Читать книгу Туманные аллеи - Алексей Слаповский - Страница 8

В сентябре художественное училище отправили на картошку, как это традиционно называлось. На самом деле картошку в пригородном совхозе «Луч Ильича» уже собрали, поэтому трудились на плантациях помидоров, огурцов, сладкого перца.

К концу дня приезжал тарахтящий трактор «Беларусь» с прицепом-кузовом, в него грузили наполненные ящики. Тракторист, щетинистый полубеззубый мужичок в замасленных серых штанах, рваных кедах и выцветшей зеленой майке, с плоским картузом на голове, наблюдал за девушками, многие из которых были в одних купальниках, и пытался косолапо шутить, спрашивая, есть ли у них кавалеры, а то он свободен как птица, девушки посмеивались, отвечали задорно и игриво – не потому, конечно, что им нравился этот мужичок, они друг перед другом соревновались в остром слове, они не ему показывали, весело хвастаясь, свою юность, гибкость и красоту, а всему вокруг – и этому полю, и дальнему лесу, и ласковому солнцу, и белым облакам, и синему небу.

В кузове принимал ящики и устанавливал их молчаливый и хмурый парень, неказистый, костлявый, с пропыленными длинными волосами, висевшими, как сухие мочалки; девушки и с ним пробовали заигрывать, но он оставался суров и всем своим видом показывал, что цену себе знает, на дешевые подначки не ведется.

Однажды вечером трактор приехал чуть позже. Начали грузить. Оксана, подруга Даши, вдруг охнула и сказала:

– Ничего себе! Даш, смотри!

Даша посмотрела. В кузове вместо патлатого парня был юноша удивительной, какой-то фантастической красоты. Он был обнажен по пояс, и такого торса Даша никогда не видела. Разве что у античных скульптур, да еще в анатомических атласах, по которым Даша и ее сокурсницы изучали строение человеческого тела, дельтовидные, грудные, зубчатые и прочие мышцы. У этого юноши они были, пожалуй, выпуклее и мощнее, но выглядели не так, как у культуристов, где все гипертрофировано до безобразия, а гармонично, соразмерно. Волосы у него были светло-русые, глаза темно-синие, а на загорелых щеках цвели нежно-бурые пятна румянца.

– Прямо расписной какой-то, – сказала Оксана. – А фигура, мама ты моя! Чур я первая его рисую!

Но девушки, что были ближе к кузову и уже подавали юноше ящики, не терялись, наперебой спрашивали, как его зовут, откуда он такой, каким спортом занимается и не согласится ли им позировать. Юноша охотно отвечал, что зовут его Василий, живет он в совхозе, закончил девятый класс, никаким спортом не занимается, кроме школьной физкультуры, а позировать не будет, потому что некогда и неохота.

– Даже мне? – спросила подошедшая Даша.

На такой вопрос надо иметь право, и у Даши оно было – право неоспоримой красоты. Были у них девушки милые, миленькие, симпатичные и симпатичненькие, приятные и очень приятные, все друг с другом так или иначе конкурировали, но Даша была вне этого, ее превосходство признавали почти спокойно, словно она была инопланетянкой, с которой соревноваться бессмысленно. Стройная, волосы темные и длинные, глаза ореховые, современные читатели[1], чтобы не заморачиваться, могут погуглить и найти фото актрисы Нины Добрев – такой была Даша, а то и лучше. При чем тут Нина Добрев? При том, что она урожденная болгарка, а у Даши отец был болгарин. Правда, она его в глаза не видела, мать родила Дашу одиноко, а об отце рассказала дочери лишь в день ее совершеннолетия, до этого отмахивалась: «Неважно, скоротечная и глупая любовь, я его давно забыла, и ты не думай!»

Вася выпрямился во весь рост, а роста он был чуть выше среднего, и посмотрел на Дашу, улыбаясь. И она улыбалась. И все вокруг, включая щетинистого мужика, улыбались, глядя на этих красавцев, которые вели молчаливый диалог, будто были одни. Да, ты хорош, но и я хороша, говорила взглядом и улыбкой Даша. Вижу, отвечал Вася, согласен, ты меня достойна. Ну, мальчик, кто кого достоин, это мы еще посмотрим, усмехалась Даша.

