Читать книгу Когда листья станут желтыми - Алексей Прокофьев - Страница 1

Когда листья станут желтыми

… Но опять пришла ты из тумана

И была красива и светла.

Ты шепнула, заслонясь рукою:

«Посмотри же, как я молода.

Это жизнь тебя пугала мною,

Я же вся как воздух и вода».

В голосах обкошенного луга

Слышу я знакомый сердцу зов.

Ты зовешь меня, моя подруга,

Погрустить у сонных берегов.

Сергей Есенин. Мечта.

1916

Каждый вечер, незадолго до полуночи, он зажигал две свечи в подсвечниках из резного дерева. Когда-то ему сказали, что свечи надо зажигать обязательно две и никак не одну. И с тех пор он неизменно следовал этому правилу, хотя и сам не понимал почему.

Он выходил на террасу, пропитанную запахом океана, ставил свечи на низкий столик у кресла. Если, бывало, дул сильный ветер, он оставлял свечи на окне, чуть освещая серую темную комнату. Наливал почти полный стакан рома и, усевшись в кресло, устремлял взгляд в невидимую точку. Мерцали огоньки звезд. Некоторые из них подмигивали ему, желая утешить, другие блестели холодно и безжалостно. Порою, когда стакан был уже пуст, ему казалось, он слышит стон океана, словно тот хочет что-то рассказать, поведать о беспокойной волнующей судьбе, о миллионах лет одиночества, а быть может, убедить, что он не одинок и они вместе. Здесь, этой ночью, на этом побережье.

Всплывавшее из вод лиловое солнце обычно заставало его полулежащим в кресле. Наступал новый день, что совсем не радовало – значит, надо опять жить. Когда солнце, вылившись в желто-огненный шар, отделялось от кромки воды, он заставлял себя встать. Поджигал сигару, курил ее долго – она затухала, он вновь оживлял ее огнем, – и наблюдал, как солнце быстро уменьшается в размерах и взбирается все выше.

Что ж, когда-нибудь и эта всемогущая звезда устанет от привычного ритуала и замкнется в себе. И все будет тьмой. Он знал ее. При ярком свете дня она проявлялась сильнее, затягивая в неизвестность. И, спасаясь от нее, он заходил в дом и, скинув с себя одежду, падал в кровать.

Через несколько часов просыпался от невыносимой духоты и тяжелой одуряющей боли, переполнявшей голову. Несколько минут смотрел невидящим взглядом в пожелтевший от дыма и старости потолок. По всему телу разливалась ломающая тяжесть, выпирающая внизу справа, а сердце было зажато в тиски. Он с трудом перебирал в голове редкие мысли, пока одна из них не завладевала им полностью, стуча назойливым молотком – «пить…». И он, пошатываясь, плелся на кухню, брал мутный заляпанный графин и жадно пил, вздыхая между глотками.

Оглушало неподвижным зноем – жизнь застыла, как стоп-кадр на кинопленке. Замер океан, превратившись в огромное голубое зеркало. Ни единого звука не доносилось, не заметно было ни одного движения, и раскаленный воздух не пах ничем.

У двери на ржавом от сырости гвозде висела белая шляпа. Вернее, она была белой, а сейчас имела цвет его пожелтевшего лица. Подходя к ней, он всегда улыбался, миг, секунду, мгновение. Но улыбка быстро слетала с уст, и горечь – от того, что такого больше никогда не будет, НИКОГДА, – жгла яростнее этого безумного солнца над ним.

Он надевал шляпу и брел к берегу, медленно заходил в прозрачную воду и несколько раз окунался с головой. Становилось легче. Затем шел к своей любимой пальме – Мими, – падал в объятия ее тени и, распластавшись на горячем песке, смотрел на свисающие лохмотья длинных листьев.

Он давно перестал ощущать время, контролировать его. Не знал какой сегодня день недели, и забыл, что значит час или два. Сутки делились на больное утро, палящий день и спасительную прохладно-влажную ночь. Он не знал и текущий месяц и удивился бы, узнав, что сейчас февраль, и улыбнулся бы, вспомнив, что на его родине лютуют морозы и иногда идет снег.

Здесь месяц не имел значения, круглый год погода почти не менялась, и складывалось впечатление, что время не существует.

