Читать книгу Масоны - Алексей Писемский - Страница 9

Деревня Сосунцы была последняя по почтовому тракту перед поворотом на проселок, ведущий к усадьбе Егора Егорыча – Кузьмищеву. В Сосунцах из числа двенадцати крестьянских дворов всего одна изба была побольше и поприглядней. Она принадлежала крестьянину Ивану Дорофееву, который во всем ближайшем околотке торговал мясом и рыбой, а поэтому жил довольно зажиточно. Раз, это уж было в конце поста, часу в седьмом вечера, в избе Ивана Дорофеева, как и в прочих избах, сумерничали. Сам Иван Дорофеев, мужик лет около сорока, курчавый и с умными глазами, в красной рубахе и в сильно смазанных дегтем сапогах, спал на лавке и первый услыхал своим привычным ухом, что кто-то подъехал к его дому и постучал в окно, должно быть, кнутовищем.

– Сейчас! Мигом! – отозвался Иван Дорофеев и в одной рубахе выскочил на улицу.

У ворот его стояла рогожная кибитка, заложенная парой – гусем.

– Иван Дорофеич, пусти, брат, погреться!.. – послышалось из кибитки.

– Батюшка, Сергей Николаич!.. Вот кого бог принес!.. – воскликнул Иван Дорофеев, узнав по голосу доктора Сверстова, который затем стал вылезать из кибитки и оказался в мерлушечьей шапке, бараньем тулупе и в валяных сапогах.

– Давненько, сударь, не жаловали в наши места, – говорил Иван Дорофеев, с удовольствием осматривая крупную фигуру доктора, всегда и прежде того, при проездах своих к Егору Егорычу, кормившего у него лошадей.

– Зато теперь, брат, я уж приехал с женой, – объявил ему Сверстов.

– Как и подобает кажинному человеку, – подхватил Иван Дорофеев, подсобляя в то же время доктору извлечь из кибитки gnadige Frau, с ног до головы закутанную в капор, шерстяной платок и меховой салоп. – На лесенку эту извольте идти!.. – продолжал он, указывая приезжим на свое крыльцо.

Те начали взбираться по грязным и обмерзшим ступенькам лестницы. На верхней площадке Иван Дорофеев просил их пообождать маненько и затем крикнул:

– Парасковья, свети!.. Ну, скорей, толстобокая!.. Нечего тут проклажаться!

На этот крик Парасковья показалась в дверях избы с огромной горящей лучиной в руке, и она была вовсе не толстобокая, а, напротив, стройная и красивая баба в ситцевом сарафане и в красном платке на голове. Gnadige Frau и доктор вошли в избу. Парасковья поспешила горящую лучину воткнуть в светец. Сверстов прежде всего начал разоблачать свою супругу, которая была заметно утомлена длинной дорогой, и когда она осталась в одном только ваточном капоте, то сейчас же опустилась на лавку.

– Самоварчик прикажете? – спросил вошедший за ними Иван Дорофеев: у него одного во всей деревне только и был самовар.

– Нет, брат, мы кофей пьем! Спроси там у извозчика погребец наш и принеси его сюда! – сказал ему доктор.

– И забыл совсем, дурак, что вы чаю не кушаете! – произнес Иван Дорофеев и убежал за погребцом.

В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не на людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.

Иван Дорофеев воротился в избу.

– Ваш вислоухий извозчик и погребец-то не знает что такое!.. Рылся-рылся я в санях-то… – проговорил он, ставя на стол погребец, обитый оленьей шкуркой и жестяными полосами.

– И мне этот извозчик показался глуповат, – заметил Сверстов.

– Чего уж тут взять?.. Тятю с мамой еле выговаривает, а его посылают господ возить!.. Хозяева у нас тоже по этой части: набирают народу зря! – проговорил Иван Дорофеев.

– Чтобы лошадей-то он выкормил хорошенько! – обеспокоился Сверстов.

– Все это я устроил и самому ему даже велел в черной избе полопать!.. – отвечал бойко Иван Дорофеев и потом, взглянув, прищурившись, на ларец, он присовокупил: – А ведь эта вещь не из наших мест?

– Из Сибири, прямо оттуда! – объяснил Сверстов и отнесся к жене: – Ну, супруга, если не устала очень, изготовь кофейку!

Gnadige Frau, конечно, очень устала, но со свойственной ей твердостью духа принялась вынимать всевозможные кофейные принадлежности и систематически расставлять их.

– Не прикажете ли на шестке огоньку разложить? – спросил Иван Дорофеев, хорошенько не знавший, что далее нужно докторше.

– Спирт есть у меня! – произнесла не без важности gnadige Frau и зажгла спиртовую лампу под кофейником тоненькой лучинкой, зажженной у светца.

Вода, заранее уже налитая в кофейник, начала невдолге закипать вместе с насыпанным в нее кофеем. Девочка и мальчик с полатей смотрели на всю эту операцию с большим любопытством, да не меньше их и сама Парасковья: кофею у них никогда никто из проезжающих не варил.

