Читать книгу По зарубкам Золотого демона - Алексей Васильевич Губарев - Страница 1

Костыль

Гл.1

– Ладно, Дуся, раз уж ваше любопытство испытывает непомерную жажду, считайте, что уговорили. Я выложу вам парочку невзрачных жизненных эпизодов. Хотя, если быть предельно откровенным, мне не нравится вслух исповедовать пикантные подробности жизни делового человека, тем более те из них, которые заставляют гулко биться и так надорванное сердце и могут явить случайному взору скупую воровскую слезу, – так я говорил своему очередному подельнику, и ещё умолял его не сидеть истуканом.

Терпеть не могу застывшего слушателя – будто втолковываешь античному изваянию, как мел под гнётом лет преобразуется в мрамор. Это здорово сбивает с толку. Как по мне, так слушатель должен ёрзать, чесаться, выпучивать глаза, моргать, зевать и производить прочие ненужности, давая тем самым понять, что не отрешен от соучастия в развернувшемся словесном действе. В худшем случае пусть уж просто жрёт, чем оцепенеет, уставивши в упор немигающие рыбьи лупки.

Мне дико повезло. Дуся оказался на редкость воспитанным человеком. Он не только не обиделся на своё новое прозвище, но и выполнил все мои непритязательные требования. Мы как раз ехали забитой до отказа плацкартой от поселка Ванино в задрипанный городишко, таскающий не по Сеньке звучное название – Комсомольск-на-Амуре. К тому же недавно обретенный сотоварищ, глядя на меня, щурился, а не таращил карие с поволокой зенки.

Я уже завершил прием пищи, а он за обе щеки уплетал остатки жареной курицы, отчаянно чавкая и до неприличия треща её косточками. Только поэтому я и смог поставить жирную точку в этом коротком рассказе.

– Началось всё, Дуся, так давно, что ещё каких-то пару лет и я смогу, не отводя глаз, любому озвучить, что видел дедушку Ленина; и мне будут верить, – гордо говорил я.

– Тогда, дружище, всё было по-другому. Были другими люди и еда, страна была другой, южное море кишело бычками и таранью, а мы с Костылем были ещё совсем молокососами. Доложу тебе, он был ещё тем хитрованом, но переиграть меня так и не смог. Костылем Пашку прозвал я, причем вразрез его комплекции – в свои тринадцать он уже весил полсотни кило. У меня определенно есть талант давать прозвища. Ты, мой юный друг, и сам в этом очень скоро убедишься.

Это неинтересно, но я все-таки окуну вас, Дуся, по самую макушку в серое наше детство. Пашка был мой друг, друг отрочества и первый мой подельник многие счастливые годы. Мы появились на свет разными и от разных родителей. Я оказался юрким, весьма живучим и в часы летнего безделья любил жевать пастушью сумку, поджаривая себя на солнцепеке. Меня почитали за добродушного малого, а  в Пашке обустроился неизлечимый лодырь и трус. И сколько я его помнил, он сторонился прямых солнечных лучей и никак не мог насытить своё бездонное чрево.

 Мои увлечения струили неподдельной теплотой и случайному наблюдателю представлялись образцом безграничной детской непосредственности. Поймав на цветке вонючей календулы трутня, я тут же брюшком насаживал его на соломинку к концу которой налеплял глиняный катышек и затем с упоением наблюдал, как насекомое выбивается из сил, таская за собой непомерный груз. Или же отгрызал хвост и плавники у пойманной рыбешки и выпускал её на волю, чтобы вдоволь насладиться напрасными стараниями покалеченного создания. А то из скуки иной раз выколупывал ещё и глаза несчастной, перед тем как бросить в воду. Кроме того, я обожал выуживать из нор пластилиновым шариком на ниточке тарантулов и сдавать их по двадцать копеек в аптеку, и мог запросто в лужу с головастиками вылить кислоту из выброшенного аккумулятора.

 Пашка во всём был противоположен мне. Тактик из толстяка был никудышний, а стратега в нем и вовсе не гнездилось ни на йоту, но вот патологическим садизмом, кажется, он был болен хронически и к тому был злыдень, каких свет не видывал. Пашка тиранил весь микрорайон. Любимым чудачеством этого юмориста было высматривание зазевавшихся "маменьких сынков".

 Завидя аккуратного очкарика, волокущего папку с нотами, я восторженно оповещал товарища: – Паха, вон очкастый скрипач в парк топает. Хиля-я-ак. Верно грю, сам позырь. У него точно двадцать копеек е, наверно за мороженым идет.

Пашка тут же приступал к действию, именуемому в постонародье "гоп-стоп". Исходя из умственного превосходства, я всегда дожидался пока самодур хорошенько ухватит жертву за шиворот, Если это случалось и пойманный бедолага надежно увязал в стальном капкане, в дело вступал я.

 А ну попрыгай, щенок, – требовал я от пленника, и тут же Пашке, – Паш, зырь у него вон в том кармане лежит, точно грю.

 Костыль двумя-тремя подзатыльниками отшибал у пойманного всякую волю к сопротивлению и отбирал мелочь, которой сердобольные мамаши снабжали своих обожаемых чад, чтобы те имели возможность полакомиться. После короткой процедуры Пашка отвешивал ревущему страдальцу хорошенького пендаля под зад со словами: – А ну вали отседова, Чиполлино.

– Паш, а ты мне оставишь мороженого? Ну мале-енько.

– Я сам жопки люблю.

– Ну, тогда дашь откусить? Разо-очек, – заранее упрашивал я, заманивая Костылях в хитроумную ловушку обещаний, сулящую десерт.

– Ла-а-адно, – благосклонно тянул он, купаясь в лаврах наслаждения лёгкой поживы.

 Однако не все было гладко. В один раз Костыль, как говориться, напоролся "по тяжелой". Пойманный им щусёнок оказался весьма нервным и не пожелал смирить гордыню. Отвешенная ему затрещина вопреки ожиданиям раззадорила несговорчивого пленника. Закончилось тем, что только из каприза проворный малец в мгновение ока в кровь расквасил Пашке нос и аж на три дня запечатал правый глаз горе – налетчику, подвесив удручающую черно-фиолетовую гулю. Уничтожив таким хамским образом врага, искусный боксер решил отыграться и на мне. Естественно я дал дёру, а зарвавшийся глупец, видимо из интереса, пустился за мной в погоню. Он минут двадцать гонялся за мной по проулкам, пытаясь настигнуть и поколотить меня за то, что во время драки я исподтишка толкал его в спину. Я оказался проворнее спортсмена и удрал. В минуты, когда пахнет расправой, у меня открывается второе дыхание и уже через мгновение третье. Так уж я устроен. Две недели избитый Костыль находился в глубочайшей депрессии и всё пытался сорвать на мне зло, но потом улеглось.

  Представляете, Дуся, теперь с кем я имел дело и какой типаж был у меня на попечении? Как и подобает всем главарям, я был крайне недоверчив и всегда был готов отпрянуть на безопасное расстояние при любом агрессивном выпаде неповоротливого лежебоки. Кроме прочего Пашка был несусветный болтун. Я же слыл молчуном и забиякой. Не скрою, мы часто сражались из чисто иерархических принципов. Естественно зачинщиком кровавых баталий всегда был я.

Начиналось обычно вот как. Костыль, будучи не очень в настроении командовал "принеси ему то, подай сё". Я всегда был груб с подчиненными и яростно противился подобному обращению, пресекая Пашкины посягательства на верховенство. Тогда Костыль начинал толкаться, а я отвечать тем же. Какое-то время спустя доходило до тычков и оплеух, после чего всегда разгорался кулачный бой. Костылю приходилось туго. Я, как мог, уворачивался от неразборчивых и страшных кулаков толстяка, и старался из всех сил измотать претендента на трон. Он, не имея возможности меня поймать, сыпал ругательствами и кидался в меня камнями и палками. Я терпеливо выжидал, когда ему надоест это занятие и затем всегда поддавался уставшему противнику. Получив небольшую трёпку и пару незначительных тумаков в плечо или под ребра, я театрально изображал поверженного врага. Раскрасневшийся Костыль скоро успокаивался, и мы мирились. Так я сохранял лидерство в нашей группе.

Обычно в начале лета я порождал краткую речь такого рода: – Слышь, Костыль, а не плохо нам забраться к той одноглазой карге в огород, что в Широчанке живёт. На базаре клубнику продают, я от мамки слыхал. А у этой заразы её аж три грядки. Давай сегодня ночью залезем, а? Костыль, поспела ведь. Не успеем опять не солоно хлебавши останемся. Чё ты менжуешься? Я залезу, а ты на шухере постоишь. Я нарву тебе целых две горсти, клянусь мамой. Ну, так чё, как стемнеет валим?

На моё предложеньице неуклюжий толстяк выдавал умопомрачительно длинное повествование: – Надо подумать. Небось мать тебе притащила целый кулёк, нажрался до отвала.

– Ага, два раза! У неё сроду денег нет, а клубника по три пятьдесят.

– Брешешь.

– Зуб даю, Костыль. Да и чё ты докопался, говорят тебе нету денег у матери. Папка опять всю получку пропил, она на днях плакала ночью. Что тут думать, – ерепенился я, – из-за твоего "подумать" я без витаминов буду сидеть, а у меня зуб давно болит, и не поправляюсь. Вон ребра торчат. Мне питание нужно хорошее, а ты все подумать надо, да подумать. Сколько можно? Ну так чё, идём?

– Ладно, идём. Только условие – я на атасе буду, и с тебя две горсти ягод. По-олные, с горкой.

– Ладно, ладно. Только заранее свисти, а не как в прошлый раз. А то мне опять собака штаны порвёт, и мамка ругаться будет. Ну так чё, по рукам?

– Ладно, валяй.

Вскоре после подобной беседы частный сектор сотрясали  многочасовые причитания разорённой огородницы, дополненные слёзными жалобами вскользь пострадавших обитателей десертоносного обдала.

