Читать книгу Девушка 2.0 - Алексей Шипицин - Страница 4

Санни вообще играла непредсказуемо. Или она специально и сознательно «запутывала» весь стол, играя максимально разнообразно. Или просто «веселилась» в свое удовольствие по принципу «как получится». Но она могла зайти в игру рейзом с абсолютно бросовой картой, а в следующей раздаче только коллировать с двумя тузами. Могла играть очень лузово, то есть сверхактивно, не пропуская ни одной раздачи, совершенно не обращая внимания на собственную руку. А потом пропустить круг или два, непрерывно пасуя.

Поэтому он просто не мог предположить, что у нее может быть, с чем она играет.

На столе появилась четвертая карта – десятка. Еще одна десятка в дополнение к той, что выпала на флопе.

«Борд спарился» – то есть на столе лежала пара. В данном случае пара десяток.

И это значило, что его сет дам превратился в фулл-хаус, гораздо более сильную руку. Теперь он мог пойти и ва-банк.

А банк, после их агрессивной игры на префлопе и флопе, стал уже очень большим. Таким большим он еще не был за весь час игры.

Все игроки за столом напряженно следили за происходящим, понимая, что вот-вот на центр стола будут задвинуты все фишки. Кто-то пойдет ва-банк, соперник, естественно, ответит.

Его слово было первым. Только он не стал объявлять «ва-банк», предоставляя это право Санни. Просто сделал ставку, причем не очень большую. Сейчас она переставит его рейзом, это и будет фактически «ва-банк». Судя по количеству оставшихся фишек.

Но она снова улыбнулась ему и только заколлировала…

Пятница, 20.30

Дом бабы Гути стоял на окраине, за ним была большая поляна, прозванная народом Тополиной, а там уже речка. Разбитый асфальт центральной деревенской улицы заканчивался как раз напротив бабушкиного дома, переходя в не менее разбитую пыльную грунтовку. Дорога шла дальше, до парома. И заканчивалась. Там, на другом берегу, жилья уже не было, так – несколько заимок и зимовьюшек. Раньше был деревни, колхозные фермы, деляны леспромхоза. Но все это пришло в запустение, жители поразъехались.

За рекой начиналась тайга, глухая и бесконечная. До горизонта и дальше, до гор. Дорога была тупиковая. А переправлялись летом на другой берег местные на сенокосы и пастбища, за ягодой, грибами да орехом. В последние годы еще много туристов повадилось те края посещать – модным стал экологический и экстремальный туризм. Рыбалка, сплав по рекам и прочее.

Алена остановилась перед бабушкиным домом. Ставни закрыты. Дома ли? Она открыла покосившуюся калитку палисадника, пробралась через заросли крапивы до ближайшего окна.

«Хорошо, что в джинсах. Вот бы запрыгала в юбке!»

Постучала в ставню. Прислушалась. Дома! Хлопнула дверь, она услышала бабушкин голос во дворе:

– Ну-ка, идите отсюда! Прочь идите! Щас собаку спущу!

И баба Гутя стала колотить какой-то палкой по крыльцу:

– Вот я вам! Прочь отсюда сейчас же!

– Баба, это я, Алена!

– Кака-така Алена?! Сказала, идите отсюда!

Алена выбралась из крапивы, оказалась перед воротами:

– Бабушка, открывай же. А-ле-на.

– Алена? С города приехала? Ой-е…

Зашлепали бабушкины калоши по лужам, загремел засов, заскрипели навесы. Наконец открылась калитка в воротах. Баба Гутя нисколько не изменилась – такая же маленькая, скрюченная, в своем стандартном белом платке. В руке палка.

– Ты кого гоняешь, бабушка? – вместо приветствия спросила Алена.

– И точно Аленка. Надо-сь. Как ты здесь?

– Соскучилась, – совершенно искренне ответила Алена, обняв бабушку. – Я поживу у тебя немного?

«Какая же она маленькая и худенькая. В чем только душа держится…»

– Да живи ради бога, – бабушка потащила ее в дом. – А то я все одна да одна, ни поговорить, ни послушать. И готовить одной не с руки. Живи, милая. Сколько ж тебя не было?

В доме все было по-прежнему. Алена как будто попала в детство. Подумала: «Хорошо-то как!»

– Разувайся пока, а я молочка тебе налью. Свежее, утром Наталья приносила. Отдыхай с дороги, умаялась, чай. Да ты сама достань молоко с погреба, мне сгибаться-то тяжко. Помнишь, где?

Алена помнила все. Ей казалось, что она только вчера уехала из этого дома – все было такое родное и знакомое. Она села на деревянную, покрашенную коричневой краской лавку-диван со спинкой и подлокотниками, стоящую у самой двери. На этой лавке она иногда спала в детстве, когда в доме собиралось много народу.

– Так сколько же ты не приезжала? – продолжала бабушка. – Петька наш, грешник, уже четыре года как сидит. А вы с ним в прошлый раз вместе черемуху собирали, на дереве сидели. Лет пять, видно?

«Если не больше». Алена никак не могла сосредоточиться, чтобы посчитать. Да и зачем? В детстве она каждое лето проводила здесь, у бабушки в деревне. Но, чем старше становилась, тем реже тут появлялась. А после смерти отца вообще не приезжала…

– Тебе сколько сейчас?

– Семнадцать весной исполнилось.

– О, так, поди, школу кончила?

– Нет, еще год остался, в одиннадцатый только перешла.

– Раньше-то десять было.

– Теперь все одиннадцать лет учатся.

– Ты молоко-то доставай, сама попьешь. Вы ж там, в городе, молоко пьете, которое не скисает, да масло едите, которое не тает. Химия одна. А я блины заведу. Гостья ведь у меня. Одна-то не буду шарашиться, а тут сделаю…

О боже, бабушкины блины! Алена чуть не завизжала от восторга. Ура! Тут же открыла тяжеленную крышку погреба («и как бабушка одна ее открывает?»), достала трехлитровую банку молока («как всегда, на верхней ступеньке, чтобы вниз не спускаться»). Сразу налила себе полную кружку («значит, держат еще коров, оказывается»).

– Так на кого ты все-таки ругалась?

– А-а, мальцы хулиганят. Постучат, да убегут. Я пока обуюсь да оденусь, да выйду. Шибко долго. А их и след простыл. Схоронятся и подглядывают. Развлекаются. Издеваются над старухой, – добродушно рассказала баба Гутя.

– Так ты родителям пожалуйся!

– Да почто? Пускай. Им весело, да и мне не скучно.

Алена рассмеялась.

– А ставни почему не открываешь?

– Одной-то мне на что? Да и хвораю я. А ты поди, открой.

– Так вечер уже, стемнеет скоро.

– Ништо, потом и закроешь. Тебе на минутку делов, это мне на час.

Алена вышла во двор.

Никакой собаки, которой баба Гутя пугала юных хулиганов, во дворе не было. В собачьей будке был сложен какой-то хлам. Заржавевшая цепь сиротливо свешивалась с гвоздя в заборе. Сколько себя помнила Алена, у бабы Гути всегда жила какая-нибудь собака, обычная дворняга. Были разные – рыжие, черные, пестрые. Куда они исчезали и откуда брались новые, Алена не знала. Но все они были Шарики. Кличка была неизменной. А теперь Шарика не было…

Двор зарос травой, бурьяном, по углам – высоченная крапива. У ворот – тоже. Видно, что их уже много лет не открывали. Колодец совсем разрушился. Им давно не пользовались – вода там стала плохая. Ворота, ведущие в огород, висели вместо шарниров на каких-то проволочках. Кругом разруха и запустение.

А дом был еще крепкий, хотя и немного перекосился – просел один угол. И крыша местами прохудилась. Дому было больше ста лет, и дом этот был особенный. Чем именно, Алена не знала, но помнила, как однажды летом из города приезжала целая бригада архитекторов, краеведов и еще каких-то мудреных специалистов. Приезжали специально ради бабушкиного дома – измеряли, фотографировали, что-то зарисовывали, что-то бурно обсуждали. Алена поняла только, что построен он как-то по-особому, не как другие дома, бревна в стыках не так сложены. И для их старинного сибирского села это было необычно. Она слышала от ученых смешные слова: «в лапу», «косой замок», «ласточкин хвост», и удивлялась – солидные люди, а такой ерундой занимаются. Они тогда сфотографировали и бабушку с Аленой на фоне дома. Говорили, что напечатают в каком-то журнале, потом пришлют. Но так ничего и не прислали…

Она заглянула в баню. Дверь сорвалась с петель и сиротливо стояла рядом, прислоненная к стене. «Бедная банька, сколько ж лет тебя не топили?» В глубине бани виднелись подвешенные для просушки пучки трав. Алена улыбнулась: «Вот баба Гутя! Ста рая-то старая, хворая-то хворая, а травки свои не бросает».

