Читать книгу В водовороте - Алексей Писемский - Страница 5
Часть первая
V
ОглавлениеВесеннее солнце весело светило в квартиру госпожи Жиглинской. Сама Елизавета Петровна сидела на этот раз в гостиной, по обыкновению своему сохраняя весьма гордую позу, а прямо против нее помещался, несколько раз уже посещавший ее, Елпидифор Мартыныч, раздушенный, в новом вицмундире, в чистом белье и в лаковых даже сапогах. Он всегда ездил к Жиглинским прифранченный и заметно желал встретиться с Еленой, но ни разу еще не застал ее дома. Елизавета Петровна, очень обрадовавшись приезду этого гостя, не преминула сейчас же начать угощать его кофеем, приятный запах от которого и распространился по всем комнатам. Довольство в доме Жиглинских с тех пор, как Елена сделалась начальницей заведения, заметно возросло; но это-то именно и кидало Елизавету Петровну в злобу неописанную: повышение дочери она прямо относила не к достоинствам ее, а к влиянию и просьбам князя. «А, голубчик, ты этими наградами по должности и думаешь отделаться?!. Нет, шалишь!» – рассуждала она все это время сама с собой, и Елпидифор Мартыныч приехал к ней как нельзя более кстати, чтобы излить перед ним все, что накипело у нее на душе.
– Да, времена, времена!.. – говорила она, и нахальное лицо ее покрылось оттенком грусти.
– К-х-ха! – откашлянулся ей в ответ Елпидифор Мартыныч. – Времена вот какие-с!.. – начал он самой низкой октавой и как бы читая тайные мысли своей собеседницы. – Сорок лет я лечил у князей Григоровых, и вдруг негоден стал!..
– За что же так? – спросила она его насмешливо.
– К-х-ха! – кашлянул Елпидифор Мартыныч. – За то, видно, что не говори правды, не теряй дружбы!..
– Вот за что! – произнесла Елизавета Петровна: она давно и хорошо знала Иллионского и никак не предполагала, чтобы он когда-нибудь и в чем-нибудь позволил себе быть мучеником за правду.
– Конечно, это грустно видеть… – продолжал он с некоторым уже чувством. – Покойный отец князя был человек почтенный; сколько тоже ни было здесь высшего начальства, все его уважали. Я сам был лично свидетелем: стояли мы раз у генерал-губернатора в приемной; генералов было очень много, полковников тоже, настоятель греческого монастыря был, кажется, тут же; только всем говорят: «Занят генерал-губернатор, дожидайтесь!» Наконец, слышим – грядет: сам идет сзади, а впереди у него князь Григоров, – это он все с ним изволил беседовать и заниматься. Генералам всем генерал-губернатор говорит: «Вы зачем? Вам что надо?», – а князю Григорову жмет ручку и говорит: «Adieu, mon cher[40], приезжай завтра обедать!» К-ха! – заключил Елпидифор Мартыныч так сильно, что Елизавета Петровна, довольно уже привыкшая к его кашлю, даже вздрогнула немного.
– Ну, сынку такой чести не дождаться! – заметила она.
– Нет… нет!.. – подхватил ядовито-насмешливо Елпидифор Мартыныч. – Вот который год живет здесь, а я человека порядочного не видал у него!.. Мало, что из круга своего ни с кем не видится, даже с родными-то своими со всеми разошелся, и все, знаете, с учеными любит беседовать, и не то что с настоящими учеными – с каким-нибудь ректором университета или ректором семинарии, с архиереем каким-нибудь ученым, с историком каким-нибудь или математиком, а так, знаете, с вольнодумцами разными; обедами их все прежде, бывало, угощал. Ну, и меня тоже иногда княгиня оставляла, так страсти господни сидеть за столом было – ей-богу!.. Такую ахинею несут, что хоть святых выноси вон! А возражать им станешь, насмешке подвергать тебя станут, точно с малым ребенком разговаривать с тобой примутся. Ко мне раз сам князь пристал, что видал ли я чудеса? «Нет, говорю, не имел этого счастия!» Ну так, говорит… Повторить даже теперь не могу, что сказал дерзновенный…
– Все это, я полагаю, от скупости в нем происходит, – сказала Елизавета Петровна.