Семечки мы с Костылём «брали» следующим образом. Сначала выискивали одинокую бабусю – торговку жареным лакомством. Почему одинокую? Дело в том, что бабки уже имели горький опыт, когда их выгодный бизнес трещал по швам, поэтому при приближении толпы голодранцев одна из ряда торговок, в ущерб собственной выручки, всегда поднималась и заходила разбойникам в тыл, чтобы успеть вцепиться одному из жуликов в чуб.  Отбившаяся же от стада старушенция, устроивши торговлю на углу пятиэтажки, была беззащитна и обречена. Метров за двадцать я громким дискантом оповещал округу: – Опа, Паха, гля – семки! Давай купим! У тебя же десять копеек. На это Костыль важно запускал лапу с грязными ногтями в объемный карман и тут же высовывал оттуда кулак, который разжимал перед моим носом и гудел паровозом: – Есть, во, гляди! Я тут же нёсся к бабке, нагло сощёлкивал на пробу пару семечек и орал товарищу: – Костыль, семки классные, не горелые. Берё-ём! Стараясь не смотреть бабке в глаза, тут же сгребал товар, мирно покоившийся в большом стакане, пересыпал содержимое в карман и начинал удаляться к углу дома с дежурной фразой: – Он заплатит, – кивая при этом в сторону Пашки. Остальное было делом техники. Обманутая переводила внимание на подельника, но тот менял курс на сто восемьдесят градусов, и давал завидного драпа. Я же под вопли «Ай! паразиты, чтоб вас чёрт побрал!», преспокойно растворялся в хитросплетениях дворов.

Через минут десять мы находили друг друга в условленном месте. Я честно отдавал соучастнику ограбления положенную половину. При дележе он обычно успевал ухватить меня за рукав или воротник и нахально изымал ещё добрую жменю из моей доли, приговаривая: – Шкля, не дергайся, а то слопочешь. Я же сражался изо всех сил за справедливость и свободу, походя на мотылька, которому пальцем придавили лапку. Обычно я избавлялся от бульдожьей хватки тогда, когда воротник или манжет моей рубахи были наполовину оторваны. Как мы остывали, я обычно ронял нейтральное: – Чё, айда полазаем?

– Айда, – отвечал Костыль и мы пускались шляться по отдалённым районам, заводским территориям, в порту, по всевозможным свалкам, заброшенным заборам или просто по глиняному обрыву у моря. А бывало, просиживали весь день у костра в посадке. Забот у нас было невпроворот. То нужно было обнести яблони в саду, то ободрать вишни или смородину, то отобрать мелочь у неосмотрительного очкарика, волокущего виолончель из музыкальной школы. В общем, пили жизнь полной чашею.

С гастрономами дело обстояло несколько сложнее. Здесь от меня требовались все навыки предводителя банды. Время налета мы выбирали тщательно. Самыми подходящими днями в «Звездочке» по Первомайской получались понедельники, а время после трёх пополудни. В этот час магазины самообслуживания пусты, а вход в подсобку всегда распахнут. Тогда кондиционеров не было, а жара на югах изрядно донимающая.

Задачей Костыля было устройство маленького скандальчика возле кассы, этакую небольшую заварушку. Я же под шумок незаметно запихивал за пазуху теплую сайку или булочку с изюмом, а в карман пару-тройку кубиков прессованного какао с сахаром. Пока продавщицы корили за невоспитанность и старались выпроводить бузотёра из магазина, я с технично награбленным добром удирал через подсобку. Пробираясь проулками к месту встречи, я умудрялся сожрать один из кубиков какао и у первой колонки с водою избавиться от следов этого низкого преступления. Но к моей порядочности Костыль придраться не мог.     Я всегда был предельно честен. Если в моих руках оказывалась сдобная булочка, то я зажимал ту её часть, которая изобиловала изюминами. Когда же Костыль отрывал положенную ему долю, ему оставалось довольствоваться пустым тестом. Он часто постился, в то время как мой организм регулярно страдал изжогой от переизбытка глюкозы.

В общем, мы не бедствовали…

Гл.2

– Любезный, я смотрю, вы завершили завтрак? Тогда стоит хлебнуть чайку? Нет, нет. Сидите. Чай в термосе. Завел вот привычку таскать термос. Кстати, тут я по случаю припас и пачечку вафель «Артек». Обожаю всё, что напоминает море и теплые края. Взгляните на обложку этого продукта; вон голубое пятно, это море, и над нею африканская пальма. Не правда ли – глазу приятно? Угощайтесь, любезный. Со временем вы оплатите мне все скормленные вам витамины.

– ?

– Ну-ну, только без обид. Вы в нашем деле еще младенец, поэтому, сударь, плетитесь тихо в кильватере и облизывайте мои следы. В них кроется богатый опыт. Меня раз тридцать усаживали перед следователями разных уровней, и только раз я позволил захлопнуться за своей спиной тюремной двери. И то из-за недотепы Костыля, царство ему небесное. Так что пейте чай и перемалывайте крепкими зубами кондитерские изделия. Времена, когда вы будете довольствоваться только манной кашею, настанут, это я вам как биолог гарантирую. И не забывайте, что я вас взял на поруки, а не наоборот.

Скажу более. Без меня вы, Дуся, и недели не продержитесь на свободе. Для свободы вы слишком наивны. Да, я еще и не все порассказал вам за Ейск. Так что лучше смиритесь и внимайте.

Там, в Ейске, имеется два пляжа. «Городской» мы не любили. Долго тащиться и обязательно вымараешься тютиной, которая дает несметный урожай фиолетовых ягод и совсем не отмывается. Да и ничего интересного на «Городском» нет. Местом деликатнейшего разбоя была так называемая «Каменка». Тут совсем другое дело. Идея, как всегда посетила меня первым.   На разного рода выдумки я непревзойденный мастак.

А было так. Июнь нагнал множество приезжих. На мелководье мирно покачивались многочисленные буйки, деревянные челны, баркасы и дюралевые лодки. Пляж украсили: милицейский УАЗик, соломенные шляпы, разноцветные панамы, дети, мусор и утопленник, которого пьяные друзья засовывали в машину «Скорой помощи».

Костыль валялся на траве под обрывом и грустно взирал на синюшного цвета ноги покойника, а я бессмысленно нырял метрах в тридцати от берега и раз от разу швырял в визгливую мелюзгу ракушками. Когда мне это занятие осточертело, я с посиневшими губами выбрался из воды и, дрожа как осиновый лист, прилег рядом с лепшим корефаном отогреться на горячем вперемежку с окурками песке. Но Костыль засобирался домой. Он, видите ли, проголодался. Я начал мучительно думать, как накормить эту бессовестную скотину. Ведь только пришли! Возвращаться в каменные джунгли совсем не хотелось. Я был просто вынужден взять ситуацию в свои руки. И тут Костыль нашептывает мне: – Гля, вон чувиха на лодке развалилась, загорает. На нос налепила кусок газеты, очки напялила. Видишь?

– Де-е? А-а-а, вижу, и чё с того? – заговорщески шепчу в ответ.

– Да ты смотри, она жратву разложила на носу лодки,– распалял он интерес, – а сама наверно дрыхнет.

– Ну?

– Что, ну? Давай,– подстрекал Пашка, – поднырни под лодку и стащи хавку.

– Ага, она или кто заметит,  а вдруг и предупредят её.

– Чё ты ссышь, – брал меня на слабо этот прохвост, – заметит унырнёшь. Да и кому тут до тебя дело. Люди отдыхать приехали, они за дитёнками своими смотрют. Вон, видал же один захлебнулся. А ты местный, ты им по барабану. Я буду на шухере и если чё отвлеку.

– Ага, утоп-то мужик. Как обычно пьяный, наверное. Как же ты отвлечешь эту тётку?

– Да не бойся ты, я придумаю. Ты только тихонько подкрадывайся. А то башкой стукнешься об лодку она и проснется. И смотри, не качни случайно лодку волнами, и не фыркай. Я тебе знаками буду показывать, что и как. Давай, жми в воду.

– Умник нашелся! Без тебя знаю, как подбираться, – пробурчал я и повиновался.

Пришлось лезть, а что поделать – надо было кормить этого непроходимого болвана. Положение было щекотливым. Вам не приходилось воровать на глазах сотен купающихся? Нет? Не стоит беспокоиться, я вас обучу этому приему. Ах, если бы вам, Муся, довелось увидеть хоть одну из рож, которые тот раз состроил мне Костыль и все его кривляния! Вы бы утонули от смеха, и стали вторым пострадавшим в этот день. А мне нужно было вынести все эти издевательства и не засыпаться на этом скачке. Видите, в каких условиях мне приходилось работать?

В полчаса я управился, оставив на память очкастой простушке недолгий водяной след ладоней на борту лодки. Наградой за первый риск было небольшое яблоко, которое Костыль сожрал не поделившись. Зато я был спасен, и на пляже мы проторчали до самых сумерек. В этот день кроме яблока удалось стибрить еще и сочный беляш, половину которого я предусмотрительно схавал, пока брёл до берега.

Этим днём мы открыли ещё одну неисчерпаемую жилу безнаказанного достатка. Позже, когда я отточил мастерство, нашу воровскую корзину наполняли; пирожки, грозди винограда, бутерброды, журналы, очки и даже один раз в ней оказались дамские часики «Чайка».

Обратите внимание, Дуся, что мы никогда не были аферистами. Мы люди высокого полёта. Мы, дорогой коллега, воры. Поверьте, это много значит. Мошенничество – занятие подлое. Дело в том, что подобная забава зиждется на обмане и вселяет жертве напрасную надежду. А это нехорошо. Это всё равно, что ребенку пообещать велосипед и не подарить эту штукенцию в день его рождения. Так поступает только государство, врачи и церковь. А кража не дурачит пострадавшего. Просто в один момент рассеянный гражданин  обнаруживает, что чего-то из нажитого имущества не оказалось под рукой, вот и всё.

Гл.3

Что и говорить, наш союз гремел как минимум на три городских района и по всей станице Староминской. Даже радиохулиган Листопад с "Мясокомбината" здоровался с нами и всегда перебрасывался парой фраз.

Кстати, Дуся, если есть интерес узнать за масть Хилого и Костыля, не поленитесь проскочить к Митяю Хвалёнке с Таганрога. Это правильный человек. В то время за его плечами болталось 30 годков, насвистывали чарльстон две незначительные ходки на нары и сияли наколотые синие купола с крестами между лопаток. Дядя Митяй никогда не бывал трезвым, виртуозно играл в буру, всегда давал докурить папиросу. На его левой руке восходило синее солнце, а на правой оседлали пальцы синие перстни. Митяй Хвалёнка человек что надо, зуб за то даю без предварительных условий. Он даже в Ростове-на-Дону в уважухе. Хотя…  Собственно жизнь являет собою препаскуднейшую трагедию, Дуся. Хвалёнки может уже и нету на свете.  Ведь бац, и нет теперь Костыля.

