Читать книгу Машина пространства - Алексей Синицын - Страница 2

В воскресенье на Ярославском было немноголюдно. Заходя в здание вокзала, Жора Пеликанов услышал долетающие из глубины приглушенные звуки рояля. Неприметный мужчина средних лет в белой концертной рубашке с большим чувством исполнял тему из «Бандитского Петербурга». Два десятка человек слушали его, уткнувшись в смартфоны. Пока Жора в цифровом камуфляже Marine Pattern с высоким станковым рюкзаком за плечами пересекал зал, концертмейстер успел покончить с лейтмотивом питерской криминальной драмы и заиграл гимн Москвы. Этот внезапный переход Жора счел по-своему логичным. В прошлый раз, когда он уезжал в Кострому на очередной юбилей драматурга Островского здесь вовсю распевал хор студентов Гнесинки.

На темно-синем перронном асфальте валялось множество бутылочных крышек. Прохаживаясь возле путей с истертыми, лоснящимися рельсами, Пеликанов недоумевал, откуда их столько взялось. Ему казалось, что такими давным-давно уже не пользуются. Издали они напоминали россыпь старинных монет, но при ближайшем рассмотрении производили ностальгически удручающий эффект узнавания. Лет тридцать тому назад ими могли закупоривать бутылки с лимонадом или пивом «Жигулевское». Пеликанов наклонился и, подобрав одну, стал внимательно рассматривать. Крышка оказалась норовистой и острозубой, как пиранья.

До отправления поезда оставалось чуть менее получаса. Сделав еще с полсотни шагов по перрону, он вспомнил, что нужно позвонить Рите. Жора знал, что по выходным Рита любит отсыпаться, но догадывался, что теперь она не берет трубку не потому, что спит, а потому, что все еще на него сердится. Насчитав десять или одиннадцать гудков, он сбросил вызов.

Ветер гнал по небу дымные серые тучи, в которых терялся шпиль соседнего Ленинградского вокзала. Пеликанову захотелось раствориться, исчезнуть в сыром осеннем воздухе, но как это сделать – он не знал.

О Заповеднике ходили разные слухи. В среде либеральной интеллигенции поговаривали о том, что Путин разводит там специальных медведей-оборотней. Якобы верхом на одном из них он и был запечатлен личным кремлевским фотографом в августе две тысячи четырнадцатого года. То, что Президент России (способный, по утверждению Божены Рынски, и сам на некоторое время превращаться в тощего плешивого медведя) восседал на североамериканском гризли, преодолевающем вброд одну из сибирских рек, в расчет не принималось. Как и то, что скакать на медведе без седла было в высшей степени затруднительно.

Представители умеренной оппозиции видели в нашумевшем изображении карикатурно-символический смысл с подтекстом, отсылающим к синоптическим Евангелиям: дескать, на свои очередные два срока Путин въехал в Кремль верхом на Медведеве. Выходило, что-то вроде издевательского месседжа, посылаемого властью гражданскому обществу в жанре грубоватого уголовного юмора.

Пеликанов, как опытный журналист, во всю эту чушь с медведями-оборотнями не верил. О Заповеднике он, разумеется, слышал, но считал, что все это не заслуживает внимания, так как является или откровенным гнусным вымыслом, или обладает характерными чертами убогой народной фантазии.

Однако, едва переступив порог кабинета главреда Сизифского, Жора понял, что тот был иного мнения.

– На пустом месте ничего не происходит, и дыма без огня не бывает, – наставительно изрек Сизифский. – Общественный интерес может ошибаться в частностях, но в главном он всегда прав. Если что-то заслуживает его внимания, значит, в этом что-то есть. Не может не быть. На том стоим.

– Дыма не бывает, а вони – сколько угодно, – заметил Пеликанов, сидя в кабинете главреда на совещательном стуле.

– Вот ты поезжай и разберись на месте, освети, так сказать. Проведи журналистское расследование. Но для начала найди кончик веревочки, откуда тема выскочила. Что мне, учить тебя, как маленького? – сказал Сизифский.

– Будто вы не знаете, Леонид Максимович, откуда все темы выскакивают, а потом эхом на берегах Клязьмы отдаются.

– Не упрощай, Пеликанов. Разберешься – хорошо, не разберешься – еще лучше. Напишешь, что обнаружил в вологодских лесах мистическое сердце России. – Сизифский ядовито улыбнулся. – Туризм по Золотому кольцу надо развивать? Глядишь, подтянем к себе рекламу внутренних туроператоров.

Зайдя Жоре за спину, он ободряюще встряхнул его за плечи, отчего Пеликанов вздрогнул:

– Леонид Максимович.

– Что?

– Почему, если в какое-то унылое говнище ехать, всегда Пеликанов?

– Не ропщи, Жора. Ты еще не знаешь, что такое настоящее унылое говнище. Я в Кабуле два года фронтовым корреспондентом оттарабанил. Там знаешь, какое единственное развлечение вечерами было? Берешь два автоматных рожка… Ладно, не доводи до греха, иди с богом. – Сизифский вяло махнул рукой в направлении двери.

К действительности его вернул голос из репродуктора, объявляющий посадку на поезд Москва – Архангельск. Жора не стал снова надевать рюкзак, а поволок его за собой на колесиках в сторону платформы.

Распахнутые купе неспешно заполнялись шелестом плащей, скрипом кожаных курток и возбужденными голосами. Пеликанов терпеливо ждал, стоя на красной ковровой дорожке в узком проходе, наблюдая за багажной возней. Кто-то в дальнем конце вагона с силой грохнул нижней полкой. Внезапно заплакал ребенок. Женщина в лиловом берете, стоявшая впереди, вдруг что-то вспомнив, с решительностью торпеды ринулась обратно к выходу, сметая все на своем пути.

Вскоре Пеликанову удалось бочком внедриться в пустующую нишу номер восемь, встретившую его запахом чистого накрахмаленного белья и приглушенной музыкой радио.

