Читать книгу Воспоминания живучего пузожителя - Алексей Шерстобитов - Страница 2

Наверное, большинство из нас – людей, привыкших относиться к жизни с точки зрения материальной, узнав о судьбе этой женщины, назвали бы ее невезучей. И действительно: три мужа, от каждого из которых рождался ребенок, после чего супруг, не прожив и полугода, уходил в мир иной, оставляя мать и свое чадо почти в полной нищете, одиночестве и отчаянии.

Последнее, скорее, надумано нами самими же, поскольку представить такое положение счастливым было бы по меньшей мере нелогичным. Но что мы знаем о людях, знакомых нам только по чужим слухам, скорее всего, по поверхностным мнениям, не стараясь взглянуть глубже и тоньше? Чужие слова, сказанные не ради правды, а для своего эгоизма, который мы и не замечаем, ложатся кривыми неуместными мазками, даже по цветовой гамме не подходящими к картине, которая должна бы нас впечатлить, затронув самые тонкие и теплые струны нашего сердца.

Евдокию Лазаревну Кружилину знал я со слов ее сына, тепло и с большой любовью рассказывающего о своей матери. Было в его словах много неожиданного глубокого чувства, выплескивающегося под визгом рикошетирующих пуль, разрывов тяжелых снарядов, уханьем минометных выстрелов и нервозной бранью воинов, окружавших нас обоих – военных корреспондентов.

Он не рассказывал душещипательных историй, но говорил о жертве женщины ради него и двух других детей, совершаемой с улыбкой на красивом лице, украшенном невероятной доброты глазами, вооруженных взглядом смиренным, не осуждающим, раскрытым каждому и каждому же готовым подарить надежду с верой в лучшее.

Лазарь Кружилин часто описывал материнскую любовь, окружавшую его с детства, как теплую, нежную плаценту, будто в материнской утробе, источающую добрую и успокаивающую энергию. Казалось, он часами может об этом говорить, будто в его жизни нет и не было больше ничего более важного.

Отдельных эпизодов жизни почти не высвечивалось, то есть все услышанные были мелкими не основными подробностями, призванными выделить главное – маму…

Окончив строевое военное училище, тогда еще МВОКУ1, Лазарь мечтал отличиться именно как боевой офицер. Но в афганскую компанию не успел, Чечня захватила его лишь первыми несколькими днями, в которых он толком и не успел поучаствовать, дав лишь одну команду: «К машине», которую «благополучно» накрыло минометным залпом со стороны боевиков. Тогда его только контузило и легко ранило. Однако в себя он пришел только на госпитальной койке, где первое, что увидел, – лицо матери.

Один лишь взгляд ее снял мгновенно охватившую его боль; слезы, пролитые ей до этого, омыли не только раны физические, но и порабощенное желанием мести сердце. Взяв с него слово больше никогда не убивать чужих сыновей, родительница растворилась в воздухе палаты, дав понять, что посещение это было не вещественным, но духовным.

С тех пор молодой лейтенант не мог найти себе места, маясь между чувством долга и данным словом. Разрешил задачу посещавший ежемесячно госпиталь священник, подсказавший, что стезя военного корреспондента ничуть не проще, а порой и опаснее, чем стезя обычного воина, притом что убивать при этом не обязательно, а главное, освещать события правдиво – это и вовсе Богоугодное дело.

Сегодня Лазарь Макарович, став одним из выдающихся журналистов, не покидал ни поля боя, ни опасных неудобных мест, проводя больше половины своего существования в казармах, окопах, на передовой, если таковая существовала в сфере его доступности. Военные воспринимали его равным себе, а то и как старшего товарища, ибо умел, прошел и пережил он едва ли не больше них за все время своей службы, дослужившись до подполковника.

Не было ни одного военного конфликта, где бы он ни присутствовал, умудряясь находиться даже в разных точках ведущихся военных действий, даже если это происходило на разных континентах. Сегодня с утра он мог быть в Украине, днем в Чечне, утро следующего дня встречал в Ливии. Он не гнался за кровью, не стремился организовать жесткие кадры, выделить себя среди воинов, но всегда умел выхватывать поразительные моменты, возможно, даже ничего сейчас не значащие, но обязательно становящиеся центральными в фильмах, которые монтировал с десяток в год.