– Ты, девушка, не очень возносись перед ним! – подал голос тракторист. – Он у нас не просто так, а Чернышевского сын!

– Ох ты! Николая Гавриловича? – со смехом удивилась начитанная Оксана.

– Какого Гавриловича? Нашего директора совхоза, Сергей Сергеича! У Юрки живот схватило, вот Василий его и заменил на добровольном начале. Не гордится, молодец!

– Да ладно тебе, дядь Саш! – сказал Вася. – Это роли не играет. Ну что, красавицы, работаем или что?

– Как говорит смело, гаденыш! – сказала Оксана Даше. – Девятый класс закончил, это, значит, пятнадцать ему? Или шестнадцать? А может, он с восьми в школу пошел, как я, значит, семнадцать уже. Не мальчик.

– Примериваешься? – спросила Даша.

– А ты нет?

Даша не ответила. Они грузили ящики, делая вид, что заняты только работой. Закончили, Вася закрыл задний борт, спрыгнул, подошел к Даше и спросил:

– В столовой живешь?

Он имел в виду старую совхозную столовую, где устроили общежитие для студентов, настелив деревянные нары и уложив полосатые матрасы впритык друг к другу.

– Да, – ответила Даша.

– Часов в девять зайду?

– Зачем?

– Места наши покажу. У нас красиво.

– Ладно.

– А тебя как зовут-то?

– Спасибо, что спросил. Даша.

– Очень приятно. Василий.

– Я слышала. Чернышевский?

– Чернышевский. Значит, в девять?

– Хорошо.

Странно было Даше, казалось, что все вокруг умолкло – и трактор, заведенный только что, готовый к отъезду, и девушки, и уж тем более молчали дальний лес, небо и облака. И они говорят в этой полной тишине, и весь мир прислушивается с радостным удивлением.

Когда ехали обратно, тоже на тракторе, сидя в кузове на подстеленной соломе, Оксана говорила Даше с печалью:

– Первый раз завидую тебе. Ненавижу прямо. Хотя, может, и к лучшему. Красавец, конечно, но он же кто? Он пацан и крестьянин.

– Не такой уж и крестьянин, если папа директор.

– Ну да, надейся. Тебе с ним скучно станет через пять минут. Мы обречены, Даш, любить мозгами. И тех, у кого мозги. Выучились, дуры, на свою голову. У меня вот сосед, Рома, пэтэушник, просто Ален Делон, а рот откроет – туши свет. И это не преодолеть. Если только напиться.

В девять часов все девушки, слышавшие уговор Васи и Даши, сидели на лавках у столовой, ждали. Вася пришел. В голубых джинсах, в белой рубашке, с белозубой улыбкой.

– Нет, он просто невероятный какой-то! – сказала Оксана. – Встретила бы в городе, подумала бы – наш человек.

– А разве не наш? – спросила сидевшая рядом веснушчатая девушка с маленькими блекло-голубенькими глазками.

– Не думаю. Все равно сельпо видно.

– В чем?

– Да джинсы хотя бы. Явно с папиного плеча.

– Отличные джинсы, фирменные.

– И я об этом.

– О чем?

Оксана не ответила, сама не знала, о чем она. О своей печали, наверное, которая всегда возникала у нее при виде человеческой красоты, мужской или женской, неважно. Она сама была очень привлекательна – светловолосая, глаза синие, нос прямой, губы четко оконтурены, да и все линии четкие, ясные, такое лицо хорошо рисовать карандашом, чем подруги нередко и пользовались, но Оксане этого было мало, она бы хотела быть сногсшибательной красавицей, покоряющей с первого взгляда. И лучшей художницей. И лучшего мужа себе найти.

Даша вышла. Она была тоже в джинсах, но темно-синих, и тоже в рубашке – белой, как и у Васи, мужского покроя, с засученными рукавами, ей это очень шло.

– Привет, – сказал Вася.

– Привет.

– Ну чего, пойдем?