То, что он прибыл на место первым, давало шанс успеть быстро достать умывальные принадлежности и переодеться. Свое Military, приобретенное по случаю в военторге на 1-й Владимирской улице, он считал чем-то вроде карнавального костюма, временным маскировочным облачением. Ничего военного Жора не любил. Но теперь оно ему пригодилось.

Пеликанов на несколько секунд застопорился взглядом на своей механической зубной щетке, похожей на маленькую зловещую машинку для чистки обуви. Через каких-нибудь три-четыре минуты он уже сидел возле окошка в старых домашних джинсах и черной водолазке, элегически подперев кулаком подбородок. По ту сторону мутновато-серого стекла ворона сосредоточенно терзала мякоть кунжутной булки. Мимо вороны размашисто промаршировал носильщик с гремучей тележкой. В этот момент поезд тронулся.

Едва Жора успел подумать, что до самой Вологды поедет один, как на пороге купе возник бледный, запыхавшийся человек с торчащим ежиком коротких светлых волос и недвусмысленным профессорским портфелем. Пеликанов секунду раздумывал, рад он или нет в последний момент объявившемуся попутчику. Решил, что это выяснится позднее. Человек с портфелем, по всей видимости, угадал его мысли.

– Это как гол на последних секундах овертайма, верно? – не без ехидства спросил он.

Пеликанов не стал делать вид, что не понял.

– Да, есть что-то общее. Но тут ведь все зависит от того, за какую команду болеешь. – Жора улыбнулся, смирившись с тем, что теперь ему какое-то время предстоит быть приятным собеседником.

– Иван Михайлович Зайцев. – Незнакомец протянул ему для рукопожатия неожиданно большую ладонь.

– Горгий Павлович Пеликанов.

– Редкое греческое имя, – оценил Иван Михайлович, взгромождая портфель на верхнюю полку.

Пеликанов давно привык, что люди совершали глупейшую ошибку, подозревая его в неправильном или нечетком произнесении своего имени. «Профессор», очевидно, доверял слуху, а паче того собственной эрудиции, за что и получил от Пеликанова уверенный мысленный зачет:

– На отца что-то внезапно нашло. Но друзья все равно называют меня «Жора», – коротко пояснил он.

– Понятно, понятно, – улыбнулся Зайцев, усаживаясь напротив.

Жора заметил, что его выпуклые глаза слегка косили в разные стороны, поэтому было трудно определить, на чем именно он фокусирует внимание.

– Далеко путь держите? – спросил Зайцев, сняв с себя дорогую гладкую кожанку и вполне освоившись.

– Билет у меня до Вологды, а дальше на перекладных, как придется, – неопределенно пояснил Жора, с силой надавливая ногтем на апельсиновую кожуру.

Про то, что едет в Заповедник, рассказывать не хотелось. Как любил говаривать ушлый Сизифский, чем меньше о тебе знают, тем дольше ты живешь.

– Не в Кириллов, часом?

– Тут такое дело, я и сам не до конца знаю, – усмехнулся Пеликанов.

– Как так? – удивился Зайцев.

– Да вот так. В Вологде обещали встретить и завезти в непролазную глушь.

Иван Михайлович покосился на его морпеховский камуфляж, скромно висящий на крючке.

– На охотника вы вроде не похожи, на любителя рыбалки тоже, – вслух рассудил он, смеривая Пеликанова взглядом опытного портного.

– Я журналист. Хотите? – Жора протянул ему половинку своего цитруса, надеясь отвлечь интерес профессора от собственной персоны.

– Благодарствую. – Зайцев едва заметно грассировал. – Значит, куда пошлют?

– Посылают нашего брата все больше в одно и то же место, – натужно сострил Пеликанов, разжевывая брызжущую во все стороны апельсиновую мякоть.

– А я в Архангельск, к дочери. – Профессор отечески вздохнул и стал в задумчивости двигать челюстью.

«С таким-то портфелем?»

– Она просила для ее студентов несколько лекций прочитать, – снова, будто угадав его мысли, поспешил объяснить Зайцев.

Жоре стало немного не по себе, он решил, что с профессором нужно держать ухо востро.

– Преподаете, Иван Михайлович?

– Угу. Есть немного.

Жора почувствовал, что за его слегка развязным ответом скрывается ощущение собственной значимости.

– Я тоже немного на журфаке преподавал, по приглашению, – вяло откликнулся Пеликанов, ввинчивая взгляд в унылый осенний пейзаж за окном с почти оголившимися деревьями и мрачно дымящими на горизонте трубами.

Октябрь начал несмело набрасывать на стекло редкие капли дождя. Наступившее молчание прервала проводница, резко рванувшая купейную дверь, так что вздрогнул и завибрировал никелированный замок.

Вологда? Очень хорошо. Не беспокойтесь, я вас разбужу. Архангельск? Еще лучше. Чаю желаете? Есть кофе. Нет, только капучино. Не курите? Если курите, окурки на пути не бросайте, а то начальник поезда ругается.

Пока она говорила, Пеликанов с животноводческим интересом наблюдал за ее тонким почти детским предплечьем, покрытым легким светлым пушком, потом спросил, в какой стороне находится вагон-ресторан. Спросил просто так, на всякий случай, рассчитывая понаблюдать за тем, как из ее небольшого рта, окаймленного тонкими, почти бесцветными губами, будут сыпаться слова. Оказалось, всего через два вагона, по пути следования, близко.

– Много не пейте, а то я вас не разбужу, – сказала она, быстро взглянув на Пеликанова. В голосе проводницы слышалась искренняя забота, помноженная на многолетний профессиональный опыт. Ее маленькое лицо с заостренным подбородком и живыми, четко подведенными глазами излучало крысиное участие.

– Командировочные? Билеты нужны? Если будет дуть, опустите шторку.

В своем стремительном речитативе она еще упомянула титан и туалетную бумагу.

– Знаете что, если вы не против, Горгий Павлович, я вас тоже угощу, – предложил Зайцев, после того как щуплая словоохотливая проводница утекла в коридор.

Не дожидаясь ответа, он отер пальцы носовым платком и ловко извлек из своего профессорского портфеля бутылку виски Jack Daniel’s, которую и предъявил Пеликанову, держа двумя руками, как артиллерийский снаряд:

– А? Если вы не возражаете.