Он знал только два дня в неделе – пятницу и субботу. Тихий рокот потрепанного джипа Панчо, владельца местного бара, представлял пятницу и значил, что надо ехать и играть до рассвета на саксофоне. На следующий день наступит суббота и все повторится. Панчо, как всегда, даст ему рыбу, рис, пару бутылей рома и груду сигар. А после время опять исчезнет.

Вместе с Мими встречал он наступление вечера и, подгоняемый сверлящим голодом, возвращался в дом – старый дом с облупившимися посеревшими стенами и протекающей в сезон дождей крышей.

Поужинав, вновь оказывался на террасе, сидел в кресле, глядя в никуда, не замечая ничего вокруг. Часто он вздрагивал и опоминался – где он и что происходит? – когда сигара обжигала пальцы. И не обращая внимания на боль, – нет, она даже возвращала его к жизни, – шел до кровати, ложился и глядел на пальму в большом глиняном горшке.

Дерево было выше его ростом, но когда-то он привез его с другого побережья совсем маленьким. С тех пор они не расставались.

– Посмотри, что я купила. – В ее руках была небольшая коробка с надписью: «Дерево Счастья». Сухой голос скрипнул из динамиков: «Заканчивается регистрация на рейс 218…» – Нам пора, – он поцеловал ее в глаза, – пора сажать наше дерево…

Вскоре ее не стало. Листья желтели, засыхали с кончиков, и все больше и глубже, пока иссыхающая смерть не покрывала весь лист коричнево-серым. Он скручивался, немного еще держался за дерево и опадал. Вскоре опали все листья, одинокий ствол торчал из земли, беззащитный и слабый. А когда боль ушла, голый согнувшийся ствол – чудо! – дал нарост, набух почкой. И в ней явно угадывалась жизнь.

Так протекал его день. Затем и другой. Проплывали месяцы, сбиваясь в годы. И ничего не менялось. Пустота увеличивалась, расширялась до необъятных размеров, и заполнить, утолить ее жажду было абсолютно нечем. Он иссыхал, как когда-то сохли листья на любимом дереве. Но одно чувство в последнее время дало новизну, внесло разнообразие в его без конца повторяющуюся жизнь. Чувство смерти.

В тот день случился потоп. Он очнулся утром на террасе от нарастающего стука капель о жестяную миску. Легкий дождь, едва покрапав слезами, вдруг обрушился ливнем. Яростно завывал ветер, океан бурлил, поднимая огромные волны, с силой выбрасывая их на берег. Потемнело.

Он быстро затащил кресло в дом, закрыл дверь и сел у окна, наблюдая за грандиозной войной стихий. И в какой-то миг, одновременно с очередной вспышкой молнии, и в его голове сверкнуло… Грянуло еще раз… И еще… вот и все… пора..

Принятое решение сразу, резко развеяло многолетний туман в голове. Чистота, ясность и спокойствие. Не стало ни мыслей, ни сомнений, ни желаний. Он медленно покачивался в кресле и был уже там, за окном. Уснул он тихо и незаметно.

Яркий свет потревожил его лицо, пробиваясь сквозь сладостный плен, вдалеке что-то настойчиво звенело, гудело, шум приближался и начинал уже надоедать. Оказывается, сегодня пятница, сигналил Панчо. За окном палило солнце, и все произошедшее показалось сном.

– Эй, ты там жив? Вот и, слава Богу! А я переживал за твою хижину! Ну и денек сегодня! Дорогу завалило, несколько раз чуть не наехал на поваленные деревья.

Панчо напоминал ему Будду. Такое же веселое, блаженное лицо и выпирающий из расстегнутой рубахи живот.

Бар был как никогда полон. Жители собрались обсудить шторм, развеять волнения и порадоваться, что все обошлось, и никто не пострадал, за исключением фургона, на который свалилась большая пальма, и нескольких домов, где разрушилась крыша. Пахло промокшим деревом, четыре пары танцевали, укутанные плавающими облаками дыма. В воздухе витала радость.

Сегодня музыкант играл особенно вдохновенно, вновь проживая бурю.

И тут, в замедленном ритме он увидел ее. На улице, за окном, в темноте. А может, показалось? Всего один миг. Там, за окном, промелькнула, проплыла белокурая девочка… И исчезла. Наверное, показалось. Что за наваждение!.. Он стремительно бросился к дверям, навалившаяся ночь ослепила. Прислушиваясь, вглядываясь в проступающие очертания, он неуверенно обошел бар и вновь влился в яркое веселье.