Но сейчас не об этом. Вы, юный иждивенец, очень хотите меня перебить. Я вижу в ваших нервных движениях множество глупых вопросов. Не нужно. Остановитесь. Просто послушайте. А вопросы потом, если не передумается. Примите к сведению, коллега, что я профессиональный прохвост, а не рассказчик и, тем более, не католический проповедник. Поэтому довольствуйтесь тем блюдом, которое вам бесплатно подают. Сейчас это большая редкость.

Итак, всё началось очень давно в уютном курортном городке у Азовского моря, при Советах. На заре своей деятельности мы с Костылем решили провернуть маленькое мероприятие. Этакое незначительное болеро с препятствиями. Тогда-то и проявились наши характеры, и стало ясно, что предводителем талантливого дивертисмента быть мне. Нам заблажилось удрать от родителей и стать путешественниками. Раннее июльское утро ласкало бока облезлым пятиэтажкам. Путь наш пролегал мимо ржавой водокачки через сорняки окраины, и затем по полевой дороге в сторону совхоза «Мичуринский». Что будет, когда мы вдруг бы добрались до станицы Должанской, в толк не бралось. Далее десяти километров вперёд наши мысли не простирались. просто обоим смутно грезился Крым.

Костыль вилял сракой по кромке пустой асфальтированной дороги, а я забрался на кирпичный забор, балансируя руками и пританцовывая, и отстал. Когда я добросовестно завершил цирковой номер, пришлось долго бежать, чтобы догнать друга. Пашка всегда был ленив. А мне подобные тренировки обеспечили немалую фору в скачках на выживание, которые очень любят устраивать милицейские патрули.

Как только мы выбрались на оперативный простор, Костылю приспичило пожрать. Если бы вам знать, сколько перестрадал я от этой пагубной его зависимости. Но к делу. Я, учитывая умение анализировать и разрабатывать всяческие планы, начал уламывать Костыля потерпеть пока доберемся до совхоза, где предполагалось разжиться достойной хавкой. Костыль подошел к проблеме своего организма более чем деликатно. Он поволок меня на первый попавшийся огород. Там мы нарыли молодой картошки, закурили заготовленные впрок окурки и, уверенные в безнаказанности, прямо на месте преступления развели костер, чтобы запечь трофеи. Не тут-то было. Через полчаса нас сцапали двое обозленных мужиков, оказавшимися хозяевами опустошенных делянок и жертвами импровизированного налета, на что мы напропалую врали и плакали, прося пощады. Но мужики оказались нрава серьезного и сразу взяли нас на «арапа». И уже минут через двадцать мы, зареванные, были заперты в добротном сарае, до вынесения  решения о карательных к нам мерах.

Костыль попытался влепить мне затрещину, выставляя меня виновным. Но я юлил ужом и умудрился увернуться от нахала, давая понять, что из-за необузданности он больше виновен в провале операции, чем я.

Спустя немного, Костыль успокоился, безвольно уселся в самом сухом углу сарая и стал бессмысленно водить глазами. Я же напротив успокоения не обрёл и начал мучительно искать спасительную лазейку или плохо приколоченную доску. Сначала старания не принесли успеха. Сарай был очень качественно сработан; в таком, учитывая очень южное местоположение, и жить не грех. Если моими усилиями и обнаруживалась какая щель, то в неё просовывался только указательный палец или виделось голубое небо или же бурьян. Но, когда я обследовал крышу, оказалось, что и на эту «старуху» имеется проруха. Кровля была  соломенной, а стропила беспечно редкими. В три минуты я забрался под потолок, ещё в пять минут мне удалось, выдирая солому, пробить брешь, сулящую беспрепятственный побег. Оставалось придумать, как поднять к дыре под крышу пухлого Костыля. Но в это время взбрендило зайти в сарай одному из карателей.

Здесь события понеслись с быстротою свойственной  молнии. Вошедший чувак увидел набросанные клочья соломы, меня под потолком у зияющей дыры и в удивлении раззявил пасть. В это время Костыль подскочил и с несвойственной толстяку прытью метнулся в проем. В последствии он не раз удивлял меня  поразительной резвостью для тяжеловеса. Пока неповоротливый дядька принимал тщетные попытки схватить за шиворот, а потом хотя бы догнать Костыля, я выбрался на крышу, высмотрел безопасный путь во вражеском лагере и преспокойно удрал.

Из-за необдуманного поведения взрослых в тот раз мы как-то быстро охладели к идее вести кочевой образ жизни. Поэтому остались верны традициям мелкого хулиганства и предавались этому занятию ещё года четыре, начав с того, что из мести подожгли злополучный сарай, ставший нам на полчаса тюрьмою. Это много позже судьба распорядилась так, что мы стали кочевниками поневоле. Поверьте, Муся, чистая правда, что всё движется по спирали, только каждый раз попадаешь на новый виток, хоть и в том же самом месте.

Гл.4

Пришло время, и мы достигли призывного возраста. Но тут на нас навалилась новая напасть. Люди в погонах, видимо что-то там напутав, объявили на нас настоящую охоту. Я всячески уговаривал Костыля не противиться и пойти служить в Армию! С восторгом я описывал другу преимущества службы, говоря, что там мы будем одеты, нас будут совершенно бесплатно кормить и что там много всего прочего, чем можно воспользоваться и даже поживиться. Но Костыль оказался строптивым и невозможно влюбленным в свободу, не менее чем я сам. Исходя из этого обстоятельства и, что мы давно примелькались преклонному возрасту и кассирам всех магазинов, нам пришлось оставить гостеприимное побережье и рвануть в Краснодар.

Устроились мы быстро. В Краснодаре великое множество теплых чердаков и заброшенных сараев. Летом,  заводя знакомства  с юными поварихами, мы бесплатно кормились в многочисленных столовых или же пробавлялись дармовыми обедами у виноградников и на полях с кукурузой, незаметно вливаясь в толпу сборщиков. Зимой нас спасали гастрономы и пьяные на вокзале и в парках. Кроме того, мы пронюхали, что для желудка очень полезно посещать дискотеки «кому за 30».

В этом месте, Дуся, я вынужден сделать маленькое отступление. Не обессудь, но если я не выскажусь, то меня будет распирать чувство незаконченности сюжета. А к чему лишние переживания?

Я не говорил, что Костыль познал за свою жизнь только два пустяка? Тогда чтобы ты знал – первый пустяк это деньги, второй – женщины. Какой из них большее зло я не знаю, но полагаю, что, как зло, оба они друг дуга стоят.

Так вот, сначала Костыль познал второй пустяк. Первый он познал позже, когда нас чуть не расстреляли уральские бандиты.

В один из августов, в соседнем дворе с претензией на королеву района объявилась Ленка Пахотова. Она, конечно, уступала Ирке Воробьевой из четвертого подъезда, но Ирка была излишне высокомерной и на меня не обращала внимания. А Ленка позволяла дворовым мальчишкам женихаться и подбрасывать под свою дверь букеты цветов, надранные в городских клумбах. Нам было по пятнадцать и первым, по праву сильного, на её удочку попался Костыль. Он на неделю пропал из виду, но ходил слух, что он часами качает Ленку в её дворе на качелях, и даже несколько осунулся от страданий.

 Я не знаю, как там и что, только через неделю Костыль получил отставку. Все эти дни я скучал как никогда. Даже показалось, что стал терять квалификацию пройдохи и добытчика. Но всему приходит конец. Костыль переживал, это было видно. А я решил воспользоваться «зеленым светом». Договориться с Ленкой о свидании оказалось дельцем плёвым. Я должен был прийти к ней во двор к одиннадцати утра, что и сделал. Этот день пролетел незаметно. Я шел по проторенной дорожке. Осчастливленный приёмом безотказной королевы я просто летал и не обращал внимания, что плечи болят от непривычной нагрузки – почти целый день я раскачивал качели с Ленкой, которая невозможно фальшиво жеманничала. На второй день, проснувшись, я выкатил из-под кровати полосатый арбуз и съел почти половину астраханской ягоды вприкуску с белым хлебом. Глянув на часы, чуть не онемел: – о Боже! без пяти одиннадцать. Опаздываю!

Скачками я рванул в желанный двор. Ленка уже устроилась на качелях. Отдышавшись, я оттиснул, уже пристроившегося было на вакантное место, шалопая, неловко испросил прощения и приступил к негласным жениховским обязанностям, а именно раскачивать Ленку. До двух часов дня всё шло без эксцессов. Чопорная принцесса бездарно кокетничала, а я краснел, порол чушь в ответ на ее расспросы и толкал качели. В четырнадцать ноль-ноль мне захотелось по малой нужде. Но после опоздания оставить Ленку, да еще одну и при том, что вокруг нарезало круги не менее трёх жаждущих дружбы с нею балбесов, не представлялось возможным. И я принял единственно правильное таким обстоятельствам решение – терпеть до последнего. Но прошел час и я понял, что погибаю. Ссать уже так хотелось, что закружилась голова. Но русские не сдаются. Я начал всячески отвлекать себя и придумывать способы, чтобы свидание окончилось поскорее. Сначала я принялся из всех сил раскачивать качели, чтобы Ленку напугать или её затошнило. Ничего подобного! Через минут десять я задышал как паровоз и отказался от задуманного. А этой выдре всё было нипочем. Она только звонко хохотала, уничижая мои нечеловеческие старания. Между тем у меня внизу живота появились рези, а в глазах временами темнело и мельтешили радужные кружочки. Я отчаянно сжимал ляжки и напрягал ягодицы. Когда подступало, вставал на цыпочки, делал глубокие вдохи и надолго задерживал дыхание и дрожал как тот бесхозный щенок Цуцик на лютом морозе. Полагаю, у меня даже поднялась температура. Задрипанная же королева настоятельно требовала продолжения банкета. И я качал эту идиотку, про себя думая: – Ёпрст, да неужели же вы не ссыте? Неужто вы по-другому устроены. У-у-уй… Боже праведный… Мамочка-а… А-а-а! Четыре часа не ссать! Как такое возможно! Господи, – взывал я к небесам – откуда эта чувырла свалилась-то на мою голову? М-м-м-м… Боженька Всеславный, дай сил не обоссаться перед этой чумой! Да чё ж тебя не стошнит-то, зараза? А? Постольку качаться! У-у-уй… чтоб тебя… мама миа…

Моя душа рыдала похлеще, чем стихи Есенина на кровати с разбросанными левкоями. После, когда на тюрьме я читал за Отеллу, я понял, почему с таким остервенением он душил Дездемону. Мне тоже хотелось придушить эту пучеглазую лохудру. Ну, или залепить такого леща, чтоб кувырком слетела с качелей, а потом послать подальше. Но мой пыл остужали трущиеся неподалёку придурки, и я умирал и терпел.

