Читать книгу Садовое кольцо – 2. Прогулки по старой Москве - Алексей Митрофанов - Страница 5

«Дом Наркомфина» (Новинский бульвар, 25а) построен в 1930 году по проекту архитектора М. Гинзбурга.

За Большим Девятинским переулком следует огромное здание американского посольства, построенное в 1952 году по проекту архитектора Е. Стамо. Некогда на этом месте находился участок драматурга А. П. Сумарокова. Он здесь провел свои последние годы.

* * *

Рядом, в доме №25 – особняк Шаляпина. Он приобрел его в 1910 году, и жил здесь вплоть до 1922 года, до эмиграции. Старшая дочь Шаляпина Ирина вспоминала: «Вдруг кто-то из ближайших приятелей моего отца сообщил, что очень недорого продается особняк на Новинском бульваре. Место по своему расположению было прекрасно: дом выходил на тенистый, усаженный липами бульвар. Но самым главным достоинством этого владения был огромный, почти с десятину сад. Этот дом и был куплен отцом в 1910 году. По своей архитектуре он ничего особенного собой не представлял. Типичный московский особняк, деревянный, штукатуренный, на каменном фундаменте, одноэтажный со стороны фасада и двухэтажный – со двора.

Комнат было много. Внизу помещались комнаты отца и матери, далее гостиная, кабинет, бильярдная, столовая, зал. По деревянной лестнице можно было подняться на второй этаж, выходивший во двор. Здесь было несколько комнат. Кухня, как в большинстве старинных особняков, находилась в подвальном этаже. Тут была огромная плита и русская печь. Отопление во всем доме – голландское, чему был очень рад отец, так как паровое отопление вредно влияло на его горло.

Оказалось, однако, что ни водопровода, ни канализации в доме не существует; за водой надо было ходить на Кудринскую площадь, посреди которой помещалась водокачка.

Решено было эти недочеты устранить, а вместе с этим в ванную комнату и в кухню подвести газ от уличного газового освещения. По тем временам это было событием в Москве, и к нам впоследствии приходили любопытные смотреть на это новшество.

Комната отца примыкала к передней и залу; она была довольно просторна, с итальянским окном, выходящим во двор. Рядом с комнатой – умывальная; из нее по деревянной лесенке можно было подняться на антресоли, очень светлые благодаря двум окнам, выходящим в палисадник. Позднее отец велел перенести туда кровать и спал наверху на площадке.

Обставлен был наш особняк просто, но добротно; его главным украшением служила библиотека отца, подобранная в основном А. М. Горьким. Роскошью в нашем доме был бильярд, купленный моей матерью для отца, который увлекался этой игрой.

В остальном все было довольно просто.

Мы, дети, помещались на втором этаже. Это было наше царство; вниз приходили мы, когда хотели, но если у отца были гости, то мы являлись только по приглашению.

Уютный и складный был наш домик, и его усиленно стали посещать многочисленные друзья и знакомые Федора Ивановича; в нем собирались интереснейшие люди нашего времени.

Отец часто уезжал на гастроли, поэтому очень радовались, когда он бывал в Москве. Вся жизнь как-то вдруг менялась. В доме царило приподнятое настроение. Сразу становилось шумно и оживленно. Без конца звонил телефон, и Василий – китаец, служащий Федора Ивановича, носивший в ту пору длинную косу, – ловко скользя по паркету, то и дело выходил на парадное открывать дверь званым и незваным гостям.

А гостей было много. Это были все те же закадычные друзья Федора Ивановича – главным образом художники, литераторы, режиссеры и совсем случайно кто-либо из чиновников или купцов.

Отец вставал поздно, так как обычно ложился в три-четыре часа утра. После спектаклей или концертов он в большинстве случаев уезжал куда-нибудь в гости или в компании друзей отправлялся посидеть в ресторане «Эрмитаж» или «Метрополь».

