Читать книгу Санаторий - Алексей Притуляк - Страница 9

Бой был позиционный. Пойти в атаку белые не решились. По всем правилам провели артподготовку, забросав позиции отдыхающих гранатами из подствольников и пару раз ударив из миномёта, который на третьем разе разорвался, покалечив двух обслуживающих его санитаров и убив третьего, стоявшего аж метрах в десяти. Техника была старая, положенного обслуживания сроду не проводилось – отсюда и результат. В общем, артподготовку провели, но в атаку пойти так и не собрались. Что ни говори, а эскулап – не солдат, ходить в штыковую – не его спецификация, как прокомментировал Ездра, вселяя в бойцов бодрость.

Лежали и перестреливались, но перестреливались от души, без лени. Особенно же санитары не жалели боезапаса, поскольку арсенал оставался под их контролем. Попытка одного взвода наших пробиться к нему успехом не увенчалась.

Главным же средством борьбы на текущем этапе медперсонал счёл даже не подавляющий огонь на поражение, а идеологическую, пропагандистскую борьбу.

– Иона, сволочь такая! – кричал в мегафон главный врач. – Если у тебя язва прободает, я тебя своими руками удавлю, ты понял?

Молчун дал на голос короткую очередь.

– А ты, Антипод, – не унимался главный. – Ты в курсе, что будет с тобой после пропуска двух доз? В курсе? Выблюешь печень свою, но даже и собаки не станут жрать её, ибо гниль смрадная и черви.

– А я её тебе в пасть затолкаю, ты – сожрёшь, – пробормотал Антипод, вылавливая в прицел белый халат, что мелькал за мусорными баками. Хлёстко ударил выстрел. Белый халат нелепо вздрыгнул ногами и повалился в ближайшую лужу.

– Чукча охотник, – довольно произнёс Антипод, – белка стрелять, глаз попадать.

И тут же дёрнул головой, словно в порыве нахлынувшей скромности напрочь отказываясь от своих слов. Прыснули от его головы в сторону какие-то мелкие красные насекомые, испуганные мошки-блошки, осели на землю, на приклад снайперки, на лапищу лежащего рядом Молчуна. Молчун проводил сосредоточенным взглядом тело Антипода, что тяжёлым кулём повалилось на дно окопа, равнодушно отёр покрасневшую руку о штаны.

– Аккурат в лоб поцеловала, – констатировал Ездра. – Аккурат в третий глаз, в глаз, это, Шивы.

Нервно загоготал Дылда. Слюнтяй было подхватил сухой, как каракумский песок смех Дылды, разбавил его своим водянистым и по-бабски визгливым хохотком, но быстро сник под тяжёлым взглядом Молчуна.

Бой разворачивался не на шутку. Начавшись малой кровью и почти с мальчишеским задором, он, как в любой гражданской войне, постепенно приобретал характер остервенелый, затяжной, когда уже любой крови не кажется слишком много, а отдельные лица противника, которые ещё вчера были хорошо тебе знакомы и узнавались не без приятности, утрачивают человеческие черты и всякую индивидуальность, превращаясь в смазанное и безликое белесое пятно, глядя на которое ты знаешь и понимаешь только одно – это враг.

– Ездра, – надрывался мегафон голосом главного, – слышь, Ездра, ты там у них за главного? Ну так поторопись, родимый, начинай потихоньку сдавать полномочия – тебе жить осталось на раз пёрнуть. Попрощайся с личным составом, завернись в простынь и ползи в сторону отвала. Тапки белые не забудь.

– Складно чешет, – проворчал Дефлоратор, выискивая в прицел орущего главврача. – Где эта гнида прячется, не пойму.

– Нам бы артиллерию, – пожалел Тощий. – Хоть на пару-тройку бы снарядов. Хватило бы накрыть этого пентюха.

– А ты, Молчун, – переключился главный на следующего пациента. Молчун, услышав свой позывной, вздрогнул и матюкнулся сквозь зубы. – Ты-то знаешь ведь, что с тобой станет, а? Знаешь, Молчун, конечно, ты ведь один раз пропустил дозу. Слышь, Ездра, если Молчун останется без дозы, вам там всем мало не покажется. Умоетесь кровью.

– О чём он толкует? – оживился Слюнтяй, с опаской поглядывая на Молчуна. – Слышь, Молчун, о чём это он, а?

– Да почём я знаю, чего этот ушлый балаболит, – нехотя отозвался Молчун. – С панталыку сбивает, должно.

– Ты, Молчун, лучше честно скажи, чего нам от тебя ждать? – вступился и Тошнот.

– Прекращайте, – сурово оборвал Ездра. – Что, не понимаете, что враг пытается внести в наши ряды смуту, деморализовать, это, и ослабить дух? За Молчуна я лично ручаюсь. А если что, так я же его и кончу, как поручитель, прямо, это, в лобешник ему налажу, – и Ездра качнул стволом «калаша».