– К-х-ха! – откашлянулся Елпидифор Мартыныч; он никак не ожидал такого вывода из его слов.
– Может быть, и от того, – произнес он.
– Совершенно от того! – подтвердила Елизавета Петровна. – У меня тоже вон дочка, – прибавила она, не помолчав даже нисколько, – хоть из рук вон брось!
– А!.. – произнес Иллионский, сначала не понявший хорошенько, почему Елизавета Петровна прямо с разговора о князе перешла к разговору о дочери.
– В восемь часов утра уйдет из дому, а в двенадцать часов ночи является!.. – продолжала она.
– А!.. – произнес еще раз Елпидифор Мартыныч. – Что же это она на службе, что ли, чем занята бывает?.. – прибавил он глубокомысленно.
– Какая это служба такая до двенадцати часов ночи? Если уж и служба, так какая-нибудь другая… – возразила Елизавета Петровна и злобно усмехнулась.
Она и прежде того всем почти всегда жаловалась на Елену и не только не скрывала никаких ее недостатков, но даже выдумывала их. Последние слова ее смутили несколько даже Елпидифора Мартыныча. Он ни слова ей не ответил и нахмурил только лицо.
– С тех пор и князь у нас почти не бывает, – присовокупила Елизавета Петровна.
– Не бывает? – спросил Елпидифор Мартыныч, навастривая с любопытством уши.
– Зачем же ему бывать? Видаются где-нибудь и без того! – отрезала Елизавета Петровна напрямик.
– Боже мой, боже мой! – произнес Елпидифор Мартыныч; такая откровенность Елизаветы Петровны окончательно его смутила.
– Только они меня-то, к сожалению, не знают… – продолжала между тем та, все более и более приходя в озлобленное состояние. – Я бегать да подсматривать за ними не стану, а прямо дело заведу: я мать, и мне никто не запретит говорить за дочь мою. Господин князь должен был понимать, что он – человек женатый, и что она – не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.
– Чего уличная девчонка!.. Нынче и с теми запрещают делать то! – воскликнул искреннейшим тоном Елпидифор Мартыныч: он сам недавно попался было прокурорскому надзору именно по такого рода делу и едва отвертелся.
– Как же не воспрещают!.. – согласилась Елизавета Петровна. – Но я, собственно, говорю тут не про любовь: любовь может овладеть всяким – женатым и холостым; но вознагради, по крайней мере, в таком случае настоящим манером и обеспечь девушку, чтобы будущая-то жизнь ее не погибла от этого!
– Еще бы не обеспечить! – проговорил Елпидифор Мартыныч, разводя своими короткими ручками: он далеко не имел такого состояния, как князь, но и то готов бы был обеспечить Елену; а тут вдруг этакий богач и не делает того…
– И не думает, не думает нисколько! – воскликнула Елизавета Петровна. – Я затем вам и говорю: вы прямо им скажите, что я дело затею непременно!
– Мне кому говорить? Я у них и не бываю… – возразил было на первых порах Елпидифор Мартыныч.
– Ну, там кому знаете! – произнесла госпожа Жиглинская почти повелительно: она предчувствовала, что Елпидифор Мартыныч непременно пожелает об этом довести до сведения князя, и он действительно пожелал, во-первых, потому, что этим он мог досадить князю, которого он в настоящее время считал за злейшего врага себе, а во-вторых, сделать неприятность Елене, которую он вдруг почему-то счел себя вправе ревновать. Но кому же передать о том?.. Князь и княгиня не принимают его… Лучше всего казалось Елпидифору Мартынычу рассказать о том Анне Юрьевне, которая по этому поводу станет, разумеется, смеяться князю и пожурит, может быть, Елену.
– Ну, прощайте! – сказал он, вставая.
– Прощайте! – отвечала ему госпожа Жиглинская, опять-таки предчувствуя, что он сейчас именно и едет исполнить ее поручение.