Я любила утром зайти к отцу в комнату, отдернуть занавески и взглянуть на него; а он, щурясь и потягиваясь, улыбался мне, а затем начинал распеваться сначала на пианиссимо, а потом, вздохнув полной грудью, пробовал голос в полную силу.

Если голос звучит хорошо, то и настроение хорошее. Василий приносит ему утренний чай. В комнату вбегает любимый бульдог отца – «Булька», неся во рту газету, чему научил его китаец Василий.

Выпив чай, просмотрев газету, поиграв с Булькой и поговорив с ним на каком-то особом «собачьем языке», отец вставал и принимал душ; но сразу не одевался, а долго еще расхаживал в длинном шелковом халате, делавшем его и без того высокую фигуру еще выше. На ноги он неизменно надевал «мефистофельские» туфли из красного сукна с острыми, загнутыми кверху носами – он их принес из театра и носил вместо комнатных…

Из белого зала, где стоял рояль, стеклянная дверь вела на террасу, выходившую в полисадник. В палисаднике рос каштан, окруженный тополями, дальше густые кусты жасмина, боярышника и сирени.

Весной дверь на террасу была открыта. Стоило отцу запеть и вдохнуть в себя воздух, как пух с тополей влетал в рот, и отец начинал ворчать: «Черт знает, что это за деревья – тополя, то ли дело каштан, посмотри, как он благороден и как чудно цветет»».

Федор Иванович предпочитал жить так называемым открытым домом – тут вместе и порознь бывали Максим Горький, Александр Куприн, Сергей Рахманинов, Валентин Серов, Мария Ермолова, Леонид Андреев, Константин Коровин, Валентин Поленов, братья Виктор и Аполлинарий Васнецовы.

Его дочь вспоминала: «Отец любил людей, поэтому наш дом был полон гостями. Приходили запросто: сидели либо в комнате отца, либо в столовой. Беседы начинались обычно с политики, искусства и заканчивались шутками и анекдотами. Здесь царил Коровин, неподражаемый мастер рассказа. Нередко и Федор Иванович увлекал всех забавными историями.

Если Федор Иванович не спешил на репетицию, то переходили в бильярдную. Тут и я принимала посильное участие в игре, выполняя роль «маркера», что давало мне возможность, несмотря на протесты матери, быть среди «больших». Отец играл на бильярде хорошо, но случалось и проигрывал. Тогда он расстраивался.

Вообще он был очень самолюбив. Во что бы он ни играл, он хотел непременно выиграть, и, конечно, не ради денег, а для того, чтобы испытать чувство победителя. И когда удача улыбалась ему, он становился веселым, остроумным и по-детски радовался хотя бы и самому незначительному выигрышу.

Часто среди дня приходил Ф. Ф. Кенеман, постоянный аккомпаниатор Федора Ивановича, и они за роялем проходили или репетировали романсы. Хорошо помню, как отец работал над «Приютом» Шуберта и долго объяснял Кенеману, как играть вступительную музыкальную фразу».

Желанным гостем здесь бывал скульптор Сергей Коненков. Дочь Шаляпина Ирина Федоровна вспоминала: «Мне посчастливилось познакомиться с Сергеем Тимофеевичем давно. Было это в 1918 году, когда он впервые пришел к нам домой (а жили мы тогда на Новинском бульваре, ныне улица Чайковского). Отец был нездоров и лежал в постели. Я зашла к нему в комнату. У его кровати сидел мужчина со смугловатым лицом. Было что-то притягательное в его зорком взгляде, самобытной манере говорить и держать себя. Отец с гордостью представил его: «Это сам Коненков». Ничего больше не надо добавлять: со слов Федора Ивановича мы и раньше знали о скульпторе.

Шаляпин не раз бывал в мастерской Сергея Тимофеевича, находившейся по соседству с нами, на Пресне, и всегда, возвращаясь оттуда, не уставал рассказывать о произведениях Коненкова, о его вдохновенном творчестве, работоспособности. Он по-настоящему любил его».

