксперимент!

Ага, Димыч тоже помнит прошлогоднее высказывание «Романова-два-в-одном» – насчёт того, что в истории России не было положительного решения проблемы сельского хозяйства, называвшегося при Советской власти «чёрной дырой» – деньги туда вбухивались огромные, а «выхлоп» от миллиардных вложений был околонулевой. А местами и отрицательный – деревня продолжала нищать, работники массово уезжали в города. Вот, примерно, как сейчас…

– Ты разве не помнишь, государь, чем такой эксперимент закончился в прошлый раз? – подчеркнув голосом слово «прошлый», говорит Рукавишников.

Министры смотрят на светлейшего графа с немалым изумлением, явно пытаясь припомнить, когда именно произошёл этот самый «прошлый раз».

– Может, нам для начала закончить реформировать промышленность, окончательно решить все проблемы пролетариата, построить инфраструктурную сеть хотя бы в европейской части страны, а уж потом кидаться грудью на амбразуру? – убаюканный моим молчанием, уже более решительно предлагает Рукавишников.

Эх, Димыч, это я только с виду спокоен, а внутри уже начал закипать…

– В промышленности у нас сейчас настоящий бум, строительство Транссиба и более мелких железных дорог идёт полным ходом, продовольствия для рабочих и строителей требуется всё больше и больше, а значит, это может привести к развитию крестьянских хозяйств и…

Я не выдерживаю и вскакиваю со стула.

– В промышленности бум, говоришь, взводный? А скажи-ка мне, великий изобретатель технических новинок: сколько сейчас бурлаков на Волге трудится?

– Я думаю – не очень много… – узнав мой тон, которым я обычно раздаю команды под обстрелом, Димыч разом теряет весь свой уверенный вид. – В конце концов, у нас хорошо развит речной транспорт, на верфях Стальграда и Сормово постоянно строятся новые пароходы…

– Ты не крути, промышленник-миллионер, а толком говори: знаешь или нет?! – продолжаю напирать я.

– Ну… – Димыч явно не знает точной цифры, но его аналитический ум сейчас работает в усиленном режиме, пытаясь нащупать правильный ответ на основе известных статистических данных: сравнивает количество пароходов, паровых буксиров, несамоходных барж и… прочего. Память у моего друга отличная, соображалка тоже замечательно работает, но… – Полагаю, тысяч десять – пятнадцать…

Выстрел в «молоко»!!!

– А полтораста тысяч не хочешь? Да половину твоих грузов на бурлаках таскают, прогрессивный ты наш!

– Гонишь! – Ошарашенный Димыч забыл про политес при посторонних.

– Хер там! – Я тоже не очень соблюдаю вежливость. – В натуре полтораста! И это ведь выходцы из самых низов крестьянства.

– Ебать-колотить! – Димыч выпучивает глаза. – Уел, блин! Неужели настолько всё плохо?

– На самом деле ещё хуже!!! На-ка вот, попробуй… – я достаю из ящика стола завернутый в кусок чистого холста «артефакт», добытый на просторах России.

Димон медленно, словно я подсунул ему самодельное взрывное устройство, разворачивает тряпицу и начинает озадаченно вертеть в руках кусок иссиня-чёрного, тяжёлого и колкого хлеба.

– Что это?

– Крестьянский хлеб! Ты попробуй, попробуй! – рекомендую я.

– Не отравлюсь? – Он пробует, несколько секунд катает крошки во рту, потом сплёвывает. – Тьфу! Гадость какая! Горький…

– Полагаю, братишка, что блокадный хлебушек был таким же! – Я говорю сейчас только для своего друга, не обращая внимания на вытянутые от удивления лица своих министров – есть с чего им малость прихуеть: что это ещё за блокадный хлебушек упоминает император? – Этот хлеб русские крестьяне едят ежедневно. И сами едят, и детишек своих кормят… А горький он оттого, что на треть – из лебеды…

– Ну? Так ведь что в деревне, что на фабрике – есть и дураки, и лентяи и неумехи… Думаешь, у меня в Стальграде все жируют? Хренушки! Как поработаешь – так и полопаешь…

Ай, молодец! Экономист! Правда, сейчас я его теорию слегка подкорректирую:

– Этот хлеб испечён в семье, у которой четыре рабочих лошади! Четыре – понял?!!

Димка непонимающе пялится на меня:

– А зачем же они тогда такое говно жрут?

– А затем, что по-другому – не выживут! Понял, ты, – экономист хренов? Забыл, с чего я сегодняшний разговор начал? Кстати, всех касается, господа министры: вспоминайте!

– С налога на землю, Ваше Величество! – мгновенно выдаёт Бунге.

– Ошибаетесь! Я потребовал справедливости!

Наконец через два часа обсуждения мы разрабатываем проект императорского указа: вводится прогрессивный налог на пахотную землю, монастырские владения облагаются налогом на общих основаниях. Бунге за неделю должен разработать схему создания крестьянских комитетов, в обязанность которых вменяется отслеживание взаимоотношений в части оплаты и продолжительности рабочего дня в сельском хозяйстве. Вышнеградский должен представить обсчёт прибыли государства от всего этого и рассчитать: какую долю прибыли мы можем потратить на помощь крестьянам без ущерба для себя…

– Благодарю вас, господа! – Я пожимаю руки всем присутствующим и провожаю их до дверей.

У самой двери я чуть-чуть придерживаю Васильчикова. Понимающе кивнув, тот замедляет шаг:

– Государь?..