Бабу Гутю в деревне любили и уважали. А если кто и не любил, то все равно уважал. Она была известной во всей округе травницей и целительницей. Не знахаркой – она лечила не заговорами, а травками. Сама собирала лечебные травы, сушила, сортировала по холщовым мешочкам, составляла специальные сборы. Алена с детства помнила запах этих лечебных трав – в бане, в сарае, на чердаке висели и сушились пучки с разными вкусными ароматами.

– Кишки крутит или во внутренностях послабление, ты курильский чай заваривай, да покруче. А чтоб не было впредь, если склонность организма такая, пей постоянно заместо чая да кофе. А коли простуда, так чтоб ночью пропотеть и утром легче стало, тогда череду прямо перед сном, – поучала бабушка очередную посетительницу, передавая пакетики со спасительными лекарствами.

Она не брала денег за свои травки и советы. Но ей приносили кто молоко, кто сахар, кто дрова приходил поколоть, кто воды принести. Так и жила…

Баба Гутя знала все народные приметы и практически стопроцентно предсказывала погоду.

– Ежели на медовый спас заморозков нет, то и весь пост до Успения не будет.

– В Ильин день сухо, так и дальше сушь стоять будет, а мокро – к дождям. И так шесть недель.

– Каков день в яблоневый спас, таков и Покров будет.

«Ходячий гидрометцентр», – называла ее Алена.

И председатель колхоза, и главный агроном не считали зазорным заехать к бабе Гуте:

– Августа Федоровна, что скажешь, когда сенокос начинать нынче?

И все оправдывалось!

А потом как отрезало… Приметы перестали «работать». Баба Гутя предсказывала, а ничего не совпадало. Она сокрушалась:

– Посмешищем стала под старость лет. Понастроили комбинатов да заводов, погоду попортили. Вон какое водохранилище отгрохали, море целое, заливы по всей тайге расползлись. Сивилизация… Как погода не поменяется? Поменяется… Ой-е…

Однажды в детстве Алена наблюдала, как в конце лета бабушка выкапывала корни… полыни. Она рассмеялась тогда:

– Баба, зачем тебе полынь? Кушать будешь?

– Ты не смейся, не смейся. Вот смотри – корни толстые нынче, следующий год дородный, урожайный будет. А были бы тонкие, хлипкие, так и мы голодовали бы. Природа, она все тебе расскажет, подскажет. Надо токо смотреть внимательно, да знать, куда смотреть-то…

Бабушка ей как-то рассказывала, что свекр ее, который тоже и травником, и лекарем был, сучок в амбаре под сеновалом привязывал, в тенечке и в сухом месте. Обычный еловый сучок на бечевке. А, может быть, и не совсем обычный. Так этот сучок у него вместо барометра был. Слов таких мудреных тогда, конечно, никто не знал – но погоду сучок предсказывал исправно. Вроде вёдро стоит, и на небе ни облачка, но сучок вниз наклонился – ненастье будет. Дождь идет, а сучок вверх пошел – жди солнечной погоды, на покос собираться можно. Он рассказывал, что можно и сосновый сучок взять, но у того ход поменьше, не так явно видно. А вот пихта или кедр – не работают… Алена тогда взяла и привязала еловую веточку в сарае. Каково же было ее удивление, когда веточка «заработала»!

…Алена нашла в сарае старый проржавевший серп, пару дырявых верхонок, вышла за ворота. Уже начинало смеркаться. Весь день она провела в дороге – сначала на электричке до райцентра, потом на этом стареньком пазике. Напрямую от города на машине можно было доехать часа за три-четыре с учетом разбитой вдрызг дороги. А вот так, на перекладных, с пересадкой – уходил целый день. Она уже вторые сутки не спала, и с ужасом думала о том моменте, когда все-таки придется лечь в кровать. И она снова останется наедине с навязчивым: «ЭТОГО не может быть. Просто потому что не может быть». Она пыталась уснуть в электричке, но, как только начинала дремать, тут же вздрагивала и открывала глаза, всеми силами души пытаясь вытолкнуть из распаленного мозга: «ЭТОГО не может быть». Хотела достать планшет, почитать что-нибудь легкое, чтобы отвлечься. У нее много чего было туда закачено, и не только учебники. Но в голову ничего не лезло… Так и мучилась в полудреме между сном и явью. Хорошо хоть в автобусе нашла спасение – воспоминания. И музыка.

Но вечно же так продолжаться не могло!

Она скосила в палисаднике полынь и крапиву, поправила как смогла покосившуюся калиточку, наконец открыла ставни, посмеиваясь про себя: «Соседи увидят, подумают – совсем старая спятила, на ночь ставни открывает». А, возвращаясь домой, не удержалась – заглянула в огород. Он всегда поражал ее воображение, казалось, у него не было конца-края. Она не знала, сколько в нем соток или гектаров, не разбиралась в этом, но даже сейчас, уже почти взрослая, поразилась масштабам – дальний край огорода, загороженный жердями, едва виднелся в наступавших сумерках. Какое же впечатление он производил тогда на детей! Сейчас огород зарастал сорняками, баба Гутя даже картошку не посадила. Только в уголочке было несколько относительно ухоженных грядок – морковка, свекла, чахлые помидоры. И горох. Бабушка всегда его садила для них, для детей. Вот и теперь посадила, наверное, по привычке. Детьми на речку они всегда бегали через огород – так было короче. Перелез через жерди дальнего забора – и ты уже на Тополиной поляне, а там и речка. А еще в дальнем углу огорода росла черемуха, целые заросли.

Там, среди черемуховых кустов, нет – не кустов, настоящих деревьев, было всегда прохладно, даже в летнее пекло. А в самой середине, где никогда и трава не росла, – темно и даже холодно. Они залазили наверх и сидели там часами, объедаясь на удивление крупными и сладкими ягодами. Спускались с черными руками и губами только когда рты схватывало так, что и говорить не получалось…

– Ты где так долго вошкалась? – бабушка уже заводила тесто на блины, просеивала муку. Эту жутко интересную работу в детстве всегда делала Алена. Она и сейчас хотела было забрать у бабы Гути сито, но передумала.

– Баба, я пока на речку сбегаю.

– Ладно, Аленушка, сбегай.

«Аленушка». Ее редко кто так называл. Бабушка в детстве, мама иногда. Да так, кто-нибудь в шутку. А ей очень нравилось. Ей вообще нравилось ее имя – Алена. И ласковое, и звучное, и сказки напоминает. Она не знала точно, исконно русское ли это имя по происхождению, но считала, что это так – иначе откуда бы оно взялось в сказках? Модные современные имена типа Кристина, Анжелика, Снежана и подобные им, как ей казалось – для дискотек, ночных клубов, тусовок.

А, главное, это имя очень подходило именно для нее – не к ее внешности, а к характеру, к образу жизни. Она, всегда веселая и жизнерадостная, с неисчезающей улыбкой, излучающая оптимизм и положительные эмоции и заражающая ими других, идеально соответствовала имени – Алена. И оно нисколько не казалось ей старомодным, устаревшим. Она была благодарна маме за это имя…

А мама в детстве частенько называла ее «мой Аленький» или «моя Аленькая», в зависимости от ситуации – возможно, из-за ее рыжих волос. Ох уж эти ее рыжие кудри, сколько она натерпелась из-за них! Но и была готова сказать им спасибо – ведь в карате она попала из-за той самой драки, когда мальчишки в школе вздумали в очередной раз обзывать ее: «Рыжая – рыжая, рыжая – бесстыжая». Или еще что-то такое же безобидное, но у нее тогда лопнуло терпение. В результате все случилось как нельзя лучше – она нашла свое карате, а обзывания, естественно, постепенно прекратились. А в старших классах она поняла, что иметь свои природные, натуральные рыжие волосы – это круто. Модно, вызывающе, привлекательно. Но в седьмом классе, замученная комплексами, решила втайне от мамы покраситься в черный цвет. Это, наверное, было бы ужасно! Но, тем не менее, она, не думая о последствиях, уже и краску купила, и даже инструкцию изучила. Хорошо, что мама вовремя обнаружила и отговорила…

А вот отчество ей не очень нравилось. Вернее, даже очень не нравилось. Она любила отца и уважала, его смерть стала для нее настоящей трагедией. И понимала, что не сам он так себя назвал – Серафим. Родные и друзья сокращали до просто Фима. Или Сима, кому как больше нравилось. А она, таким образом, была Алена Серафимовна. «Если вдруг стану учительницей, как же кошмарно это будет звучать!»

Она всегда удивлялась – о чем думают родители, давая имена детям. Ладно девочкам, а вот мальчишкам – их-то имена ведь потом превращаются в отчества! Нет, она понимала, что в принципе у ее отца нормальное имя. Его родителей, своих бабушку и дедушку, она не знала – они умерли еще до ее рождения. Наверное, они оба были верующими людьми. Ведь серафим – это кто-то типа ангела. Что ж в этом плохого? У Пушкина где-то было, она по школе помнила: «И одинокий серафим на перепутье мне явился…» Нет, не «одинокий», а «шестикрылый», она тогда все пыталась представить себе существо с шестью крыльями… Так она сама себя уговаривала, но отчество все равно смущало…

– Ты на речку пойдешь, тады и воды принеси речной, – вернула ее к жизни бабушка. – Ведра в сенцах. А эта, привозная, не та. Спасибо, что привозят, слава богу, но не могу без речной. Привыкла за жисть-то.