Музыкант сел на свое место у стойки и долго смотрел куда-то в сторону. – Такая красивая. – И вспомнив принятое решение, вспомнив шторм, одна мысль, простая и в то же время нелепая, ошеломила: это Она. Она пришла за ним. И на самом деле его решение – не его. Кто-то в его голове твердил: «Да нет же. Ведь обычно Ее представляют… а тут девочка».

Игра не ладилась, он не слышал собственную музыку, саксофон был как чужой. Он думал только о Ней, и в глазах непреклонно стоял Ее образ – грациозная фигурка, светлые, на фоне темной улицы, волосы и легкое летнее платье голубого цвета.

Он быстро закончил, подошел к стойке и, улучив момент, когда Панчо остался один, сказал:

– Ты думал когда-нибудь о смерти?

Они отвлеклись от душного бара и под нескончаемый гул вентиляторов, гоняющих тоску и радость людей по кругу, погрузились в странный философский диалог.

– И все же я думаю – она ангел. И приходит только для того, чтобы избавить нас от этой суеты, – сказал Панчо, подчеркнув последние слова обводящим бар жестом.

Ему снилась тьма. Густая, вязкая, такая, что, кажется, дотронься рукой – и на пальцах останется липкое, маслянистое. Но в ней было нечто столь прекрасное, что он куда-то падал, отражаясь в этой Красоте.

– Ты бы мог остаться со мной, ничего не спрашивая?

Слияние их глаз продолжалось, слияние в одно целое, нераздельное, оно приносило легкость. Легкость семечка одуванчика, летящего в зное июльского солнца в горизонт бесконечности. От ее прикосновения разливалось тепло, ему было хорошо от того, что она рядом. Он рассказывал про свое довлеющее одиночество. О том, как страшно ему иногда быть наедине с собою, вглядываясь в свою душу в замерших частицах времени.

В ее глазах цвета прозрачного утреннего моря проявилась печаль.

– Сейчас ты расскажешь все, что скрывает твоя темнота. Перестань заботиться о том, чтобы понравиться мне. Это ни к чему.

И подумал он что, может быть, все уже случилось, но если это так – он ни о чем не жалеет. И если это действительно так – значит я скоро увижу ее.

На другом краю мира, где они были вдвоем, зачинался рассвет. Зарождающийся день протягивал новые лучи, сплетая удивительный узор, сияя мириадами солнц, бесконечным разнообразием цвета.

Проснувшись, музыкант ощутил в себе необъяснимую радость. Поднес ладони к лицу и совершил омовение. Жест всплыл моментально, из прошлой жизни, из забытого веселого детства.

Прабабушка была мусульманка, и неизменно перед едой, ложась спать или просыпаясь, – она молилась. И вот это движение ее морщинистых, дрожащих рук, круговое, от центра лба в стороны и книзу, вдруг ясно и четко предстало перед ним. Бабушка рассказывала, что перед тем как уснуть, она молится за всех, кто был и есть, за всю семью.

Он был сейчас ребенком, счастливым, живущим одним мгновением, настоящим. От одного неожиданно возникшего образа бабушки его тело словно вернулось туда, куда, казалось бы, невозможно вернуться никогда.

Открыл глаза. Прищурился. И повторил круговое движение рук. И в какой-то миг засмеялся, поймав себя на мысли, что не смеялся так давно.

Вдруг ему захотелось немедленно, не откладывая ни на секунду, отмыть графин, очистить его, преобразить. И наполнить чистой свежей водой.

Солнце сегодня было милосердно. Освежающий бриз дарил прохладу, неторопливо покачивался океан, притягивая взгляд магией движений. А на низком столике сверкал прозрачный графин и солнце, попадая в плен хрустальной красоты, отражалось сотнями бегающих зайчиков.

Вдруг Мими потеряла один лист. Ветер подхватил его и стал то подбрасывать листик вверх, то отпускать, и, когда тот почти касался земли, вновь завладевал им, кружил, вертел, уносил то в одну сторону, то в другую. Затем опять поднимал маленький лист высоко в небо, и он медленно и плавно уходил вниз, пока, наконец, не опустился на прибрежные волны.

