Читать книгу Избач - Алексей Мальцев - Страница 6

Очнулся секретарь от того, что почувствовал в своем правом ухе жуткий зуд и шевеление насекомого. Сев на траве и замахав руками, вскоре разглядел силуэт поповского сына Корнея, который держал в руке травинку.

– Ты у меня ковыряться в ухе вздумал, глиста поповская? А если я тебя за это, – он попытался встать, хотя это было и непросто, но потом сунул руку в карман галифе и не нащупал там нагана. Вместо оружия была записка, читать которую при Корнее Илюха не рискнул.

– Может, я и глиста поповская, – пробормотал юноша, вставая с колен и выбрасывая травинку, – а только не валяюсь на выселках, как последняя пьянь. А ты, Гимайка, совсем спился, видать. Какой ты секретарь после этого?

Илюха огляделся: вокруг тянулось редколесье, полусгнившая городьба торчала из земли. Как он здесь очутился? Кто его сюда приволок?

В голове всплывали одна за другой подробности, предшествующие забытью: сообщение Емельяновны о сундуке в сарайке, о визите туда Федора Чеклецова с Манефой. Дальше все помнилось смутно, словно кто белилами замазал: что-то виделось четко, что-то пропадало вовсе.

– Шел бы ты, поповское отродье, куда подальше, – пробурчал угрожающе Илюха, глядя на перетаптывающегося невдалеке Корнея. – Не буду я тебя сейчас привлекать к ответственности. Шуруй давай помалу.

– Во-первых, я не поповское отродье, а будущий избач. Ты выражаешься, как бы выразился товарищ Ревзин, политически недальновидно, – невозмутимо ответил парень, отходя на безопасное расстояние. – Во-вторых, записку твою, что ты в кармане сжимаешь, я уже прочитал. И содержание ее знаю, будь спок. Так что привлечь не ты меня, а я тебя могу запросто, только заикнусь дяде Назару про наган, он тебя в кутузку и посадит. И будет тебе… горение в аду на медленном огне.

Видя, как Корней отворачивается и направляется прочь, Илюха вскочил на ноги, достал из кармана смятую записку, развернул ее и, затаив дыхание, кое-как начал разбирать мелкий косой почерк:

«Больше не лезь в это дело, сморчок! Молоко на губах не обсохло еще. Наган я конфискую, поскольку не твой он. А Емельяновна за болтливость свою ответит».

Секретарь почувствовал, как холодок крадется к ногам, которые вот-вот подогнутся, быстро спрятал записку и огляделся. Телогрейка Корнея еще мелькала между елок. Повторное похлопывание по карманам не принесло никаких результатов: нагана не было.

– Эй, стой, контра! – заорал что было мочи Гимаев и кинулся догонять поповского сынка. – Ты у меня оружие украл, ты меня по башке чем-то приложил, записку подсунул…

Тут он за что-то запнулся, кувыркнулся, угодив в небольшой овраг. Больно приложившись лбом к гнилому пню, подумал: «Про Емельяновну поповский выродок знать никак не мог, так что, записка, скорее всего, не его. И почерк у него не такой. Тогда чья она, записка-то?»

То, что наган принадлежал Углеву, убитому во дворе Лубнина, никто в правлении, да и во всем Огурдино не знал. Оружие было не именным, попало к Илюхе случайно. К тому же мало кто остался в живых после недавней потасовки и пожара – разве что Кныш. Так он долго в больничке прокантовался, мало ли что в деревне за это время могло произойти!

Так чья она, записка?

Илюха кое-как выбрался из оврага, огляделся. Что получается: тюкнули его по башке около сарайки Емельяновны, а очнулся он за деревней, почти рядом с Кузьминской заимкой. Кто-то его сюда утащил, а он и не почувствовал. Позор-то какой! Чудеса, да и только! И этот кто-то просто так не отстанет.

Корней про избачество, видно, так, для острастки заикнулся. Кто ему, церковнику, Избу-читальню доверит? Его задача – церковные службы стоять. Куда ему!

Отряхнувшись, он направился в деревню.

Чтобы сократить путь, свернул на лесную тропинку. Вскоре его внимание привлек треск, раздававшийся из лесной чащи. Раздвинув ветки, он с трудом разглядел женский силуэт, склонившийся над кустом. На плече женщины болталась небольшая сумка из мешковины.

Что она могла собирать с куста? Не ягоды же!

Илья присмотрелся и узнал Зинаиду Доскину. Правда, теперь она была непонятно в чем: в безразмерной юбке, сшитой, казалось, из лоскутов, в ватной телогрейке и серой шалюшке, сдвинутой на затылок.