Чувствовалось, что баба Гутя соскучилась по человеческому общению и болтала без умолку.

– Баба, а что Шарика не держишь?

– Ой-е, милая. Его ж кормить надо. А мне куда, хворой. Летом еще кое-как, а зимой так совсем плохо. В лежку лежу. Мурка вот только живет. Скучно, конечно, без Шарика. Тот хоть потявкает, когда кто чужой. Но что поделаешь…

– А травки все сама собираешь?

– Сама, сама. Кто же еще? Пока шевелюсь малмало, хожу в поле, в лес. Но недалече, за реку уж никак. Умру я скоро, Аленушка. И все, что знаю, уйдет со мной. Пожила бы с полгодика-годик, все тебе расскажу, все покажу. Все будешь знать. В книжках ваших да в энтерете этого нет. Мне бабка моя все передала, а ей – ее. А мне – некому…

Алена подумала: «В самом деле, пожить бы тут с полгодика. Хорошо бы. Просто пожить. Воду носить, блины печь, бабушку слушать».

А вслух сказала:

– Баба, мне бы с дядей Мишей встретиться.

– С отцом Михаилом?

– С ним.

– Какой он тебе дядя Миша.

– С отцом Михаилом встретиться, – согласно повторила Алена.

– Исповедаться, поди, хочешь?

– Ну, не совсем, – замялась она. – Поговорить.

– А что, завтра и пойдем. Я свечки поставлю, а ты и поговоришь. Я тоже давненько не была в храме.

– Где не была? В храме?

– Ну да, в храме, – гордо повторила баба Гутя. – Храм теперича у нас. Повезло нам с батюшкой. Богоугодный человек. Его стараниями храм и восстановили. Ты еще не видела?

Алена вспомнила, как, выйдя из автобуса на центральной площади – хотя какая это площадь, так, пятачок у магазина, – она заметила сверкающий купол на горке, на месте старого клуба, куда еще девчонками она бегали на дискотеки.

– Вот завтра и увидишь…

Дядя Миша был для нее таким же родным человеком здесь, как и баба Гутя. Кем именно он ей приходился по родственным линиям, она точно и не могла сказать. Но очень много времени тогда, в детстве, проводила в его семье.

Она, конечно, знала, что он священник, но тогда смутно представляла, что это такое. Думала, что это обычная работа, как, например, тракторист или почтальон. И ее очень удивляло, что совершенно посторонние люди обращались к нему «отец Михаил» и «батюшка».

«Какой же он ей отец, какой батюшка, он ей во внуки годится!»

Только много позже она поняла, что священник – это не работа, это служение, образ жизни. А по тому, с каким уважением односельчане обращались к дяде Мише, она чувствовала, что он полностью соответствует своему призванию…

Его жена, матушка Наталья, любила и привечала Алену. У них было две дочери, ровесницы Алены, одна, Ксения, чуть постарше, другая, Оля, – чуть помладше. И каждое лето Алена почти все время проводила с сестренками. Она их и считала своими сестрами. Потому-то и часто бывала в их доме. Стала как будто третьей дочкой, третьей сестрой. Она учила девчонок сначала танцам, потом карате, а они ее – ловить рыбу, доить корову, разжигать костер. Это было счастливое время.

Иногда они втроем уплывали на пароме за реку, на другой берег – по ягоду да по грибы. Там были бесподобные нетронутые земляничные поляны и огромное количество маслят. Подальше шла черника-голубица, еще дальше – брусника. Но туда они не заходили. Ей очень нравилось плавать на пароме. Сначала наблюдать, как на него загружаются машины. В первую очередь – тяжелые тягачи-лесовозы. Мужики-водители суетятся, бегают вокруг, матерятся. Руководят. Лесовоз тихо-тихо, медленно-медленно заползает на паром, мужики подкладывают доски под колеса, и вот… Паром проседает, ухает, накреняется.

«Тонем?!» Нет, выравнивается, только по реке пошла волна.

Дед Егор, паромщик, иногда, когда паром легкий был, без машин, давал им подержать весло – огромное, тяжеленное, неповоротливое. И они, пыхтя и обливаясь потом, изо всех сил держали это непослушное гигантское весло, раздуваясь от чувства собственной важности.

Однажды они заблудились там, за рекой, и к парому вышли уже в сумерках. Им не повезло – паром был на другом берегу. Они перепугались – вдруг дед Егор уже ушел домой, и им придется здесь ночевать… Как они тогда кричали! Все трое потом охрипли и несколько дней разговаривали только шепотом. Но кричали не зря – дед Егор еще недалеко ушел и услышал их отчаянные вопли. Вернулся, перевез их уже в темноте, потом даже проводил к дому дяди Миши. Она там и ночевать осталась тогда…

Бабушка просыпала муку и ругалась сама на себя:

– Это прямо не бабушка, а како-то горе. Руки как крюки, вот все и валится… Так ты что же, специально приехала, чтобы с батюшкой встретиться?

– Ну-у, – смутилась Алена. – Не только. Тебя попроведать.

«И самой успокоиться…»

Но какое тут «успокоиться»! Она вдруг сообразила, что не привезла никаких подарков – ни бабе Гуте, ни дяде Мише, ни матушке Наталье, ни сестренкам своим названным, Ксении и Ольге. Занятая только своими мыслями и своими проблемами, она совсем забыла об этом. Ой, неудобно-то как! Хоть мелочи какие-нибудь, ведь не подарок дорог, а внимание…

– Баба, извини, я подарков-то никаких не привезла. Замоталась совсем, – извиняющимся тоном сказала Алена.

– Ой-е, – всплеснула руками бабушка. – Еще чего! Сама приехала – вот и подарок. В кои-то веки. И не надо ничо боле.

– Так и дяде Мише тоже ничего, – хоть ты тресни, не поворачивался у нее язык называть его «отцом Михаилом» или, тем более, «батюшкой».

– И ему ничего не надо. Он тебя увидит, душа возрадуется, вот и подарок.

– А девчонкам?

– Евойным-то? Ксюхе с Олькой?

Бабушка призадумалась:

– Им-то надо бы. Вы ж, молодые, любите это дело, подарки всякие да сурпризы.

Теперь уже задумалась Алена.

Она достала из рюкзака томик Есенина, пересчитала деньги. Одно время Есенин был ее любимым поэтом, тогда она постоянно таскала эту книжку с собой в сумочке. А так как с кошельками ей паталогически не везло, она их то сама теряла, то у нее их вытаскивали, она стала хранить деньги в Есенине. У нее менялись интересы, появлялись другие книги, другие поэты и писатели, потом вообще перешла на планшет. Но томик Есенина так и был с ней. Она только вклеила в него бумажный конвертик, чтобы деньги не вываливались. А мелочь по-мужски таскала в карманах.

Денег было достаточно много – все последние месяцы, пока еще работала, она откладывала с каждой получки. Мама давно заявила, что в выпускном классе запретит ей работать – надо сдавать ЕГЭ, готовиться. Хотя сама Алена никуда поступать и не собиралась. На бюджет с ее учебой попасть было нереально, а о платном обучении можно было и не мечтать. Маме пока ничего не говорила, чтобы не расстраивать. Да и с одноклассниками поддерживала разговоры насчет факультетов, специальностей, проходных баллов…

Она положила книжку с деньгами назад, в рюкзачок. Что она сможет здесь купить? Да и когда?

И тут решила: «Отдам девчонкам планшет. Он им наверняка пригодится, тоже ведь выпускницы. И удалять ничего не буду. Если у самих есть планшеты, так „внутренностями“ пусть пользуются. А мне… Он вряд ли в ближайшее время понадобится».

И, довольная принятым решением, спохватилась: «Я же на речку собиралась!»

– Ну все, я побежала, – уже из сеней, гремя ведрами, крикнула Алена.

Вдогонку услышала:

– Только быстро, а то к блинам опоздаешь.

«Ну, уж нет. К бабушкиным блинам – ни за что». Но тут же вернулась, сняла кроссовки:

– Босиком пойду, как раньше.

– Что ты! – охнула баба Гутя. – Холодно. Сентябрь ведь, осень. Да и дождь прошел. Одевайся-ка ладом.

– Ничего, я не долго.

– Вот поперешная…

Все лето она наравне с деревенскими носилась босиком, и сейчас просто не представляла, как будет идти по травке-муравке Тополиной поляны в кроссовках. Кощунство!

