Читать книгу Я умею убивать драконов. Стишки 1997—1999 годов - Алексей Тугарев - Страница 8

Из Карфагена вышедшее судно

уже Столбы спокойно миновало,

дорогою известной и нетрудной

отправилось к Канарам за товаром.

Но мягкий ветер, обернувшись шквалом,

ниспосланным всевидящим Ваалом,

не дал пристать к заветным островам.

Несло корабль к полудню и закату

и вынесло почти что на экватор,

у побережья в щепки разорвав.

Потом на берегу Венесуэлы

найдут в песке давно увязший камень

с кривыми финикийскими значками —

для тех, кого забросит в эту даль,

чтоб эти горемыки поглядели,

что здесь и раньше люди побывали

и, кстати, не забыли о Ваале,

а принесли положенную дань.

Один из тех, кто выжил в океане,

добавлен был к реестру утонувших,

но странное, чужое покаянье

и чувство бесполезности утрат

у нескольких живых измяли души,

когда вершился дедовский обряд.

И раскололась выжившая группа,

и те, кто не хотел быть в роли трупа,

задумали своё начальство бросить

и той же ночью впятером уйти.

Нормальные свободные матросы,

но с коллективом им не по пути.

Довольно скоро встретили людей,

осматривались несколько недель.

Пришлось понять, что никуда не деться:

на этой неприкаянной земле

нет городов, дорог и кораблей,

а только бродят голые индейцы.

Привычный мир их выплюнул, как кость,

и выбросил настолько далеко,

что нет пути назад. Но ведь нельзя же

погибнуть здесь, от родины вдали,

и не увидеть ни родимых лиц,

ни средиземноморского пейзажа.

Припоминая, что Земля кругла,

что Африка сравнительно мала

и с юга омывается морями,

а Азия изрядно велика,

решили продвигаться на закат,

идя туда, где деды умирали.

Узнав плоды, которые едят,

и способы общенья с незнакомцем,

покинули любезного вождя,

и двинулись вослед за южным солнцем,

вдоль берега, как правило, идя.

Преодолев преграду перевала,

они достигли новой водной глади,

что путь на запад им перекрывала,

и вновь они пошли, на солнце глядя,

но к северу вели их берега,

туда, где тьма и вечные снега.

На них туземцы этих берегов

смотрели удивлёнными глазами.

Их трижды принимали за богов,

их восемь раз едва не растерзали.

Они полгода в рабстве провели,

они едва не умерли в пустыне,

и вот пришли на самый край земли,

где даже море подо льдами стынет.

Чертили карты палкой на снегу

и ожидали лета терпеливо.

Прощались на чукотском берегу

с хозяевами моря и пролива.

Ещё два года шли они, пока

не встретилась великая река,

впервые из глубин материка

несущая медлительные воды.

И знали на амурских берегах

о лошадях, железе и деньгах.

Привычный мир! Подумать только – вот он!

А между тем, сюда пришли они,

уже двоих своих похоронив,

а третьего так глупо потеряли.

Однажды он сказал, что он пошёл

на юг, в страну, откуда возят шёлк,

что хватит, мол, общаться с дикарями.

А двое гнули линию свою,

что надо им домой, а не на юг,

что путь туда ошибочен и ложен,

что их страшит Великая стена,

что кормят их лесные племена

и на алтарь закланий не возложат,

а государство может наказать

(и в том его законности пикантность!),

к примеру, за красивые глаза,

в которых не заметен эпикантус.

А он сказал, что не упустит шанс

увидеть то, чего никто не видел,

и, гибели в Китае не страшась,

покинул их в печали и обиде.

Они же вышли к озеру Байкал,

у степняков лошадок раздобыли

и кочевали к западу, пока

на переправе у одной из рек

не повстречался черноморский грек,

который, правда, не бывал в Сибири,

но раза два мотался на Урал,

где камушки у местных собирал.

Он путал Карфаген и Финикию,

не сразу понял, кто они такие,

и не поверил в длительность пути,

но с ним они дошли до Танаиса,

где наконец смогли остановиться

и облегчённо дух перевести.

Когда подходишь к городу чужому,

а кажется, что нет его родней,

когда влекут тебя чужие жёны,

и истина является в вине,

когда шумит компания хмельная,

и ты теряешь разговора нить,

но греческий язык немного зная,

пытаешься хоть что-то объяснить,

ты говоришь, и, кажется, без толку,

о полном закруглении Земли,

но знают все, что вы пришли с востока,

а впрочем, ничего не привезли.