– Слюнтяй, – с ласковым смешком позвал главный. – Слюнтяйчик, у тебя там как сердчишко, ещё не заходится? Нет? Ну, ничего, ты подожди ещё часок-другой. Через часик к тебе Кондратий придёт. Ездра, вы этому хлюпику хотя бы курить не давайте, а то ведь он и Кондратия не дождётся без инъекции-то.

Главный, кажется, выдохся, замолчал ненадолго. Зато трескотня выстрелов усилилась, приобретая всё большее остервенение. Потом и выстрелы стихли. Время подкрадывалось к полднику. Обед уже провоевали. Белые, наверное, небольшими партиями покидали позиции, чтобы добежать до столовки, выпить полагающийся кефир с булочкой.

На осинах за складами вдруг заполошно закричали галки, застрекотали сороки, разорались так, будто сорочий бог объявил им немедленный конец света. Комьями падал с ветвей сбитый птицами тяжёлый снег.

– Не к добру это, – пробормотал Ездра. – Слышь, Молчун, твари божьи на людей гомонят. Я так располагаю, беляки нам в тыл, это, решили зайти. Давай-ка ты со своей базукой повертайся в ту сторону. И ты, Дылда, слышь, и ты тоже Тошнот. Слюнтяй, давай с ними. Чомба, возьми Антиподову снайперку и – туда же.

– Ты, Ездра, в будённые что ли записался? – сварливо окрысился Дылда. – В чапаи?

– Куда я записался – не твоего ума дело, – спокойно отозвался Ездра. – Тебя туда и посмертно не запишут, так что делай, что тебе велено, Дылдушка, или вали из окопа – и без тебя преодолеем.

Дылда скривил презрительно-насмешливую мину, пожевал губами, но дальше дерзить не решился, а послушно повернулся и шагнул к другой стороне окопа, уставился на осиновую заросль и даже руку козырьком поднёс ко лбу, шутовски изображая Илью Муромца.

И тут из осин явился – внезапно как-то, словно рос там, рос и вот, наконец, вырос – конь непонятной белесой масти, на котором подбоченясь сидел всадник в драной фуфайке и битом молью малахае с торчащими в стороны ушами.

– Это чего за конь, …? – изрёк Тошнот.

– Конь блед, – поправил Ездра.

Не сразу, но рассмотрели, что всадником был санаторский дурачок Чиполлино. В руках он держал горн и, кажется, пытался выдуть из него то ли резвую пионерскую «Зорьку», то ли скорбный «De profundis».

– Он за нас или за них? – раздумчиво бросил Чомба.

– Он за мир во всём мире, – ухмыльнулся Тошнот.

– Первый Ангел вострубил, – нараспев произнёс Иона, – и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела.

– Ишь ты! – поджал губы Дылда. – А может, этот – не первый?

– С остальными всё – ещё хуже, – покачал головой Ездра.

– Так чего, шмальнуть что ли? – вопросил Чомба, припадая к прицелу и разглядывая в него всадника.

– Нет! – подпрыгнул Ездра. – В ангелов не стреляют.

– Ещё как стреляют, – усмехнулся Дылда. – Ангелов-то и ставят к стенке в первую очередь.

– Вспомнил! – сумрачно улыбнулся Иона. – Вспомнил же… И ангел в белом, на взлёте снятый, роняя перья (иль клочья ваты?), рванётся криком по-над обрывом и рухнет в бездну комком бескрылым…

– Это ты к чему? – уставился на него Ездра.

Иона лишь пожал плечами. Откуда он знает, к чему это, зачем и почему. Почему именно так, а не иначе.

– Ангел в белом и с ватой в руках – это про них, что ли? – кивнул Дылда в сторону противника в белых халатах.

– Нет, клочья ваты – из моей фуфайки, – возразил Молчун.

– На ангела ты не тянешь, Молчун, – усмехнулся Дылда.

– Так ангел же – Чиполлино, – напомнил Тошнот.

– Запутали всё, – покачал головой Ездра. – Всё запутали и перепутали, глупни.

– Антипода убили, – слезливо пробубнил Слюнтяй, ещё десять минут тому назад смеявшийся над этой смертью. – А он мне семь сигарет должен был.

Снова донеслись неумелые сиплые звуки горна, в который, краснея от натуги, вдувал свою многострадальную душеньку Чиполлино. Коняга под ним тряско рысил в сторону вражеских окопов, прямо через линию фронта.

– Покайтеся! – крикнул он. – Во имя всех святых и грешных – покайтеся! И да будет праведникам жизнь собачья, а собакам – собачья смерть!

– Убьют дурака, – покривился Молчун.

Все притихли, ожидая, что вот сейчас гавкнет с той стороны «калаш» и повалится Чиполлино со своего буцефала в хлябкую грязь. Но та сторона молчала, словно понимая и разделяя с отдыхающими величие момента.