– Спирт-то, божий-то дар, жгут! – произнес укоризненно-комическим голосом Иван Дорофеич.

– Да, брат, это, пожалуй, и грех! – повторил за ним Сверстов.

– Да как же не грех, помилуйте! Мы бы его лучше выпили, – продолжал Иван Дорофеев.

– Действительно, лучше бы выпили, – согласился с ним Сверстов, – впрочем, мы все-таки выпьем!.. У нас есть другой шнапс! – заключил он; затем, не глядя на жену, чтобы не встретить ее недовольного взгляда, и проворно вытащив из погребца небольшой графинчик с ерофеичем, доктор налил две рюмочки, из которых одну пододвинул к Ивану Дорофееву, и воскликнул:

– Кушай!

– Благодарим за то! – ответил тот, проглотив залпом наперсткоподобную рюмочку; но Сверстов тянул шнапс медленно, как бы желая продлить свое наслаждение: он знал, что gnadige Frau не даст ему много этого блага.

Кофе, наконец, был готов. Gnadige Frau налила себе и мужу по чашке.

– Ну, уж это извини, я выпью медведку! – воскликнул Сверстов и, опять проворно вынув из погребца еще графинчик уже с ромом, налил из него к себе в чашку немалую толику.

Gnadige Frau, бывшая к рому все-таки более снисходительна, чем к гадким русским водкам, старалась не замечать, что творит ее супруг.

– Не хотите ли чашечку? – сказала она Парасковье, желая с ней быть такою же любезною, каким был доктор с Иваном Дорофеевым.

– О, сударыня, что вы беспокоитесь! – произнесла та, застыдившись.

– Выпейте!.. – сказала ей тихо, но повелительно gnadige Frau и налила чашку, которую Парасковья неумело взяла в руки, но кофей только попробовала.

– Нет, барыня, мы не пьем этого! – отказалась она и поставила чашку обратно на стол.

– Наши дуры-бабы этого не разумеют… – объяснил Иван Дорофеев.

Gnadige Frau было немножко досадно, что добро ее должно пропадать даром.

– А вот погоди-ка, я этому курчашке дам! – подхватил доктор. – Пожалуйте сюда!.. – крикнул он мальчику, все еще остававшемуся на полатях.

Тот, одним кувырком спустившись на пол, предстал пред доктором.

– На, пей!.. Это сладкое! – скомандовал ему доктор.

Мальчик, смело глядя на него и не расчухав, конечно, что он пьет, покончил чашку.

– Молодец!.. – похвалил его Сверстов и хотел было погладить по голове, но рука доктора остановилась в волосах мальчика, – до того они были курчавы и густы.

– Хороший будет человек, хороший! – повторял доктор, припоминая, как он сам в детстве был густоволос и курчав.

Иван Дорофеев на все это улыбался.

– Мальчик шустрый! – проговорил он.

– Вижу это я, вижу!.. – воскликнул Сверстов.

– А девочка не выпьет ли кофею? – спросила gnadige Frau, желавшая обласкать более женскую половину и видевшая, что в кофейнике оставалось еще жидкости.

– Нету-тка, родимая, нет! – отвечала за дочь Парасковья.

– Да девочке-то вы сахарцу дайте, – это оне у нас любят!.. – подхватил Иван Дорофеев.

Gnadige Frau подала из своей сахарницы самый большой кусок девочке, которая сначала тоже застыдилась, но потом ничего: принялась бережно сосать кусок.

– Поужинать чего не прикажете ли приготовить вам? – обратился Иван Дорофеев к Сверстову.

– Нет, – отказался тот, – мы к ужину еще в Кузьмищево, к Егору Егорычу, поспеем.

– Туда поспеем!.. – подтвердила и gnadige Frau, все как-то боязливо осматриваясь кругом.

Родившись и воспитавшись в чистоплотной немецкой семье и сама затем в высшей степени чистоплотно жившая в обоих замужествах, gnadige Frau чувствовала невыносимое отвращение и страх к тараканам, которых, к ужасу своему, увидала в избе Ивана Дорофеева многое множество, а потому нетерпеливо желала поскорее уехать; но доктор, в силу изречения, что блажен человек, иже и скоты милует, не торопился, жалея лошадей, и стал беседовать с Иваном Дорофеевым, от которого непременно потребовал, чтобы тот сел.

– Скажи ты мне, друг любезный, повернее!.. Что, в Кузьмищеве Егор Егорыч, или нет? – спросил он.

– Надо быть, что в Кузьмищеве, – отвечал тот, – не столь тоже давно приезжали ко мне от него за рыбой!

– Да и теперь еще он там! Вчерася-тка, как тебя не было дома, останавливался и кормил у нас ихний Антип Ильич, – вмешалась в разговор Парасковья, обращаясь более к мужу.

– А зачем и куда старик проезжал? – полюбопытствовал Сверстов.