Она пошла не в огород, а через калитку, по дороге. Правда, сначала пришлось помучиться на острых камнях гравийки, зато потом, когда свернула на влажный прохладный песок проселка, ведущего через Тополиную поляну к реке, босые ноги сразу вспомнили детство. Она даже запрыгала на одной ноге. Это было одно из их любимых развлечений – в жаркий-жаркий день бегать босиком по раскаленному песку этой самой дороги. Подпрыгивать то на одной ноге, то на другой – до того обжигает! Соревновались – кто дольше продержится. А потом заскочить на прохладную мягкую травку. Верх блаженства. И всей толпой – на протоку, купаться!

Сюда, на Тополиную поляну, приезжали отдыхать со всей округи, даже из города – уж очень было место замечательное. Прямо как в сказке – ровная мягкая травка без сорняков, семь огромных тополей, разбросанных по всей поляне, и больше ни одного деревца, ни одного кустика. А сразу за поляной, под высоким обрывом – песчаный пляж и речка. Мечта! Все лето на поляне стояли машины, палатки приезжих. А они, местные, деревенские, черные от загара, важные и деловые, проходили мимо, всем видом показывая – а нам-то повезло, мы живем здесь!

Пологий спуск к воде был только в одном месте, туда и вела дорога, по которой сейчас прыгала Алена. По ней за речной водой ездили деревенские. Артезианская, из скважины, многим не нравилась, как, например, и самой бабе Гуте.

Посреди реки, напротив поляны, был остров, и берег от него отделяла мелководная протока, вода в которой прогревалась до состояния парного молока. Вся деревенская ребятня целыми днями плескалась в протоке. Только в одном месте было достаточно глубоко, и старшаки устроили там нырялку-прыгалку из длинной упругой доски. А весь верх глинистого обрыва был утыкан черными отверстиями ласточкиных гнезд.

Те, кто постарше, переплывали через протоку на остров и там загорали среди низкорослых кустов. Ребятня шепталась, что девушки там загорают и купаются совсем голыми. А самые отчаянные рисковали переплывать и через всю реку на другой берег.

Но река была очень опасна, особенно когда вода поднималась. Немало жизней унесла. Им же, малышне, хватало развлечений и удовольствия плескаться на песчаном мелководье под обрывом.

Они затаскивали на самый верх обрыва ведерки и плошки с водой и заливали «летнюю горку», скатываясь по мокрой скользкой глине прямо в воду. А по соседству с ласточкиными гнездами рыли норы и целые пещеры, где прятались от летнего зноя. Откуда потом, перепачканные песком и глиной до самых макушек, с визгом летели вниз, в теплый «лягушатник»…

Алена с Ксюшей и Олей часто уходили подальше от протоки, от шума и гама, и вместе с пацанами ловили рыбу – так, гольянчиков да прочую мелочь. Кошке на радость.

У нее было много в деревне двоюродных-троюродных сестер и братьев, они все вместе собирались на протоке, а после, ближе к вечеру, умаявшись, шли к Алене. То есть к бабе Гуте – дом-то ближе всех был. А там – воды попить, или молока, если было, да по куску мягкого белого хлеба – и на черемуху. Или за горохом.

Каждое лето они «воевали» с приезжими. Проблемы было две. Во-первых, мало кто из «чужих» был настолько предусмотрительным, что привозил с собой дрова. А на месте их взять-то было негде! Доходило до того, что самые «отмороженные» покушались на святая святых – на тополя. Или пытались воровать дрова в деревне. Малышня-то малышня, но они тогда решили проблему – договорились с родителями и стали таскать всем желающим дрова за небольшую плату. Всем хорошо – и тополя целы, и у «дровоносов» деньги на мороженое-лимонад-конфеты появились.

А, кроме того, приезжие разжигали костры, причем кто где захочет. Нет, чтобы на старом кострище – так каждый раз на новом месте. Скоро вся поляна оказалась изуродована черными проплешинами. И как-то в начале лета они за несколько дней оборудовали стационарные места для биваков – с лавочками, столиками. Конечно, не без помощи взрослых, но идея-то была их, детей.

Она расстроилась, обнаружив сейчас лавочки разломанными, обшарпанными и облезлыми. Подошла, присела на остатки одной из них. Видимо, кто-то когда-то предпринимал попытку облагородить поляну, покрасил их лавочки. Даже кострища обложили кирпичами и большими гладкими булыжниками, тоже раскрашенными в разные цвета. Но потом все забросили. И получилось только хуже. Краска на лавочках почти вся облезла, и сами они стояли покосившимися и полуразбитыми уродами. Столиков вообще не было, остались только одинокие пеньки. Приезжие вандалы их, наверное, на костры пустили. Кирпичи и камни валялись, в беспорядке разбросанные по траве.

Но Тополиная поляна будто доказывала всем, что есть вещи на свете вечные, незыблемые. Проплешины зарастали, травка-муравка восстанавливалась. Шрамы на тополях затягивались, и они по-прежнему возвышались неземными великанами, создавая драгоценную тень во время летнего зноя. Алена была уверена – так всегда будет…

Была и еще проблема – приезжие частенько порывались машины свои в речке помыть. Спускались по «водовозной» дороге к реке, заезжали прямо в воду. Но с этим разбирались уже не дети, они просто бежали в деревню и звали на помощь взрослых…

Алена бродила в ледяной воде, закатав джинсы, но ей не было холодно. Она с трудом сдерживала слезы. Она вдруг так ясно, каждой своей клеточкой поняла, что она уже взрослая. Детство закончилось и никогда не повторится. Там, тогда была «та», совсем другая жизнь. А здесь и сейчас – «эта». Взрослая… И проблемы теперь у нее тоже… взрослые. «ЭТОГО не может быть…»

Стоп! Только не сейчас.

Она огляделась – ни на поляне, ни на дороге никого не было. Она впервые оказалась здесь осенью. В разгар лета всегда вокруг было много народу. А сейчас – никого. Ну и хорошо. Она только порадовалась. Разделась и нагишом поплыла в холоднючей воде. Недолго совсем, пару раз нырнула с головой и выбралась на берег. Попрыгала для согрева, сделала несколько движений из ката, быстро оделась, набрала воды в ведра и побежала домой, к бабушке. Ей стало жарко – так всегда было после ее утренних обливаний. Купание очень хорошо взбодрило ее, голова стала спокойной и ясной, во всем теле чувствовались легкость и свежесть. Хоть взлетай!

Обливаться она начала несколько лет назад. Поневоле. Когда она бросила карате, организм ее, привыкший к постоянным нагрузкам, начал возмущаться, бунтовать, а в конце концов совсем расклеился. Да и смерть отца основательно надломила ее жизненные силы. У нее обнаружилась хроническая ангина. Чуть что – ветерок там или под дождь попала – и сразу горло начинало болеть, потом сопли, температура. И все – постельный режим.

– Гланды у нее слабенькие, – объясняла маме участковая врачиха.

– И что же делать?

– Закаливаться…

Потом появилась аллергия. Неизвестно на что. Мама избавилась и от собаки, и от кошки. Водила ее по врачам, диагностическим центрам, но причину аллергии так и не обнаружили. А тут еще началась гормональная перестройка организма – она вступила в переходный возраст. И стало совсем плохо. Ее спас Порфирий Иванов. В интернете она наткнулась на его систему. Попробовала. Помогло. И с тех пор каждое утро начиналось для нее с молитвы и обливания холодной водой, по возможности – стоя босиком на земле, впитывая ее силу, пополняясь ее энергией. Она изменила его систему, «подогнала» ее под себя. Спускаться вниз на улицу, на газон у подъезда с двумя тяжелыми ведрами с водой, а там обливаться, стоя в одном купальнике на глазах у спешащих на работу соседей… Это ее очень напрягало, особенно зимой. Нет, не морозы ее смущали, а косые взгляды прохожих, готовых покрутить пальцем у виска. Она стала обливаться дома, в ванной.

Кому она молилась, она бы не смогла сказать. Крестик она не носила, в церковь не ходила. Так, была пару раз на экскурсиях. Молилась Богу. Своему. Она знала историю Иисуса Христа, читала Евангелие и самые интересные главы из Ветхого завета. Верила ли она в Иисуса? Да она сама не знала! И даже не задумывалась об этом. Просто молилась Богу, который есть. И это она знала точно. Не верила, а именно знала – есть. Она не помнила ни одной молитвы, даже «Отче наш». Но у нее постепенно составилась своя собственная молитва, в которой соединились все ее желания, помыслы, мечты. С течением времени ее молитва видоизменялась, дополнялась. Но никогда и никому она не произнесла бы ее вслух. Это была только ее молитва, и это был только ее Бог.

Вообще-то сама для себя она слово «Бог» не использовала. Она не называла «Это» богом или еще как-нибудь – «вселенским разумом» или «информационным полем», модными нынче терминами. Она вообще «Это» никак не называла. Просто бывала «Там», приобщалась к «Этому»… И была счастлива.

Ну, а раз люди придумали для «Этого» название «Бог», что же – пусть так и будет. Бог так Бог.