Кружилина не интересовали краткие сюжеты, только хроника, безапелляционно несущая выхваченной из самого центра ада кровавую личину войны. Не всем нравилось творимое им, но всегда каждое его произведение рано или поздно находило своего настоящего зрителя. Множество номинаций, призов, наград собрали его гений и его мужество. Каждый раз, получая очередной вручаемый знак отличия, он ставил его в заслугу своей матери, простой русской женщине с необычной судьбой…

Сегодня я приехал под Москву передать ей привет и подарки. Особенным поручением от моего учителя стала передача Евдокии Лазаревне премии, выраженной в денежном эквиваленте, что должно было стать хорошим подспорьем в ведении не только домашнего хозяйства, но и в поправке пошатнувшегося здоровья уже не молодой женщины…

Сначала нужно было заехать оформить кое-какие бумаги по выписанной Лазарем Макаровичем доверенности, где я и услышал разные мнения об этой семье. Удивила их полярность, начинавшаяся от странностей многодетной матери до ее фанатичной, даже опасной, как некоторым казалось, набожности, которая из-за упорности старой тетки иногда лишала ее детей некоторых льгот.

Соседи, показавшие, в какой стороне находится дом, принадлежащий семье Кружилиных, хитро улыбались, но плохого не говорили, давая понять, что пожилая женщина не любит, когда ее хвалят. Старушки, сидевшие через дорогу напротив деревянного забора с воротами и калиткой, какие были приняты в старину, пускавшие в двор средних размеров, окруженный по периметру хозяйственными постройками, и вовсе завалили меня рассказами о детках и самой хозяйке, их старой подруге.

Говорили тепло, но предупреждали не лезть к ней в душу, ибо там слишком много боли, а также не верить всему, что говорят молодые долдоны и вертихвостки из этой и близлежащих деревень. А уж то, что наша привычка делать вывод по одному-двум случаям из жизни людей, клеймя их штампами, зачастую не соответствует правде, я знал на собственном опыте.

Не собираясь ничего узнавать, только выполнить порученное и отправляться к супруге, ждавшей моего возвращения из месячной командировки, я предполагал освободиться быстро. Моя Маруся нервничала, находясь на двадцать пятой неделе беременности, и всё из-за посещения центра планирования семьи, где ее уговаривали прервать это положение по якобы имеющимся показаниям. Ребенок у нас уже ожидался второй, потому она не была дилетантом и воспринимала многое в штыки. Она бы и «послала» этих врачей, а иногда и совсем непонятных людей, работающих в этом злополучном центре, если бы не настойчивое желание обслуживаться в нем её начальника.

Мне казалось, что ему прерывание беременности было на руку, поскольку он в этом случае не терял нужную и полезную работницу, притом что и платить жалование при ее отсутствии в «декретном отпуске» тоже не придется. Центром были недовольны многие женщины, работающие в фирме, поскольку основным его направлением было любыми путями и увещеваниями, часто сопровождающиеся буквально насилием (женщину могли насильно оставить одну на несколько часов в запертом кабинете гинеколога, якобы для уединенного обдумывания навязываемого мнения о необходимости аборта) прервать беременность любыми путями.

К сожалению, напор в подобных учреждениях настолько профессионально поставлен, что не только неопытные молодые женщины, попавшие под эту, извращенно меняющую истину, информационную струю об ожидаемых роженицу негатива и сложностей в неподъемной жизни с младенцем, выливаемые старательными «врачами», но и уже рожавшие матери сдаются, впоследствии жалея о сделанном выборе всю оставшуюся жизнь.

Супруга просила поддержки и защиты от навязывающихся активистов этого центра, что вызывало у меня бурю эмоций и вулкан негодований. Услышав наши переживания, Лазарь Макарович просил, не откладывая, рассказать об этом его матери, думаю, поэтому и придумал это поручение…

Калитку открыла девица лет тринадцати-четырнадцати, прищурив с хитрецой глаза, поинтересовалась, к кому я. Услышав о поручении от старшего брата, побежала в дом, просив идти за ней, не боясь собак: «Они добрые, своих не трогают».

Дом, скрытый за забором, оказался добротным, сложенным из красного кирпича, с крышей, покрытой не первой свежести шифером. Старые, деревянные, но в свежей краске, обновленные окна небольшого размера говорили не только о рачительности и рациональности строителей, но и о аккуратности сегодняшних хозяев.

Участок, ухоженный и ладно используемый под цветы и овощные культуры, был охвачен по периметру фруктовыми деревьями и ягодными кустарниками. Скворечники облепили почти весь забор, но птицам не хватало, и они, в основном ласточки, ютились под крышей, пробираясь туда, как всегда, через щели.

