Читать книгу Психоанализ. Среди Миров, Пространств, Времён… - Алексей Шибаев - Страница 6
Семь эссе
Западный ветер
ОглавлениеМоя более чем десятилетняя практика в качестве супервизора психоаналитически ориентированных психотерапевтов и психоаналитических психотерапевтов привела меня к ряду размышлений и представлений, отражающих отношение терапевтов к своим пациентам. Некоторыми моими соображениями, наблюдениями и ассоциациями я хотел бы сегодня поделиться. Может быть, что-то здесь покажется полезным молодым супервизорам и терапевтам для их нелёгкой работы, может быть – что-то вызовет недоумение и заставит поставить перед собой другие вопросы, может быть – вызовет даже бурю эмоций неприятия… Как знать, покуда не подул Западный Ветер.
Как пациент попадает к терапевту? Иногда пациент попадает к терапевту через какое-либо кадровое агентство какой-либо институции. Такой пациент способен восприниматься терапевтом необычайно ценным подарком и актом особого расположения институции. Настолько ценным, что его необходимо тщательно хранить и оберегать от пыли вопросов, от шелеста переноса, вообще от всяческих тревожащих прикосновений. Подарок настолько хрупкий, насколько дорогой. На него можно, в лучшем случае, смотреть. Смущает только ответный реальный или предполагаемый взор. Взор пациента вопрошающий. И чего ему нужно, этому пациенту? Трогать-то его нельзя! А пациент всё обращается и обращается к аналитику на вербальном и на невербальном уровне. Наконец, пациент начинает раздражать терапевта. Почему он всё приходит, нет ли тут злого умысла, не засланный ли это казачок? Действительно ли пациент божий дар – или наказание и пренебрежение со стороны институции? За страхами и подозрениями образ пациента тает, превращается в привидение. Привидение исчезает с тем же Восточным Ветром, с коим и появилось.
Несомненно – пациенты способны прибыть к психотерапевту не только по земле, но и по воздуху и по воде. Прибывают они не случайно, а после большой и часто длительной внутренней работы. С актуализировавшимися развёрнутыми внутренними и внешними конфликтами, страданием, массивными страхами и непомерными надеждами, со сфантазированным терапевтическим интерперсональным и интерсубъективным пространством. И чем незаметнее вербальные составляющие переноса в начале терапии, тем насыщеннее проективные и интроективные его аспекты, тем активнее пациент использует свои бессознательные пространственно-временные континуумы, стремясь обнаружить, обосновать и придать смыслы новым отношениям со смешанным старо-новым объектом=терапевтом. Однако, не только пациент является к терапевту per aspera. Ожидание пациента порождает в терапевте не менее интенсивные процессы. Я склонен думать – более интенсивные. Фантазии, будто терапевт более организованное и привитое тренингом существо, на поверку оказываются фикцией. Порой даже опытным аналитикам необходимо время, чтобы вспомнить о необходимости структурировать границы терапевтического взаимодействия: собственно – вспомнить о том, кто терапевт, а кто пациент… и что здесь и зачем происходит. Терапевт бывает перегружен переживаниями отношений в профессиональной среде. Это обычная ситуация, характерная не только для психоаналитического и околоаналитического сообщества, но и для других сообществ, где во главу угла ставится интеллект, способность к чувственному восприятию и к эмоциональному резонансу. Подумаем о людях искусства, учёных, шахматистах, религиозных деятелях: в их среде существуют схожие «пряности». Таким образом, очередной пациент может ожидаться как инструмент, обозначающий перфектность терапевта, как способ возвыситься над коллегами. Терапевт видит себя царём со скипетром, державой и в короне. Сейчас он начнёт анализ, просчитает, вычислит, исчислит объект исследования, пользуясь всеми подручными ручными теориями. Он всё поймёт и разъяснит… этим… коллегам. Заодно предстанет пациенту эдаким виртуозом-благодетелем.