Музыкант побежал к нему. Подвернул ногу и с разбега упал, зарывшись лицом в песок. Прежде он бы выругался из-за этого, понес бы на себя, на весь мир, а он смеялся. Когда вода коснулась ног, он с размаху бросился в теплую пучину и поплыл дальше от берега. И откуда взялись силы? Остановившись, оглянулся назад – Мими превратилась в куст, а его дом…

Конструктор из чистого дерева, не покрытого ни лаком, ни краской. Аккуратные бруски разных размеров, окна, крыша, забор и труба – все из дерева. И если поднести такой брусочек к носу – вкусно пахло свежеструганной древесиной. Он собирал из конструктора дома и населял их фигурками солдат, рыцарей, ковбоев и индейцев. И то, что в одном доме могли жить и солдат с автоматом, и рыцарь с мечом, а во дворе стояла модель спортивного автомобиля, его совсем не смущало. Все они прекрасно уживались под одной крышей.

Музыкант перевернулся на спину и распластался на волнах, раскинув руки. Красивый домик, пахнущий свежим деревом, населенный разнообразными фигурками, исчез из памяти, оставив после себя радостную искорку. И все исчезло кроме одинокого человека, вдруг переставшего ощущать себя одиноким.

Сомнения вернулись, когда он пил кофе, размышляя о том, что с ним происходит.

«Странно. Через несколько дней все закончится. И ничего не будет. Так отчего же я так… – он побоялся произнести это слово, но оно само собой вырвалось, – счастлив!»

Музыкант посмотрел на затихший океан, на солнце, падающее медленно в его объятия, взглянул на замершую Мими. Ничего не изменилось. И в то же время изменилось все!

Зайдя в дом, он подошел к Дереву, погладил лист шириной в две ладони. На нем осталась глубокая борозда от пальцев: лист покрывал толстый слой пыли. Музыкант кинулся на кухню, отыскал тряпку, жирную, грязную, и с омерзением выбросил ее. И тогда он обнял горшок и, напрягая всю силу воли, приподнял. Пошатываясь, вышел из дома, осторожно спустился по скрипучим ступеням, старательно считая их – раз… два… три… С трудом сделал еще несколько шагов.

– Ничего, – задыхался Музыкант, ловя ртом воздух. – Мы дойдем.

Он нес его бережно, с максимальной осторожностью. Ноги вязли в песке, идти было неудобно и тяжело, мышцы рук немели, он прижался к горшку всем телом, влился в него. Сумасшедшее напряжение сковало, музыкант пошатнулся, потерял равновесие, но чудовищным усилием смягчил удар, и Дерево плавно зарылось в песок.

Сняв с себя рубашку, музыкант смачивал ее и аккуратно, придерживая каждый лист, стирал пыль. Когда все листья засияли изумрудно-зеленым, он по колено зашел в воду и стал брызгать на Дерево. Листья покрылись крупными стекающими каплями, в них отражалось горящее солнце.

Он неожиданно рано проснулся, ушел на берег и долго плавал. Вернувшись, заварил кофе, поблагодарив Панчо за превосходный напиток, и внезапно, вспомнив про него, захотел записать на бумагу свои мысли. Он придумал, что будет писать оставшиеся дни и этот дневник оставит в последний день перед тем как. Да, перед тем как. Оставит на видном месте.

Не желая откладывать, музыкант бросился искать бумагу и ручку. Не найдя ни того ни другого, взял обкусанный карандаш и нотную тетрадь, решив, что писать можно и между строк, то есть между нот.

"Вот уже три дня, как я принял это решение. Вот уже три дня, как встретил Ее. Даже не встретил, мельком увидел в окне, проходящую, плывущую в воздушном голубом платье. И какое-то сверхъестественное чувство, интуиция или прозрение, я не знаю, подсказало мне, что девочка эта пришла за мной.

А я словно очнулся от сна, проснулся после многолетней спячки. Словно бы мне подарили новую жизнь, пусть и ненадолго, на несколько дней, но жизнь настоящую, полную чувств…"

Солнце, преломившись сквозь прозрачный графин, отражалось на тетради маленькими радугами. Он захотел было поставить дату внизу, так обычно делают в дневнике, и с изумлением обнаружил, что не знает ни какое сегодня число, ни какой месяц.