Система «работала» – болячки ее отступили, но прекратить обливания она уже не могла. Во-первых, она чувствовала, что тут же организм снова расклеится, причем будет гораздо хуже, чем раньше. А, кроме того, эти ее обливания стали для нее как допинг – такая свежесть, бодрость, такая жизненная сила появлялись и в теле, и в голове! Она была уверена, что именно обливания помогали справиться ей с тяготами последних лет.

Но самое главное было даже не в этом. Время от времени во время молитвы она вдруг начинала испытывать те самые непередаваемые ощущения, которые в свое время давали ей ката – разрывалась на миллионы кусочков и уносилась в манящую бесконечность, в вечный свет. И – ощущение счастья. Только не того, полудетского, неясного, какого-то легкомысленного и веселого. А нового – глубокого, насыщенного, чуть-чуть грустного. Взрослого. Как будто приоткрывалась «калиточка» в другой мир – далекий и светлый. И в эти мгновения она чувствовала, что Бог, которому она молится, ее слышит, понимает и принимает. Поэтому она так уверенно и знала, что Он – есть. Ей не надо было верить в него, ей достаточно было просто иногда общаться с Ним.

Почему это происходило и от чего зависело, она не знала, да и не очень задумывалась. Но ей было очень нужно хоть иногда, пусть и редко, иметь возможность обращаться к Нему. И ей казалось, что и Ему это тоже нужно. Поэтому Он и приоткрывает время от времени свою калиточку, запуская ее к Себе. И она продолжала молиться и обливаться.

Как бы она не была занята, какой бы напряженный и насыщенный день не предстоял впереди, сколько бы дел не было запланировано – в первую очередь у нее была утренняя «процедура». Не выполнив этот свой ежедневный «ритуал», она просто не могла ничего делать. Мало того, что физически чувствовала бы себя совершенно разбитой, но, главное, не простила бы себе «упущенной» возможности – а вдруг именно сегодня один из тех дней, когда ей в очередной раз приоткроется заветная «калиточка»…

Ей приходилось ради этого раньше вставать, жертвовать самым сладким утренним сном, но она без сомнений шла на эту жертву. Да это и не жертва была вовсе. Взамен она получала несоизмеримо большее – здоровье, бодрость и, хоть и редкие, но бесценные мгновения общения с Ним.

В городе был клуб «ивановцев», приверженцев системы мудрого старца. Она несколько раз там побывала, но бросила – не нужны ей были все эти собрания, семинары, совместные чаепития. Да и некогда было. Так и осталась со своей собственной «помогаевской» системой…

Когда она вернулась, бабушка уже вовсю воевала со сковородками, будто и хвори все прошли. На столе, как обычно, блюдце с растопленным маслом и сахаром. Рядом – стопка горячих блинов, толстых, поджаренных, ароматных. У Алены буквально слюнки потекли. Она же весь день ничего не ела, а тут – бабушкины блины. Успела! Она поставила ведра и не удержалась – схватила верхний блин. И чуть не обожглась. Вытащила из стопки другой, подостывший, свернула, как в детстве, в куколку. И тут же услышала:

– А руки мыть?

Она рассмеялась – так было всегда. Тогда, в «той» жизни.

– Я в речке вымыла.

Алена макнула куколку в масло с сахаром:

– Откуда это?

– К соседке сходила. К Наталье, – бабушка разбегалась, расшевелилась, даже как будто помолодела. – Надо же гостью привечать. Ой, спасибо, Аленка, хоть приехала, слава тебе, Господи. Не охота мне самой… Одной-то. Да че не охота – не могу раскочегариться сама-то. На меня сделали порчу каку-то. Вот лежу, и все. Другой раз нога болит. А другой раз и не болит, а все лежу. Одно слово, порчу сделали. Ну, хватит, бабушка, балаболить. А то бабушка может гутарить да гутарить… А ты, робятишка, молодец, и на речку сбегала, поглядела. Промялась.

Алена наслаждалась. Покоем и умиротворением. Сидела бы так и сидела. Она ела блины, слушала бабушку, не особо вникая в смысл слов, и чувствовала, что засыпает.

Блины были бесподобны. Как всегда у бабушки. Раньше она пекла их в печке, шуровала длинным ухватом, задвигая сковородки на раскаленные угли. Ну, и блины получались особенные, с неповторимым ароматом и вкусом – такие можно испечь только в русской печи. Алена помнила, как они, дети, отыскивали запеченные в блины уголечки – к счастью…

А бабушка все болтала:

– Я-то даже численник не купила нынче. Как дурочка, так и живу, ни численника, ни радио. Вот дни теряю, и все тут. Какое ноне число, доча? Знаю, что сентябрь…

– Седьмое сентября, баба.

– Ой-е! А ты как приехала? Учеба-то началась, сентябрь уж неделю. Школу бросила, что-ль?

– Нет, баба, я отпросилась, – не моргнув глазом, соврала Алена. – Вернусь, догоню. Я же ненадолго.

«А вернусь ли? Все к экзаменам начинают готовиться, к ЕГЭ. Выпускной класс. А я вот здесь. У меня свой экзамен. И что с ним делать?»

Бабушка вовремя тормознула ее мысли:

– Ну, ты ешь, ешь. Да спать иди, умаялась, поди, в дороге. Автобус-то до города уж сколько лет не ходит.

Прямой рейс отменили несколько лет назад – нерентабельный был.

– А завтра рано вставать, к отцу Михаилу с утра надо идти. Или вечером пойдем? Суббота завтра ведь, да? Вечером всенощную служить будут, батюшка исповеди принимать. Может, тогда и пойдем?

– Нет-нет, с утра. Пораньше.

– Ой, милая, а крестика-то на тебе нету. Как пойдешь? Ой, беда.

– Да так и пойду. Не преступление же это, – Алена о такой проблеме и не думала.

– Крещеная-то ты крещеная, знаю. Мать еще младенцем окрестила, хоть тут сообразила. Как там она? – вспомнила наконец она про дочку, Аленину маму.

– Работает, – коротко ответила Алена. Она знала о взаимной неприязни бабушки и мамы. Удивительно, но своего зятя, Алениного папу, баба Гутя любила больше, чем родную дочь.

– Все робит и робит, грешница. Эх, Люба-Люба, всех денег не добудешь, – тут же начала недовольно ворчать бабушка.

Алена не знала причин их старой-старой размолвки. Но на ее памяти мама ни разу не была здесь, в деревне у матери. Алена приезжала сюда только с папой. Даже смерть отца их не примирила. Еще девчонкой краем уха она как-то слышала, то дело было в каком-то мужчине, что якобы в молодости мать вела не очень праведный образ жизни… Но и мама, и папа были для нее непререкаемыми авторитетами, образцами для подражания, она их искренне любила и видела, как они любят друг друга. И не хотела даже слушать какие-то деревенские сплетни, тем более – «дела давно минувших дней». Но очень хотела, чтобы мама и бабушка помирились. Или хотя бы встретились. Много раз после смерти папы она уговаривала маму съездить сюда, в гости к бабушке. Та вроде бы уже и не отказывалась, но так и не получилось. Алена даже сама ни разу не побывала здесь с тех пор…

Обычно папа привозил ее сюда в начале лета, несколько дней жил, сколько успевал – помогал по хозяйству своей теще, то есть бабе Гуте. И уезжал, оставляя ее на все лето под присмотром бабушки. Его работа была как-то связана с геологией, и отпуск был у него только зимой. А с бабушкой было хорошо! Вообще, она была уверена, что бабушек придумали для того, чтобы у детей было детство. Нет, бабушка ее не баловала, не сюсюкала с ней. Она общалась с ней, как с взрослой и вполне самостоятельной. Давала ей полную свободу. И, странное дело, Алена совершенно добровольно и естественно, без всяких просьб, напоминаний и уговоров, как обычно бывало там, в городе, помогала бабушке чем могла – и посуду мыла, и грядки полола, и воду таскала…

– Ой-е, да ты спишь совсем, – спохватилась бабушка. – Погоди, посиди здесь, поешь еще. Постелю тебе. Где будешь спать, на кровати или на полу?

– На полу, конечно. Как раньше, как в «той» жизни, – еле ворочая языком, ответила Алена. Вкуснейшая сытная еда, купание в холодной речке окончательно сморили ее.

Едва живая, она прошла в комнату, разделась. Залезла под теплое лоскутное одеяло и тут же утонула в мягкой перине. Бабушка подоткнула ей одеяло со всех сторон, как ребенку, перекрестила на ночь и ушла на кухню. Сейчас будет шарашиться там полночи. Но встанет, как всегда, рано утром – деревенская привычка. Сама баба Гутя жила в закуточке за печкой, там стояла ее кровать, маленькая тумбочка – и все. Больше ничего бы и не вошло. Свой закуточек она «квартирой» называла – «пойду в свою квартиру», «посмотри в моей квартире»…

А комната, чистая, всегда убранная, с разноцветными половиками и крахмальными салфеточками – для гостей. Бабушкина «квартира» соединялась и с кухней, и, через дверь, с комнатой. Получалось, что можно было свободно обойти вокруг печки. Этим и любила заниматься маленькая Алена в «той» жизни. Только у нее получалось не «обойти», а «оббежать». И очень быстро.