Пеликанов старался не пить в дороге, мало ли что. Но профессору отказывать отчего-то счел неудобным. Да и не пялиться же дотемна в окно.

– С меня закуска, раз такое дело. – Жора, кряхтя, полез в рюкзак и достал оттуда заблаговременно порезанную на кружочки колбасу и еще теплую курицу гриль, истекающую в мятую фольгу удушливым темно-коричневым соком.

Минут через пятнадцать он уже перестал замечать стук колес. А после вторых пятидесяти профессор стал рассказывать о себе и вовсе удивительные вещи.

Оказалось, что Иван Михайлович Зайцев, росший в семье потомственных московских интеллигентов-естественников в четвертом поколении, с юности был захвачен страстью ко всяческим оккультным наукам.

Все началось с находки, неожиданно сделанной им в отцовской библиотеке.

Это было еще дореволюционное, прижизненное издание Папюса, 1911 года. Открыв книгу из любопытства, Ваня Зайцев прочел ее всю в один присест тут же, не отходя от книжного шкафа. А на следующий день свалился в постель с высокой температурой, то ли от простуды, полученной в результате долгого стояния на сквозняке, то ли от потрясения прочитанным. Так как ничего подобного среди отцовских книг больше не находилось (по всей видимости, Папюс достался отцу случайно, в наследство от бабки, воспитанницы Смольного института благородных девиц), Зайцев стал регулярно после школы ошиваться возле букинистического магазина на Трубной, рассчитывая выйти на нелегалов, торгующих редкой и запрещенной литературой.

Вскоре, как ни странно, ему это удалось. Странно потому, что на тот момент Зайцеву едва исполнилось четырнадцать. Да и к выводу о том, что такие люди должны существовать и крутятся они именно возле букинистических магазинов, он пришел чисто умозрительно. Священную каббалистическую книгу «Зоар» в русском переводе Зайцев лихо выменял на привезенный отцом из Англии двойной виниловый альбом «The Dark Side of the Moon».

В шестнадцать, по собственному признанию, он уже устраивал дома подпольные спиритические сеансы, делал нумерологические расчеты, составлял натальные карты и ставил алхимические опыты, выдавая их за страстное увлечение фотографией. Денег на покупку новых книг ему теперь хватало, да и не только. Еще через год Ваня Зайцев, слывший к тому времени в кругах доморощенных столичных эзотериков юным дарованием, организовал из своих знакомых тайное общество последователей Гермеса Трисмегиста с далеко идущими планами мистического переустройства всей политической системы Железной империи, озаряемой сквозь грозы негаснущим солнцем свободы.

– Все закончилось, как и следовало ожидать, – подвел итог своим юношеским поискам мистического и трансцендентного Иван Михайлович.

– Вас сожгли на костре? – пошутил Пеликанов, вспомнив о давнем поклоннике Трисмегиста – Джордано Бруно.

– Нет, гораздо прозаичней, – хмыкнул Зайцев. – Кто-то из своих же настучал куда следует, и нашу шарашкину контору быстро прикрыли. Хорошо еще, что все члены тайного общества на тот момент были несовершеннолетними, а то бы такую статью припаяли. Отца, правда, тогда вызвали в комитет для беседы. – Иван Михайлович флегматично почесал голову, припоминая. – Сказали, что если он сам быстро мне мозги не вправит, то они сделают все, чтобы убрать его с должности заведующего кафедрой в университете. Меня грозились исключить из комсомола, а это, знаете ли, в те времена ставило крест на перспективе получения высшего образования, что в глазах моих родителей было равносильно гражданской казни. – Зайцев, оставаясь бесстрастен лицом, обнажил свои ровные, мелкие зубы.

– И что отец?

– Умер.

– Умер?!

– Вскоре после того разговора скоропостижно скончался в вагоне метро. Обширный инфаркт, – буднично констатировал профессор.

– М-да… – Пеликанов сочувственно покачал головой. – Надо же.

Иван Михайлович стал разливать по третьей, которую выпили молча, не чокаясь.

– И что было дальше? – Жора, отломив кусочек от куриного бока белого мяса со шкуркой, пытался разгадать запах специй.

– Дальше я понял, что впредь нужно быть умнее, то есть заниматься оккультизмом и магией в одиночку. И потом, я решил, что связь с миром мертвых следует устанавливать на вполне научной основе.

– Вы не перестаете удивлять меня, Иван Михайлович, – искренне восхитился Пеликанов. Он еще раз оглядел профессора. Даром что пятнадцать лет в журналистике, кого только не видел, а про него – никогда бы не подумал.

– Пустяки, – отмахнулся Зайцев. – Вы слышали что-нибудь о морталогии?

– Пожалуй, нет. А что это?

– Наука о смерти.

– Ого! – Пеликанов потянулся за салфеткой.

– Изначально она была чем-то вроде маргинальной части антропологии, касающейся изучения поминальных обрядов и древних погребальных культов. В ее рамках также описывались способы общения живых и мертвых у различных первобытных племен. Так сказать, в контексте неизбежной культурной дихотомии жизни и смерти, – конспиративно подмигнул Зайцев. – Но постепенно она выделилась в самостоятельную науку. Морталогия более-менее свободно развивается в США, Германии и во Франции. В одно время ее ряды активно пополнялись французскими структуралистами, – продолжил объяснять Зайцев.

– А в России? – поинтересовался Жора. – Так вы, значит, морталогию преподаете, Иван Михайлович? – осенило его.

Профессор взглянул на Пеликанова, как на сумасшедшего.

– В России такое возможно разве что в элективной форме и в предельно гомеопатических дозах, да и то чисто теоретически. Как вы себе это представляете, в рамках нынешнего образовательного стандарта?

Жора никак себе не представлял и самого образовательного стандарта, но в общем и целом догадывался. Однако после ста пятидесяти у него возникла хулиганская мысль.

– Так вдруг они там в Кремле с Ильичом или с Иосифом Виссарионовичем захотят посоветоваться? – стрельнув глазами в небо, весело предположил он.