А Ленка вдруг примолкла и спустя пару минут заявила: – Ну, мне пора домой. До завтра.

И тут я вправду чуть не обоссался, только от счастья, что гадское испытание наконец закончилось. Как я домчался в удобоваримый угол, не помню. Но в тот раз я мочился так долго, что такого второго раза и припомнить-то не могу. В утоптанном черноземе струя выбила лунку десятисантиметровой глубины. Я потом несколько раз ходил смотреть на нее и каждый раз поражался потаённым возможностям человеческого организма. А вскоре её размыли дожди.

К Ленке я больше не пришел, нет. Перегорел. Но с тех пор, видя идущую навстречу парочку, в мучительном выражении жениха я всегда усматриваю дикое его желание послать подальше рядом идущую бестолочь в дамском обличии и как следует выссаться под ближайшим деревом.

Но вернемся к дискотекам. Как теперь известно, в обращении  со вторым злом мы не были новичками. Не сказать, что мы шли нарасхват, но почти всегда находились две перезрелые особы, которые приглашали нас в гости. У них на столе всегда исходил паром наваристый борщ или тосковал диетический супчик, а это позволяло избежать раннего гастрита от привычной сухомятки. Надо отметить, что Костыль всегда ставил в тупик гостеприимных дам непомерным аппетитом.

Тут-то характер Костыля начал портиться. Я принципиально заступал за красную черту уголовного кодекса разве что не далее границ шестимесячного заключения. А вот Костыль всё, что предполагало менее трёх лет тюрьмы, перестал принимать во внимание. Из-за этого в нашем стане участились ссоры. Вскоре разногласия достигли пиковой отметки, и явно обозначился разлад. Я считал, что для достойного пропитания  в городе имеется достаточное количество магазинов и киосков, а более всего многолюдный вокзал. А Костыль распробовал похабную силу денег и окончательно зациклился на неимоверном количестве гражданок пенсионного возраста. Он многозначительно заявлял: – Старых дур здесь лет на двести с гаком, а деньги всему голова.

– И не жалко тебе обирать немощную старость? – глумился над ним я.

– Им правители недавно надбавили, выживут, – парировал он, явно считая потуги государства своей законной добычей, – Сколько у старух в чулках тебе и не снилось.

– Костыль, у тебя не совсем приличные манеры для чистого жулика, – продолжал я.

– Можно подумать президенты намного приличнее и чище меня, – ржал он, – изучи манеры царей повнимательнее, ха-ха-ха.

На это я не находил ответа и замолкал, ибо понимал, что Костыль много прав. Нечего сказать – наслушался по телеку политики паразит, пообтесался.

  Закончилось всё тем, что Костыля взяли с поличным возле почтового отделения, когда он вырвал у старухи очередную сумку с пенсией. Который милиционер гнался за мной, шансов на поимку не имел вовсе, но я, оставаясь верным негласному воровскому уставу и не мысля жизни без Пашки, поддался служителю Фемиды и загудел по одной статье вместе с закадычным другом.

Срок был настолько смешным, что не оказал ни малейшего влияния на наши характеры, разве что самую малость. Одновременно это было и роковым обстоятельством, потому как у Костыля  совсем не оказалось времени переосмыслить себя и как-то подстроиться под реалии. Наверное, тогда уже судьба Костыля порвала нить. Но разобрать этого возможности не было, так как грянули разбойные девяностые, а страна поменяла курс.

 Единственное, что мы вынесли из мест не столь отдаленных, так это взросление, немного ума, я – пару сломанных рёбер, а Костыль – выбитый зуб, дурацкую татуировку и пять дополнительных кило к весу.

Из-за маленькой неприятности Краснодар мы сменили на Саратов. Жить стали на съемной хате, обзавелись магнитофоном, телевизором и впервые сменным бельем. Втихаря от товарища я разжился у цыган боевым пистолетом и патронами к нему и тоже заболел деньгами. Золотое время, когда мы стригли друг друга под бобрик, часами вымачивали трусы от бельевых вшей, продавали украденную из чужих сетей тарань, и Костыль устраивал банные дни на диких берегах реки, разведя сразу три костра, безвозвратно ушло, как и то, что нас одно время тревожил военкомат.

– Дуся, отвлекитесь от вашей курицы и внимательно послушайте. Она не улетит. Я тебе скажу одну вещь. Бог есть. Можешь, конечно, не верить, но Он существует и к тому каждому даёт один раз шанс стать неслыханно богатым. Всё зависит от нас. Вы слышите? – от нас. Большинство пугаются внезапно свалившегося богатства, другая часть – просто идиоты. И только малая толика человечества умеет воспользоваться этим единственным шансом. Мы с Костылем были не робкого десятка. Но мы оказались кровными братьями той половины, которая именуется несусветными идиотами.

Теперь, Дуся, можете чавкать с удвоенным усердием. Я вижу на тарелке нетронутое крылышко. Так кушайте на здоровье и услышьте о большой человеческой глупости.

А было так. Шел 95 год. В Чечне полилась кровь. Добывать пропитание становилось все тяжелее, а сесть за еду не имело смысла. Костыль стал недоверчивым и очень нервным. Воры, насмотревшись на президента, споро меняли тонкое ремесло на откровенный бандитизм. Вскоре Костыль стал настаивать перебраться в Екатеринбург. Видно он что-то чувствовал. Учитывая умственное превосходство, я, взвесив за и против, быстро согласился. От пальбы лучше держаться подальше. Откуда мне было знать, что Урал  в бандитских перестрелках не во многом уступит Грозному.

Как-то решили мы в один из ненастных вечеров поразбойничать на междугородней трассе. Нудно моросил неугомонный дождь. Мы думали остановить пару перспективных машин и вытрясти дамские ридикюли вызывающе одетых хозяек. Я занял позицию наблюдателя, а метрах в ста дальше от меня с внушительным бревном затаился Костыль. Предполагалось, что я оповещу Костыля взмахом руки, какую машину останавливать. Зачем я взял с собой пистолет, которым по случаю разжился у цыган в Тихорецке,  и сам не знаю. Как назло трасса была пустынна, как руины города Калакмуль, а мы промокли до нитки.

Уже начинало темнеть, когда мимо меня на полном ходу пронесся «Камаз» с фургоном, а через пару минут на горизонте появился и второй. Сначала мне не было видно, но тут с визгом из-за него вынырнули две легковые машины и перерезали ему путь. Второй «Камаз» сманеврировал, пытаясь уйти от преследователей, но заюлил и свалился в кювет, как раз напротив Костыля. Легковушки остановились. Из них выскочила братва и воздух сотрясла оружейная пальба. Я оторопел. Не менее яркие впечатления переживал и Костыль, потому что впервые так близко услышал свист пуль. Со стороны свалившегося «Камаза» также засверкало и забухало. Оттуда тоже кто-то стрелял. В это время, поднимая водяную пыль, мимо пронесся третий «Камаз». Как началась, также внезапно и прекратилась пальба. Это невероятно, но все участники, за исключением одного, оказались мертвы. Раненый бандит корчился от боли у лежащей на боку фуры. Я с опаской подобрался к Костылю и шепотом окликнул его – Ты жив?

– Да, – прошептал он, – что там?

– Не знаю, один вроде раненый, а остальные того.

– Айда посмотрим.

– Айда.

Я уже предвкушал высокопарный диалог с окровавленным гангстером, подобный тем, коими в избытке изобилуют вестерны. По моей задумке мы должны были выяснить со свалившимся на наши головы подстреленным шутником, как, мол, и что.

– Да, мы признаем, что расседлали лошадей не в своей конюшне – желал извиниться я, но и хотел объяснить нашпигованному пулями бедолаге, что мы не имели намерений помешать столь увеселительному обряду местной шантрапы. Мы, мол, никому не мешая обтяпывали здесь небольшое перспективное дельце, но тут объявились вы и бестолковой пальбой явили миру вторую "Гернику" во всей её красе. Я желал лишь убедить "последнего из могиган", что мы не провидцы и не могли знать, что ему с товарищами придёт в голову подобным образом пошалить на нашем участке.

– И, так как нашей вины в общем-то нет, давайте, дружище, разойдемся красиво – так и зудело предложить корчащемуся страдальцу.

Но раненый охломон оказался образчиком крайней невоспитанности. Только мы приблизились, как этот придурок перевернулся и, направив в нас дуло автомата, стал шмалять. Костыль присел, а я, поддаваясь лишь животному инстинкту, выхватил пистолет и произвел единственный выстрел в грудь стреляющему. Выстрел оказался точен. Бандит был сражен наповал.

– Надо сваливать, больно много тут мертвяков – трясясь словно кисель, заключил Костыль, – Хилый, а ты где это взял? (это он о пистолете, но я промолчал).

– Да вижу что много. Мне самому не по нутру этот забавный орнамент из остывающих манекенов, но надо глянуть, что в фуре. Истерзанная кровавой безвкусицей душа настырно требует ответа на вопрос:– Какая причина всему этому сыр-бору? Такое с ней иногда происходит из спортивного любопытства. Мы только посмотрим и сразу свалим – клацая зубами, нетвердо произнес я.

Костыль запустил в убитого камень, затем второй. Ничего не произошло. Тогда, несколько осмелев, он спустился в кювет и открыл дверной запор. Из фургона посыпались зашитые мешки, по всему весом под полсотни килограмм. Напарник распорол один из них перочинным ножиком и восторженно прошипел: – Деньги! Здесь полно денег!…

Что нам оставалось? Больше одного мешка каждый унести не мог, а с машинами до этого мы дел не имели. Единственным решением было выбрать те мешки, где были уложены  купюры покрупнее, и, пользуясь погодой, смываться пока не поздно. Так мы и поступили.

Недолго размышляя, мы пробрались к железнодорожной сортировке. Там уложили ценный груз в товарный вагон с металлоломом, предварительно набив карманы деньгами, и стали ждать отправления поезда. Нам было все равно куда ехать. Наш опыт и ремесло позволяли с успехом обустроиться даже на Луне и за Полярным кругом.