– За ставни уж не беспокойся, сама затворю, – бабушка кряхтела, собираясь на улицу.

В комнате стоял телевизор, но он давным-давно не работал. Так, для интерьера. На окнах, за тюлевыми занавесками, вечный куст алоэ и постоянно цветущая герань, еще какие-то цветы…

Напряжение последних дней отступило. Срабатывало бабушкино правило «трех Т» – чтобы хорошо спалось, должно быть тепло, темно и тихо. «Нет, не зря я сюда приехала». Алена улыбнулась сама себе и провалилась в целебный спасительный сон…

Суббота, 7.00

Утренний сон прервался быстро и неожиданно. Денис проснулся от голоса телевизионного диктора. Телевизор в палате работал непрерывно, с утра до вечера. Прапорщик, едва проснувшись, первым делом нажимал кнопку на пульте, а потом уже шел умываться, бриться и так далее. Он сам смотрел все спортивные передачи без разбора, Олег иногда переключал на новости, рискуя спровоцировать постоянно всем недовольного Геннадия на бесконечное ворчание и бесконечные споры. А Бортник-Пасечник и еще парочка более-менее адекватных пациентов благосклонно допускались на вечерние сериалы…

Денис взглянул на часы – еще только семь утра. Покрывало с двери было уже снято.

Он встал и, как обычно, начал делать зарядку.

– Да ты спортсмен, что ли? – наблюдал за ним Геннадий.

– Сейчас уже нет. А в молодости было дело.

– А чем занимался? – спросил проснувшийся Олег.

– Хоккей с мячом.

– Ух ты! – обрадовался Геннадий. «Понятно – болельщик же».

Денис, чтобы избежать его нудных и дотошных расспросов, быстренько убежал умываться.

В коридоре столкнулся с Кириллом:

– Ты что, ночевал здесь, что ли? – удивился Денис.

– Нет, конечно. Просто завтра воскресенье.

– И что?

– У нас будет общее богослужение. Вот мне и надо объяснить желающим, куда и как ехать.

– Слушай, Кирилл, я в инете вечером посмотрел эти ваши апостольские церкви. Оказывается, их много. «Краеугольный камень», «Любовь Христова», «Слово жизни», «Мировая жатва», «Дом жизни». Всех и не упомнишь. А вы кто?

– Мы «Благая весть». Благая весть – это Святое Писание, это Библия, которая есть основа всей церкви.

– Так зачем вас столько? И чем вы отличаетесь?

– Знаешь что, Денис, завтра тоже приходи, там все поймешь. На все вопросы получишь ответы. Знаешь Дом Культуры у Заречного рынка?

– Видел, знаю. Много раз мимо на автобусе проезжал.

– Вот туда и подходи к пяти вечера.

– А здесь как? Потеряют…

– А что здесь? Я же говорю – завтра воскресенье. Врачей не будет, только сестра. А ей что – лишь бы таблетки выдать и уколы поставить. Тебе уколы еще ставят?

– Ставят.

– На ночь?

– Ну да.

– Это успокаивающее, чтобы спал хорошо. Таблетки утренние заберешь, после обеда тоже. Служба до семи, к ужину еще успеешь.

– К ужину-то никак…

– Ну и ладно, мужикам скажешь, в палату принесут, потом поешь. А к уколу в любом случае вернешься. Все так ездят.

– Даже не знаю…

– А что тебя смущает? Все равно просто лежишь, ничего не делаешь. А так хоть время с пользой проведешь. Не понравится, никто тебя держать не будет – уйдешь. Двое парней из третей палаты тоже поедут. Можешь с ними. Пойдем, познакомлю.

– Из третьей? Нет, я уж лучше сам.

– Ну и ладно. Значит, договорились. К пяти. Приезжай пораньше, я тебя встречу.

Когда Денис вернулся в палату, Геннадий уже пил чай:

– Садись, чай попьем, пока завтрак не привезли. Вон, печенье есть.

Расписание столовой было плавающим. Завтраки, обеды и ужины привозили на машине из «головного» диспансера, а здесь, в филиале, только разогревали. Ехать было далеко, из центра города, на дорогах пробки, старенькая «Газель» часто ломалась, так что когда будут кормить, никто не знал. Но кормили, на взгляд Дениса, неплохо. Он, совершенно непривередливый в еде, был доволен вчерашним ужином.

– Тебя что, опять этот Кирилл из церкви обрабатывал? – спросил Олег, наливая чай себе и Денису.

– Да не обрабатывал. Так, поговорили немного.

– На службу приглашал?

– Ну да. Завтра.

– Поедешь?

– Не знаю даже. Вроде интересно.

– Нет там ничего интересного, – вдруг с какой-то злостью сказал прапорщик. – А Кирилл этот вообще пройдоха и обманщик.

Он взял опустевший чайник, запасную банку и вышел – воды набрать.

– За что он его так? – спросил Денис.

– Кого, Кирилла? Это еще цветочки, – усмехнулся Олег. – Тут до тебя полковник один лежал…

– Полковник? – удивился Денис.

– Ну да. А чему ты удивляешься? Они что, не люди?

– Просто странно…

– Да они пьют еще побольше гражданских. Так вот, лежал он здесь…

– Здесь? – Денис показал на свою кровать. История ее прежнего хозяина не выходила из головы.

– Это еще до Кольки было. Вот уж кто воспитывал бедного Кирилла. Тот у полковника и по стойке смирно стоял, и чуть ли не строевым ходил.

– А чего добивался?

– Полковник-то? За православие горой стоял. Сам некрещенным был, но истинно русской верой только православие считал. Вот и ополчился на всех этих католиков-протестантов. А тут Кирилл…

– И что?

– Да ничего. Закодировался полковник, укол поставил и ушел. Хороший мужик был, с Бякой все играл… А Кирилл, как видишь, остался. У прапора нашего кишка тонка оказалась с ним справиться. Да и зачем, собственно говоря?

– Вот именно, от них же и польза есть, – согласился Денис. – Реабилитационный центр…

– «Ребик», что ли? – спросил вошедший Геннадий.

– Как?

– Да они так сокращенно его сами называют. «Ре-а-би-ли-та-ци-он-ный» не выговоришь, барракуда. Тем более, когда язык плохо ворочается.

– Чем они там занимаются?

– Библию изучают.

– И все?

– Нет. Не только. Еще работают.

– Работают? Где?

– Кто на стройке, кто по хозяйству. Они же в частном доме базируются. Дом снимают в Костино.

Денис знал этот район – деревня в черте города, сплошной частный сектор. Как-то, еще на первом курсе, он с несколькими одногруппниками, подрабатывая грузчиками, разгружал там машины с дровами. Впечатление осталось крайне неблагоприятное – грязь и запустение.

– Небольшой домишко, две комнаты. Но хороший, добротный, чистенький.

– Ты что, был там?

– Был, конечно. Пожить хотел.

– И что?

– Да как сказать… Ко двору не пришелся, барракуда.

Олег хохотнул:

– Ко двору? Конечно, там же работать надо. А тут – лежи себе, телевизор смотри. Накормить накормят…

– И много народа там? – остановил начинавшуюся перепалку Денис.

– Когда как. Человек восемь-десять. Максимум двенадцать. Они и больше принимали, но тесно было. Две комнаты всего.

– А кормят?

– Конечно.

– И что, сами готовят?

– Нет, сестры за ними ухаживают – готовят, моют, стирают. Братья уроки проводят. Вообще там все довольно жестко. Подъем в шесть утра. Молитва. Потом или на разгрузку вагонов, или на стройку. Там рядом многоэтажка строится.

– Каменщиками?

– Да какими каменщиками. Все без специальности. Просто подсобными рабочими. Принеси-подай.

– А зарплата?

– Никаких денег. Это, в общем-то, правильно. Чтоб в ближайший киоск сбегать искушения не было.

– Что, и карманных денег не дают? Так, на расходы.

– На какие?

– Ну, на сигареты, например.

– Ха, на сигареты. Курить грешно. Там никто не курит. Кто курил – бросает.

– Ну да? И правда, жестко.

– Но зато тихо, спокойно. Все при деле. Свободного времени нет.

– Потому оттуда и сбежал, – снова вклинился Олег.

– Мужики, закурить дайте, – в палату ввалился заспанный, явно еще не умывавшийся Пасечник. Денис вытащил пачку, дал ему сигарету.

– Вот спасибо, Денис. Ты же Денис? Дай еще штучку. Не накурюсь с утра одной-то. Вот еще раз спасибо, – как будто оправдываясь, Пасечник прошел к балконной двери.

– Эй, Пчеловод хренов, – остановил его прапор. – Шуруй к себе или в курилку. Нечего у нас курить, тем более с утра…

Тот, не обращая внимания на Генку, прошмыгнул на балкон и закрыл за собой дверь.