– Они и так советуются, – серьезно ответил Зайцев. – По-старинке работают, ретрограды. А между тем мы тут кой в чем преуспели, – выдержав небольшую паузу, не без удовольствия сообщил он.

Пеликанов догадался, что под «нами» Иван Михайлович имел в виду почти наверняка исключительно себя.

– Я про вас статью напишу, хотите? – предложил Жора.

– Не напишете, – немного подумав, ответил профессор.

– Это почему?

– Когда я расскажу вам, сами поймете.

Иван Михайлович как-то странно насупился и стал смотреть исподлобья. «Как вепрь», – пронеслось в голове у Жоры. В профессорском взгляде ему даже почудилась некая скрытая угроза. Но он догадался, что Иван Михайлович здесь ни при чем. Сквозь него проступала какая-то иная мрачная, нечеловеческая сила.

– Расскажите, там видно будет, – пожал плечами Жора.

Зайцев еще какое-то время мялся и ерзал, будто прикидывал, стоит ли, в самом деле. Потом, по всей видимости, задумался, с чего лучше начать.

– В особенности после смерти отца, мне не давал покоя один вопрос, – начал наконец он, став едва заметно раскачиваться. – Где находятся мертвые? Откуда, из какого места они приходят, чтобы общаться с живыми? Надеюсь, вы понимаете, дорогой Горгий Павлович, что если существует так называемый «тот свет», то он непременно существует где-то, а стало быть, находится в определенном пространственном положении относительно мира живых, каким бы диким, на первый взгляд, ни казалось это утверждение. К примеру, еще ваш знаменитый тезка Горгий Леонтийский считал существование «нигде» полнейшей нелепицей и внутренне противоречивой невозможностью.

Пеликанов кивнул, хотя такая постановка вопроса и в самом деле показалась ему диковатой.

– Пока мне все кажется логичным, – согласился Жора. – Но разве о местонахождении того света нельзя напрямую спросить, допустим, у тех же мертвых?

– Я спрашивал, – мгновенно откликнулся Зайцев, – много раз. Все, к кому я обращался с данным вопросом, либо молчали, либо отвечали предельно иносказательно и расплывчато.

– И какой вы сделали из этого вывод?

Профессор с сомнением скривил рот.

– Я допускаю, что они не хотели говорить об этом. Но мне показалось, что, скорее всего, имело место другое: грамматика человеческого языка просто не приспособлена для выражения ответов на подобные вопросы, – он коротко взглянул на Жору с тем, чтобы оценить, насколько тот его понимает.

– В общем, Людвиг Витгенштейн, – откликнулся Пеликанов.

– Да, что-то вроде того, – согласился профессор.

– Но ведь у вас есть ответ, Иван Михайлович, – улыбнулся Жора.

Пеликанов был почти уверен, иначе профессор не стал бы затевать с ним этот разговор.

– Примерно через год после смерти мне приснился отец. Выглядел он весьма странно, в каком-то мешковатом рубище, с густой черной бородой. Он стоял на идеально ровной геометрической плоскости. На его голове виднелся острый кожаный колпак, сшитый из лоскутов звериных шкур. Он был бос, и я с удивлением смотрел на его длинные скрючивающиеся ногти. Воздев к небу палец, отец произнес, обращаясь ко мне: зри в точку! – Иван Михайлович с живым артистизмом продемонстрировал, как это все было.

– Занятно. И больше ничего?

– Ничего. Сначала я подумал, что он советует мне погрузиться в глубокую медитацию. Многим мудрецам прошлого после долгого глядения в одну точку открывалась истина. Почти месяц я каждое утро садился в падмасану и сосредотачивал все свое внимание на едва заметном пятнышке, которое специально для этого нанес на стену черным фломастером, пока не осознал свою ошибку.

– Ошибку?

– Разумеется. Это называется ошибкой культурного человека. Она заключается в том, что культурный человек уже ничего не способен воспринимать непосредственно и буквально. Отец ведь не сказал мне: смотри на точку. Он сказал: смотри в точку. То есть внутрь. Замечаете разницу?

Жора чувствовал, что ему внезапно приспичило и необходимо срочно прогуляться до туалета. Но Иван Михайлович, похоже, налился вдохновением.

– Ведь точка, если вдуматься, является самой загадочной мысленной сущностью. Именно мысленной! Находясь в пространстве, она не имеет размеров и не занимает места. Точка предельно самодостаточна и располагает собственным внутренним пространством, на вход в которое она и указывает как чистый маркер места: здесь! – Зайцев воткнул в столешницу указательный палец. – Не допустив этого, мы никогда бы не смогли объяснить…

– Ради бога, извините, Иван Михайлович, что прерываю на самом интересном месте. Мне необходимо на минуточку. – Пеликанов изобразил на лице крайнюю степень надобности.

– Валяйте, – разочарованно согласился Зайцев.

Вагон плавно раскачивало из стороны в сторону. Жора двинулся по коридору, держась за поручень, чтобы ненароком не швырнуло. Навстречу ему попался похожий на гнома глухонемой разносчик газет. Дойдя до туалета, Жора заметил дожидающуюся очереди мамашу с ребенком, мальчуганом лет четырех-пяти, понял, что их ему не переждать, и решил попытать счастья в соседнем вагоне. Там оказалось свободно и даже относительно чисто.

Вакуумный ватерклозет издал характерный засасывающий звук, целостный и законченный, как афоризм. Так было теперь, а в поездах его мятежной юности можно было, нажав ногой на механическую педаль, увидеть вращающуюся с бешеной скоростью землю. Однажды, гипнотически завороженный этим видом, Жора стоял так, потеряв счет времени, пока в дверь не стали требовательно стучать железным ключом «гранкой».

Пеликанов сложил ладони ковшиком, будто просил у автоматического умывальника благословления, и взглянул в зеркало. На шее он заметил маленький красный прыщик. По опыту знал: стоило ему только сесть в поезд, как прыщик мог выскочить неизвестно откуда в самом неподходящем месте. Ему казалось, что во всех случаях прыщик был один и тот же. Он осторожно потрогал его пальцем и решил, что давить пока рано.