– А куда?

– На речку хотя бы.

– А что там?

– Ну… Красиво.

И опять Даше казалось, и не только ей, что все вокруг умолкло, будто окружающий мир стих, чтобы неосторожным звуком не спугнуть важного разговора, а сам любовался красотой этих двух молодых людей.

Они пошли вдоль улицы. Он был немного выше, походка чуть вперевалку, неровная, еще не совсем мужская, она шла плавно в мягких спортивных туфлях, их называли чешками; очень разные, эти девушка и юноша все равно с первого взгляда казались не просто идущими рядом, а – парой, близкими друг другу людьми.

– Связалась с малолеткой, – пробормотала Оксана.

– Еще не связалась, – не согласилась веснушчатая подруга. – Просто здесь скучно, вот Даша и развлекается. Почему не погулять с красивым мальчиком?

– Уж да уж!

Даша и Вася пришли к речке, узкой, похожей на ручей, мелкой – сквозь воду желтело песчаное дно. Сидели на травянистом берегу. День был жарким, как летом, но к вечеру осень напомнила о себе холодными ветерками, дующими из будущего – из зимы. Тихая вода, кустарники с какими-то красными плодами – шиповник или боярышник, Даша в этом не разбиралась и вообще была равнодушна к природе, в том числе и как художница, она любила город, любила четкие очертания домов и человеческих лиц. Поэтому рисовала портреты или городские пейзажи.

Вася говорил, что школа ему страшно надоела, он чувствует себя старше, уже все запланировал – поступит в институт механизации сельского хозяйства, где у отца знакомые, но не для того, само собой, чтобы вернуться в село инженером, начальником над комбайнами, тракторами и молотилками, в институте образование широкое, даст возможность двинуться дальше.

– Куда?

– Мало ли. Комсомольская работа, партийная. Я организатор хороший, сейчас секретарь комсомола в школе. В будущем году откажусь, к экзаменам готовиться надо.

– Учишься, наверно, на одни пятерки?

– По-разному. Отвлекаюсь много.

– На спорт?

– Да нет, не очень. Хотя на соревнованиях выступаю, призы беру. По лыжам районное выиграл.

– Значит, ты от природы такой мощный и красивый?

– Да. Матуха говорит, еле родила меня, такой был большой.

– Матуха? У вас тут так мам называют?

– Ну да. А чего?

– Ничего, просто интересно. Везде по-разному. У нас сейчас мода – папахен, мамахен.

Разговор о родителях слишком напоминал детство, поэтому Вася резко сменил тему. Сказал:

– А я зимой с учительницей дружил. С Валерией Павловной. Лерочкой, – ласково сказал он, намекая.

Даша намек поняла:

– Прямо очень дружил?

– Еще как. Она практику после пединститута проходила. Отец попросил ее литературу и русский мне подтянуть, я к ней начал на дом ходить. Ну, и… Один раз после занятий так сел рядом. Так за руку взял ее. Говорю, можно вас Лерой звать? Она – нет, что ты, что ты делаешь, убери руку, ты вообще думай, я учительница, а ты молодой, мне с тобой нельзя, хотя ты мне нравишься! А я ей – спокойно, подруга, почему нельзя? Еще неизвестно, кому нельзя, ты у меня не первая, между прочим!

– Так и сказал?

– Ну. И я так ее… Ну, осторожно так… Чтобы не спугнуть… Вот так вот.

И Вася обнял Дашу за плечи.

Она засмеялась.

– Вася, не надо, ладно? Ты подружек своих так будешь обрабатывать, а я без этого обойдусь.

– Я просто показать хотел, при чем тут подружки?

– Можешь не показывать, верю, вижу, что ты все умеешь. Молодой да ранний.

– Что есть, то есть, – вздохнул Вася, как от тяжкой мужской обузы.

И вдруг засмеялся. И смеялся все громче, не мог остановиться, повалился на траву, хохотал с подростковыми привизгами, вскрикивая:

– Не могу!.. Умора!..

– Чего ты? – улыбалась Даша.

Он отсмеялся, сел, вытер слезы.