Но судьба сыграла с нами злую шутку. Мы устроили привал под стеною заброшенного строения и не слишком далеко от состава, чтобы в случае чего можно было заскочить в тронувшийся вагон. Но из-за пережитого стресса прикорнули. Знаешь, Дуся, хоть это и забавно, но все же очень неприятно палить в живого незнакомца и еще неприятнее, когда он просто так пуляет в тебя из автомата. Мы проснулись, услышав грохот трогающегося состава. Как сумасшедшие мы подскочили и, прилагая немалые усилия, забрались в набирающий ход вагон. Спустя минут пять стало понятно, что это совсем не тот вагон и тем более не тот состав, который нам нужен. Но было поздно.  Скорость была таковой, что любой рискнувший спрыгнуть не имел ни единого шанса остаться в живых. Мы покорились судьбе. Наши денежки помахали нам на прощание невидимой ручкой и впоследствии, по всему, попали в более удачливые грабалки. Хорошо хоть, что у нас хватило ума набить деньгами карманы.

Так мы с Костылем очутились на Дальнем Востоке.

Гл.5

Поверьте, Дуся, обратно вернуться мы могли запростяк, это ничего нам не стоило. Подобное недоразумение слишком примитивно, чтобы переживать. Но тогда нас укрывала глубокая ночь, и кроме того, Костыля гнало вперед нечто мне тогда непонятное. Пашка был чем-то озабочен, а вот чем я понять не мог. Он не пожелал ни Саратова, ни Краснодара, ни Кишинева, а Урал вызывал в нём чувство тревоги и брезгливости. Все мои предложения он в категорической форме отверг. Когда я заикнулся о тихих городках, разбросанных по Золотому кольцу, он  зло выругался.

Собственно, мне было как-то по барабану, куда занесет нас нелегкая. Я принял Пашкину сторону, а сам всё думал, что вот обнаружится моя пуля в убитом и что тогда? Понятно, что органы завалены более важными делами. Ясно, что до меня дела мало, но ведь криминалисты не пропустят и опера начнут рыть. Пулю так не оставят. Да и два пропавших мешка с деньгами далеко не пустяк. Еще неизвестно, как они себя явят миру. Более того, на моей шее усядется адвокатишка, выискивающий за мой счет в деле золотое зернышко, которое, по его мнению, должно будет значительно сократить срок заключения. Но мне и так хватало забот с испортившимся Костылём, а нахлебники в мои планы не входили. Мой «Боливар» двоих не вынес бы.

Нет, уж лучше к черту на Кулички забраться, чем писать автобиографические очерки следаку по особо важным делам.

Три дня и мы высадились в Иркутске. Но внутреннее напряжение, поселившееся в Пашке, не позволило оседлать этот прибайкальский город. Костыль даже переночевать в гостинице не пожелал. Пришлось часа три торчать на вокзале и, в конце концов, отчалить в Хабаровск. Нас потихоньку настигала зима.

Ты знаешь, Дуся, мы зря это всё затеяли. Ты не знаешь, что делается на западной стороне Урала. Но скоро ты поймёшь, насколько беден Дальний Восток. Я рад, что мы едем на юга нашей необъятной Родины. Здесь делать нечего. Каторжные просторы непригодны для жизни, это пустыня в сравнении со Ставропольем. У меня создалось впечатление, что правительство специально местных жителей держит в ежовых рукавицах. Иначе только дай им малейшую возможность, они все удерут из этих голодных и неприветливых мест.

  В Хабаровске мы с Костылем сильно простудились и чуть не сдохли с голоду. Прозябали там мы не долее двух месяцев и пережили генеральное сражение за первенство. Конфликт вызревал давно. Как и в любом государстве со временем переворот неизбежен. Гной, как говорится, когда-нибудь должен изойти из чирия. Костыль с маниакальным упорством вынашивал подлые планы свергнуть меня с престола. Я это знал и был готов к любой пакости с его стороны. Естественно, когда начался бунт, я приложил немало усилий, чтобы достойно выйти из пикантной ситуации. Улучшив момент, Костыль начал цепляться ко мне из-за всякой мелочи. Но я оказался непреклонен и с лидерством расставаться не желал. Тогда этот глупец сделал ставку кулаки, и мне пришлось сцепиться с ним в смертельной схватке. Я сражался, как рассвирепевший лев. Уже на первой минуте нервного поединка меня утомила милая выходка этой жирной скотины. Я было вскипел, но вдруг увидел сногсшибательный сноп золотистых звёздочек в радужной оболочке и мне тут же захотелось спать. Сочтя дощатый пол за вполне пригодную лежанку, я выпучил глаза и по-павианьи хищно зевнул. Затем мои веки хлопнули прощальным аплодисментом-отшельником, и я плашмя растянулся на неокрашенном настиле. Мой сон оказался таким глубоким и непорочным, что Костыль впал в уныние.

На третий день я кое-как продрал глаза и спросил: – Где я?

Костыль, понимая, что попал впросак, был растерян и начал неловко оправдываться, дабы избежать опалы. Но я был тверд в намерении жестоко покарать зарвавшегося путчиста и не выходил на "работу" еще неделю. Вконец отощавший Костыль в очередной раз был вынужден унижаться и признать моё главенствующее положение. Постепенно конфликт сам собою рассосался и мы занялись привычным делом.

Как только у нас завелась монета, Костыль тут же предложил перебраться во Владивосток. Это спасло нам жизни. – Владивосток – это уже что-то, – восклицал Пашка.  Хоть нас не покидало дурацкое ощущение, что на этот раз мы играем роль добычи, всё же нам удалось продержаться до ранней весны. А в апреле случилось непоправимое. На Пашку пагубно повлияла повальная мания открывать собственное дело. И Костыль решил разбогатеть на скорую руку.

Он где-то разнюхал, что на Татарском проливе минуя его заботы и бессмысленно взирая на одинокую голубую волну, тоскует мыс Сизиман. Этот мыс не безлюден. Там, мол, рассказывал он, под американским флагом бойко орудуют лесорубы. Более того, одна из сопок на том мысу по неизвестным причинам лопнула. А внутри неё Богу было угодно  упрятать окаменевший древний лес. И счастливчики беспрепятственно потихоньку растаскивают это богатство. Учитывая, что в заповедном уголке Родины с транспортом проблем не будет, Костыль решил набрать пару тонн дивных окаменелостей и вернуться на Кубань. А уже говея в теплых краях, шлифовать кварцевые булыжники изрезанные веточками и по дорогой сплавлять их туристам.

Предложение выглядело заманчивым, но неприемлемым из соображений безопасности. Естественно, я тут же поставил преступившего красную черту Костыля на место. Но Костыль отчего-то расстроился и полез в драку. А бьётся, как вы понимаете, он больно. Только из боязни обречь товарища на бессрочную голодовку я смирил гордыню и, не оглядываясь на всякого рода предостережения, мы рванули.

Дальше рассказывать особенно нечего. Одеты мы были довольно сносно и от случайного голода неплохо застрахованы. В заброшенном строительном вагончике нам подвернулись добротные фуфайки и стеганные ватные штаны. Я всю дорогу, согнувшись в дугу, волочил на горбу набитый заботливым другом рюкзак. Консервами, вальяжно расположившимися за моей спиной, можно было неделю кормить пехотный батальон. На развилке у поселка Селихино нам встретилась кобылица с жеребенком. Я сразу заподозрил неладное. Эти лошади появились неспроста и были какими-то непривычно мохнатыми. Было непонятно, откуда они вообще могли тут в такой мороз взяться. Костыль решил погладить доверчивого малютку. Он поступил необдуманно. Неожиданно, рядом стоящая кобылица, пригнула голову, заржала, избоченилась и с необыкновенной ловкостью лягнулась. Копыто разъяренной мамаши с гуканьем впечаталось в крепкую грудь Костыля. Шапка с него слетела. В воздухе он проделал несуразный кульбит и расстояние метра в три, а когда шлёпнулся, всё приговаривал: – Ой, мамочки родные… Это ж надо, больно то как бьётся! – и бессмысленно водил глазами.

Я его просил потерпеть, мол, всё пройдет. Пришел в себя Костыль часа через три, но сделал дурное заявление: – Я скоро умру. Я же оптимистично полагал, что у товарища случился шок и говорил: – Паша, не бойся, всё пройдет. Я тут, рядом. Деньги у нас есть. Горлом же кровь у тебя не идет, значит, внутренности не отбиты. Надо только подождать.

– Дай мне пистолет, – в горячке орал он, – я убью эту вонючую скотину!

Чтобы Паша не натворил беды, я старался пустой болтовней отвлечь его и виртуозно увиливал от ответа на расспросы, где я умудряюсь прятать ствол.

По прошествии суток, Костыль несколько поостыл. Но с этой минуты Пашка стал другим. Синяк на груди размером в ладонь с растопыренными пальцами ерунда. Позже я, конечно, разобрал, что человек заранее чувствует уход из жизни. А это уже не мелочь. Паша знал о своем конце заранее, а я нет. Мне подвезло устроить друга в халабуде на окраине села за символическую плату. Уже спустя двое суток мы смогли продолжить путешествие.

До Советской Гавани мы добрались без приключений. Машина, которую мы зафрахтовали в Дуках на Сизиман через пять часов пути сдохла на заснеженном серпантине. Водила сказал, что если не сойти с дороги, она через мыс Сюркум приведет на Сизиман. Мы смело пустились в путь. Продрогшие до костей, топая ножками и по очереди прокладывая борозды в глубоких снежных заносах, мы добрались до мыса Сюркум, где и погиб Костыль.

Помните, Дуся, я вкратце  осветил вам наше недолгое заключение в добротном сарае на юге нашей необъятной Родины. Так вот, у меня есть предубеждение, что каждому судьбой отписан знак свыше. Там, в сарае, стоял сундук полный зерна. Естественно, я заглянул туда. Но когда я поднял крышку, одна из крыс прыгнула в сторону Костыля. Я не знал, что Паха может чего-то в жизни бояться, и ошибался. От неожиданности и страха Костыль взвизгнул не хуже бабы, неуклюже отпрянул и упал. Тогда в его глазах застыл животный страх или даже ужас, а я не мог взять в толк, что тут такого. Крыса и крыса. Но оказалось, я был глубоко не прав. Это было нехорошее предзнаменование. Припоминается одна гоголевская старуха. Так той явилась обыкновенная драная кошка. А она заладила: – Я скоро помру, я скоро помру. И что ты думаешь? Померла.