Выйдя из уборной, Жора направился не в купе, а в сторону вагона-ресторана. Зачем – он и сам не до конца понимал. Просто хотелось взглянуть и убедиться, что маленькая проводница сказала правду.

Переход, соединяющий вагоны, оглушал грохотом колесной канонады. Только с третьей попытки Жоре удалось отгородиться от шумного тамбура, захлопнув за собой дверь, стремящуюся, как пьяный в новогоднюю ночь, распахнуться настежь.

– Извините, закрыто на обслуживание.

Дорогу ему преградил официант с черной шелковой бабочкой под кадыком. Он будто бы вынырнул откуда-то прямо из середины 80-х: модельная стрижка, аккуратные халдейские усы, рубашка с коротким рукавом. Его бутафорский облик венчал дешевый пластиковый бейджик с надписью от руки: Жека. Столы, покрытые белыми льняными скатертями, за спиной официанта уставлялись солениями и холодными закусками. В центре каждого стола виднелась чебурашка «Столичной» в окружении минеральной свиты.

– То есть?

– То и есть, – лапидарно парировал Жека, нагловато щурясь.

– По какому случаю торжество, если не секрет? – глядя ему прямо в глаза, спросил Пеликанов.

У него все еще оставалась надежда, что он присутствует при репетиции какой-то историко-гастрономической реконструкции.

– Свадьба. Дочь начальника поезда выходит замуж. Так что извините, – слегка развел руками Жека.

– Да ничего, пусть… выходит.

– Что-нибудь еще?

Внимание Жоры привлек работающий в глубине буфета телевизор. На экране между бутылками шампанского маячил еще молодой и стройный Юрий Антонов.

– Да, пожалуй, нет.

– Тогда прощайте.

– Куда деваться, прощаю.

Пеликанов развернулся и пошел восвояси.

– Принимаем заказы на проведение детских праздников, дней рождения, поминок, – крикнул ему вдогонку официант.

Поминок… Издевается, гаденыш, подумал Жора.

Вернувшись назад в купе, он не застал на месте Зайцева.

Из темноты через приоткрытое окно внутрь врывалась мглистая осенняя сырость с запахом прелых листьев и жженой резины. Ветер теребил и высоко вздымал атласную занавеску. Мимо неслись бетонные столбы фонарей. У Жоры возникло подозрение, что Зайцев мог, неожиданно уменьшившись в размерах, выпрыгнуть в окно. И это несмотря на то, что его куртка по-прежнему висела у изголовья, а чуть приоткрытый портфель стоял, покачиваясь, на нижней полке.

Проводница самозабвенно подметала пол в тускло освещенном служебном купе.

– Ресторация-то того, закрыта на обслуживание, – издали начал Пеликанов.

– Да, я ведь совсем забыла, Леночка выходит замуж.

Она разогнулась и убрала запястьем со лба растрепавшиеся волосы.

– Я и не знал, что нынче для свадеб вагоны-рестораны арендуют, – усмехнулся Жора.

– Ну а что. Кто-то на полярной льдине справляет, кто-то на воздушном шаре. Олег, он ведь в РЖД служит.

– Олег?

– Ну да, жених.

– Тогда понятно, – соврал Пеликанов.

– Вы бы мне сразу сказали, чего нужно, я бы вам сама принесла.

– Сразу я не знал, – посетовал Жора.

– Так я могу сейчас сходить, только пол домету и руки помою. Сходить?

– Нет, спасибо, не нужно, я так…

– Ну как знаете. Вологда?

– Да.

– Видите, я помню, – проводница снова принялась за уборку.

Жора потоптался с ноги на ногу, рассматривая ее проступающий через форменную юбку четко очерченный муравьиный зад.

– Мой сосед по купе. Вы не знаете, куда он делся? Что-то давно его не видать.

На этот раз она распрямилась стремительно, как от змеиного укуса.

– Только этого мне не хватало!

– Чего? – не понял Пеликанов.

В расширившихся серых глазах проводницы застыл первобытный ужас.

– Чего – пропащих! Прошлой осенью прямо эпидемия какая-то была. Шестеро! В этом году, думали, слава богу, а оно, прости господи, опять началось.

Проводница начала судорожно стягивать с себя перчатки, а потом стала размашисто креститься на иконку Пресвятой Богородицы, висящую в углу над металлической раковиной.

Жора плохо понимал, о чем она и что вообще происходит.

– Подождите, вы хотите сказать, у вас это регулярно люди пропадают? – оторопел Пеликанов.

– Да никакие они не люди, говорю же – пропащие. На поездах северного направления такое уж сколько лет творится, никто и не помнит, когда началось. То у нас объявятся, то на Мурманском, то на Вятском, – начала быстро перечислять она. – Иногда, бывает, на Воркутинском, но это редко. Войдет такая нежить под видом обычного пассажира, посидит-посидит, чаю попьет, а потом, исчезает, поминай, как звали. Да еще и прихватит с собой что-нибудь, а нам – отчитывайся за недостачу. Лет двадцать тому назад, говорят, на «Карелии» повадились ездить, каждую неделю до Рождественского поста пропадали.

– Вы сейчас серьезно? – Жора всматривался в проводницу так, словно пытался разглядеть внутри нее какой-то удивительный механизм, заставляющий ее нести всю эту фантастическую чушь.

– Нам шутить на работе не положено. У нас с этим строго, – предупредила она.

– Куда они на поездах дальнего следования могут ездить? – изумился Пеликанов.

Он вспомнил, что в Средние века существовали «корабли дураков», на которых за пределы городов высылали душевнобольных, прокаженных и пьяниц, а ему в силу каких-то особых заслуг посчастливилось оказаться в поезде сумасшедших. По всей видимости, неспроста.

– Откуда мне знать? Я сама крещеная, и сына, как положено, на сороковой день окрестила, – зачем-то добавила проводница.

– И что, вещи вот так после себя оставляют? Куртки, портфели, зонты? – усомнился Жора.

– Да вроде нет, не было такого.

Пеликанов услышал в голосе проводницы затеплившуюся надежду.

– А ваш сосед без вещей пропал?