Честно признаться, Доскина давно нравилась Илюхе, но возле молодой женщины постоянно ошивались то Еремин, то Кныш. Когда правление решило поселить тысячника в ее избе, он было подкатил в Глебу с другим предложением, но тот так на него зыркнул, что у секретаря надолго пропал интерес что-то советовать ГПУ-шнику. Правда, тысячник недавно обратился к щербатому председателю Мерцалову с просьбой подыскать для него другое жилье.

Это после пожара-то! Неужто Зинаида тысячнику не по нраву?!

Сейчас секретарь невольно залюбовался сидящей у куста женщиной. Руки ее сновали туда-сюда, она так была увлечена своим делом, что не заметила, как Илюха подкрался совсем близко.

– Привет, красавица! – вырос он неожиданно перед ней, пытаясь заглянуть в ее сумку, – что собираешь в такую пору? Грибы, и те, вроде, отходят. И погодка, вроде, не подходящая.

– Не твое дело!.. Дурень! Испужал как, – вскрикнула она, выпрямившись и отойдя на пару шагов. – Иди, куда шел, чаво тебе здеся надобно?

– Кто ж по лесам в октябре шастает? – медленно, как бы размышляя, протянул Гимаев, глядя то на Зинаиду, то на куст, над которым она колдовала до этого. Вид куста, надо признать, внушал ему опасения. – Скоро, того и гляди, снежком присыплет все, что не собрано.

– Мое не присыплет, я и под снегом свое найду.

– Это, никак, волчий ягодник! – определился, наконец, со своими сомнениями Гимаев. – Тебе что, жить надоело? Это ж ядовитый куст!

Дальше Зинаида, похоже, сдерживаться не могла. Ее словно прорвало, она сорвала с плеча сумку и замахнулась ей на партийного секретаря:

– А ежели мне жить надоело?! Может, я помереть хочу!

– Бог с тобой, Зинуль, ты что?! – не на шутку испугавшись, Гимаев оторопел. Ничего подобного от молодой женщины он не ожидал. – Разве можно так? Что ты!

Он без труда перехватил сумку Доскиной. Не нащупав в ней ягод, заглянул в нее: она наполовину была наполнена листьями, корнями, стеблями.

– Про бога вспомнил? – навзрыд приговаривала тем временем Зинаида, наступая на него. – Значит, есть бог-то, есть! Пошто он не наставит никак… этого.

– Так ты травница настоящая… Я думал, если ягоды собирать, так они давно отошли… Это самое… Слышал, мать у тебя умела травами лечить. Тебя кто-то обидел? Скажи, кто, мы того… Это…

В этот миг Зинаида оступилась, покачнулась, упала прямо в объятия Илюхе, и окончательно разрыдалась:

– Обидел… Разве можно приказать сердцу… любить… У тебя все… директивы одни, приказы… Я ему и так, и эдак… Думала, вернется из больницы, заживем, как люди… Варвары, жены Федора-то, нету теперича, по которой он вздыхал… Руки на себя наложила…

В голове Гимаева все сложилось один к одному: понял он, про кого идет речь, понял, почему тысячник хотел съехать от Зинаиды. Вспомнил, как вел тысячника по колхозному полю, едва тот приехал после выздоровления. Он ему про урожай втюхивал, а тот все на жену тракториста Сидорука поглядывал. Вот оно что!

Сейчас на руках секретаря билась в истерике несчастная женщина, ему следовало найти такие слова утешения, чтобы выветрить навсегда Кныша из ее головы. Он изо всех сил пытался это сделать:

– Что ты, Зин, успокойся, все перемелется… Мука будет, вот увидишь. Он ведь приезжий, что с него возьмешь?! Бандитская пуля его, видать, не вразумила. И… оставь это дело… Так как бесполезно все.

– Как оставить-то? Вижу, как он глаза отводит, ровно кот нашкодивший. Не могу я так – кажный день видеть. Вот и решила… Листья у волчьего ягодника сейчас ядовитые… страсть!

– Я тебе решу! – строго произнес Гимаев секретарским голосом. Чуть отстранившись от Доскиной, даже погрозил ей пальцем. – Ишь, решила она! Ты это дело брось! Не для того тебя мать твоя, травница, рожала, чтобы ты, значит, волчьим ягодником…

– Ты мне чем-то разве поможешь?

Зинаида подняла на него заплаканные глаза. Илюха понял, что отводить ему сейчас взгляд никак нельзя – пусть тысячник отводит, бабник-похабник, а он – нет.

