Читать книгу Минус-корабль - Алексей Парщиков - Страница 2

Есть поэты времени и поэты пространства. Первые отображают время и меняются вместе с ним, прокладывая путь своему лирическому герою. Таков Блок: через его циклы, три поэтических тома проходит история человеческой души. А вот Тютчев, например, как поэт почти не менялся, а лишь бесконечно раздвигал границы предзаданного ему космософского мира судеб и стихий.

Алексей Парщиков тоже был скорее поэтом пространства: он развёртывал свои изначальные интуиции и архетипы, среди которых на первом плане, мне кажется, Бегемот, Левиафан и другие первозданные звери из библейской Книги Иова. Прекрасный и яростный мир творения, череда величественных и причудливых тварей, от козы и коня до Левиафана… В этом, собственно, и состоит заповедь Книги Иова: вернуться от проклятого древа познания добра и зла к цельному древу жизни.

Парщиков был именно поэтом древа жизни, его влекла не столько психология и этика, сколько космософия, распахнутое от микробов до галактик мироздание, которое не центрируется на «человеческом, слишком человеческом». Своему «Выбранному» он предпослал высказывание Леонардо да Винчи вполне в духе Книги Иова: «Опиши язык дятла и челюсть крокодила». Парщиков несколько лет учился в сельскохозяйственной академии, и это не было просто отбыванием образовательной повинности: мне кажется, он пришел в неё, как ходят в зоопарк и в ботанический сад, с ребяческим желанием побыть как можно дольше среди зверей и растений, подивиться их внешности и повадкам. Земля, море, звери, вещи, орудия – творения Бога и человека – в центре его образной системы, которая не сосредоточена на лирическом «я», но тяготеет к эпосу миротворения:

Поэзия Парщикова, да и метареализма вообще, кажется трудной для восприятия, но в этом виновата не столько её сложность, сколько примитивность нашего мышления, разделяющего вещи квадратно-гнездовым способом по их практическим функциям. Вот как начинается стихотворение «Борцы»:

Читатель в недоумении: борцы, арена, спорт, чемпионат – ассоциативная цепочка уже готова; а причём тут ракообразные? Но в том-то и дело поэзии – расковать эти металлически жёсткие цепи готовых ассоциаций, освободить ум и зрение. Чтобы мы увидели просто и ясно, как борцы становятся медвежисто разлапистыми, сплющиваются, как рыбы, и дальше, сцепляясь, топорщась локтями и коленами, превращаются в раков, медленно переползающих взад и вперёд. Перед нами – картина взаимопревращения всего живого. Напомню, что метареализм – это поэзия многих реальностей, переходящих друг в друга. Прообраз и источник поэзии Парщикова и вообще метареализма – завершающая часть Книги Иова, где Творец мироздания выступает и как его первопоэт.

Парщиков не любил драматизировать мир, видеть в нём антагонизм, борьбу, трагедию и катарсис. Его видение было примирительно-эпическим: конечно, не таким цельно-всеобъемлющим, как у Гомера, но подчёркнуто и честно фрагментарным. Парщикова влёк не столько большой космос, сколько множество микрокосмов, свёрнутых в себя и вместе с тем открытых метаморфозам: лягушки, пауки, удоды, лиман, антрацит, залив, бухта Цэ… Парщиков был космическим поэтом микрокосмов. Например, чёрного сома:

Стихотворение у Парщикова строится как последовательность разных взглядов на вещь, способов её восприятия и запечатления, которые в совокупности суть проявления её собственной сущности. Так, «сом» – это совокупность всех его восприятий: зрительных и осязательных, в воде и на суше, наяву и во сне. Принцип такого мировидения, которое изнутри себя есть мироздание: «я стал средой обитания зрения всей планеты».

Для Парщикова не было разницы между культурой и природой. Точнее, разница была, но подчёркнутая лишь настолько, чтобы тем сильнее её перечеркнуть. Его темой была именно природность (животность, первозданность) культуры и культурность (техничность, инженерность) природы.

Душно в этих стенах – на коснеющем блюде

Парщиков внёс в русскую поэзию бесконечную сцепчивость, гирляндность, космическую протяжённость образов-метаморфоз. Вот две его строки, одновременно первобытно-эпические и сверхавангардные:

Языки волн напоминают о многоязычных словарях, об изогнутых рулях велосипедов, заполнивших всё мироздание до горизонта. Такова эпичность XXI века: взаимопро-низанность биологической, семиотической и технической эволюции. Если это и «метафоры», то не более, чем такие научные концепты, как «язык генов» или «искусственный интеллект». И Парщиков был одним из первых, кто сумел найти для этого синтеза новый поэтический язык.

Метафорика у Парщикова достигает такой степени кривизны, что требуется по крайней мере десятимерное пространство, чтобы ясно увидеть предмет. Такое пространство в физике описывается крайне абстрактной теорией суперструн – первичных волокон вселенной, вибрация которых образует все материальные объекты. Поэтике и критике нужна своя теория суперструн, чтобы прочитать Парщикова, распутать эти измерения и увидеть многомерные фигуры его предметов, услышать космические вибрации. Как говорят физики о суперструнах, «многогранность объекта не позволяет дать ему однозначного определения».

А вот что говорит один поэт другому, Иосиф Бродский – Алексею Парщикову:

Алёша, Вы – поэт абсолютно уникальный по русским и по всяким прочим меркам масштаба. Говоря «поэт», я имею в виду именно поэзию и, в частности, Ваши метафорические способности, их – Ваш – внерациональный вектор. Они в Вас настолько сильны, что, боюсь, доминируют в стихе в ущерб слуху.

Последуем этому «внерациональному вектору». Вот парщиковская вариация на тему пушкинского «Памятника»:

В каждой точке пространства есть своя пружина, своё крошечное невидимое измерение – ростковая точка бессмертия, «упор и вихрь грядущего престола». Суждено ли нам стать частицей той почвы, которая войдёт в состав грядущего сада и сохранит нас в нём? Это вопрос каждого к себе. Через нас проходят колебательные контуры будущего, которые то растягивают, то сжимают нас, – это и есть вибрация тех суперструн, которыми творится вселенная. Ни одна популяризация физики не позволяет так наглядно представить загнувшиеся, невидимые уголки многомерного пространства-времени, как поэзия Парщикова.

Михаил Эпштейн