Когда они достигли восьмого купе, Иван Михайлович Зайцев сидел на своем месте, как ни в чем не бывало, закинув ногу на ногу, и всем видом выражал удовольствие от поедания шоколадной конфеты.

– Так здесь он, а вы говорите, – обиделась проводница.

– Иван Михайлович, я вас потерял, я уж было… – залепетал Жора.

Заметив стоящую на столе бутылку виски, проводница понимающе закачала головой.

– Я решил, что для вас будет лучше один раз увидеть, – объяснил Зайцев, когда они вновь остались одни. – Точнее сказать, наоборот, потерять меня из виду.

– Так вы говорите, что все время никуда не отлучались? – не мог поверить Пеликанов.

– Скажем так, я не совершал никаких пространственных перемещений, – уточнил профессор.

– Тогда как же?

Жоре казалось, что если это не гипноз, то какой-то хитроумный фокуснический трюк в стиле Дэвида Копперфильда, построенный на оптическом обмане.

– Нет, – твердо заявил Зайцев. – Никаких специальных приспособлений, чтобы обмануть вас, дорогой Горгий Павлович, у меня нет, и шапки-невидимки тоже.

Пеликанов нервно отпил воды из пластиковой бутылки.

Зайцев рассмеялся.

– Помните, дорогой Горгий Павлович, как прячутся маленькие дети? Они с силой зажмуривают глаза и закрывают лицо руками, чтобы их никто не нашел. Нам подобный ход мыслей кажется трогательным и наивным. Мы считаем, что дети совершают логическую ошибку, полагая, что если они никого не видят, то и сами для других становятся невидимыми. Но должен вам сказать, что в целом они действуют верно.

– Вот как? Интересно.

– Когда гоголевскому Вию поднимают веки, чтобы он смог разглядеть Хому Брута, – заулыбался Зайцев, рассеиваясь взглядом во все стороны, – какой-то внутренний голос шепчет Хоме, чтобы сам он не смел смотреть. Но Философ не удержался от любопытства и взглянул и именно этим выдал себя. Его в буквальном смысле пеленгуют, по испускаемому сигналу. Но для того чтобы стать полностью невидимым для других, нужно не только не смотреть на них, нужно стать невидимым для самого себя. Не прятаться, а именно потерять себя из виду и, таким образом, исчезнуть. Но у детей, как правило, не хватает необходимой для этого дхараны. – Зайцев, постучал кулаком по своему колену.

– Чего?

– Дхараны. Так на санскрите называется предельная концентрация, максимально возможное сужение поля внимания, при котором достигается полная пратьяхара, – еще менее понятно пояснил он.

«Полная пратьяхара – это сильно сказано, – подумал Жора, – нужно будет запомнить».

– Но вы ведь, наверное, уже и сами догадываетесь, дорогой Горгий Павлович, что гипотетическим пределом для сужения поля внимания и выражением максимально возможной концентрации является…

– Точка, – дошло до Пеликанова.

– Точка, – подтвердил Иван Михайлович. – Согласно толковому словарю Даля, точка есть результат укола или прокола чем-то острым. Очень верно подмечено. Сконцентрированное сознание подобно острейшей игле или тончайшему лазерному лучу. Оно способно в буквальном смысле проколоть пространство, пронзить его насквозь. – Зайцев сделал изящный фехтовальный выпад зонтом.

– Сознание – да, но ведь пропадает тело! – напомнил Жора.

– А разве вы меня сейчас видите телом? – обезоруживающе улыбнулся Зайцев. – Все, что может тело, – это передавать в мозг зрительный сигнал, преобразующийся в нервные импульсы, но само видение без участия сознания невозможно.

– Ну да, – согласился Пеликанов, найдя такое объяснение вполне логичным. Но тут же опять засомневался: – А если бы я решил поискать вас, допустим, руками?

– То есть как в жмурках, – подсказал профессор.

Жора отметил, что объяснение фокуса с его исчезновением снова было каким-то образом связано с известными детскими играми.

– Вы хотите сказать, что, дотрагиваясь до вас, я бы просто не осознавал этого и ничего не чувствовал?

Зайцев посмотрел себе под ноги.

– Как можно дотронуться до того, чего нет в пространстве вашего восприятия? – спросил он.

– Тогда не понимаю, – признался Жора. – Если вы говорите, что оставались на месте, Иван Михайлович…

– Вы представляете себе дело так, будто существуют независимые от сознания органы чувств, которые прикручиваются к нему в виде различных насадок – зрения, слуха, обоняния, осязания, тактильных ощущений. Но должен вам заметить, дорогой Горгий Павлович, что нет никаких отдельных от сознания органов чувств, равно как и ощущений. Нет также никаких особых пространств чувственного восприятия, в которых вы могли бы отыскать мое бренное тело. Только сознание в итоге решает, что есть, а чего нет, присутствует нечто в данный момент или отсутствует. Не хочу излишне забивать вам голову, но и само понятие нынешнего «момента времени» образуется только в процессе такой разметки пространства. Иначе о нем вообще говорить бессмысленно.

– Почему же мое сознание сначала решило, что вы есть, а потом – что вас нет? – не унимался Пеликанов.

– Потому, что вы сами сначала находились в том пространстве, где могли меня видеть, а потом в том, где меня не было.

Зайцева стало весело потряхивать. Сначала он еще сдерживался, а потом, не разжимая губ, начал издавать какие-то приглушенные, сиплые звуки.

– Ничего не понимаю, – сдался Жора.

Иван Михайлович, вдоволь насладившись его растерянным видом, заговорил серьезно:

– Люди древности не считали мир мертвых недоступным для себя пространством. Сохранились египетские, шумерские и греческие мифы, в которых героям еще при жизни удавалось достичь его и даже, иногда, успешно возвратиться обратно. Не вспомните, как далеко им приходилось идти?

– Учитывая не очень большой размер средиземноморской ойкумены, – начал было Жора. – Но ведь география в данном случае довольно условна, – вовремя опомнился он.

– Насколько условна? – требовательно спросил Зайцев.

Пеликанов пожал плечами.

– Не знаю. Конкретно не задумывался.