Елпидифор Мартыныч в самом деле проехал прямо к Анне Юрьевне.
– Дома госпожа? – спросил он очень хорошо ему знакомого лакея.
– Дома, у себя в кабинете, но заняты, кажется… – отвечал ему тот почти с презрением.
– Ничего! – отвечал Елпидифор Мартыныч и прошел прямо в кабинет.
Анна Юрьевна действительно сидела и писала письмо.
– Здравствуйте! – проговорила она, узнав Иллионского по походке и громкому кашлю, который он произвел, проходя гостиную.
– Садитесь, только не перед глазами, а то развлекать будете, – говорила она, не поднимая глаз от письма.
Анна Юрьевна хоть и принимала Елпидифора Мартыныча, но как-то никогда не допускала его близко подходить к себе: он очень возмущал ее чувство брезгливости своим гадким вицмундиром и своим гадким париком.
– Что нового? – проговорила она, кончив, наконец, писать.
– Ничего особенного-с. К-х-ха!.. – отвечал ей с кашлем Елпидифор Мартыныч. – У матери одной я сейчас был – гневающейся и плачущей.
– У какой это? – спросила Анна Юрьевна, зевая во весь рот.
– У Жиглинской, у старушки, – отвечал невинным голосом Иллионский.
– О чем же она плачет? – сказала Анна Юрьевна опять-таки совершенно равнодушно.
– По случаю дочери своей: совсем, говорит, девочка с панталыку сбилась…
– Елена? – спросила Анна Юрьевна, раскрывая в некотором удивлении глаза свои.
– Елена Николаевна-с, к-х-ха!.. – отвечал Елпидифор Мартыныч. – В восемь часов утра, говорят, она уходит из дому, а в двенадцать часов ночи возвращается.
– Где же она бывает?
Елпидифор Мартыныч пожал плечами.
– Мать говорит, что в месте, вероятно, недобропорядочном!
– Но с кем-нибудь, значит?
– Уж конечно.
– С кем же?
– Мать подозревает, что с князем Григорьем Васильевичем.
– С Гришей? Вот как!.. – воскликнула Анна Юрьевна.
Елпидифор Мартыныч держал при этом глаза опущенными в землю.
– Но хороша и мать, – какие вещи рассказывает про дочь! – продолжала Анна Юрьевна.
– Она мне по старому знакомству это рассказала, – проговорил Елпидифор Мартыныч.
– А вы мне тоже по старому знакомству разболтали?.. – воскликнула Анна Юрьевна насмешливо. – И если вы теперь, – прибавила она с явно сердитым и недовольным видом, – хоть слово еще кому-нибудь, кроме меня, пикнете о том, так я на всю жизнь на вас рассержусь!..
– Я никому, кроме вас, и не смею сказать-с, – пробормотал Елпидифор Мартыныч, сильно сконфуженный таким оборотом дела.
– А мне-то вы разве должны были говорить об этом, – неужели вы того не понимаете? – горячилась Анна Юрьевна. – Елена моя подчиненная, она начальница учебного заведения: после этого я должна ее выгнать?
Елпидифор Мартыныч откашлянулся на весь почти дом.
– Нет-с, я не к тому это сказал, – начал он с чувством какого-то даже оскорбленного достоинства, – а говорю потому, что мать мне прямо сказала: «Я, говорит, дело с князем затею, потому что он не обеспечивает моей дочери!»
– Да разве он не обеспечивает? – перебила его Анна Юрьевна.
– Нисколько, говорит мать… Кому же мне сказать о том? У князя я не принят в доме… я вам и докладываю. К-ха!
Анна Юрьевна некоторое время размышляла.
– Это надобно как-нибудь устроить… – проговорила она как бы больше сама с собой. – Ну, прощайте теперь, – заключила она затем, кивнув головой Елпидифору Мартынычу.