Рубен же Симонов, актер и педагог, бывал в особняки будучи юношей. В его памяти сохранилась любимая комната Шаляпина, «такая низкая, что когда Федор Иванович вставал, казалось, потолок лежит на его плечах. В комнате было много книг. На стенах развешаны портреты с автобиографиями Толстого, Чехова, Горького, рисунки Врубеля, Коровина, Головина и других художников, с кем был связан творческой дружбой Федор Иванович».

Один из современников, Василий Ведищев писал: «В 1913 году я учился на четвертом курсе вокального факультета Московской консерватории. Чтобы заработать на жизнь, пел в хоре в спектаклях Художественного театра… Одним из руководителей музыкальной части театра был в то время композитор Николай Александрович Маныкин-Невструев. Накануне рождественских праздников собрал Маныкин-Невструев нас, хористов, и объявил:

– Вот что, друзья мои, хочу организовать октет и разучить свою «Песню убого странника»… Выучить надо как следуют, потому что сольную партию согласился петь сам Федор Ивавнович Шаляпин!»

Правда, в какой-то момент, как это нередко случалось, Шаляпин петь отказался – дескать, устал. Петь пришлось автору воспоминаний, Ведищеву. Что он, собственно, и проделал. А потом набрался храбрости и напросился на подарки – портреты Шаляпина:

«– Федор Иванович, подарите нам свои фотографии… Какая бы это была память на всю жизнь!..

– Ну, что ж, – ответил он, – охотно подарю! Приходите ко мне завтра днем…

Мы посоветовались «всем миром», и меня уполномочили пойти к Шаляпину.

На следующий день я пришел к нему на Новинский. Дверь отворил сам Федор Иванович. Он узнал меня и, вспомнив о своем обещании, сразу же позвал слугу.

– Василий, – сказал Шаляпин слуге, – принеси фотографии!

Через несколько минут слуга доложил:

– Фотографий нет, Федор Иванович… Есть карточки…

– Ну давай карточки!

Шаляпин взял несколько портретов, посмотрел на них, подумал и, хотя нас было восемь, надписал только двум: мне и тенору Яковенко, который ему понравился…

– Звоните мне, когда вздумаете, – сказал, прощаясь, Шаляпин и, оторвав клочок бумаги, написал номер телефона: 269—91».

А вот воспоминания еще одного современника, И. Штейна: «Однажды на Сухаревсхом рынке, на развале у букиниста, я увидел маленький альбом любительских фотографий. Многие снимки запечатлели Шаляпина совсем еще молодого. Яне мог пройти мимо этою редкого альбома и, не раздумывая. купил его на последние деньги. В течение нескольких лет он был предметом зависти моих товарищей-студентов‚ таких же пламенных почитателей Шаляпина.

Началась первая империалистическая война, меня мобилизовали в армию и в качестве вольноопределяющегося первого разряда зачислили в маршевую роту. Ожидая со дня на день отправки «на фронт», я как-то увидел афишу, взволновавшую меня необычайно: Шаляпин давал в Большом театре концерт, весь сбор с которого поступал в фонд «Лазарета имени Шаляпина».

Я метался по городу в поисках билета, но достать его не смог. А мне так хотелось – может быть. последний раз в жизни! послушать Федора Ивановича. В отчаянии я решил: пойду к Шаляпину, расскажу о своей неудаче и попрошу помочь приобрести билет.

Захватив заветную пачку театральных билетов и купленный на Сухаревке альбом, я отправился в полной военной форме в особняк Шаляпина на Новинский. Слуга долго не хотел впускать меня в дом, ссылаясь на то, что «Федор Иванович перед выступлением всегда молчат и не велят беспокоить». Отчаяние придавало мне силы, а я не отступал и настойчиво просил непременно вручить ее лично.