– Сейчас шарахнут, – произнёс Дылда, когда Чиполлино снова поднёс к губам мундштук горна и выдул хриплую зябкую ноту, будто призывая ту сторону и вправду «шарахнуть». Нота упала на землю и замерла мёртвой птицей с торчащим – в одну восьмую – хвостом.

Но та сторона и в этот раз промолчала.

– Ядрёно полено, – отчётливо проговорил Чиполлино, в наступившей громкой тишине достигая голосом в обе стороны от линии фронта, – труба не играет ни в какую. Хоть плачь.

И он действительно заплакал со всей возможной горечью, и голова его затряслась, так что уши малахая затрепетали. И были они как чудаковатые бессильные крылья этого неприкаянного ангела, давно разучившегося летать и забывшего, что́ такое седьмое небо. А может, он и не помнил, и не знал никогда.

Из-за бруствера на той стороне высунулась голова завхоза. Он что-то кричал, сложив руки у рта рупором и делал непонятную отмашку в сторону ангела. Видать, на той стороне тоже полагали и ждали, что в Чиполлино шмальнут с этой. Но вообще-то довольно глупо было бы так думать. Тем не менее, завхоз, презрев безопасность, высунулся уже по грудь и всё кричал что-то.

С нашей стороны грохнул выстрел. Фонтанчик грязи брызнул у самого плеча завхоза. Тот сердито показал отдыхающим кулак и скрылся в окопе.

– Плохо бьёт, шпала, – сердито покачал головой Андроид, дёргая затвор карабина образца бог весть какого года.

– Это глаз у тебя плохо бьёт, – усмехнулся Дылда.

Глаз у Андроида был один. Второй был когда-то выбит в пьяной студенческой драке собратом по филфаку. Закоренелый очкарик Андроид тогда преломил очки свои, снял дужку, подточил, подправил, приделал шнурок и получил вполне себе монокль, который и носил с тех пор.

Сейчас Андроид смерил Дылду презрительным взглядом своего единственного глаза, сплюнул и решил не удостаивать эту сухопарую язву ответом. Филологи и доктора наук – они такие. А Дылда – что такое Дылда? Так, быдло бесхозное.

А Чиполлино всё плакал, ничего не замечая и не слыша. Очень уж, видать, обидно ему стало. Конь блед стоял теперь смирно и, понуро повесив голову, смотрел в грязь, смирившись с отсутствием перспективы, да прядал ушами, прислушиваясь к сорочьему граю.

Антипода уволокли в конец окопа и там присадили на ящик патронов. Да так удачно присадили, что казалось, будто Антипод просто утомился немного, отошёл от позиций в сторонку – покурить в покое. Слюнтяй, вдохновлённый идиллической картиной, даже цибарку недокуренную вложил ему в губы, как символ отпущения всех долгов. Так и сидел Антипод, дымил цибаркой, будто живой, и посматривал на всё своим третьим глазом.

В разрыве ползущих туч вдруг вымелькнуло на мгновение солнце, скользнуло бледно-жёлтым оком по позициям и снова спряталось, не желая видеть всю эту мерзость. Тёмная, как санаторская будущность, туча заботливо укутала в себя зазябшее светило. А может, сожрала, сволочь такая.

А через минуту пошёл дождь, тяжёлый какой-то, смурной, липкий, сеющийся вкривь и вкось, будто спьяну. Он быстро засеял всё вокруг тоскливой безнадёгой, и сразу стало ясно, что война – она, всё-таки, большая гадость, как ни возьми.

Чертыхаясь и ругая дождь, Слюнтяй пытался раскурить очередную самокрутку, но едва у него появилась надежда на нужный исход этого дела, дождь тут же наподдал. Слюнтяй плюнул в сердцах и спрятал подмокшую козью ножку в карман.

От дамского корпуса донеслось пение. Женская половина отдыхающего общества, будучи не в силах помочь мужикам в окопе, решила хотя бы так – морально – поддержать их. Неуверенно начатая «Лучинушка» оборвалась на полуслове и сменилась гордым «Варягом». И с этого момента песня гремела почти непрерывно – дойдя до конца, она делала полный поворот кругом, возвращалась к началу и снова: наверх вы, товарищи, все по местам!

Минут через десять та сторона попыталась подавить воспрянувшее единство: из громкоговорителя на столбе полилась традиционная Рахманиновская прелюдия номер пять – видимо, любимый опус Самого. Два этих столь разноплановых произведения сливались под косым дождём воедино, являя собою вечное диалектическое единство и борьбу противоположностей.

И тогда белые пошли в атаку. Жахнул со стороны столовки гранатомёт. Брызнули свинцом сразу несколько стволов. Полетели, звеня, стёкла; пули, чмокая и щёлкая, выводя невнятные вензеля, расковыряли салатово-белую штукатурку, затихли в толще, остывая, медленно отходя в сонную вечность.