Музыкант перечитал запись и подумал, что хотел рассказать немного о другом: о Дереве, дышавшем свежестью, о танцующем листике Мими. Он ушел в дом, вернувшись с саксофоном в руках, и заиграл небольшими отрывками музыку, что записана между строк дневника.

– Надо идти к Панчо, – решил он. – Иначе я не узнаю, какой все-таки сегодня день.

Музыкант еще раз проиграл позабытую мелодию и, зачехлив саксофон, подошел к ржавому гвоздю у двери. Взглянул на шляпу и улыбнулся. Она была белоснежной, ослепительно белой.

И походка, и осанка его разительно изменились, шел он бодрым шагом, расправив плечи, приподняв голову, раскрыв грудь. Взгляд не падал вниз, в тропинку, покрытую таким же красно-желтым, как на побережье, песком, а устремлялся вперед. И в походке этой пробивалась музыка. Он шагал, пританцовывая, и что-то напевал.

Белое пятно привлекло внимание. Подойдя ближе, музыкант увидел птицу с длинным ярко-белым оперением. На груди ее алела застывшая капля крови, голова повернута набок, соединяясь с телом изящным изгибом шеи. Глаза застыли, остекленели, в них отражались покачивающиеся кроны пальм. И редкие растянутые облака проплывали в ее глазах, словно это было небо.

Музыкант бережно взял ее в руки и отнес к ближайшей пальме. Уложил в небольшую ямку меж корней, прикрыл лежащим неподалеку листом, оставив снаружи голову. Глаза птицы смотрели на него, вопрошая неподвижным суровым взглядом.

Он вынул из сумки саксофон и, видя себя со стороны в зеркалах круглых мертвых глаз, заиграл ту мелодию из дневника. Грустная, пронзительная это была музыка.

Стихло… Шумные, кричащие джунгли обратились пустынным безмолвием, проникшись новой неизведанной красотой, неожиданно нарушившей обычное течение жизни. И все вокруг вслушивалось в музыку, посвященную благородной мертвой птице.

– Ну и чудеса! – воскликнул Панчо, входящему в бар музыканту. – Ты чего это? Надоело сидеть в своей хижине? Кофе будешь?

Музыкант, молча, кивнул, но Панчо не обижался, он привык к его замкнутости.

Вопрос о том, какое сегодня число нисколько не удивил Панчо, потому что и он не знал этого. Порывшись в каморке в глубине бара, они нашли календарь и выяснили, что сегодня понедельник, правда про понедельник то Панчо знал, девятое марта.

– Привет, амиго, – послышался певучий голос Нии из кухни.

– Хорошо выглядишь, – воскликнула она, присвистнув от удивления. – Влюбился? Или на тебя свалился нежданный подарок судьбы?

– Я немного поиграю?

– Хоть до утра, – приветствовал Панчо. Ему тоже не хотелось оставаться одному: Ния собиралась на рынок, а клиенты, как обычно, появятся, когда спадет дневная жара.

Сев на свое место, справа у стойки, на возвышении, обозначающем некоторое подобие сцены, он заиграл мелодию из дневника. Она не покидала его все то время, пока он шел, и играла нескончаемым повтором в душе. Когда музыка становилась отрывистой – то возвращающей к первоначалу, то падающей в необъятность, – в глазах его жила белая птица с алой каплей на груди. Билась, металась, летала в бездонных глубинах. А когда звуки тихо журчали переливами, – он видел красивую девочку, таинственно бредущую в сумраке ночи.

«Влюбился?» – недавний вопрос Нии, прозвучал как утверждение.

«В кого?! В свою…?!!»

Слово далеким эхом грянуло где-то в сферах сознания, но не прозвучало четко и ясно. Он не решился произнести это слово, даже про себя.

Это открытие так поразило его, что он остановился, музыка оборвалась, запнулась обо что-то очень важное. Знойная тишина разлилась и внутри, и снаружи. Повеяло ароматом сладкого безумия, полного сумасшествия. Мир убежал, покинул его.

Безмерная суть, залитая голубым потоком. Одинокая птица с красным пятном, парящая невидимо высоко. Она кричала, надрывалась, а до него доносился лишь шепот: «Безумец…»