И тут-то, не в дверь, а в окно, влетает пациент, которого терапевт совсем не ожидал увидеть, – Карлсон, живущий на крыше. Может статься, что на улице стоит прекрасная погода и Безветрие. Так кажется терапевту – иначе бы он не открыл окна на улицу. Ещё терапевт немного грустен, немного скучает. Данные чувства он способен опознать в себе, но как чувства поиска недостающего «хорошего» объекта, преданной лохматой собачки. Конечно, Карлсон развлекает, Карлсон желанен, забавен, шалит… прогоняет скуку и грусть. Беда, когда он, нежданно для терапевта (почему столь быстро бежит время сессии?!), улетает по личным делам, например, в свой офис на крыше, или к своей чёртовой бабушке. Тогда особо чувствуется: Карлсон-пациент не ручная зверушка. Грусть и скука с отсутствующим пациентом воспринимаются контрастнее. Терапевту хочется поделиться своими переживаниями со своими же родительскими объектами. Родительские же объекты переживают шалости Карлсона как «нехорошесть», злонамеренность, непрофессионализм Малыша-терапевта. В неприятии получения удовольствия от общения с неординарным пациентом родительские имаго едины, слитны. Теперь на Самость терапевта может обрушиться иной пространственно-временной континуум – слитная и тоталитарная родительская фигура, Фрёкен Бок. Или сам Фройд… психоанализ, всё-таки, дело очень серьёзное… Это паскудник-терапевт, а никакой ни Карлсон, разрушает свои внутренние пространства, пожирает их в виде тортов и плюшек, бьёт люстры, нападает на Фрекен Фройда, наполняет все комнаты жужжанием-брюзжанием. Терапевт в собственном переносе может чувствовать себя слитным с пациентом и обвинять в слитности, во вторжении, в психической пенертрации пациента. Однако, велико желание Малыша-терапевта в утешении и в хорошем объекте. Велика зависть к Фрекен Бок – к её всеведенью, силе и контролирующей функции. Велика зависть к Карлсону, живущему на крыше, – к его моторчику = магическому, всемогущему пенису. Замкнутый круг. Терапевт разрывается между различными влекущими всемогуществами и желанием сохранить преобладающей «хорошесть» Самости.
Итак, выход из сложившейся ситуации предусматривает, что аналитику необходимо признать объект исследования (пациента) субъектом, с вытекающими отсюда последствиями, а именно – признать: 1) терапевт-субъект проецирует переживания, исходящие из его собственных внутренних пространств, пространственно-временных континуумов, в пациента-субъекта; 2) воспринимаемые соблазнения и нападения пациента суть не презентации и не репрезентации пациента, а внутренние объекты терапевта; 3) Малышу-терапевту придётся существовать достаточное время малышом. По-другому данная картина выглядит следующим образом: почему бы не отправиться в гости к Карлсону, в дом на крыше, прихватив с собой побольше варенья и конфет, почему бы не вылететь с ним в окно, прогуляться по крышам, чердакам, повстречаться с кошками, жуликами, пожарными. При сём никуда далее собственных внутренних пространств не выходя. Раскрытия совместных старых и новых внутренних пространств, или пространственно-временных континуумов, с обнаружением в них аналитических других, внутри внутренних пространств терапевта, позволяет, как подсказывает мне опыт, находить выходы из ситуации – «чужак в чужой стране». Думаю, не стоит пытаться убивать в себе ни родительские объекты из разных пространств, ни Фрекен Фройда, пусть себе живут. Да и как их убьёшь? Нет сомнения – мохнатые зверушки будут подарены родительскими имаго, и Фрёкен будет довольна. Да, каждый новый пациент продвигает наш самоанализ (который совсем не ограничивается тренинговым анализом) и раскрывает в нас новые возможности и перспективы, за что мы должны быть благодарны нашим пациентам. А кто из двух субъектов психоаналитического процесса терапевт – определяется способностью предоставлять своё внутреннее пространство для аналитического путешествия, а не тем, кто кому платит. Душа наша, всё же, женщина – как говорили Древние. Пожалуй, до их мудрости нам ещё долго идти… или плыть…
Погодите-ка, к моему знакомому терапевту приплывала, подгоняемая Ветрами Бурь, одна пациентка. Она сошла с корабля, прихватив с собой маленькую обезьянку и чемодан с золотыми монетами. Она поселилась рядом с моим знакомым на вилле «Вверхтормашками», завела лошадь и стала жить-поживать. Поскольку её мать умерла и превратилась в ангела, а отца смыло за борт волной во время шторма, эта, богатая как тролль барышня, обратилась за психоаналитической помощью. По виду она была явно иностранка. Импозантная, живая, одевалась с вызовом: вульгарный макияж, рыжая масть волос, разноцветные (коричневый и чёрный) чулки, огромные туфли на огромных каблуках. Несмотря на свою девственность и изящную фигуру, девица обладала недюжинной силой. Она с лёгкостью поднимала свою кобылку. Все правила приличия она отрицала с детской непоседливостью, учиться не собиралась, любила буйное веселье и показать себя. Звали её Пиппилотта Виктуалия Рульгардина Крюсмюнта Эфраимсдоттер Длинныйчулок.