– Как-то перечитывая миф об Орфее, я наткнулся на одну весьма любопытную деталь, которой никогда раньше не придавал значения. Это ведь тоже в какой-то мере иллюстрирует ваш вопрос о том, почему мы в одном и том же пространстве можем что-либо видеть или, наоборот, не замечать в упор. – Профессор улыбнулся какой-то странной, натянутой улыбкой. – Орфей спускается в царство теней за своей мертвой возлюбленной Эвридикой и оказывается в тронном зале, в котором восседают Аид и Персефона. Так вот, буквально, миф говорит следующее: «В темных углах зала, за колоннами, прятались воспоминания». Каково? – Иван Михайлович победно сверкнул глазами.

Жора читал в детстве «Легенды и мифы Древней Греции» Куна, но либо не помнил этой детали, либо не нашел в ней тогда ничего примечательного.

– Уж поверьте, – заверил его Зайцев. – Вам не кажется, что, если вдуматься, эта ремарка многое проясняет?

Пеликанов почувствовал, как кожа его головы начала быстро неметь.

– Так подождите, получается, царство мертвых – это все, прямо не выходя из головы? – спросил он, для того чтобы удостовериться в своей догадке.

– И снова – в точку! – похвалил профессор. Он выглядел довольным. – Как видите, эта мысль, несмотря на ее кажущуюся странность, является вполне естественной. Мне довольно быстро удалось отыскать в литературе несколько психоаналитических трактовок данного мифа, в которых подземное царство рассматривалось в качестве метафоры бессознательного. Была ли преисподняя метафорой бессознательного или бессознательное явилось метафорой преисподней, думаю, это не столь важно. – Зайцев затряс коленом. – Меня взволновало другое. Я внезапно понял, что всякое разделение пространства на «внешнее» и «внутреннее» чисто условно. Ментальные, физические, верхние, нижние, а также всяческие другие миры – вот это метафора! Они лишь плод умственного воображения, а это значит, что на самом деле между ними нет никакой реальной границы. Понимаете?

– Чисто теоретически – да, – скромно подтвердил Жора.

– Потратив примерно полгода на изучение различных источников, я вполне убедился в том, что Машина Пространства существовала. – Зайцев, на несколько секунд забывшись, стал грызть ноготь.

– Вы сказали «Машина Пространства»?

Поезд качнуло вперед, и дверца купе слегка отъехала, из коридора мгновенно ворвался бешеный, аритмичный перестук колес. Пеликанов поднялся, чтобы прикрыть дверь.

– Никогда про такую не слышал. И как же она выглядит? – спросил Жора, возвращаясь на место.

– Разумеется, Машина Пространства – это не техническое приспособление, а собирательный образ, – хмыкнул профессор. – И все же принцип ее работы вполне конкретен. Дело в том, что ум тратит колоссальную энергию на поддержание границы между внутренним и внешним. И эти усилия, направленные на создание иллюзии, как ни странно, имеют самое непосредственное физическое выражение. Достаточно вспомнить знаменитую формулу Эйнштейна: E=mc², чтобы подсчитать, сколько требуется энергии для того, чтобы внешний материальный мир с его звездами, планетными системами и галактиками продолжал существовать. Но если перестать тратить энергию на поддержание иллюзии внутреннего и внешнего, ее с лихвой должно хватить на любые пространственные путешествия, – оптимистично заключил Зайцев.

– Да, но как их осуществлять? – вскинулся Пеликанов.

– Ах, дорогой Горгий Павлович. Извольте видеть, что в упомянутой мной формуле Эйнштейна отсутствует время. Это означает, что за все уже заплачено вперед, что все уже от века осуществлено и достигнуто. Нам остается лишь отвлечь внимание от собственной персоны и найти нужный выключатель.

– Иван Михайлович, – взмолился Жора, – а вы бы могли еще раз продемонстрировать?

– Не верите, Горгий Павлович, – профессор снова в задумчивости задвигал челюстью.

– Вы уж простите. Больно все необычно как-то.

– Я, конечно, могу исчезнуть прямо при вас. Но предупреждаю, вам будет казаться, что я все еще здесь. Это связано с тем, что для переключения картинки вам потребуется все-таки на некоторое время потерять меня из виду, и́наче, – профессор сделал ударение на первом слоге, – вы просто не поверите в происходящее. Своего рода, инерция восприятия.

– Я понял, Иван Михайлович. Мне выйти?

– Ну, выйти, или зажмуриться, – почесал висок Зайцев.

– Ей-богу, ни с чем подобным не сталкивался, – признался Жора.

Выскользнув в коридор, он прикрыл ладонями глаза и стал считать до тридцати. До тридцати, решил он, будет достаточно. Проходившая мимо грузная женщина с контейнером Доширака неодобрительно взглянула на взрослого человека, вздумавшего играть в поезде в прятки. Но Пеликанов этого не видел, он вообще ничего вокруг себя не замечал, продолжая вглядываться в жирную, как обувной крем, темноту, маячащую перед глазами. Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Как в детстве, думал он.

К тому, что Ивана Михайловича снова не окажется на месте, Пеликанов внутренне был готов, но его охватило странное ощущение дежавю. Он точно помнил, что, когда выходил из купе, окно было закрытым. Теперь, стоя в дверях, Жора слышал тот же самый вваливающийся вместе с потоком вечернего воздуха в купе нудный стук колес, чувствовал тоскливый запах прелых листьев, смешанный с острой резиновой гарью, и видел вздымающуюся атласную занавеску, напоминающую истерзанный ветром парус, за которой мельтешили знакомые бетонные столбы с одинаковыми желтыми фонарями.

Память! Изображение создает не восприятие, а память! – внезапно осенило его.

Пощупав руками воздух на том месте, где минуту назад сидел Зайцев, Пеликанов решил основательно осмотреть купе. Сначала он заглянул под сиденья, потом на верхние багажные полки (на одной из них он обнаружил забытый кем-то старый кроссовок, кажется левый). Если Иван Михайлович сейчас видит его, то наверняка умирает со смеху, думал он. Ниша над дверью была заполнена двумя свернутыми в рулон старыми матрасами. Пеликанов потянул створу окна двумя руками вниз и высунул голову.