– У меня бывает, – признался с неожиданным простодушием. – Начинаю смеяться – как приступ какой-то. Иногда просто ни с чего.

– А я смеюсь редко. Мама отучила. Она у меня необычная, в церковь ходит. Когда я в детстве начинала смеяться, она сразу – смейся, дурочка, смейся, а потом над тобой бог посмеется. Я не верила, но смеяться меньше стала. И даже привыкла. Мне даже иногда неприятно смотреть, как люди смеются. Не все же смеются красиво.

– Точно. Я сейчас тоже, наверно, по-уродски ржал?

– Тебе все идет, Вася, ты гармоничный очень. А другие… Приглядись как-нибудь, как некоторые смеются. Рот раскрытый, а там зубы не всегда целые, тело трясется, а у тела и живот бывает, и грудь не очень упругая. Мне и мой собственный смех не нравится. Смеюсь, будто задыхаюсь. Вот мы с мамой и живем – без смеха. Меня из-за этого такой считают… Ну, как бы неприступной. Гордой слишком. И я такой понемногу становлюсь. Это бывает – кем тебя считают, тем и становишься. И мне так уже удобно. А это плохо, с таким характером можно одной остаться.

Даша с удивлением осознавала, что так доверительно говорит чуть ли ни впервые. И с кем – с посторонним человеком, да еще почти мальчиком! Может быть, вспоминала она потом, это шло от неосознанного желания показать ему, что она видит в нем серьезного человека, мужчину, что уважает его? Или, видя его зеленую юность, своим доверием достраивала его, делала взрослее? А Вася имел хорошую интуицию, догадался, что от него требуется, – уж точно не валяться с хохотом по траве и не лезть сразу с обнимашками, слушал внимательно, задумчиво.

– Да, – сказал он. – В жизни всякое случается. У меня вот тоже… Не у меня, у матухи с отцом. Гуляет он. И грубый бывает. Один раз пьяный ей такое сказал… А я рядом был, хотел его по морде кулаком. А сам думаю, отца кулаком по морде – как-то не это. Не того. Я тогда подушку схватил, – он коротко засмеялся – иронично, совсем как взрослый, – схватил подушку и начал его лупить. Он аж офигел, на меня вылупился: сынок, ты чего? Подушку порвешь!

Даша и Вася засмеялись – он своим тонковатым смехом, похожим на подростковый, а она прерывистым, задыхающимся, но им обоим это не показалось некрасиво.

Перестали смеяться одновременно, посмотрели друг на друга. Вася аккуратно положил руки ей на плечи, легонько потянул к себе, вопросительно глядя: да, нет? Даша прикрыла глаза, этим давая знать: да.

И они стали встречаться каждый вечер. Обнимались, целовались, знала лишь трава, как друг дружкой любовались, говоря слова, поется в старинной русской песне, и замечательно, что ничего не сказано о том, какие именно слова говорили.

Даша возвращалась за полночь, Оксана, спавшая рядом, тут же просыпалась, начинала выпытывать, как и что.

– Да ничего особенного.

– Ладно тебе! Талантливый, да? Или у него… Ну, понимаешь?

– Говорю, ничего особенного.

– А что тогда? Влюбилась, что ли, в пацанчика? Или он в тебя?

– Нет. Просто мне очень хорошо. Как-то легко и… Я зависаю будто. Такое состояние интересное. Ничего больше не надо, ничего не хочу, просто хорошо – и все. Как воде.

– Какой воде?

– В реке. Она течет – и все. Зачем течет, почему?

– Рельеф местности.

– Ну да. Я не об этом. Она просто течет, и все.

– Черт, ну тебя, теперь спать не буду.

– Я тебя не будила.

– А кто по ночам шатается? Шалава проклятая. Обними меня, что ли, пусть мне тоже достанется.

– Оксан, я спать хочу.

– Вредина. От тебя так пахнет – сдохнуть. Чем-то… Точно, водой! Ты про воду говорила, вот – водой.

– Вода никак не пахнет.

– Смотря какая!