С Костылем произошло нечто похожее. Роковые события развивались быстро. На мысе Сюркум мы взобрались на скалу оглядеться. До заветной цели оставалось километров шестьдесят. Для отмахавших по бездорожью пятнадцать морских миль это сущий пустяк. Мы глотали ледяной ветер на высоте не менее двухсот метров, а под нами простиралось безмолвное белое полотно залива. Внизу спокойно возлежали огромные серые валуны, вмороженные в пузыристый синий лёд. Костыль неосмотрительно подошел к самому краю, а я наоборот отодвинулся подальше. И тут я заметил, что сбоку кто-то скачет по снегу. Это был то ли колонок, то ли ещё какая зверушка. Но эту грязно-рыжую дрянь запросто можно спутать с обыкновенной крысой. Животное было метрах в десяти и прыгало в сторону Пашки. Я крикнул: – Костыль, смотри! Костыль оглянулся, заметил одушевленный предмет, в ужасе распахнул глаза и дернулся от испуга. Из-за этого движения под ним обвалилась снеговая шапка и он, потеряв равновесие и опору, свалился в пропасть. В мгновение стало так тихо, будто я находился в космосе. Не сделай я пару шагов от пропасти, лежать бы внизу нам вместе.

Не меньше двух часов я пыхтя и чертыхась добирался к мёртвому товарищу. Сказать, что я перенёс и плакал ли, это, Дуся, ничего не сказать. Горькие мои слезы оросили не менее двадцати километров безлюдного зимника. Чего стоит только посмотреть в открытые глаза мертвяка! Я, милейший, за какой-то час постарел. А много это или нет судить не мне.

Тело друга оказалось зажатым между многотонными камнями, которые в межсезонье облизывают многочисленные шторма. Последнее, что я смог сделать для товарища, так это просто завалить окатышами его останки от случайных птиц, выколупывая их из спрессованного снега. Остальное, должно быть, доделает многочисленная прибрежная живность и морские волны. В обратный путь меня погнал леденящий душу страх, прилепившийся к спине. Словно вражеское копье пронзила мысль, что часы мои сочтены. Страх, осмелюсь сказать, состояние жутко богомерзкое. Но, хвала Всевышнему, пронесло.

– Дуся, вам приходилось бежать так, чтобы нёбо покрывалось инеем, как это бывает с ванильным мороженым, а холод опускался до пупа? Нет? И не советую. А мне пришлось. Ни один марафонец не проделывал ничего подобного, это я заявляю официально. И преследовало меня дурацкое ощущение гибели, пока я не заметил впереди дымы от печных труб. Где-то там, со злости, я зафинтилил в молчаливую пихтовую поросль оказавшийся уже не так уж и нужным  пистолет.

Что касается меня, мне, как видите, повезло выжить, и я надеюсь вернуться вместе с вами в родные теплые края. Мне нужны грязи. После злополучного турне стали болеть коленки. Видно я переборщил, когда бойко бороздил белое безмолвие; там, верно, что-то поистёрлось.

И, Дуся, предупреждаю – никакой самодеятельности. Никаких там идей. Мечты о богатстве выкиньте из головы напрочь. Нужно благородно относиться к жизни. Мы не барыги. Мы воры, а это звание особенное. Наш союз будет внутренне красив и вести себя, дорогой мой коллега, мы будем пристойно. Полагаю нашего умения хватит иногда иметь временный ночлег и на походном столе немного деликатеса. Вам предстоит много работать и учиться, а я излечу в мутных водах Таганрогского залива суставы, по ночам буду смотреть цветные сны из детства, кушать жареные бычки и переживать за то, что у закадычного друга нет могилки.

А, как вы, мой юный друг, думаете, нужна ли она ему теперь, да и вообще нужна ли?…

Дождь

 В своей прелести природа богата на разнообразные выходки, причем, порою не подавая к этому никаких признаков. И вот что интересно. При отсутствии даже малейшего намека на какое-либо дуновение случается, что вокруг как-то сразу потемнеет. Небо заволочёт темно-серая дымка, по которой невесть откуда возьмутся и едва заметно поползут грязно-прозрачные, очень походящие на лохмотья нищего оборванца, облака. Станет казаться, будто все звуки и движения природы вымертвит какое-то неопределенное, томительное ожидание. Всё вдруг наполнится мешаниной духоты и прохлады. Здесь даже притупленное сознание определит навалившееся чувство грядущей перемены.

  С этого момента вступит в свои права и захватит власть над всем окружающим ее сиятельство Влажность. Пользуясь положением, она наполнит воздух мириадами крох беспечно мельтешащей водяной пыли. От этой оседающей взвеси мир приобретает более сочные краски, а контраст в игре света и теней преобразится, станет насыщеннее. Произведенный этим действом эффект настолько потрясен, что накладывает некое недоверие и даже придаст волнительности взору. Листья на деревьях заметно отяжелеют, опустятся и начнут казаться замшевыми. Трава же, изогнувшись крутыми дугами, станет, из-за усыпавшего ее водяного проса, схожего с матовым бисером, а иногда и жемчужною крупкою, до странности бархатисто-плюшевой. Из-за этого зелень покажется неосязаемо теплою. В такие моменты возникает приятное желание сорвать и прикоснуть травину к щеке, чтобы почувствовать веющее от неё обманное тепло.

  В какую-то минуту, клубящийся дым микроскопических брызг незримо сменят мельчайшие капельки. Эти уже не парят, не беснуются в воздухе, а мерно падают. Тут ненадолго воздух посветлеет. Резко обострятся запахи.

  Попадая на опущенные листья деревьев, невзрачные блеклые бусинки на некоторое время замирают, но потом, соединившись с соседками, вдруг нальются, словно некто тайный изнутри их выдует, и, несколько подрожав, извилистой струйкой стекут, образуя на кончиках листов пульсирующие висячие шарики. Эти трепещущие, еще очень редкие немые творения медленно разбухают и, наконец став прозрачными и отяжелев сверх меры, с легким шипением опадают на траву. Листочки, с которых срываются зеркальные небожители, слегка покачиваются, отчего издается тихое шуршание.

  Редкие пока еще падения едва приметным слуху ропотом оживляют окружающую тишину. И, что поражает! Из непонятной прихоти процесс осыпания капель ускоряется. Они начинают падать все чаще и чаще, всё дружнее и дружнее. От этого нежный шепот сначала усиливается и затем сменяется на мерный шорох. В свои права вступает изматывающая морось. На округу опускается мга, от чего снова темнеет.

  В такое время зачастую можно быть свидетелем бездомной собаке. Как она окажется сидящею невдалеке, как станет вести себя. В раскосости глаз и дугообразности спины животного иногда можно будет угадать, например, далекие гены подгулявшей борзой. Случится и наблюдать, как избоченившись, она сначала почешет за ухом. Затем, скорее всего, встанет, сделав это с большою неохотою. Отряхнется и снова сядет, и начнет потешно прижимать уши. И потом еще долгое время она будет грустно озираться по сторонам.

  Чуть погодя едва зримую морось вдруг сменят уныло падающие крупные капли. Шорох нехотя уступит место заполнившему пространство монотонному шуму.

  Какой-нибудь нахохлившийся на ветке воробей, распушит перышки и встряхнет их, сметая налипшую воду. Но уныло падающие капли назойливо продолжат портить ему настроение. И, кратко выругавшись, тяжело порхая, пичуга слетит с ветки.

  Основательно намокшая к этому времени, с поблекшим взором дворняга медленно встанет. Ее вид определенно будет одновременно утонченно жалок и смешон. Она сделает ленивую попытку еще раз отряхнуться, затем с выразительной тоскою замрет, низко опустив голову. С нее непременно ручьями будет стекать вода. Видимо осознав, что у случайного зрителя она вызовет не столько жалость, сколько смех, высоко поднимая лапы со струящейся по ним водой, псина уморительной трусцой растворится в размытом безликом пейзаже.

  Между тем, непогодь неотвратно наберет силу. Плотность падающих капель стремительно нарастет. В траве поднимется прозрачная, но взволнованная, испещренная замысловатым узором из воронок и сплетающихся колец вода. Видимость в округе сойдет почти на нет. Размазанные дымкой силуэты деревьев превратятся в почти черного цвета огромные, бесформенные фигуры. Округу стремительно заполонит низкий гул падающих капель, а где-то вдали ухнет раскат грома.

  И, вдруг, разрезая его свистящей нотой, послышится едва различимое нервное журчание. Оно, невзирая на все усилия шума поглотить его, все более явно пробивает себе дорогу к уху случайного наблюдателя.

  Между деревьев, трепля и мотая утонувшие в воде травяные косы, гремя и звеня, мча ошметки всевозможного растительного мусора, понесется мутный, глиняного цвета поток набравшей мощь воды.

  Так родится проливной дождь. Он надолго станет полноправным хозяином положения, как говорят – зарядит.

Опоздавший ангел

Каким «макаром» прилипла к дураку эта кличка уже не выяснить, хотя поискам истины я жертвовал некоторое старание, не давшее не то что результатов, а даже всходов. У русских так уж принято: идут двое, к примеру, по улочке Ейска и вдруг один спросит, указывая кивком подбородка на незнакомца: – « Слышь, а чё это за урод хиляет?», а спутник ответит: – «Ты чё, не знаешь? это же Копчёный с Балочки!», на что первый протянет многозначительное: – а-а-а… ,  что верно означает – ну Копчёный, ну с Балочки, ну и Бог с ним. А чего именно Копчёный уже никого не интересует, так как разговор, вдруг, соскользнет в сторону.

 Потому я решил не тратить сил и времени, руководствуясь не требующей доказательств аксиомой – «гематоген – он и в Африке гематоген». Но давайте по порядку.

 Тот год на Дальнем Востоке брёл наперекос привычности: декабрь только-только начался, а морозы, даже для этих мест, ударили нешуточные; народ перестал обращать внимание на детский лепет президента о благосостоянии и с присущим ему азартом ринулся нищать; бабы перестали рожать; осенью на нерест в Амур не зашла красная рыба; новогодние подарки значительно потеряли в весе, хотя цена наборов несколько превысила прошлогоднюю; черная икра теперь обнаруживалась только на депутатских бутербродах. Да что говорить – луна и та откровенно маялась дурью. Выплывая из-за сопок огромным оранжевым пятном, уже спустя час она теряла вызывающий медовый окрас, значительно уменьшалась от чего и становилась похожею на потёртую рублёвую монету.