Ну что, бродяга, вспомни, опиши

селения, привалы, шалаши

и немотой наполненные встречи.

Но вырабатывает голова

тягучие, ветвистые слова

на бесполезном северном наречьи.

Ты вспоминаешь рыхлые снега,

гноящиеся язвы на ногах,

кровавый писк таёжных насекомых

и жителей мифической земли,

с кем приходилось трапезу делить,

едва отяготившись языком их.

А собственно, о чём тут говорить?

Ну горы, ну леса, ну дикари.

Так это всё и греки повидали.

Вот Скифия, а рядом и Кавказ.

Такой же можно сочинить рассказ,

не отправляясь ни в какие дали.

Зато товарищ станет излагать

свой бред про золотые берега,

про племена туземцев двухголовых.

Он лучше знает греческий язык,

а ты усвоил разве что азы,

и не пристало другу прекословить.

Ни вам, ни грекам не дано узнать,

что и про вас судачат племена,

у чьих костров вам довелось садиться,

что вас одев, обув и накормив,

они слагали непохожий миф

о неких бородатых проходимцах,

что было детям суждено родиться:

двум от тебя, а от него – восьми…

И в гуще трёпа про аборигенов,

опутанный неясными словами,

о Карфагене вдруг заговорив,

ты узнаёшь: не стало Карфагена.

Был город взят и срыт до основанья

в тот год, когда и греческий Коринф.

И ты продашь любимого коня,

от нетерпенья уступив излишне,

и серебро на поясе храня,

пристроишься на первый же корабль —

скорей уплыть к родному пепелищу,

которое Юпитер покарал.

А твой товарищ захотел остаться.

Уже неделю был он сыт и пьян,

шаманские выплясывая танцы

и угольком рисуя обезьян.

Он принялся за дело с огоньком

(по теплоте соскучился, наверно)

и отогнал завидных женихов

от дочери хозяина таверны.

И пусть враньём был полон третий короб,

зато успех имел он неизменный

у всех торговцев, посещавших город

на северо-востоке Ойкумены.

Когда-нибудь вблизи от устья Дона,

средь прочих сохранившихся развалин,

очистят от земли фундамент дома,

где под его рассказы выпивали.

И археолог будет поражён

тарелкой с нарисованным моржом…

А ты сидишь у борта корабля

и слушаешь рассказ об Одиссее.

И думаешь: как велика Земля.

И распирают гордость и веселье.

Ведь путь из Трои недалёк и лёгок,

но удалось Гомеру приколоться,

и, обнаружив сходство ваших логик,

смеётся и поддакивает лоцман.

Я добирался на перекладных,

благодарил, когда меня кормили,

и постепенно стали мне видны

все перемены, грянувшие в мире,

как будто я смотрел со стороны.

Как будто в водах, дальних и постылых,

меня свело, и я уже тону,

но прежде, чем отправиться ко дну,

я с высоты двенадцати локтей

отчётливо увидел свой затылок

и погибать тогда не захотел.

Я и теперь такой же соглядатай,

хоть ни одна собака не просила

ломиться в мир, где римские солдаты —

единственная движущая сила.

Я плыл на корабле с одним купцом,

сиявшим жизнерадостным лицом,

и эта образина говорила,

что у неё младенческий восторг

при мысли, что и запад, и восток

объединятся под пятою Рима,

мол, всех уже сильнее во сто крат

и всех зальёт их собственною кровью

не ваш Молох, не греческий разврат,

а римское душевное здоровье.

А я ему сказал, что Ганнибал

тринадцать лет метался возле Рима,

но город был ему не по зубам,

и думал он, что родина поможет,

но глупые и жадные вельможи

неколебимы были, как гориллы.

И я представил, что захвачен Рим

резервом свежих карфагенских армий,

что мы теперь историю творим,

притом ещё жесточе и коварней.

И ужаснулся я словам своим.

И я глядел на римские войска,

не чувствуя к солдатам отвращенья.

И вспомнил я, как в детстве из песка

мы их лепили в качестве мишеней:

ведёрком выпекали куличи

и битые кидали кирпичи,

верша своё мальчишеское мщенье

без опасенья сдачи получить.