Однажды вечером Вася не пришел. Вместо него к столовой стремительно и грозно подкатила машина «Волга» черного цвета, из нее вышел мужчина в костюме. Он велел найти ему студентку по имени Даша, которая крутит с местным парнем Васей. Дашу нашли, он усадил ее в свою «Волгу» и, не отъезжая, начал разговор.

– Мне надо понять для выяснения ситуации, девушка, вы кто?

– В смысле?

– Ну, вот была тут учительница у нас, Лера, она была приличная женщина, но увлеклась моим дурачком, я с ней побеседовал, она все поняла, уехала. А ты?

– Что я?

– Пацану шестнадцати нет, вы чего все с ума-то сходите? Он истреплется весь, изгуляется, как он взрослую жизнь потом будет жить? С семьей, с детьми? И ведь даже в армию не сдашь, малой еще. Уродился, мать его, красавцем на свою голову!

– Он не виноват.

– И я о том же! Он ребенок почти что, а вам надо ум иметь или нет? А его, как нарочно, к взрослым бабам тянет. Хотя, может, к лучшему, а то забацает ребеночка какой-нибудь однокласснице, и все, танцуй, сынок, к семейной жизни под вальс Мендельсона! Короче, давай ты езжай отсюда, хорошо?

– У нас еще неделя тут.

– Могу всех отправить.

– Не надо, я одна уеду. Когда?

– Сейчас. Вещички собери, и поехали.

Даша собрала сумку, ни на кого не глядя, отец Васи повез ее к совхозной конторе, сказал:

– У меня, сама понимаешь, работа, водитель мой отвезет, куда скажешь.

– Ладно.

– Денег не надо?

– Зачем? Водителю заплатить?

– Он мой, бесплатный.

– Тогда не понимаю.

– Ладно, извини. Сейчас пришлю водителя.

Через полтора часа Даша была уже в городе, дома.

А потом выяснилось, что она забеременела. Призналась матери.

– Поздравляю, – сказала мать. – Аборт когда будем делать?

– А надо?

– Хочешь, как я, остаться одна с ребенком?

– Ты могла бы замуж выйти.

– Могла бы, да не смогла! Не все так просто!

– Да просто, мама. Тебе никто не нужен, вот и все.

– Откуда ты знаешь? Главное – зачем нищету плодить? Тебе известно, сколько я в своей поликлинике получаю, у нас всю жизнь концы с концами еле сходятся. Я себе во всем отказываю, а тебя изо всех сил на уровне держу, ведь так? Одни джинсы у тебя полторы моих зарплаты стоят! А когда ты сама начнешь зарабатывать, неизвестно, если вообще начнешь. В общем, без обсуждений, аборт – или, как бог свят, прогоню.

– А разве не грех – аборт делать?

– Была бы ты верующая, тогда грех, а раз нет, то все равно. На себя возьму, отмолю. Подумай, без денег, без квартиры, с ребенком – как будешь жить? Только не говори, что побежишь к тому, кто тебе брюхо набил, ты ни слова про него не сказала, значит – кто-то случайный. Есть возражения?

У Даши возражений не было. Дело не в том, что она боялась остаться без денег и квартиры, хотя и в этом тоже, просто история с Васей показалась ей исчерпанной, ребенок был бы лишней добавкой, она никак его в себе не чувствовала, не могла полюбить его заранее, а ей казалось, что это необходимо. И никто не подсказал ей, что заранее никого полюбить нельзя.

И пошла на аборт. Делал его знакомый матери, хороший врач, но не повезло, началось заражение крови, дошло до реанимации, Даша вылежала в больнице почти месяц.

Через три года, когда вышла замуж, узнала, что не может иметь детей. Развелись с мужем – и из-за этого, и из-за несходства характеров.