В отличие от озорника и балагура Карлсона – Пиппи абсолютно никогда не унывала. Сила её маниакальных защит превосходила всё, когда-либо виденное терапевтом. Она была очаровательна, соблазнительна, непосредственна. Вызывала бурные сексуальные фантазии терапевта, зависть к её успешности и желание попользоваться её золотыми монетами. Что мог предоставить ей взамен психотерапевт, если он не совсем даже понимал, зачем к нему обратилась Пиппи Длинныйчулок. Психотерапевт считал пациентку более успешной и более психически здоровой, чем он сам. Они вели задушевные беседы о мелких неприятностях, причем не всегда можно было распознать, чьи это неприятности. Психотерапевт, не желая ударить в грязь лицом, декламировал Пиппилотте Фройда («долбицу помноження» – по мнению Пиппи) и другие свои познания из области психоанализа. Он хотел выглядеть в её глазах столь же несгибаемым под гнётом жизненной несправедливости, он хотел казаться столь же счастливым. Раз она написала ему письмо, он ответил ей. Завязалась интимная переписка, параллельная анализу. Терапевт поднимался всё выше и выше в, совместном с пациенткой, счастливом полёте, пока – вдруг – не посмотрел вниз, на землю, и не оказался охваченным ужасом. Ужас усилился, когда он не обнаружил рядом с собой пациентку. Она оказалась значительно выше и иронично наблюдала за его барахтаньями = высотной акробатикой, язвительно помахивая ангельскими крылышками. Ощущения брошенности, отверженности, предательства невыносимым грузом потянули психотерапевта к земле. Вскипевшая ярость готовилась излиться на пациентку… Плюхнулся он больно… глубоко уйдя под воду Тихого океана – океана собственной депрессии. По счастью, невдалеке обнаружился островок, до оного без труда терапевт и доплыл. Выйдя на берег, наш герой увидел указатель с надписью «Остров Куррекурредутов». Здесь он нашёл множество весёлых чёрных человечков с их весёлыми маленькими чёрными детишками и их королём, не унывающим капитаном Эфраимом Длинныйчулок, самым сильным человеком на свете, за исключением своей дочери. Капитан-король чрезвычайно напоминал лицом дочь. Вечно праздничное настроение обитателей острова отразилось и в психотерапевте. Он почувствовал себя разделённым на две половинки. Обе были детьми – одна мальчиком по имени Томми, другая девочкой по имени Анника. Причём, психотерапевт «низашто нипрошто» не мог догадаться, какая же из его половинок доминирует, кто же он целиком – мальчик или девочка… После случившегося терапевт постепенно начал осознавать, что его пациентке ни двадцать пять, ни восемнадцать, а только девять лет. Что она тоже разорвана на части ужасным горем, забросившим на небо (выше звёзд) её маму и выбросившим в океан, на почти недоступный остров, её папу. Что фрагменты Самости Пиппи носятся между небом и землёй, гонимые буйными смерчами маниакальных защит. Эти фрагменты вопиют: «О да, я очаровательная! Ну, просто очаровательная!» – в кажущейся первесной попытке достичь слитности родителей, склеить их в единую фигуру. По сути, Пиппи «должна быть» = хочет быть, существовать целостной. Для чего ей необходимо интроецировать нормальную слитную родительскую фигуру. И перверсной эта единая родительская фигура может восприниматься, только если считать Пиппи двадцатипятилетней. Фактически, Пиппи, её Самость, её внутренний космос состоят из пугающих её саму и малодифференцированных родительских презентаций – отдельных свойств и функций родителей. Длинные разноцветные чулки, брутальный грим из подручных средств, огромные туфли, огромная сила, богатство – атрибуты матери и отца. Когда пациентка приходила на приём, она воспринималась терапевтом как его отщеплённая нарциссическая женская сущность (и он алкал её не только как женскую сущность, но – идентифицируясь с нею – жаждал недоступной идентификации со сверх-мужчиной, с идеализированным имаго своего отца), когда пациентка писала ему – она часто воспринималась как соблазняющая мать. Пиппи играет эту смешанную родительскую роль в отношениях с Томми и Анникой в безуспешной попытке развить во внутреннем космосе интеграционные процессы для Самости и дифференциальные процессы для других объектов, других состояний Самости и для взаимодействия Самости с другими объектами, наконец – для разграничения внутренних пространств. Пациентка бессознательно стремилась, чтобы психотерапевт помог ей найти внутреннее пространство, где могла бы жить маленькая девочка и обезьянка «господин Нильссон» (недостаточно дифференцированная девочка), способная справиться с ужасным горем, чтобы терапевт пережил в себе собственную депрессию, сперва воскресив и нивелировав собственные маниакальные защиты, а затем пережил их совместную тяжёлую депрессию. Депрессию, которая поможет образовать новые внутренние пространства и/или развернуть старые, репрессированные и нераскрывшиеся, но столь необходимые пациентке, внутренние пространства. Сначала в терапевте, потом в пациентке.