Выдержал – и словно родился заново в этот миг. Сквозь пелену слез разглядел тусклый огонек в глазах Зинаиды. Тотчас дал себе зарок, что из кожи вон вылезет, а не даст погаснуть огоньку этому. В лепешку расшибется, а найдет – куда отселить дармоеда этого, тысячника, от Зинаиды. Он ведь сам председателя просил! Пусть убирается теперь!

Они побрели в сумерках, поддерживая друг друга. Низко висевшие облака усиливали темноту.

– Вроде как заплутали… – договорить Зинаида не успела, так как Илюха зажал ей в этот миг рот ладонью.

Оба отчетливо различили стук копыт. Быстро сойдя с тропинки, присели под раскидистой елью. Словно почуяв постороннее присутствие, два всадника остановили коней неподалеку.

– Слышь, Акимка, сперва секретаря надо убрать, – прозвучал голос, показавшийся и Зинаиде, и Илюхе знакомым. – Он явно знает про сундук, и это дело так не оставит. А уж потом за Чепца возьмемся. Никуда он от нас не денется.

– Акимка сделат, как надо! – ответил картаво второй, незнакомый голос. – И Петра Фомича Акимка вызволит.

– Не надо его, уж освободили, – сообщил властно тот, которого ни Илюха, ни Зинаида так и не могли узнать.

– Кто жа? Окромя Акимки некому!

– Есть кому, хватит болтать!

Всадники ускакали, а на Илюху – то ли от услышанного, то ли как следствие удара по голове – напала такая слабость, что он готов был сию минуту лечь в борозду и забыться коротким сном. Лишь присутствие женщины, которую он не хотел отныне от себя отпускать, перед которой не хотел выглядеть слабаком и, тем более, трусом, заставило взять себя в руки и из последних сил двигаться в направлении деревни.

– Вроде, лошадка под одним – из стойла Лубнина, – заметила, зевая, Зинаида, едва стих топот. – Кажись, Лоза, красавица.

– Откуда знаешь?

– В Огурдино не так много лошадей, вот откуда!

– Ладно, шагай…

Зинаида, казалось, совсем потеряла ориентиры – кое-как переставляла ноги в направлении, которое задавал Гимаев. Когда они добрались до деревни – совсем стемнело.

Около избы Зинаида неожиданно остановилась, схватившись Илюхе за рукав:

– Свят, свят, кто там?! – выдохнула она, дрожа всем телом.

– Что такое? Ничего не вижу! – буркнул Илюха, слегка напуганный реакцией своей спутницы. – Ты о чем? Померещилось что?

– Будто кто со свечой в темноте ходит, – не переставая креститься, залопотала Доскина. – Я дом закрывала, как сейчас помню. Нечистая, ей богу.

– Давай ключ, стой здесь, – приказал Илюха секретарским тоном, хотя у самого поджилки тряслись. – Я зайду, значит, проверю всю избу, дам знать.

– Ключ я не беру, а прячу, – принялась торопливо объяснять хозяйка. – Четверто бревно сверху по леву руку от крыльца отсчиташь, под ним небольшой паз нащупашь, в нем и ключ. В сенях, как зайдешь, справа найдешь светильник, спички у тебя есть – запалишь.

– Нельзя ключ так оставлять! – с укоризной в голосе заметил Гимаев. – Мало ли кто может выследить, взять ключ и войти!

– Дак у меня красть нечего, – бесхитростно ответила хозяйка.

На негнущихся ногах Илюха вошел в калитку, кое-как отыскал ключ в пазу, отпер висячий замок, отодвинул со скрипом дверь. Отыскал светильник, достал спички, уже приготовился чиркнуть, как вдруг дверь со скрипом поехала обратно, погружая сени в темноту. В этот же момент в спину секретарю партячейки уперся ствол.

– Не надо зажигать! Так поговорим, ничего, приглядимся. – прозвучало в самое ухо. – Шагай в избу! Не боись, не напорешься!

– Ты кто? – прохрипел пересохшим горлом Гимаев.

– Какая тебе разница? – прошипело в самое ухо. – Это ты откель взялся? Должен был тысячник прийти, а пришел ты. Хотя мне без разницы, кого из вас… Чудеса!

Вздохнув, Илюха толкнул дверь в избу, и шагнул в темноту.

* * *

Это ж надо такое придумать – Избой-читальней заведовать!

Ему, поповскому сыну! Церковь забросить, о прихожанах забыть.

Корней вдруг поймал себя на том, что стоит напротив той самой «Избы», возглавить которую ему только что предложила Дарья.

Еще вчера это была усадьба Тараканова, а нынче… Очаг деревенского просвещения. Назовут же! Тысячник постарался. Дескать, чтобы любой огурдинец мог почитать газету, полистать журнал, узнать, что в мире делается.