Потом Даша работала художником-оформителем при Дворце культуры, потом взяли в издательство, там познакомилась с местным писателем-садоводом, сочинявшим поэтичные рассказы о природе в промежутках между запоями, Даша тоже стала крепко выпивать вместе с ним, он в пьяном виде ввязался в драку и умер от побоев, Даша лечилась, замуж больше не выходила, схоронила маму, сменила несколько мест работы, не будучи востребованной как художница, да и самой уже не хотелось этим заниматься, в девяностые годы ей было очень трудно, иногда просто голодала, в новом веке оказалось не намного легче, она бралась за все, что предложат, – и торговала на вещевом рынке от хозяина, и сортировщицей была в овощехранилище, и уборщицей в трамвайном депо, наконец дождалась пенсии, оказавшейся мизерной, поэтому в свои шестьдесят два соглашается на любую подработку; у них образовалось что-то вроде бригады веселых старушек, как назвала ее самая взрослая из них, семидесятидвухлетняя бодрая Ангелина.

И вот вчера Ангелина позвонила, спросила:

– Окна мыть пойдешь?

– Где, что за окна?

– Особняк какого-то олигарха, три этажа, по десять окон на каждом. Работы дня на два, не меньше. Аня согласилась, но вдвоем долго возиться будем, пойдешь?

– Пойду.

Оказалось, что дом новый, только что построенный, и окна надо не просто мыть, а очищать от краски, засохшего цемента и каких-то неведомых современных то ли клеев, то ли герметиков, которые пришлось оттирать едкими растворителями. Запах, конечно, был тот еще.

Из-за этого запаха и вышел скандал. Усердно работая, Даша услышала, как в соседней комнате мужской голос громко возмущается:

– Вы бы еще бензином окна промыли! Запах не выветрится, а у меня ребенок маленький, между прочим! Вы кто вообще, откуда? Фирма обещала нормальную бригаду прислать, а не пенсионерок!

Ангелина негромко оправдывалась. Мужчина вошел в комнату, где работала Даша, продолжая кричать:

– И пол заляпали весь мне, а это, вашу мать, дубовый паркет, чтоб вы знали! Тонированный, а вы всю тонировку испортите!

И еще что-то орал, распаляя себя, все чаще добавляя в гневную речь матерные выражения, при этом чувствовалось, что они для него привычны, вылетают легко, без стеснения.

Даша, как всегда в подобных случаях, почувствовала, что кровь приливает к вискам и начинают подрагивать губы. Хотела промолчать, но не выдержала, повернулась:

– Вы могли бы то же самое сказать, но без ора и без нецензурщины?

– А как с вами еще?! Никто, б…, работать не умеет! Никто в стране вообще!

Он был приземист, обширен и в плечах, и в животе, очень короткая седая стрижка с гладкой проплешиной в центре, хорошо видной Даше сверху, глаза-щелочки, щеки дрожат, голос тонкий, сварливый и капризный, и все же она его узнала.

– Вася? Чернышевский?

– А в чем дело?

– Не узнал?

Он вгляделся.

– Извиняюсь…

– Даша. Помните…. Помнишь – совхоз «Луч Ильича», сорок с лишним лет назад, девушки из худучилища? Помнишь?

Он вспомнил. И тут же изменился, широко заулыбался, развел руками:

– Да, вот так вот оно… Я, конечно, это самое… Увлекся… Но устал, если честно, сколько строят, столько и ругаюсь со всеми… Ну, как вы, как жизнь?

– Лучше всех, ты же видишь.

Даша стояла на широком подоконнике в грязном синем халате, голова в косынке, на ногах резиновые сапоги – самая удобная обувь для подобной работы, в руках губка и щетка.

– Да, в самом деле, – хмыкнул Вася и подал ей руку, чтобы помочь спуститься.

Но, когда подавал, чуть замешкался. Всего на долю секунды – глянул на чистую, полную свою руку с массивным перстнем на пальце, на край рукава белой рубашки, выглядывавший из-под темно-синей, с отливом, дорогой материи пиджака. Даша это заметила и спрыгнула сама – вполне легко для своих лет. Она вообще чувствовала себя телом намного моложе, чем душой (у большинства обычно наоборот); когда пришлось пару лет назад поработать в кондитерской на продаже пирожных и всякой сладкой выпечки, отстаивала двенадцатичасовые смены без чрезвычайных усилий, в то время как ее двадцатилетние подружки ныли, стонали и после двух-трех месяцев увольнялись, говоря, что это каторга. Даша работала бы и дальше, но вернулся хозяин, бывший в долгой отлучке, узнал, сколько ей лет, и поспешил распрощаться.