Ах, мой милый Августин!.. Точнее: ах, моя милая Звезда, моя милая Астрид Линдгрен!.. Всё прошло, всё… ты была обворожительна и щедра, ты помогла мне надеть волшебные платья и маски на моих героев, маски – утаивающие имена, но обнажающие души, платья – затуманивающие телеса, но раскрывающие содержания. Благодарю тебя, моя северная подруга. Благодарю и ухожу к другой северянке, к Памеле Трэверс. Я плачу, рыдаю, страдаю, грущу… Вау! Вау! – Постойте! Что это было? Похоже на плачь младенца… или на мартовские любовные песни кошек на крыше… или на язык немецких псов (что дословно переводится на язык русских собак как «Гав! Гав!», а на язык чешских собак как «Ав! Ав!»)… или на американское выражение восторга (по-русски – отлично! превосходно! замечательно! удивительно! блестяще! с ума сойти! здорово! обалдеть! ну и ну! надо же! ещё бы! прекрасно! изумительно! чёрте что! классно! рехнуться можно! вот так да! вот это да! непостижимо! великолепно! восторг! молодец! умница! вот это номер! отменно! просто класс! забавно! восхитительно! потрясающе! и т. д. и т. п.)… и почему американцы пользуются для выражения всего этого многообразия языком немецких псов?., получается то же, если Фройда перевести на английский: катексисы, инстинкты, паттерны, тревоги… какая-то электромеханическая установка… куда-то исчезает философия, просачивается сквозь пальцы мистицизм и физика, упархивают птицы искусства – живопись, скульптура, архитектура, литература, поэзия… трагедийно рушатся сцены, юмор превращается в метеоризм и ворчание… научность и религиозность прокидываются магическими алгебраическими формулами, в которых некоторым видится «кто не с нами – тот против нас!»…
Да нет – любой язык великолепен, неповторим, уникален… Как это «Вау! Вау! Вау! Вау!»… Прислушаемся. Фронт Западного Ветра приближается…
Под Западным Ветром я понимаю психоаналитическую ситуацию предполагаемого расставания, прощания, ощущаемую пациентом и психотерапевтом/аналитиком во внутренних пространствах интерсубъективных отношений, как естественную неизбежность. Казалось бы – данная ситуация задана самим аналитическим процессом, его специфичностью: пациент посвящает часть своей жизни нелёгкому и интересному интроспективному путешествию, сроки его не могут быть бесконечными, иначе путешествие затмит собою жизнь и/или превратится в отбывание тюремного срока. Поэтому, с самого начала анализа (чаще задолго до начала), в пациенте и в терапевте, в их общих мирах идёт бессознательный поиск Западного Ветра. Однако в психоаналитическом путешествии постоянно происходят бессознательные сопоставления и уточнения – путешествие-жизнь-застенки. Чувство Западного Ветра всегда присутствует, но он может призываться, вызываться пациентом или терапевтом, что приводит к обрыву анализа, к редукции и фрагментации не только раскрытых, развёрнутых в анализе пространств, но и к уничтожению интимных Вселенных, имевшихся в пациенте и в терапевте задолго до начала их интерсубъективного взаимодействия, к массивной травматизации космоса обоих субъектов. В подавляющем большинстве случаев решающая ответственность принадлежит терапевту: это его внутренний мир, включающий пространства пациента, учитывая общие с пациентом пространства и взаимопроникающие пространства, является кораблём, поездом, самолётом, ракетой – средством передвижения, переноса. Неоспоримо – терапевт изменяется в ту или иную сторону после каждого проведённого им анализа. Интересный вопрос: если терапевт не изменяется, происходят ли изменения в пациентах? Возможно, кое-какие происходят. Удар в бетонный забор аналитика оставляет последствия.