Резное крыльцо с удобными ступенями, явно недавно справленное, остановило на себе взгляд, а оставленная обувь резанула где-то глубоко догадкой, что свои штиблеты тоже лучше снять здесь. Вышедшая хозяйка – худенькая, невысокая, еще не старушка, но уже «бабушка» с карими глазами и молодым взглядом – заметив направление моей мысли, махнула рукой, приглашая в дом, сопроводив жесты словами: «Это обувь для огорода, проходите, я дам вам тапочки здесь…» Её одежда резко контрастировала и с самим домом, и с хозяйством, выдавая когда-то городского жителя, вынужденного перебраться подальше от высоких цен и неуёмных по жадности городских властей, не желающих входить в часто нелегкое положение обычных граждан.

Евдокия Лазаревна, обрадованная новостями от сына, бережно разложила подарки на столе, статуэтку, полученную на фестивале, поставила рядом с другими в сервант и, смахнув накатившую чуть заметную слезинку, тихо поинтересовалась:

– Когда уж он перестанет так рисковать, ну ведь уже достаточно заслужил – коллекция целая. Нелегко ему, наверняка, как всегда, против всех лезет, авторитетов не замечает, командование не уважает, врагов любит, последнее раздает?

– И любит, и не уважает, и раздает – все так, но любят его больше всех… Особенный он у вас, Евдокия Лазаревна, удивительный. А как о вас рассказывает…

– Да что же обо мне-то, грешной, расскажешь?! Это мне на исповеди не замолкать нужно… Вы-то что? Вижу, с печалью в сердце домой-то возвращаетесь?

– Откуда вы знаете?

– Не я – Господь-сердцеведец подсказывает… Что же у вас, Андрюшенька? С супругой, с девочкой… и-и-и… с мальчиком все хорошо – отчего так нервничать то?

– У нас только одна дочка…

– Ну мальчишку-то ваша вторая половинка под сердечком носит…

– Это да… В этом печаль…

– Какая же тут печаль? Это же счастье мужу и матери спасение…

– Да уговаривают нас по имеющимся медицинским показаниям сделать аборт…

Вот тут глаза ее вспыхнули! Было видно, что дальше справляться с собой ей не просто тяжело, но невозможно. Она отвернулась, подняв руку, останавливающую любое желание помочь, и просто подождала. Сделав несколько глубоких вдохов, медленно выпуская воздух сквозь с силой сомкнутые губы после каждого, женщина отвернулась, запрокинула голову вверх и еле слышно прочитала какую-то молитовку.

Через минуту все вернулось в прежнее русло.

Мы сидели друг напротив друга. Обжигающий губы и язык душистый травяной чай маленькими глоточками согревал возбужденное переживаниями сердце. Почему-то меня «прорвало», и я, не останавливаясь, рассказывал о мыслях моей супруги, преследующих ее последний месяц. Казалось, что нужно остудить этот порыв, но напротив, сказанные неожиданно железным и твердым тоном слова подготовили не столько ледяную почву для впитывания основного рассказа, сколько размягчили сердце и накалили сознание, теперь готовые не столько впитывать суть, сколько перенимать эмоциональный настрой, на котором будет основаться дальнейшая уверенность в правоте очевидного выбора…

Перед началом основного рассказа мать, извинившись, встала из-за стола и, выйдя во двор, позвала детей. Девушка, открывавшая мне калитку, оказалась самым младшим ребенком, средний – уже взрослый мужчина лет тридцати с небольшим, недавно создавший семью и теперь строивший по соседству свой дом – был опорой и поддержкой матери. Он пришел со своей женой, так же, как и мы с Марусей, ждавшей ребенка.

Послушно усевшись, видно, ради этого бросив все дела, дети, как и я, ждали чего-то важного. Вынув из ящичка толстую тетрадь, перехваченную с одного края толстой металлической пружинкой, и положив ее перед собой, накрыв натруженными, не знающими лени руками, Евдокия Лазаревна начала вопросом, совсем, казалось бы не уместным, но почему-то для нее важным:

– Знаете, Андрюша, что за тетрадь?

– Ну-у-у… наверняка что-то… с чем-то, вам дорогим… Даже не знаю. Может быть, чей-то дневник…

– Никто не угадывает, хотя и близко… Вы не первый, кому я дам ее. Запомните – это бесценный дар… Извините, вы верующий?