Тот на это не осмелился даже поклониться Анне Юрьевне, а молча повернулся и тихо вышел из кабинета. Анна Юрьевна после того тотчас же велела заложить карету и поехала к Григоровым. Первые ее намерения были самые добрые – дать совет князю, чтобы он как можно скорее послал этим беднякам денег; а то он, по своему ротозейству, очень может быть, что и не делает этого… (Анна Юрьевна считала князя за очень умного человека, но в то же время и за величайшего разиню). Девочка, по своей застенчивости и стыдливости, тоже, вероятно, ничего не просит у него, и старуха, в самом деле, затеет процесс с ним и сделает огласку на всю Москву. Но когда Анна Юрьевна приехала к Григоровым, то князя не застала дома, а княгиня пригласила ее в гостиную и что-то долго к ней не выходила: между княгиней и мужем только что перед тем произошла очень не яркая по своему внешнему проявлению, но весьма глубокая по внутреннему содержанию горя сцена. День этот был день рождения княгини, и она с детства еще привыкла этот день весело встречать и весело проводить, а потому поутру вошла в кабинет мужа с улыбающимся лицом и, поцеловав его, спросила, будет ли он сегодня обедать дома. Князь более месяца никогда почти не бывал дома и говорил жене, что он вступил в какое-то торговое предприятие с компанией, все утро сидит в их конторе, потом, с компанией же, отправляется обедать в Троицкий, а вечер опять в конторе. Княгиня делала вид, что верит ему.
– Что же, ты обедаешь или нет дома? – повторила она свой вопрос, видя, что князь не отвечает ей и сидит насупившись.
– Нет, не могу и сегодня, – отвечал он, не поднимая головы.
– Ну, как хочешь! – отвечала княгиня и затем, повернувшись, ушла в гостиную, где и принялась потихоньку плакать.
Князь все это видел, слышал и понимал. Сначала он кусал себе только губы, а потом, как бы не вытерпев долее, очень проворно оделся и ушел совсем из дому.
Когда княгине доложили о приезде Анны Юрьевны, она велела принять ее, но сама сейчас же убежала в свою комнату, чтобы изгладить с лица всякий след слез. Она не хотела еще никому из посторонних показывать своей душевной печали.
Покуда княгиня приводила себя в порядок, Анна Юрьевна ходила взад и вперед по комнате, и мысли ее приняли несколько иное течение: прежде видя князя вместе с княгиней и принимая в основание, что последняя была tres apathique, Анна Юрьевна считала нужным и неизбежным, чтобы он имел какую-нибудь альянс на стороне; но теперь, узнав, что он уже имеет таковую, она стала желать, чтобы и княгиня полюбила кого-нибудь постороннего, потому что женщину, которая верна своему мужу, потому что он ей верен, Анна Юрьевна еще несколько понимала; но чтобы женщина оставалась безупречна, когда муж ей изменил, – этого даже она вообразить себе не могла и такое явление считала почти унижением женского достоинства; потому, когда княгиня, наконец, вышла к ней, она очень дружественно встретила ее.
– Bonjour, ma chere, – сказала она, крепко пожимая ей руку. – Супруга твоего, по обыкновению, нет дома, – прибавила она, усевшись с хозяйкою на диван.
– Дома нет, – отвечала княгиня, стараясь насильно улыбнуться.
– Что же ты одна сидишь?.. Тебе надобно иметь un bon ami[41], который бы развлекал тебя.
– Непременно надобно! – подхватила княгиня, продолжая притворно улыбаться.
– Что же мешает? – спросила Анна Юрьевна.
– Не умею, кузина! – отвечала княгиня.
– О, ma chere, quelle folie!..[42] Как будто бы какая-нибудь женщина может говорить так! Это все равно, что если бы кто сказал, qu'il ne sait pas manger!..[43]
Княгиня и на это только усмехнулась.
– Шутки в сторону! Приезжай ко мне сегодня обедать, – продолжала Анна Юрьевна, в самом деле, должно быть, серьезно решившаяся устроить что-нибудь в этом роде для княгини. – У меня сегодня будет обедать un certain monsieur Chimsky!.. Il n'est pas jeune, mais il est un homme fort agreable.[44]
Химский был один из старых заграничных знакомых Анны Юрьевны, некогда участвовавший во всех ее удовольствиях.