– Денис, ты ему не давай сигареты, – наставительным голосом сказал Геннадий. – Не напасешься. Свои все раздашь, потом сам побираться будешь. А он раньше и не курил совсем. И не пил. Им на пасеке нельзя. А пасека пропала – у него как крышу снесло, барракуда. С катушек слетел. Курит нещадно, пачки две в день, наверное. Да и пил беспробудно, пока сюда не попал.

– Наверстывает упущенное за бездарно прожитые годы, – философским голосом обобщил Олег, собирая бритвенные принадлежности. – А ты что умываться не идешь?

– Ты мной не командуй, – огрызнулся Геннадий.

Денис не удивился такой реакции. Вчера вечером, во время их балконных перекуров между «компьютерным ликбезом», Олег рассказал коротко историю бывшего прапорщика. Когда ликвидировали училище, тот оказался и без работы, и без жилья. Он развелся за несколько лет до этого, а сам жил в училище – обустроил там себе комнатенку. А когда весь жилой фонд передавали из Министерства обороны в муниципалитет, его беззастенчиво выгнали прямо на улицу. Не возвращаться же к бывшей жене, у той и семья уже новая… Он с горя запил, жил с бомжами. Потом оказался здесь, в диспансере. Тут и остался. Почти четыре года живет. А потом у него обнаружили рак… Денис не стал уточнять, рак именно чего. Это известие и так для него было полной неожиданностью. Олег предупредил, что Геннадия мучают приступы сильнейшей боли, особенно по ночам. Обезболивающее теперь слабо помогает, так что с утра он частенько бывает злой и раздражительный. И тогда уж ему под руку не попадайся…

– Тоже мне, командир нашелся, – продолжал Генка-Барракуда. – Ты за собой бы лучше следил. Ночью чай пили? И ничего за собой не убрали – ни сахар, ни печенье. Стол даже не вытерли…

«И что, мне здесь всю неделю бичевать? Мужики они, конечно, хорошие. Но…»

Он не успел додумать мысль. На кровати напротив заворочался вчерашний толстый мужик, которого прапорщик назвал Антохой. Что-то промычал, потом с трудом сел, тупо оглядываясь по сторонам, выпучивая красные заплывшие глаза.

– Воды дайте…

– Сам возьмешь, барракуда, – зло ответил Генка. – Тебе сколько раз говорили? Нажрешься, так чтоб ноги твоей у нас не было… Ботинки хотя бы мог снять.

– Не бурчи, – с трудом ворочая языком, хрипло огрызнулся Антоха. – Видишь, тошно.

– Зато вчера было хорошо, – рассмеялся Олег.

– Твое счастье, что суббота сегодня. Ни Натальи, ни Григорьевича нет. Попался бы ты им на глаза. Ну ничего, я все расскажу, – распалялся Генка.

– Ты, паскуда… Молчи лучше…

– Денис, пошли бриться, пусть они тут сами грызутся, – Олег, ухмыляясь и с трудом сдерживая смех, вышел из палаты.

– Да я через день бреюсь, – Денис провел рукой по щеке. Конечно, побриться бы не мешало, но уж очень не хотелось торчать в этой умывалке-курилке. Да и было интересно досмотреть начинающееся представление под названием «Злой по жизни прапор верзус злой с похмелья Антоха». Но битва не состоялась.

– На разгрузку! – раздался крик под балконом.

– Твое счастье, – буркнул Генка, поворачиваясь к Антохе. – Вернусь, чтоб духу твоего здесь не было. Понял?

Тот пытался что-то ответить, но язык явно не слушался. Геннадий вышел на балкон.

– Что так рано сегодня? – крикнул кому-то там, внизу.

– Серега машину в сервис погонит, – раздалось в ответ. – Так что обед позже будет.

– Начинается, барракуда, – прапорщик вернулся и начал одеваться. – Хорошо, если обед к вечеру подвезут, вместе с ужином. Все, Денис. Пошел я бачки таскать.

– Давай я помогу.

– Нет, тебе нельзя. Ты у нас, постоянных, хлеб не отнимай.

– Вам что, платят за разгрузку?

– Нет, конечно. Ну, скажем так, это хоть как-то оправдывает наше здесь существование. Бачки разгрузить, мебель перетащить, бумаги на другой этаж отнести. Так, по мелочи… А ты на завтраке хлеба побольше возьми, здесь что-нибудь сгоношим…

Пока бедный Антоха пытался подняться, потом отпаивался холодной водой прямо из банки, Денис тоже вышел на балкон. Поежился – было прохладно. Понятно, все-таки осень. Утро…

Бригада напротив уже работала. «Суббота, выходной. Все равно работают. Вчера допоздна, сегодня спозаранок». Тот, который внизу, продолжал наполнять ведра, верхние поднимали. Потом высыпали утеплитель, а пустые ведра для ускорения процесса не на веревках спускали, а просто бросали вниз. Вот полетело очередное ведро… точнехонько по голове нижнему. Денис даже вскрикнул. Но тот, на удивление, не орал, не матерился. Спокойно продолжал нагребать перлит. Пока Денис курил, бедняга еще раза два получал пустыми ведрами по голове. И все спокойно. «Азия. Кто ж их поймет». Ему вдруг стало грустно и жалко бедного узбека-киргиза – каски в этой бригаде предусмотрены не были…

Он вернулся в палату и чуть не наступил на мохнатую Бяку… Немного подумал, потом взял ее на руки и так, поглаживая черное шерстяное чудовище, уселся на кровать. Он чувствовал себя неимоверно уставшим и совершенно разбитым. То ли от вчерашней капельницы, то ли от сегодняшнего раннего подъема…

Суббота, 10.00

Юрий не спал практически всю ночь, уснуть удалось только под утро, когда уже начинало светать. Но проснулся, как ни удивительно, бодрым и свежим.

Вчерашняя случайная встреча с Любой была для него совершенно неожиданной. Но еще неожиданней она закончилась.

Выйдя из подъезда Димки, они долго молчали. Так и шли рядышком по тротуару и просто молчали. И странно, Юрий не чувствовал никакой неловкости от этого молчания. Просто как будто они накануне расстались, а сейчас снова встретились. И не было этих восемнадцати лет.

– Вот мой дом, – прервала долгое молчание Люба. – Спасибо, что проводил.

– Люба…

– Юра, не говори ничего. Не надо! Я тебе сама все сейчас скажу. Коротко. Извини, я выпила… Алена – твоя дочь. Можешь хоть генетическую экспертизу провести. Хотя… Я думаю, ты сам знаешь. Все… Я пошла.

– Подожди… Я…

– Юра, не надо эмоций, не надо соплей. Я тебе сказала, а ты думай сам. Я не знаю, зачем ты здесь. И почему именно сейчас. Это судьба? Иди домой. Ну, или где ты остановился… К Димке. В гостиницу. Все. Я тебе все сказала…

…Что с ним происходило, он бы не смог объяснить. Просто он делал то, что считал нужным сделать именно в этот момент жизни. Не просчитывая на несколько шагов или дней вперед, как привык делать все последние годы. Не задумываясь о последствиях…

Сначала он хотел позвонить в Питер, уже достал телефон, но потом сообразил – там еще ночь. Ладно, позже. Спустился в фойе гостиницы, зашел в офис авиакомпании и сдал билет. Потом заехал в офис риэлтерской фирмы и отменил все договоренности о продаже квартиры. Бедная Надежда Андреевна была в шоке. Но он тут же перевел с карточки солидную неустойку, ситуация сразу нормализовалась, только банкет пришлось отменить. Уж очень неуместным был бы в этой ситуации праздник… Он хотел посмотреть так и не проданную квартиру, и Надежда Андреевна, передавая ему ключи, многозначительно намекнула, что не против составить ему компанию. Он категорически, даже почти грубо, отказался. Хотя потом пожалел. Не потому, что отказался, а потому, что сделал это так резко и невежливо. Все-таки она очень милая и приятная женщина, столько сил и времени на него потратила. Ну да ладно… Просто надо учесть и впредь контролировать себя и свои эмоции.

…И вот он снова оказался в родительской квартире. Никогда не думал, что так может получиться. Мысленно он уже давно распрощался с ней. В квартире было совершенно пусто, никакой мебели. Мама почти всю продала, когда окончательно осела в Питере. А самые дорогие, не по цене, а по памяти, комод и пару кресел перевезла к себе. Мамины знакомые, все эти годы жившие здесь за символичную плату, съехали еще полгода назад, как только он сообщил им о своем решении продавать квартиру. Помещение было в ужасном состоянии – жильцы, видимо, ни разу не делали ремонт за все эти годы. Да и зачем им это надо было? Жили-то на птичьих правах. Но было чисто – фирма Надежды Андреевны подготовила объект для продажи.