Его тут же чем-то ослепило, шаровой молнией или магниевой вспышкой, он так и не разобрал. А может быть, взорвалось одно из множества железнодорожных солнц. Где-то впереди раздался надсадный рев локомотива. Еще через секунду пространство резко швырнуло вниз какую-то черную птицу, которая едва не врезалась ему в лоб. Совершив немыслимый вираж, птица в последнее мгновение чудом ушла от столкновения. Жора отчетливо видел глядящий на него внимательный птичий глаз. У него перехватило дыхание, и он резко втянул голову обратно. Что это было? Какого черта?

– Вы думали, я снова спрятался на крыше вагона?

Зайцев преспокойно сидел на своем месте и с интересом рассматривал его перемазанное копотью испуганное лицо.

– Иван Михайлович…

– Присаживайтесь, дорогой Горгий Павлович.

Профессор заботливо разлил виски, понимая, что Пеликанову сейчас необходимо успокоиться и прийти в себя. Жора стал отирать лицо смоченным водой вафельным полотенцем.

– Где вы были?

– А где в данный момент находитесь вы? Я не имею в виду ваше тело, – уточнил Зайцев. – Где находятся ваши мысли, воспоминания, эмоции? Вы уверены, что могли бы показать мне это место достаточно уверенно и точно? Вот то-то и оно.

Жора почувствовал разливающееся по желудку тепло. Его мысли были в полном раздрае, они носились как обезумевшие от духоты мухи в закрытой трехлитровой банке, а тело, на удивление, пребывало в полном порядке.

– Вы видели меня, Иван Михайлович? – поинтересовался он чуть погодя.

– К обычному зрению, при помощи которого мы воспринимаем физические объекты, это не имеет никакого отношения.

Пеликанову часто приходилось слышать про так называемое духовное зрение, открывающее пространство за пределами чувственного мира. Но как человек современный и образованный, он считал это красивой поповской выдумкой, которой служители церкви набивали себе цену в глазах доверчивых прихожан.

– Нет, я, наверное, никогда не пойму, – выдохнул он.

– Тут и понимать нечего, – фыркнул Зайцев. – Нужно просто один раз попробовать.

– Но как?

Профессор немного помолчал в раздумье.

– Вы ведь в Заповедник направляетесь, не так ли? – Он поднял на Пеликанова свой неопределенно рассеивающийся в пустоте взгляд.

– Так, – не стал врать Жора.

– Если посчастливится добраться, там все сами и увидите, – заключил Зайцев.

– А что, можно и не добраться?

– Можно.

– Вы бывали там, Иван Михайлович? – Пеликанов был почти уверен, что это так.

– И да, и нет. Вы говорите о Заповеднике как о какой-то обнесенной колючей проволокой территории, которую можно обозначить на карте.

– Признаться, я его так себе и представлял: огороженная заборами секретная зона, лес, дикие звери, глухомань, – усмехнулся Жора. – Разве нет?

– Внешне оно все примерно так, – подтвердил профессор. – Но в действительности Заповедник никак не выглядит и нигде не находится. Я хочу сказать, что для каждого, кому удастся попасть туда, он будет выглядеть по-своему, а о его местонахождении можно говорить лишь условно, в связи с расположением определенной точки входа. Поэтому я и ответил вам вроде бы уклончиво. Но определенней сказать я не мог, так как нельзя утверждать, что я был в том самом Заповеднике, в котором, возможно, через некоторое время окажетесь вы.

Знал бы Сизифский, куда его посылает, удвоил бы командировочные, подумал Пеликанов. Это даже не Кабул с его вечерними забавами, это вообще черт знает что такое.

– Так что он такое, Иван Михайлович? – Жора придвинулся к столику вплотную, чтобы ничего не пропустить.

– Опять же, для всех по-разному, – усмехнулся профессор. – Я склонен считать его чем-то вроде пространства личной мифологии. Ну, если уж говорить совсем просто, – поморщился Иван Михайлович, видя, что его собеседнику все еще требуются дополнительные разъяснения. – Человек может, оказавшись там, разобраться в себе и увидеть свое истинное предназначение. Хотя я и против такого упрощения сути, – тут же поспешил оговориться он.

– Ну и как же попасть в тот настоящий Заповедник?

– Не ищите его, он вас сам найдет, – коротко отрезал Зайцев. – Возможно, там вы поймете, что такое Машина Пространства.

В этих словах профессора Жоре почудилось что-то неизбежное и зловещее.

– Я когда выпью, могу во сне храпеть, – предупредил Пеликанов, устраивая голову на подушке.

– А я – бубнить тибетские мантры, – глухо отозвался Иван Михайлович.

Он лежал на боку, отвернувшись к стенке. Из-под одеяла выглядывала его широкая медвежья спина в белой майке.

Пеликанов не понял, шутил профессор или говорил серьезно.

Когда маленькая проводница, как и обещала, разбудила Пеликанова затемно, Ивана Михайловича в купе снова не было. Жора красными заспанными глазами внимательно всматривался в профессорскую постель. Она казалась девственно чистой и нетронутой. В ее изголовье стояла пышная подушка-треуголка. Таким манером заправляли кровати давным-давно, много лет назад в детских садах и лагерях летнего отдыха. Пеликанов, хоть и плохо соображал спросонья, но догадался, что эту картинку вновь поставляет его память, причем на этот раз долгая. Неудивительно, что в его давних воспоминаниях не было и не могло быть места профессору Зайцеву, с которым он познакомился едва-едва, накануне. Орудуя во рту механической зубной щеткой, Жора внезапно осознал причину появления одинокого кроссовка на багажной полке, обнаруженного при вчерашнем осмотре купе. Это был его собственный Adidas, потерянный в поезде Москва – Сочи двадцать два года тому назад.

Сойдя на треснувший вологодский асфальт, Жора услышал за спиной: «Вы там поаккуратней». Он обернулся. Маленькая проводница, держась за вагонные поручни, озабоченно всматривалась в хмурую осеннюю даль.