– Значит, так? – неопределенно спросил Вася.

– Да, вот так. Странно, что ничего о тебе не слышала, а ты большой человек, если такой дом построил.

– Ну, есть и побольше меня. И я в особой сфере обретаюсь, там не очень-то светятся.

– Не бандит, надеюсь?

Вася засмеялся. Бог ты мой, подумала Даша, сколько лет прошло, а смех такой же – тонкий и с привизгами, подростковый.

– Нет, все легально, но… Не для широкой публики.

– Ладно, темни. Мне без разницы на самом деле.

– Действительно, человек не только работой определяется, а… – Вася запнулся, ища, чем еще определяется человек. И не нашел.

Помолчали. Вася явно не хотел ни о чем расспрашивать, опасаясь узнать о жизни этой женщины что-нибудь неприятное. Даша спросила сама:

– У тебя, как я поняла, ребенок маленький? Вторая семья?

– Вторая, да… – Вася словно извинялся, что у него вторая семья, огромный дом, что он очень обеспечен и, судя по виду, вполне здоров.

А еще, наверное, он боялся, что женщина захочет встретиться с ним в другом месте, вспомнить прошлое, давно забытое, поэтому глянул на часы в золотом ободке, с тремя маленькими циферблатами внутри основного, и озабоченно сказал:

– Рад был увидеть, но… Вы же еще будете работать тут? Как-нибудь загляну, поговорим.

И пошел из комнаты.

И надо было отпустить его с миром, но Даше почему-то стало очень обидно, она сказала:

– А у меня от тебя ребенок был.

Вася остановился. Стоя боком, спросил:

– То есть? Что значит – был?

– Аборт я делала.

– Именно от меня?

– Да.

– Ну… Молодость, грехи… Не понял, у тебя какие-то претензии?

– Конечно, нет, о чем ты?

– А зачем тогда говорить? Я был сопляк, дурак, ты, кстати, старше была и могла бы головой думать. Все на равных! А то привыкли на мужиков валить все… – фраза повисла, явно не хватало привычного матерного окончания. И Даша сама его подхватила, произнесла слово громко и четко.

– Что? – не понял Вася.

– Ты хотел это сказать. По губам видела. Но удержался. И на том спасибо.

– Даша, ты… Ты зря…

Он вдруг подошел, взял ее за плечи, не боясь испачкаться.

– Я сейчас все вспомнил. Ты не представляешь, как я тебе благодарен. Ты меня другим человеком сделала. Я был закомплексованный весь, был какой-то… Не верил в себя.

– Да брось. А Лера, учительница, а другие?

– Они со мной баловались, как со щенком. А ты… Не знаю даже, как объяснить…

– Я поняла.

– Вот. А потом уехала неожиданно. Меня отец в город тогда посылал, я вернулся, а тебя нет. Потом узнал, что он тебя… Я поругался с ним сильно…

– Мог бы найти, если бы хотел.

– Мог бы, но… Школу надо было заканчивать… Сама понимаешь.

– Понимаю. Все нормально, Вася.

Вася смотрел на нее, улыбался. Запоздало удивился:

– А тебе сколько лет, извини? Ты же старше меня, значит…

– Да. Вслух не надо.

– Нет, но выглядишь… Максимум на пять- десят.

– Вот не знала, что выглядеть на пятьдесят – комплимент.

– В самом деле… Я просто… Разволновался, говорю чушь. Слушай, запиши мой телефон, давай встретимся. Хорошо? Все-таки не хвост собачий, лучшие дни моей жизни.

– Правда?

– Правда.

– Ну и все, и больше ничего не надо. Иди, Вася, тебе пора.

Через два дня, вечером, услышав все это, подруга Оксана сказала:

– Соврал он. Они все так говорят: лучшие дни, ты была лучшая, бла-бла-бла! Если лучшая, почему бросил?

– Он не бросал. Он тогда жизнь еще толком не начал. Я сама.