 Одна из окраин города, среди жителей известная, как «аул» также не избежала грустной участи дивных перемен – распоясавшаяся цивилизация неумолимо вонзала свои безжалостные когти во все притоны отчизны, а беспечный капитализм разводил на постсоветских просторах незаживающие язвы. От этого некогда великая Родина имела тот вид, который имеет изъеденная оспой пропитая рожа слесаря из процветающего ЖКХ.

 Нужно отметить, что и сам дальневосточный городок, многолетними махинациями предыдущего мэра давно отбившийся от стада, отощал и представлял собою жалкое зрелище. Градоначальнику, сменившему предшественника, ничего не оставалось, как констатировать своё бессилие перед разрухой и продолжать великое начинание удачно смывшегося от правосудия деляги – раскрученный маховик финансовых афёр могли остановить только расстрелы, а этому методу воспитания очень противилась благочинная католическая Европа. Потому местный прокурор был глубоко апатичен к окружающему и давно пребывал не в настроении, из-за чего не стесняясь брал мзду, покрывая расхитителей и, на всякий пожарный, "сидел на чемоданах".

 Ныне статус упомянутых живописных трущоб здорово пошатнулся, а в свое время «аул» гремел на всю округу, имея выгодное стратегическое расположение: ухоженной стороною он примыкал к главной городской улице; левый и правый его бока терялись один – в частном секторе, другой – где-то в парке у танцплощадки; криминальная же его сторона была обращена к северу и отделялась от мира непроходимыми зарослями пыльного кустарника, который и вносил весомую лепту, давая обильную пищу неисчислимым оргиям целой оравы хулиганов и потворствуя чревоугодию Гематогена.

 Чтобы умерить гражданское любопытство в этом месте, наверное, стоит остановиться и перейти к образу Гематогена. К оговоренному времени Гематоген уже десятка два с лишним лет слыл визитной карточкой маленького бандитского анклава, пугающего законопослушных граждан. На «ауле», да и во всём городе не без основания его считали законченным идиотом и откровенно боялись. Даже соседи предпочитали лишний раз обойти его стороною, чем связываться с ним.

 Это был очень сильный дебелый верзила с воловьими глазами и тем бессмысленным взором, который можно приписать, правда, с некоторой оговоркою к «киркоровскому». Его нос чем-то походил на нос Майка Тайсона, но был более мясист, а рот напоминал распахнутый трюм баржи. Можно сказать, что у Гематогена было всё, что нужно простому обывателю, прожигающему жизнь без остатка, за исключением самой малости. Никто и никогда не замечал, чтобы на правом его плече устроился некто с нимбом над головой и крылышками, даже когда он часами валялся под деревом в стельку пьян.

 Круглый год упырь носил зимние ботинки без шнурков, доставшиеся ему в наследство от уголовного элемента с именем Степан и одно время открыто жившего с его матерью. В праздники он напяливал на себя бордовую сорочку, испещренную черными треугольничками, которую по случаю подарил ему дядя Петя, какое-то время посещавший его мамашу, но уже после исчезновения Степана. И хоть сорочка никогда не стиралась и была несколько маловата рослому балбесу, Гематоген устоявшейся традиции не изменял и каждый праздник выглядел нарядно.

 В отличие от «ильфпетровской» Эллочки он обходился всего десятком слов и таким же количеством неопределенных звуков, потому любой сразу определял в нём много животного и очень мало мог обнаружить человеческого.

 Характер любого индивида формируется под влиянием многих факторов, что особенно заметно в детстве. В нашем случае на героя ни одно из условий, оказывающих на других детей часто тлетворное и редко иное влияние, не действовало. Гематоген развивался сам по себе по одному из незатейливых биологических алгоритмов, нахально втиснутым в его гены бесшабашным и малонравственным папашей.

 Особенно это бросалось в глаза, когда можно было наблюдать, как дети охотятся на бабочек. Пацанва весьма изобретательна в ловчем деле. Любой из них сначала сломит ветку попушистее и постарается ею сбить порхающее насекомое. Но вскоре убеждается, что сжатый воздух при ударе отбрасывает легкое божье создание в сторону и оно, как ни в чем не бывало, преспокойно удирает от преследователя. Тогда малый обязательно обдерёт с ветки листья, что тут же принесёт охотнику желаемый результат, который толпой домучивается у песочницы.

 Гематоген же с мальства был прост, как трёхсантиметровый отрезок из учебника геометрии за седьмой класс. Бабочек он ловил своеобразно. Как правило, воодушевлённый балбес подбирал с земли увесистый дрын килограмма в два и гонял бабочку до тех пор, пока та либо терялась из виду, если очень повезет, либо обессиленная не рухнет в траву. Которую упала, вконец изможденный погоней и с пеною на губах Гематоген равнодушно растаптывал, выказывая самую дьявольскую, при том, улыбку…

 В былые времена тугодум не бедствовал и жил, как говорится, от пуза. Добывать достойное пропитание ему помогала северная сторона и неприметная вдоль неё тропинка, в жару пользующаяся спросом у населения, потому особенно вольготно Гематоген чувствовал себя летней порой. Растворившись в непролазных куширях, Гематоген подкарауливал неосмотрительную жертву. Как только «заблудшая овца» подбиралась к зоне досягаемости татя, тот набрасывался на неё, хватал за шиворот, хорошенько встряхивал и произносил: – Ну, ты, это… давай.

 И жертва, тут же поняв, что от неё требуется, впадала в панику, начинала плакать и послушно расставаться с карманными деньгами. Были случаи, когда добыча пыталась противиться чужой воле. Тогда налетчик сначала оглоушивал, а затем равнодушно забивал непонятливого до полусмерти, после чего у бездыханного ослушника изымал все носимые ценности. Бил Гематоген провинившегося с остервенением, долго и наотмашь. И каждый удар по силе равнялся удару оглоблей. Потому, что такое получить сдачи Гематоген прочувствовать на своей шкуре ни разу не удосужился. По окончании избиения он обязательно смачно сплёвывал на поверженного зеленый сгусток.

 Как это ни странно, а жертвами Гематогена в большинстве своём были люди среднего и преклонного возраста; более юркая молодёжь зачастую умудрялась выскользнуть из цепких лап юродивого, а эти убегать стыдились. Потому ближайший ГОМ с завидной регулярностью отправлял следователей в больницу снимать побои, фиксировать сотрясения мозгов, переломы рёбер и брать показания от пострадавших.

 И, хотя разбойник был частым гостем в камере временного содержания, ему сходило с рук. Сначала милиция, а вслед и полиция по заявлению очередного покалеченного с усердием брались за дело. Но промучившись два дня, вынужденно отправляли Гематогена на обследование в психушку. Там арестованного невменяемым не признавали (по городу упорно расхаживал слух, что доктор, в свою молодость весьма ушлый проныра, имел какое-то отношение к появлению Гематогена на свет, и сам при том состоял в родстве с местным прокурором, по мнению граждан очень нечистым на руку) и ещё пару дней спустя улыбающегося дебила возвращали в отделение.

 Правоохранительные органы, как ни старались, а выбить чистосердечное признание из него не могли. Попробуйте-ка написать объяснительную записку, пользуясь шестью глаголами и четырьмя существительными. Даже под многочасовую диктовку выходящего из себя сержанта на бланке выходило черт знает что. Свидетелей же преступления также никогда не находилось. От беспомощности крепкие воздаяния подследственному посредством резиновых дубинок в милицейских казематах ничего не давали. После взбучки Гематоген только почесывал бока и срывал зло на сокамерниках, вышибая из них дух и последние крохи веры в провидение.

 Суровыми зимами Гематоген подолгу голодал. Уже издалека завидев скучающего громилу, прохожие заблаговременно шарахались в сторону, от чего стол лиходея был настолько скуден, что он, дабы не слопотать авитаминоза, частенько обирал своих соседей.

 Как и все Гематоген пил. В удачу он приобретал три бутылки креплёного вина, затем располагался прямо на земле, в тени у глухой барачной стены. Первую бутылку он выпивал залпом. Затем следовала минутная пауза, зычная отрыжка и в три-четыре захода уничтожались вторая и третья, после чего непременно съедался цветок одуванчика или кусок черствого хлеба. Спустя минут пять после этой процедуры белки глаз баловня судьбы краснели, страшно выпучивались и начинали вращаться против часовой стрелки. Его челюсть отвисала, а изо рта начинала течь тягучая слюна. По-прошествии ещё четверти часа Гематоген засыпал, и мог мирно проваляться у стены до наступления следующего дня.

 Беда случалась в те разы, когда, будучи в подпитии, Гематоген оказывался нечаянно разбужен. В такие пикантные моменты он становился неуправляемым и крушил всё, что подвернется под руку. Больше всего ему нравилось выламывать двери соседям. Жильцы знали эту особенность Гематогена и заранее давали стрекача через окна, считая довольно надежным укрытием густой бурьян за туалетом.

 Когда-то у Гематогена было собственное имя – Коля, хотя на памяти так его никто никогда не называл. Папы он не знал вовсе. Сказывали, будто некоторое время он даже посещал младшие классы, но с учёбою сразу не поладил, потому вскоре и забросил это пустое занятие. Его мать часто меняла мужчин, отчаянно пила и не противилась абсолютной свободе сына, который, возмужав, стал её серьёзно поколачивать.

 Дважды Гематоген занимался любовью с женщиной. Но эта любовь всё же несколько отличалась от общепринятого понимания данного процесса.

Дело было в августе, а время обеденным. Созревание и безудержное разжжение плоти нашего героя пришлось на тот момент, когда невдалеке заселили новенькую девятиэтажку. Тут-то и приглянулась недорослю фигуристая молодая мамаша, часто выгуливающая в коляске первенца.

Выбрав момент, когда женщина шла одна по пустынной улочке, Гематоген ухватил невольницу своих нездоровых помыслов за волосы и потащил в кусты, прохрипев: – Ну, ты эта… пошли грю.