– Ну… ну так… как все, в общем-то…

– Дьявол тоже верует, и слуги его, как и он, знают о своей погибели… Они даже не веруют, но знают наверняка, знают и спастись могут, если покаются… То есть спасти их может только Господь, и только через покаяние – Он знает каждого, он и решать будет… даже уже решил… Он решил, но сейчас в ваших и в вашей супруги руках выбор, за которым Бог не просто наблюдает, но всячески отодвигает вас от ошибки, от греха… Он спас каждого в надежде, и если мы ее не потеряем…

Начать верить самому, по своему произволению, невозможно, вдруг очнуться и сразу всё понять – тоже. Верить в невидимое – это дар, осознать очевидность этого – временная победа, которую всеми усилиями захочет отобрать дух злобы, воинствующий и не отдыхающий. Он знает каждую слабинку, каждую щёлку в твоей обороне, о которой ты и не подозреваешь. Он подделывается своими соблазнами под доброе, вечное, Божественное, зло свое он облекает в пелены добродетели, впрочем, совсем не искусно, но достаточно привлекательно для нашего искушения. Он не может заставить, не может сделать насильно, но искушает так, что мы не умеем сопротивляться. Не имея ни одной причины отказаться от своего еще не родившегося чада, он заставляет нас убивать его. Маленький еще не родившийся человек не может рассказать о переживании своей души. Родившиеся же сразу забывают все пережитое. Сказанное Богом еще Еве «Спасешься чадородием!» ничего нынче не значит, поскольку в Бога не веруют, перед Ним не «ходят», Его не боятся, не любят, не знают, чем, и переполняют полноту чаши своего зла, но пока не Его терпения.

Ни один погибший в утробе не имел голоса и иметь здесь, на земле, не будет. Каждый из них хранит молчание до Страшного Суда, где выступит в обвинении своих несостоявшихся родителей, хотя до этого и заступается за них перед Создателем… Они не имеют голоса – это так! Но Господь милостив! Это написал мой сын – мой первенец. Его, можно так сказать… Я его убила… Убивала ещё не родившегося… Но было чудо, и позже он сказал о себе…

– Вы хотите сказать… Извините, я не понял…

– Я говорю, что написанное здесь принадлежит перу ребенка, совсем ребенка… Он написал это сразу после первого своего причастия в семь лет… за один день…

– Вот эту вот толстую тетрадь… в семь лет… за один день?!

– Именно… Но не это важно…

Я смотрел на тетрадь, на спокойно лежащие на ней натруженные руки пожилого человека, совершенно точно понимающего, что мной, не имеющим должной веры, да просто даже не думающим об этом, все эти слова не могут восприниматься серьезно, по крайней мере, с должным разумным подходом.

Глаза ее отражали полыхающее сейчас где-то совсем глубоко, в ее индивидуальной духовной бесконечности, пламя жажды искупления того, о чем она сейчас только сказала. Тяжело переживаемая трагедия, случившаяся четыре десятилетия назад, сегодня не давала ей покоя! Именно это, как и желание, совершенно понимаемое даже не верующим человеком, толкало меня внимать каждому слову. В самом деле, не может же разумный человек нести чушь, подобную этой… Значит, это нечто серьезное, просто такое, что никто, в том числе и она, не в состоянии объяснить обычными словами.

«В семь лет ребенок уже может писать. Но ведь столько и взрослому, конечно, тяжело за день осилить, но-о-о… Нет! Нет совершенно ни одной причины сомневаться в ее словах о том, что мой учитель Лазарь Макарович, перед которым я преклоняюсь, смог совершить подобное… Хотя почему он ни разу об этом не обмолвился?! А с другой стороны, скажи он это, что бы я подумал, или чем это могло бы быть полезно без прочтения этой тетрадки? В конце концов, ведь это именно он просил, устроил происходящее сегодня. Значит, существуют какие-то договоренности, и все такое…» – думая об этом, я спохватился: не хочу, внутренне не желаю опровергать рассказ матери Кружилина. И прежде всего потому, что делает она это, да и начал он сам, как теперь понятно, ради спасения моего же ребенка: «Как это странно! Впрочем, странно для нас, людей ни разу не бывавших в церкви, и как, наверное, обычен такой порыв для воцерковленных!»

Я не чувствовал настойчивости и навязчивости, не было привкуса так пугающего многих фанатизма, лишь желание помочь, спасти и не допустить до случившегося с ней так давно. Она и не настаивала, мне даже показалось, что говорит Мать прежде всего для своих детей, слушающих её будто в последний раз перед смертью, и лишь частично для меня.

Пламя не успокаивалось, губы ее пересохли. Наверняка в эти минуты шестидесятиоднолетняя женщина думала только о возможности спасти и нашего ребенка, и нас. Думала, надеялась, молилась про себя, зная, что многое зависит от того, как преподнести необходимость и важность этого. Многие ведь, держа уже в руках «чашу Грааля», искушаются сиюминутными удовольствиями и гибнут буквально в моменте от спасения, все равно что уже в бессилии утопая, отшвыривая от себя спасательный круг на расстояние, которое преодолеть уже не в состоянии. А ведь причиной тому был лишь померещившийся мираж – как часто «ничто» отвлекает от «всего»!