– Вот что, Сергей… Предупреди своих сотрудников, что после крупных землевладельцев очень скоро наступит очередь оптовых хлеботорговцев, спекулянтов-перекупщиков и деревенских кулаков. Будем потрошить. Скорее всего – всех. Пусть твои парни подготовятся.

Вроде бы ушедший вперёд Димыч, явно услышав мою последнюю фразу, резко разворачивается и подходит ко мне.

– Ваше императорское величество, прошу о немедленной приватной аудиенции! – максимально официальным тоном говорит граф Рукавишников.

– Прошу вас, светлейший граф! – тоже официально отвечаю я, пропуская Димыча в кабинет. – Серж, больше не задерживаю! Ступай! Помни, что я тебе сказал!

Когда мы остаёмся вдвоём, Димыч буквально взрывается:

– Да ты соображаешь, что творишь, твоё велико?!! Кулак ведь – основа фермерских хозяйств! Это ж готовый фермер! Ты крепких хозяев в Сибирь погонишь?!! – прямо-таки кипит праведным негодованием Димка. – Нечего сказать, хорошо ты к крестьянам относишься…

– Правда? – переспрашиваю я елейным голосом. – Можно узнать, откуда ты почерпнул столь мудрые сведения?

– Какие?!!

– Ну, про то, что кулак – крепкий хозяин, что он – готовый фермер…

– Как это «откуда»?!! Да все знают!!!

– М-да? Ну, в таком случае позволь тебя познакомить с двумя людьми, которые этого не знают.

Я слегка кланяюсь:

– Это вот – первый. А вот, – швыряю в него томиком словаря Даля, – вот и второй. Почитай-ка, кто такой кулак. Вслух, твоё сиятельство, вслух!

Димыч недоверчиво открывает словарь, находит нужное место:

– Кулак – перекупщик, переторговщик, маклак, прасол, сводчик, особенно в хлебной торговле на базарах и пристанях… Так ты что – в этом смысле?

– А других смыслов в настоящий момент нет! Так-то вот, граф…

Рукавишников озадаченно чешет в затылке:

– Да, Олегыч… Звиняй – погорячился. Слушай, а чего ты так рьяно за земельную реформу взялся? У нас дел – и так невпроворот, а ты ещё и этот хомут на себя взвалил…

– Дел, говоришь, невпроворот? – Я вытаскиваю из стола свои «путевые заметки». – Глянь вот на эту цифру!

– Что это? – недоумевает Димыч.

– Один земский доктор, настоящий энтузиаст-бессребреник, передал мне статистические данные, которые почти десять лет собирал в своём уезде. Вот эта цифра – детская смертность!

– Девяносто процентов? – На светлейшего графа Рукавишникова больно смотреть. – Это точные данные?

– Точнее не бывает!

– Но это же по одному уезду… – пытается хоть как-то смягчить свой шок Димыч.

– В других уездах ситуация аналогичная, не сомневайся! Плюс-минус пара процентов. Это истинная правда, братишка: из десяти младенцев до четырёх-пяти лет доживает только один![8]

– Твою мать! – выдыхает Димыч. – С этим надо что-то делать!

– Так а про что я битых три часа талдычил? Нет времени ждать, пока ты промышленность поднимешь на достаточную высоту! Население России вымирает, спасать надо немедленно!!!

– Что ты предлагаешь? Вот прямо сейчас? – вдруг твёрдо сказал Димыч, глядя мне в глаза. – Уже понятно, что Земельная реформа – мероприятие не на один год. Да и принесёт ли она сразу всем счастье и процветание – большой вопрос. Недаром при советской власти сельское хозяйство «чёрной дырой» называли – туда можно миллиарды вбухать, а оттуда – шиш! Как спасать? Раздать крестьянам все наши наличные запасы продовольствия? Чтобы они наконец досыта поели? Один раз…

– Не сыпь мне соль на раны, Димыч! – Я устало рухнул в кресло. – Сам знаю, что всех голодных не накормить. Или, вернее, накормить можно, но ты правильно сказал – всего один раз. На большее наших стратегических запасов не хватит. А ведь у нас ещё и война на носу… Эх!

– Реально можно накормить САМЫХ голодных! – после долгой паузы, явно что-то посчитав в уме, сказал светлейший граф. – Устроить эдакую продразвёрстку наоборот! Но тут один тонкий момент: кто будет составлять списки этих самых-самых голодных? Доверить это местным кадрам? Так передерутся в попытках раздать господдержку своим родственникам и друзьям, а не «самым голодным». Скажешь, не так?

– Учредить институт государственных комиссаров! – подумав, предложил я. – Набрать молодых офицеров из «конторы» Васильчикова! Пусть они прямо сейчас, зимой, прокатятся по стране, составят списки нуждающихся. А то ведь, боюсь, не одна сотня тысяч людей не доживёт до весны, причём в основном это будут маленькие дети.

– Слушай-ка, Олегыч, а ведь можно совместить полезное с… – Рукавишников глядел куда-то сквозь меня, прокручивая в голове какие-то варианты. – Раз поедут твои «опричники», можно будет возложить на них ещё пару ответственных функций. В том числе сделать так, что данное мероприятие станет самоокупаемым!

– Это как? – оторопел я, представив, что взамен выдаваемого государством хлеба, офицеры КГБ будут что-то забирать. К примеру, детей для работы на заводах и фабриках. Но нет – вряд ли Димка предложит такое, наверняка он нечто более хитрое придумал. – Давай колись, капиталист, чем ты нас осчастливишь!

– Предлагаю назвать операцию «Зимняя гроза». А поступим мы, стало быть, так… – медленно произнёс светлейший граф.