– Как это сама? Тебя его отец прогнал, забыла?

– Я не в обиде. Я понимала, что у нас ничего не будет.

– Ты себя не уважаешь и не любишь, Даша! Поэтому, прости, никто тебе правды не скажет, а я скажу, поэтому ты себя и загубила!

Оксана могла так говорить и по праву дружбы, и по праву своего положения: она многого добилась, в девяностые из челночницы превратилась во владелицу нескольких магазинов, два раза была замужем за достойными людьми, и оба раза удачно, просто первый муж умер от тяжелой болезни, потом она двинулась во власть, справедливо полагая, что это более надежный бизнес, чем торговля, до недавнего времени занимала высокий пост в областной администрации и с почетом ушла на заслуженный отдых, у нее двое сыновей, внуки и внучки, прекрасная квартира в центре, где все до мелочей продумано – лучшие дизайнеры города старались. Подруги сидели в столовой за большим овальным столом со столешницей из инкрустированного дерева, пили из антикварных фарфоровых чашек чудесный чай янтарного цвета, добавив туда немного рома, уютно пощелкивал – как бы дровами – электрический 3D-камин, с двух шагов не отличишь от настоящего, а тепло от него всамделишное, и даже запах натуральный, специальная отдушка, со скромным хвастовством объясняла Оксана.

– Почему загубила, Оксан? – успокаивала по- другу Даша. – Ну да, детей нет, печально, но… Странная мысль – зато умирать не жалко. Некого терять, понимаешь?

– Тоже верно. Мне вот заранее жаль мужиков своих, плакать будут по мамке. Из-за них и живу.

– Что ты говоришь? – встревожилась Даша. – Что за мысли у тебя?

– Да так. Пенсионное. Всегда была всем нужна, а сейчас… Ладно, это неинтересно. Просто жутко бывает, я вот недавно проснулась, не поверишь от чего.

– Ну-ка?

– Сон приснился эротический. И – оргазм во сне. Да такой яркий, Даш, с ума сойти. У меня такого даже в молодости не было. Не оргазма, а – чтобы во сне. Вот открытие в шестьдесят с лишним, да? И о вас с этим Васей вспомнила сейчас, и тоже…

– Оргазм?

– Да иди ты. Нет, просто так как-то свежо обидно стало. Будто вчера.

– На что обидно?

– На тебя, конечно. Я в этого Васю влюбилась сразу. В один момент. Прямо смертельно. Ты с ним вечером уходишь, а я в подушку утыкаюсь, будто сплю, и даже не реву, чтобы никто не услышал, а просто вытекаю вся слезами. Терзала себя, представляла, как вы… Такие красивые, такие… Вас прямо будто природа друг для друга сделала. Я с ума сходила, себя представляла вместо тебя, не себя в своем теле, со своим лицом, а будто именно была тобой. А потом понимаю, что тобой никогда не буду, и опять реву. И потом, то есть уже через много лет, тоже представляла часто и тебя, и его. С другими мужчинами была, а представляла его. Кстати, пересеклись один раз лет через двадцать – двадцать пять, но это уже не то было, он как-то быстро постервел, вышел из формы. И я этому даже порадовалась. А еще всегда радовалась, сука подлая, что у меня так хорошо жизнь сложилась, а у тебя не очень. Вот такая я тварь, Дашка. Всю жизнь эту жабу в себе носила. А ведь надо тебя благодарить, ты мне тогда будто пинка дала на всю жизнь. Я решила: умру, но докажу, что я лучше! Я этим будто мстила тебе.

– Разве? Ты мне и взаймы давала, и на работу помогала устроиться.

– В кондитерку продавщицей? Да с радостью! Это и есть месть, да еще какая! Нет, даже не спорь, я про себя все знаю, как ни странно, мы же в других лучше разбираемся, чем в себе. Одно хорошо – не завидую тебе уже. А тогда, ты даже вообразить не можешь, как я тебя ненавидела, Дашенька, ох, как же я тебя ненавидела!

И Оксана покачала головой, а лицо было светлое, радостное, будто она опять переживала эту свою лютую ненависть и любовалась ею.