– Известно, сударь, старец набожный: говеть едет в губернский город, – служба там, сказывал он, идет по церквам лучше супротив здешнего.

– Ай!.. – взвизгнула на всю избу gnadige Frau, вскакивая с лавки и начиная встряхивать свой капот.

– Что такое? – вскрикнул и доктор, не менее ее испугавшийся.

– Таракан… Таракан! – имела только силы сказать gnadige Frau.

– Фу, ты, боже мой!.. – произнес доктор и принялся на жене встряхивать капот. – Порасшугайте их, проклятых! – прибавил он хозяевам, показывая на стену.

Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем, больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой, так что только мокренько оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду не видавшие такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались. Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять на лавку: ей было совестно такого малодушия своего, тем более, что она обнаружила его перед посторонними.

Сверстов, тоже опять усевшийся, снова принялся толковать с Иваном Дорофеевым.

– Вы все из тех же мест, где и прежде жили? – начал тот первый.

– Все из тех же!.. – протянул Сверстов.

– А как там, что за народ такой живет? – интересовался Иван Дорофеев.

– Разный: русские, армяне, татары!.. – перечислял Сверстов.

– Поди ты, господи, сколько у нас разных народов есть, и все, значит, они живут и питаются у нас! – подивился Иван Дорофеев и взглянул при этом на жену, которая тоже, хоть и молча, но дивилась тому, что слышала…

Беседу эту прервал и направил в совершенно другую сторону мальчуган в зыбке, который вдруг заревел. Первая подбежала к нему главная его нянька – старшая сестренка и, сунув ребенку в рот соску, стала ему, грозя пальчиком, приговаривать: «Нишкни, Миша, нишкни!»… И Миша затих.

Доктор, любивший маленьких детей до страсти, не удержался и вскричал:

– Это что еще за существо новое? – И сейчас же подошел к зыбке.

– Да ведь какая прелесть, – посмотри, gnadige Frau! – продолжал он.

Gnadige Frau встала и подошла: она также любила детей и думала, что малютке не заполз ли в ухо какой-нибудь маленький таракашик.

– Прелесть что такое!.. Прелесть! – не унимался восклицать Сверстов.

Ребенок, в самом деле, был прелесть: с голенькими ручонками, ножонками и даже голым животишком, белый, как крупичатое тесто, он то корчился, то разгибался в своей зыбке.

– И здоровенький, как видно! – продолжал им любоваться Сверстов.

– Здоров, слава те, господи! – отозвалась уже мать. – Такой гулена, – все на улицу теперь просится.

– Нет, на улицу рано!.. Холодно еще! – запретил доктор и обратился к стоявшему тут же Ивану Дорофееву: – А что, твоя старая бабка давно уж умерла?

Он еще прежде, в последний свой приезд к Егору Егорычу, лечил бабку Ивана Дорофеева, и тогда уж она показалась ему старою-престарою.

При этом вопросе Парасковья слегка усмехнулась.

– Какое умерла? – произнес тихо Иван Дорофеев. – На голбце еще лежит до сей поры!.. Как человек-то упрется по этой части, так его и не сковырнешь.

– Я, впрочем, посмотрю ее! – сказал Сверстов.

– Сделайте божескую милость! – проговорил с удовольствием Иван Дорофеев, который хотя и посмеивался над старухой, но был очень печен об ней.

Сверстов немедля же полез на голбец, и Иван Дорофеев, влезши за ним, стал ему светить лучиной. Бабушка была совсем засохший, сморщенный гриб. Сверстов повернул ее к себе лицом. Она только простонала, не ведая, кто это и зачем к ней влезли на печь. Сверстов сначала приложил руку к ее лбу, потом к рукам, к ногам и, слезая затем с печи, сказал:

– Плоха, очень плоха!.. Однако все-таки дня через два, через три ты приезжай ко мне в больницу к Егору Егорычу!.. Я дам ей кой-какого снадобья.

– Слушаю-с, – произнес Иван Дорофеев. – А вы надолго едете к Егору Егорычу?

– Надолго, навсегда – лечить вас буду! – воскликнул Сверстов.

Gnadige Frau не ошиблась, предполагая, что муж ее будет устраивать себе практику больше у мужиков, чем у бар.

В избу вошел извозчик.

– Я выкормил лошадей-то, – объявил он каким-то почти диким голосом.

Сверстов принялся расплачиваться торопливо и щедро; он все уже почти деньжонки, которые выручил за проданное им имущество в уездном городке, просадил дорогой. Иван Дорофеев проводил своих гостей до повозки и усадил в нее gnadige Frau и Сверстова с пожеланием благополучного пути.

Кибитка тронулась. Иван Дорофеев долго еще глядел им вслед.

– Эк у него, дурака, лошади-то болтаются, словно мотовилы! – дивовал он, видя, как у глуповатого извозчика передняя лошадь сбивалась с дороги и тыкалась рылом то к одному двору, то к другому.