Таких, кстати, оказалось не меньше, чем в церкви в Пасху. Только здесь осенять себя крестным знамением не требовалось. Входи, бери, читай все, что лежит. Если, конечно, читать умеешь. А умели, кстати, не все.

В остальном – та же церковь. Если в божьем храме устанавливается связь с господом посредством смиренного произношения молитвы, то в Избе-читальне устанавливается связь со всей остальной Советской Россией посредством чтения разной литературы, газет, слушания лекций.

Впрочем, до лекций было еще ох как далеко!

Честно признаться, эту вторую связь Корнею и самому хотелось установить. Поскольку первая – с богом – была установлена давно, еще когда в детстве отец начал брать его на службы… против его воли.

Она как бы подразумевалась сама собой, не оспаривалась.

А была ли на самом деле?

Во время богослужений, песнопений, чтения молитв отец словно переносился в иной мир. После завершения службы преображался, светлел душой. Корней ничего подобного не чувствовал. Так откровенно и признался отцу, на что родитель ответил, что божье откровение является не сразу, со временем. Надо набраться терпения, выдержки – и оно явится.

Но – не являлось.

Время шло, уже не стало родителя – оборвала вражеская пуля его жизнь, а никаких особых «прозрений» в душе Корнея не происходило. Он заставлял себя ходить в церковь – особенно сейчас, после гибели отца – работы там многократно прибавилось, но… особой потребности в служении Господу не чувствовал.

Дважды перекрестившись, Корней толкнул дверь бывшей таракановской усадьбы, чувствуя волнительную дрожь внутри. Ощущение, что он предает свою веру, своего погибшего отца, нарастало с каждым шагом. Из-за волнения не сразу разглядел двух девушек, сидевших за столом. Чуть поодаль примостился с книгой печник Рашид.

Девушки листали журнал с картинками, слюнявя пальчики, периодически прыская в кулачки и тыкая друг дружку в бок. Печник поначалу сидел за книгой, не поднимая глаз, потом словно очнулся от наваждения: обслюнявил палец, и принялся листать страницу за страницей. Но нет-нет, да и скосит глаза на поповского сынка, застывшего у входа.

Корней затаил дыхание, подошел к этажерке с книгами, провел ладонью по потрепанным корешкам. Сколько интересного он узнает здесь! Какие кладовые перед ним откроются! Если, конечно, согласится на предложение Дарьи, если его кандидатуру утвердят…

А он, скорее всего, согласится…

На глаза попалась «История Отечественной войны 1812 года». Взяв увесистую книгу с полки, уселся за стол недалеко от печника. Волнение в груди нарастало: теперь уже не столько от чувства вины перед погибшим родителем, сколько от книги, которую держал в руках.

Он бы не смог внятно объяснить – почему эти страницы вызывают в нем такой трепет. Буквы прыгали перед глазами, он ничего поначалу не мог разобрать. Великие полководцы просматривались как сквозь туманную пелену: Барклай-де-толли, Тормасов, Багратион, Чичагин… И вот, наконец… он…

Корней поднял взгляд от книги, сделал глубокий вдох. Что это с ним? Осталось перевернуть одну страницу, а рука не слушается – словно стала чужой. И зубы сами собой скрежетнули, словно по раскаленной сковородке кто ножом поскыркал… И в жар бросило, как в бане.

– Слышь, Корнейка, – раздалось над самым ухом, от неожиданности книга вывалилась из рук, из нее выпало несколько страниц.

Корней вздрогнул, вскочил, разглядел перед собой Рашида.

– Чего тебе?!

– Ты все равно здеся остаёсся, дак я тебе ключи отдам. Тебя, я слыхал, избачом хотят, эта… Ты потом закроешь, значитца…

– Закрою, закрою, не переживай, – немного успокоившись, Корней взял у печника ключ и сунул его себе в карман. – Ступай, куда хотел…

Когда Рашид покинул Избу-читальню, Корней осмотрелся: девчонок не было. Видимо, он не заметил, как они ушли, так увлекся.

Он еще какое-то время прислушивался – не идет ли кто.

Вскоре обида на Рашида за испуг сменилась радостью: он остался в одиночестве. И не в церкви, как обычно, а в Избе-читальне.

Когда был жив отец, Корней, можно сказать, дневал и ночевал в церкви. Считал, что по-другому и быть не должно…

Равномерное течение мыслей было прервано гиканьем и насмешками ввалившейся ватаги пацанов во главе с Артемкой Клестовым.