Неожиданно в прихожую, где я препирался со слугой, вошел тот, кто был моим кумиром. Я испугался, оказавшись рядом с Шаляпиным, но вдруг почувствовал, что вместо меня родился какой-то другой человек, и вот тот другой человек смело сказал:

– Федор Иванович, я ваш горячий поклонник. Я ни разу не пропустил ни одною вашего выступления. Посмотрите, я храню билеты, которые покупал на ваши спектакли и концерты. Но на завтрашний концерт я не смог достать билет. На днях я ухожу на фронт. может случиться, что никогда уже вас не услышу. Помогите!..

Произнеся сию тираду, я положил на стол пачку красных, синих, зеленых билетов. Хмурое лицо Шаляпина посветлело.

– Все это хорошо, – проговорил он mezza voce‚ – но на завтрашний концерт и у меня билетов нет…

Я сделал вид, что не слышал его слов, и продолжал:

– Вот что я принес вам в подарок!

Шаляпин взял из моих рук альбом, перелистал его и восхищенно воскликнул:

– Да ведь это наш казанский семейный альбом!.. Ну и находка!.. Как он к вам попал?

– Купил на Сухаревке у такого-то букиниста, – ответил я.

Шаляпин, не выпуская альбома из рук, вынул из кармана бумажник, порылся и медленно протянул мне билет.

Вечером следующего для я впервые в жизни сидел в пятом ряду партера».

А вот воспоминания репетитора шаляпинских детей Бориса Стечкина: «Давно это было. Я учился в Московском высшем техническом училище, жил бедно, постоянно нуждаясь в деньгах.

Однажды великая русская актриса Гликерия Николаевна Федотова, в доме которой на Плющихе я бывал довольно часто, сказала мне, чтобы я поехал по одному адресу, где меня как будто согласны взять репетитором.

На следующий день я отправился на Новинский бульвар, нашел особняк, указанный Федотовой, и позвонил.

Молодая, красивая женщина, которой я представился, онлядела меня с головы до ног.

– Познакомьтесь с вашими будущими учениками, – сказала она на ломаном русском языке. Вот Борис, вот Федор, а вот Татьяна.

Это были младшие дети Федора Ивановича Шаляпина.

Иола Игнатьевна – жена Шаляпина – затем объявила, что будет платить мне тридцать пять рублей в месяц, и тут же показала отведенный для занятий мезонин.

Несколько раз на уроки приходил Федор Иванович. Он сидел молча, громадный, сильный, в пестром халате, и внимательно слушал, как я учу его детей читать, писать, считать, – Таню, Бориса и Федора я готовил к поступлению в первый класс гимназии».

Во время Первой мировой войны он открыл здесь госпиталь, и лично пел перед солдатами. Городской голова, побывав на открытии и увидев, как здесь все прекрасно оборудовано, предложил Федору Ивановичу вместо солдатского сделать этот госпиталь офицерским. Но тот отказался, сказав: «Вот потому именно, что лазарет оборудован хорошо, здесь будут лечиться солдаты».

Федор Иванович писал: «Русские солдаты… брали Перемышль и Львов, теряли их и снова наступали. Война затягивалась и приобретала удручающую монотонность. С каждым месяцем становилось все яснее, что немец силен, что воевать с ним победоносно не очень-то легко. Я изредка видал солдат и беседовал с ними. Дело в том, что, желая так или иначе быть полезным и оправдать мое отсутствие в траншее, я открыл два госпиталя – один в Москве, другой в Петербурге. В общем на 80 человек, которых во все время войны я кормил и содержал на личные мои средства. Мне в этом отношении пошли великодушно навстречу мои друзья, врачи, которые денег у меня за работу в госпиталях не брали. Больных перебывало у меня за годы войны очень много. Я посещал их и иногда развлекал пением. Из бесед с солдатами я вынес грустное убеждение, что люди эти не знают, за что, собственно, сражаются. Тем патетичнее казалась мне их безропотная готовность делать свое дело… Монотонно текла война».