Мэри Поппинс прилетела с Восточным Ветром. Она прилетела сама, пользуясь собственным зонтиком с ручкой, изображающей голову попугая. Пациентка была образована, умна, стройна, красива, высокомерна, строга. Относилась к себе как к абсолютному совершенству. Она пристально следила за сеттингом и за правилами поведения терапевта. Мэри обладала неисчерпаемыми талантами, удивительной расторопностью, покладистостью, сообразительностью. Её ассоциации блистали искромётностью. Подмечая чуть уловимые нюансы межличностных интеракций – пациентка умела вовремя пошутить, поиронизировать. Иногда психотерапевт чувствовал такую лёгкость в общении, что буквально парил – нет, не над землёй – в невысказанных мыслях. Он воспринимал Мэри лучшей своей пациенткой. Их отношения были свободными и проникновенными. Не успевал терапевт подумать, как Мэри Поппинс тут же интерпретировала содержания их интерперсональных или интерсубъективных отношений его же, ещё невысказанными, словами. Из небольшой дорожной ковровой сумки она извлекала на свет свои семейные истории, коим конца не было видно, а также личные ночные принадлежности. Психотерапевт начал распознавать в себе области и пространства, забытые и забитые с далёких детских времён. В них он начал вновь понимать язык животных – собак, коров и птиц. Большинство людей стал воспринимать благородными и доброжелательными, такими, каким почувствовал себя. Да и Мэри Поппинс стала ощущаться родной. Её забота о нём – внутри аналитической ситуации, конечно, – не знала границ. Сессии терапевт воспринимал медовыми пряниками, лучшими ассоциациями детства. Он словно стал членом семьи пациентки. Его энтузиазм приобретал магический размах. Стоило лишь захотеть и, казалось, он сможет допрыгнуть до неба, сорвать любую понравившуюся звёздочку, а на её место поставить свою, пряничную или игрушечную. Страхи психотерапевта (ему приходилось содержать их в прочных металлических клетках, как диких опасных хищников и змей), вдруг обнаружились безобидными ручными зверятками. Мэри Поппинс стала его внутренним объектом, его не только идеальной матерью, но модернизированной целостной матерью, а в другой внутренней Вселенной и безопасной комбинированной родительской фигурой. Фигурой, позволяющей интегрировать отщеплённых близнецов = части его Самости. Фигурой, во внутренних отношения с которой психотерапевт почувствовал «хорошее» и сумел интегрировать это «хорошее» в собственную слитную Самость, где теперь возможным оказалось признать женскую идентификацию части Самости (признать то, что в Самости есть не только идентификация «Майкл», но и идентификация «Джейн»). Комбинированная фигура с зонтом и ковровой сумкой – мужской и женской символикой – наконец-то была распознана терапевтом. Ручка зонта, голова попугая, уже не пугала психотерапевта, она лишь попугайничала, призывая и позволяя интроецировать пенис отца без ужаса фрагментации Самости от интроекции-пенетрации. Теперь психотерапевт начал разбираться в тонкостях интерсубъективных взаимодействий с пациенткой.
Что-то, всё-таки, его беспокоило. Пациентка пришла с запросом… каким?.. Она была одинока, не могла найти себе спутника жизни, не имела детей, ей всё попадались инфантильные мужчины, опирающиеся на неё… Мэри Поппинс многое вкладывала в них, те взрослели и теряли к ней интерес. Фея, оживившая статую Нелея, мальчика с дельфином-пенисом, оказывалась вынужденной ловить попутные ветры. Ко г-да психотерапевт понял, насколько он необходим пациентке как профессионал-мужчина-отец, пациентка, вероятнее всего, уже давно ощущала травматическое повторение и заказала такси – Западный Ветер. Она бросила терапевта. Она исполнила свою навязчивую миссию и… «доктор» Мэри Поппинс блестяще провела анализ терапевта. Многие аспекты внутреннего мира терапевта, непроанализированные в тренинговом анализе, магией феи проявились и развиваются.
В утешение – грустная шутка: хочется, чтобы перенос психотерапевтов и аналитиков мы всегда могли назвать контрпереносом…