– Нет, сегодня не могу, – отвечала княгиня, все-таки желавшая отобедать этот день дома.
– Отчего же?.. Приезжай! – повторила настойчиво Анна Юрьевна.
Ей, по преимуществу, хотелось познакомить княгиню с Химским, который был очень смелый и дерзкий человек с женщинами, и Анна Юрьевна без искреннего удовольствия вообразить себе не могла, как бы это у них вдруг совершенно неожиданно произошло: Анна Юрьевна ужасно любила устраивать подобные неожиданности.
– Что же, приедешь или нет? – повторила она.
– Нет! – отвечала княгиня.
– Глупо! – произнесла Анна Юрьевна и позевнула; ей уже стало и скучно с княгиней.
Посидев еще несколько времени, больше из приличия, она начала, наконец, прощаться и просила княгиню передать мужу, чтобы тот не медля к ней приехал по одному очень важному для него делу; но, сходя с лестницы, Анна Юрьевна встретила самого князя.
С ним произошел такого рода случай: он уехал из дому с невыносимой жалостью к жене. «Я отнял у этой женщины все, все и не дал ей взамен ничего, даже двух часов в день ее рождения!» – говорил он сам себе. С этим чувством пришел он в Роше-де-Канкаль, куда каждодневно приходила из училища и Елена и где обыкновенно они обедали и оставались затем целый день. По своей подвижной натуре князь не удержался и рассказал Елене свою сцену с женой. Та выслушала его весьма внимательно.
– Что же, поезжай, отобедай с ней вместе, – сказала она, потупляя свои черные глаза.
– Не хочется что-то, – произнес не совсем, как показалось Елене, искренним голосом князь.
– Мало чего не хочется! – возразила ему Елена совсем уже неискренне.
– И в самом деле, лучше ехать! – сказал князь, подумав немного, и затем сейчас же встал с своего места.
– Поезжай! – повторила ему еще раз Елена, протягивая на прощанье руку.
Если бы князь хоть сколько-нибудь повнимательнее взглянул на нее, то увидел бы, какая мрачная буря надвинулась на ее молодое чело.
– После обеда я приеду сюда. Ты подожди меня, – сказал он торопливо.
– Нет, я дожидаться не стану… – отвечала Елена.
– Отчего же?
– Оттого, что не хочу, – произнесла Елена, видимо, употребив над собой все усилие, чтобы смягчить свой голос и сделать его менее гневным.
– Жаль очень! – проговорил князь, ничего этого не заметивший и спешивший только уйти.
Ему на этот раз больше всего хотелось приехать поскорей домой и утешить жену.
– Ах, очень кстати! – воскликнула Анна Юрьевна, увидев его входящим в сени. – Где бы тут переговорить с тобой? Можно в этой швейцарской? – прибавила она, показывая на комнату швейцара.
– Я думаю, можно, – отвечал князь, несколько удивленный ее словами и встречею с нею.
И затем они оба вошли в швейцарскую.
– У тебя связь с Еленой, но ты не даешь ей ни копейки денег! Мне сегодня очень достоверный человек рассказал, que sa mere a envie de porter plainte centre vous[45], – начала Анна Юрьевна прямо.
– Как я не даю? Сколько раз я предлагал Елене… – бухнул князь, совсем опешенный словами Анны Юрьевны.
– Не Елене надобно было предлагать!.. Она, конечно, у тебя не возьмет, а пошли матери, и пошли сейчас же. А теперь прощай, – проговорила Анна Юрьевна и сама пошла.
– Кузина, я боюсь больше всего, чтобы это открытие не повредило в ваших глазах Елене? – проговорил ей вслед несколько опомнившийся князь.
– Вот вздор какой! – отвечала Анна Юрьевна, садясь в свою карету.
40
До свидания, мой дорогой (франц.).
41
доброго друга (франц.).
42
моя дорогая, какое безумие! (франц.).
43
что он не умеет есть! (франц.).
44
некий господин Химский! Он не молод, но человек весьма приятный (франц.).
45
что ее мать намерена жаловаться на вас (франц.).