Он медленно бродил по рассохшемуся скрипучему полу и оценивал состояние квартиры. Две комнаты, не очень большие, зато коридор-прихожая и кухня, по современным меркам, просто огромные. По площади никак не меньше жилых комнат. В те годы так и строили. И высоченные потолки. Он вспомнил, что у них в «темнушке» всегда стояла стремянка – без нее даже лампочки заменить было невозможно. И, самое главное, балкон.

Дом стоял в самом центре города, но не на оживленной многолюдной улице, а в очень спокойном уголке. Окно из кухни выходило во двор, а оба окна из комнат – на тихую набережную. Этот участок дороги вдоль берега за мостом был не транзитным, не сквозным и потому не очень наезженным автомобилистами. Огромный полукруглый балкон занимал весь угол дома и был общим на две квартиры – их и соседскую, из другого крыла дома. Это был даже не балкон, а скорее веранда. Они жили на втором этаже, а на первом какой-то бизнесмен еще в его время застеклил такую же веранду – так целое кафе получилось. Правда, он вскоре прогорел – место было совершенно не проходное. Что сейчас там располагалось, Юрий пока не знал.

Он вышел на балкон-веранду. Усмехнулся про себя – сейчас здесь было полно разного хлама. Склад, кладовка. В его время у них с соседями было негласное правило – держать балкон в чистоте и порядке. Там часто устраивали вечеринки-дискотеки и он сам с одноклассниками, и соседская Ника, почти его ровесница. Да и у взрослых любой праздник заканчивался посиделками на этой веранде с шикарным видом на реку. Интересно, кто сейчас живет в соседней квартире?

Он не испытывал никакой ностальгии, мол, родительская квартира, здесь же прошло все детство… В том состоянии бодрой приподнятости и активности, в котором он находился с самого утра, ему было не до сантиментов. Он оценивал как профессионал, как архитектор – какую перепланировку надо будет сделать, как лучше организовать ремонт. Здесь же будет жить молодая девушка… Стоп! Его как будто раскаленной иглой пронзили. Эту молодую девушку сначала надо найти!

Он посмотрел на часы. Все, в Питере уже утро. Тут же позвонил домой, предупредил Викторию, что задержится на несколько дней – якобы некоторые неувязки с документами получились, а так как выходные, то никто ничего не решает, надо ждать рабочих дней и так далее. Потом – Антону, своему заму. Рассказал ту же легенду, дал несколько указаний по работе. Все, с этим решил. С ремонтом можно будет определиться и позже. Теперь главное. Теперь – к Любе. Надо искать Аленку!

Он заехал в гостиницу, сдал номер, здесь же в бутике на первом этаже купил пару рубашек, носки, кое-что по мелочи. Он же не брал с собой ничего! Выходя из фойе на улицу, взглянул на большие часы над стойкой – три часа, именно в это время он должен был взлетать. Домой, в Питер. Но он уже принял решение…

По дороге попросил таксиста тормознуть у рынка, купил большой букет. «А если она на работе? Хотя суббота же. Или ушла куда-то? Нет, не должна. Аленка же пропала. Судя по тому, в каком состоянии она была вчера, дома отлеживается. А где она работает, интересно? Кем?»

Люба оказалась дома. Она не удивилась, не обрадовалась, не возмутилась. Совершенно спокойно, без всяких эмоций отступила в сторону, пропуская его в квартиру:

– Проходи. Я знала, что ты придешь. Зачем цветы? Не надо было. Это лишнее. Но спасибо.

– Люба…

– Что?

– Хочешь, я у тебя останусь?

Она промолчала.

– Нет, не так. Извини, – поправился Юрий. – Можно, я у тебя останусь?

Она даже попыталась улыбнуться. Кажется, он снова начинал понимать ее.

– Можно. Оставайся…

Потом спохватилась:

– Димка говорил, у тебя же самолет! Опоздаешь…

– Я сдал билет. Я решил остаться. Надо…

Он замялся, потом решительно закончил:

– Надо дочку найти. Нашу дочку.

Она внимательно посмотрела на него и вдруг расплакалась…

…Они проговорили весь вечер. Юрий по-прежнему был в том необычном для себя состоянии эйфории и приподнятости, в котором оказался еще вчера вечером. И, как и вчера, ему было спокойно и комфортно рядом с ней. Никакой неловкости, никаких комплексов. Он снова подумал: «Как будто и не было восемнадцати лет…»

– Люба, покажи мне наконец Алену, я же ее никогда не видел.

Они зашли в Аленкин закуток за шкафом. Юрия сразу поразила своеобразная выставка-коллекция разноцветных конструкций из «лего». На шкафу, на столе, на тумбочке – все свободные поверхности были заняты необычными архитектурными строениями, фантастическими космическими кораблями и чем-то, вообще ни на что не похожим. Он удивленно остановился:

– Что это?

– Алена творит.

– Это все она сделала?

– Ну да. Строит, потом разбирает, переделывает. Времени только не хватает.

– Странно. Я всегда думал, что в «лего» только дети маленькие играют. Но здорово как…

Люба включила Аленкин ноутбук:

– Бумажных фотографий мало, да и те только детские. Их потом посмотришь. Сейчас же все здесь хранится, сам знаешь…

– У нее что, даже пароля нет? – удивился Юрий.

– Этот рабочий стол она специально мне сделала. Вот она, моя… Наша Алена.

– Так она рыжая?! – охнул от неожиданности Юрий.

– Как видишь, – Люба чуть не рассмеялась.

– В кого это? Ты уверена, что она именно моя дочь?

Она шлепнула его по спине:

– Смотри, все-таки заставлю генетическую экспертизу пройти.

– Все-все, пошутил я, пошутил, – подскочил он.

И, защищаясь, схватил ее за руки. Она замерла. Он тоже.

– Юра, не надо, – нерешительно прошептала Люба и тут же сама обняла его. – Я столько лет тебя ждала… Где же ты был?

– Люба…

– Все, молчи. Молчи.

…Он не спал уже вторую ночь, но не чувствовал ни малейшей усталости или расслабленности. Напротив, каждая клеточка его организма требовала действий, активности. Он встал, включил торшер возле кровати. И невольно остановился, залюбовавшись Любой. Она спала, раскинувшись на кровати, волосы разметались по подушке.

Он не удержался, присел на краешек кровати и взял ее за руку. Потом тихонько и нежно поцеловал. Она почувствовала его прикосновение и во сне повернулась к нему. Одеяло сползло, он не стал ее прикрывать, разглядывал и поражался: «Нисколечко не постарела. Это мне показалось тогда, у Димки. Освещение плохое, наверное, было. Ну, нисколечко не изменилась. Морщинки у глаз? Но они нисколько не портят… Совсем еще молодая. Как девчонка».

Наконец насмотрелся, тщательно укрыл одеялом, а сам оделся и вышел на балкон. На улице было пустынно – воскресенье, народ отсыпается. И прохладно – осень уже чувствовалась. Курить захотелось неимоверно, аж слюну сглотнул. Быстро вернулся назад, прошел на кухню – надо срочно что-нибудь съесть.

…Юрий пил кофе с наскоро приготовленным бутербродом и размышлял.

Все вставало на свои места. Он начинал кое-что понимать… И его внезапно случившийся инфаркт…

И его приезд в город именно в это время…

Он должен найти дочку, так неожиданно появившуюся у него. Это поможет и ему самому, направит его жизнь в нужное русло. Найти.

Если она ушла из дома, значит, у нее что-то случилось. Очень серьезное. Ей нужна помощь. Его помощь. Отца.

Он вспомнил слова Димки: «Бывало, что только усилия родных и помогали найти…»

На кухню зашла Люба.

– Здравствуй, Юра, – она смущенно улыбалась и куталась в халатик.

Он снова поразился – насколько же она молодо выглядит. Девчонка девчонкой.

– Здравствуй, Люба.

Чуть помолчал и повторил:

– Здравствуй, любимая, – и он нисколько не кривил душой, не сочинял, не придумывал.

Его душа пела, он как будто возвращался к самому себе.

– Мы, наверное, нехорошо поступаем, – сказала-спросила Люба.

– Ты о чем?

– Ну, понимаешь, Аленка… Где она? Что с ней? Что же такое случилось, что она ушла? А мы с тобой… – она пыталась подобрать слова. – Любовь крутим.

Он обнял ее, прижал к себе:

– Я понимаю тебя. Но это все – единое целое. Все связано. Я найду ее. Обещаю тебе. Я так понимаю, что для этого я и приехал. Ну, и к тебе. Я поеду сейчас.

– В деревню?

– Да, ты же сама вчера предложила.

– На чем поедешь?

– Сейчас позвоню Митьке, возьму машину. Не откажет, понимает ситуацию.

Люба аж прыснула:

– Кому позвонишь? Как ты его назвал? Митька?

– В школе же его всегда так звали!

– Теперь он Дмитрий… Ой, отчество забыла…

Она взяла его чашку с недопитым кофе, сделала несколько глотков и облизнулась:

– Ням-ням!

Он даже испугался – так у него забилось сердце. Осторожнее! Но это было такое знакомое, такое близкое и родное «ням-ням»…