– Ой, попик… Ты? – всплеснул руками Клестов, сдвинув набекрень засаленную кепку. – С церковью перепутал? Чо надоть? Случайно занесло, скажешь? Али как?

– Дак они на разных концах деревни, гы-гы-гы, – усмехнулся вставший рядом с Клестовым Мишка Лупатый. – Чо их путать-то?!

– Не уразумею никак, – фальшиво развел руками Клестов. – Какого лешего здеся попик наш окопалси?

– Тебе и не понять, – спокойно отреагировал Корней, искоса глядя на компанию. – И не окопался я, а оцениваю свои возможности.

Обступив Корнея, пацаны кое-как сдерживались, чтобы не ударить первыми. Каждый посматривал на Клестова – как поступит тот, так тому и быть. У Артемки был свой мотив ненавидеть поповского сынка: парень неровно дышал к Дарье, а девушка гуляла по деревне с Корнеем, его всерьез не воспринимая, считая «неразумным дитем». Представлялся способ поквитаться.

– Почему эта… мне не понять? – обиженно протянул Артемка, сжимая кулаки. – Каки-таки… возможности? Чо ты тута городишь? Шел бы подобру-поздорову, пока бока не намяли.

– Намнете – пожалеете, – непримиримо ответил Корней.

– Ишшо чего! – сморщился, кашлянув, Лупатый.

Корней набрал в грудь побольше воздуха и выпалил:

– Потому как не получите больше ни одной книжки, ни одной газетки… Ничего не получите! И журналы смотреть не будете. Уж я постараюсь. Меня здесь работать… назначили…избачом! Во как!

– Брешешь! – округлил глаза Клестов, – Щоб церковной крысе да избачом?! Ни в жисть не поверю!

– А тебя кто-то спрашивает? Корней нисколько не брешет, – послышалось от дверей. – Поверишь, куда ты денешься!

Все обернулись и увидели стройный девичий силуэт в лучах утреннего солнца. Дарья не спеша вошла в Избу-читальню, бросив холщовую сумку на одну из лавок. Приблизившись к Корнею, она расслышала что-то вроде вздоха облегчения.

Будущий избач сориентировался быстрее всех:

– Не веришь мне, поверь комсомольскому вожаку. Уж она-то знает!

– Завтра на собрании партячейки будет рассмотрена кандидатура Корнея Полуянова, – чеканя слово за словом, Дарья протиснулась между оторопевших пацанов и уселась на лавку. – А ты, Клестов, вместо того, чтобы задирать его, лучше бы нормально повесил… с Лупатым лозунг… Или у вас даже на это ума не хватает? А, мелкотня? Кого спрашиваю?

Раздувая ноздри, Артемка направился к выходу. Следом за ним потянулись все остальные.

– Вы у меня еще пожалеете! – донеслось до Корнея.

От Полуянова не укрылось, что Дарья выглядела осунувшейся и заплаканной.

– Ты насчет партячейки серьезно? – поинтересовался Корней, когда ватага покинула Избу. – Не шутила?

– Нисколько, – не отводя глаз, грустно произнесла девушка. – Если придешь, если не струсишь, конечно…

В задумчивости Полуянов опустился на лавку рядом с Дарьей.

– Почему это я струшу? Только… ты мне помоги… это… поначалу.

– Конечно, помогу. Я же твой друг, – покачала она головой.

Как показалось Корнею, он расслышал в голосе девушки какую-то не знакомую ранее теплоту. Взглянув ей в глаза, понял, что не ошибся: Дарья смотрела на него по-другому, не так, как во время их коротких прогулок.

– Спасибо тебе. Ты плакала, тебя кто-то обидел?

– Есть кому, – покачав головой, девушка схватила холщовую сумку и медленно направилась к выходу. – В Огурдино разные люди живут.

– Может, я…

– Нет, не поможешь, – в дверях она остановилась, обернулась и развела руками. – Ты сам для себя реши, что для тебя важней – церковь или просвещение своих односельчан. И советую начинать тут хозяйничать, обустраивать. Приберись, а то книги валяются на полу… Пока Павел Силантьич всем руководит… Ты с ним поговори, он тебе первые указания даст. Будь готов к тому, что многие не поймут твой поступок. Особенно старухи наши.

Когда девушка исчезла в дверях, Корней поднял упавшую книгу, вложил в нее выпавшие листки, подошел к этажерке и аккуратно поставил на полку.

* * *

Не день, не два Назар Байгулов ощущал в себе то ли скованность, то ли неуверенность какую-то. Стал плохо спать, нелепые кошмары в голову лезли. Одну думку передумает, за ней вторая в очередь становится.

Все началось сразу после его благополучного спасения.