  Естественно женщина от испуга и боли принялась верещать и звать на помощь. На беду Гематогена, муж пленницы оказался дома, а балкон был раскрыт. Услышав душераздирающие вопли жены, молодой человек оставил хныкающего ребенка в кроватке и поспешил на помощь. Подоспел он вовремя, Гематоген почти обездвижил пленницу. Здраво оценив противника, к тому и не долго думая, мастер рукопашного боя (а парень серьезно увлекался единоборствами) хлесткой пощечиной подправил положение подбородка детины в пространстве и точным ударом в челюсть уложил Гематогена в глубокий нокаут, после которого на профессиональном ринге есть всего два выхода – с честью умереть, не приходя в сознание или полгода отлеживаться на больничных койках, а затем, хорошенько излупив парочку промоутеров, навсегда расстаться с боксом, поменяв эту забаву на лепку глиняных свистулек.

 Гематоген выжил и оклемался в пару недель, но ничего кроме внезапного снопа разноцветных искр не помнил. Из-за этого в отделении полиции на заявление молодоженов только развели руками, но подписку о невыезде с Гематогена на всякий случай взяли.

 Из-за провала в памяти он не оставил черную мечту и, спустя некоторое время, с упорством дегенерата нападение повторил. На этот раз, хорошо зная противника, тренированный молодой человек устроил страждущему плотских утех настоящую экзекуцию. Расправа длилась почти час. Каждый раз, как только Гематоген приходил в себя, начинал мычать и пытался встать на ноги, точный удар отправлял его в очередной долгий нокаут. Мужчина удовлетворился лишь тогда, когда морда идиота отекла и приобрела мертвецкие оттенки, два передних зуба были выбиты, а глаза не могли явить миру зрачки без сторонней помощи.

 И в тот раз Гематоген чудом остался жив, но к любви внезапно охладел и потом всегда удивлялся, зачем она вообще придумана, если после общения с противоположным полом внутри так нехорошо, всё тело ломит, а во рту почему-то образовалась болючая дыра и теперь неудобно кусать хлеб. Впрочем, сильно заморачиваться на эту тему он не стал; на двор заглянула очередная зима, а к философии способностей орясина не имела.

 К большому удивлению с бандитом находила общий язык стайка местной детворы. Завидя Гематогена, шантрапа начинала преследовать его, свистеть вдогонку, строить рожицы и всячески дразнить, стараясь вывести из себя. Особенно им нравилось подсылать самого маленького несмышлёныша, который подбегал на опасное расстояние, строил огромному дядьке рожки, крутил фиги и тонким голоском кричал: – Матоген дулак, матоген дулак.

 На это Гематоген сначала притворялся будто не замечает шпанёнка, а затем ловко сгребал малютку огромными ручищами, но всегда нежно потискав испугавшегося малыша отпускал на свободу невредимым. Даже когда подобные забавы срывали Гематогену «дело», не было случая, чтобы он хоть как-то обидел детишек.

 Не боялась злодея и непримиримая костлявая бабка Нюрка, что жила в комнатушке первого этажа в левом крыле и гордо носила кличку "Изергиль".  Она окрестила Гематогена «фашистом» и вела с ним каждодневные боевые действия. Как только через открытую форточку в её комнатушку проникал отчаянный запах испражнений, а Гематоген всегда оправлялся под её окном, бабка Нюрка звонким криком оповещала соседей: – Опять насра-а-ал скотина-а-а! Затем хватала совковую лопату и бежала за дом. Там она подбирала теплую ещё кучу и отбрасывала её подальше в кусты. После находила Гематогена и полчаса всячески стыдила мерзавца. Когда же мерзавец переходил все рамки расстроенным пищеварением, что особенно случалось в праздники, бабка Нюрка впивалась в его вихры и трепала их, пока Гематоген не отдирал смелую старушенцию и не зашвыривал её подальше. Однажды, ещё будучи в силах, Изергиль умудрилась даже здорово исцарапать харю обидчику и до крови укусить в руку, за что и прослыла на «ауле» отчаянной драчуньей.

 Ко времени, когда «аул» пришелся моему пристальному вниманию, всегда бурная жизнь района заметно оскудела. По словам уцелевших аборигенов, когда-то в этих местах с энтузиазмом заваривалась любая "каша", и любая же "каша" удачливой братией здесь и расхлёбывалась.

 Случайный взор завсегда мог утешить непомерное любопытство забавной сценкой, как с неосмотрительно решившего сократить путь, прямо у заросшей хмелем беседки беспредельщики снимают куртку.

 Если раньше на "ауле" можно было видеть великое множество процветающих типажей нещадно эксплуатирующих дверные проемы, слышать отборную ругань или наблюдать поножовщину, то сейчас в одном из подъездов уцелевших деревянных двухэтажных строений протяжно скрипела повисшая на одной петле дверь. В остальных подъездах дверей давно не было, к тому же они совсем не освещались, как это было до смены страной политического курса. Теперь в оставшемся проулке застоявшейся мочой не воняло, визжащая детвора не сновала под ногами взрослых, да и взрослого узреть в хитросплетениях заросших тропинок было большой удачей.

 О том, что район в свое время был читающим, говорили многочисленные книжные страницы, догнивающие в сорняках возле заброшенных сортиров. Развитый в литературном плане район охладел и к политической жизни, а в прошлом всегда можно было видеть порванный портрет Горбачева, мокнущий в луже и непременно с отпечатком обуви, или обрывок газеты с изображением Ельцина, которым вытерли зад. Даже чудеса, коими когда-то гордился "аул" канули в Лета.

 Об одном из таких загадочных свойств бандитской слободы мне повезло узнать. Даже немногим назад город грешил тем, что девушки из благополучных районов, выйдя замуж, изводили местных гинекологов бесконечными посещениями в пустой надежде забеременеть. В деревянных же строениях "аула" местные барышни и те из благопристойных, которые случайно заглянули в праздник на огонёк, беременели со скоростью света, не успевая попасть под венец и зачастую задолго до совершеннолетия. Внеплановый плод, как правило, отчаянно сражался за свою жизнь и ни разу не проиграл битву с всесильной подпольной медициной – малыши появлялись на свет крепенькими и с завидной регулярностью.  Гинекология отказалась объяснить этот дивный факт, хотя к спонтанным родам имела самое прямое отношение.

 Весна потихоньку вступала в свои права. На граждан с крыш сваливались сосульки, вдоль тротуаров текли бойкие ручейки, у подъездов образовались лужи.

 Визитная карточка «аула» также довольно поистрепалась. Недавно Гематоген потерял маму (в одно прекрасное утро она просто не проснулась – сгорела от водки), а сам он обрюзг и стал терять коренные зубы. По всему ему было лет сорок с небольшим, но выглядел он на все шестьдесят. Часто его можно было видеть у завалинки и скармливающим крошки хлеба снующим мурашам.

 День клонился к вечеру, когда в соседний подъезд постарался незаметно прошмыгнуть неизвестный. Не тут-то было. Завидев скромника, Гематоген, бесцельно подпирающий дверной косяк, грубо пробасил: – Чё крадешься? У нас так не принято. Ты хто?

– Да мы тут поживем немного, хату сняли вот – с опаской промямлил застенчивый парень.

– А-а, новый сосед, ну тада не боись, иди себе с миром, – промычал Гематоген.

На том знакомство соседей и закончилось.

Прошло минут двадцать, и новоявленный поселенец «аула» вынырнул из подъезда. За ним вышла небольшого росточка миловидная девушка. За руку она тянула девочку трех лет…

 Так уж устроен этот жестокий мир что, когда человек выберет положенный ему срок, он меняется. Независимо как при этом проявляется его новый характер и манеры поведения, но в облике такового хорошему наблюдателю всегда явится маска смерти. Увидев Гематогена, я сразу понял, что не долго ему осталось наслаждаться рассветами, но причин этому понять не мог. То ли это была некоторая отрешенность взгляда его огромных глаз, то ли излишняя симметрия лица, не знаю. Но мне показалось, что он словно прощается с этим миром. Я был уверен – скоро этого человека не станет, хотя видимых признаков и не было. Но так и случилось.

 Молодая семья жить старалась неприметно и вела себя тихо. В противность прежнему, Гематоген не только не обижал новоселов, а от чего-то привязался к девочке, которую старался угостить, самым непостижимым образом добывая шоколадные конфеты.  Разбойник, не имеющий принципов и всё что слабее принимающий за поживу, последнее время старался опекать мирных соседей от любых неприятностей. Часто можно было слышать его приказное обращение тем, кто посягал на спокойствие молодоженов: – Эй, а ну-к осади! Осади грю! И зарвавшийся тут же отступался от своих притязаний.

 К лету дошло до того, что родители оставляли девочку гулять во дворе под присмотр громилы. А в июле Гематогена, любившего качать на коленке ангелочка с розовыми бантиками, не стало.

 В тот год всё было наперекосяк. Дурачилась даже луна в вечернем небе. Беды ничего не предвещало. Как обычно родители оставили дочурку на попечение Гематогена. День был жарким, поэтому Гематоген с малышкой были за бараком. Там всегда стояла прохлада. Верзила сидел на земле, при этом прислонившись спиной к дощатой стене, и дремал, а девочка скакала с бордюра на бордюр у пустынной дороги. Машины тут были в редкость. Как на огромной скорости из-за угла на заброшенную улочку вылетел обшарпанный Газ-53 объяснить невозможно. От испуга девочка выскочила на дорогу и упала. Грузовик был метрах в пяти от ребёнка, и тормозить, по-видимому, не собирался. Гематоген не осознавал, что делает. Он оторвал огромное тело от земли и, с неимоверным напряжением производя огромные шажищи, рванулся вперёд.  В одно мгновение стареющий здоровяк оказался между грузовиком и девочкой. Внутри что-то резануло и с болью надорвалось, но он не обратил на это внимания. Он ухватил малышку за шиворот, поднял над землей и, падая на асфальт, на сколько мог тянул руку к другой стороне дороги, чтобы уберечь ребенка от удара. Груженый щебнем грузовик передними колесами на всем ходу наехал на Гематогена, подскочил, немного изменил направление и раздавил несчастного задними колесами, после чего капотом ткнулся в дерево.

 Происшествию был один свидетель, случайно оказавшийся невдалеке прохожий. С его слов Гематоген умирал тихо и душа несчастного отлетала совсем недолго. Один глаз бедняги был раздавлен, а который остался цел, неестественно выпучился и всё смотрел на плачущую маленькую девочку. Ещё тот свидетель упорно утверждал, будто видел, что на окровавленных губах Гематогена блуждала так не к месту дурашливая улыбка.

 Виновного водителя не оправдали, но и не посадили. Экспертиза установила, что Гематоген был обречен уже за мгновение до того, как его переехал грузовик. Когда он ринулся под машину, от неожиданного перенапряжения при рывке у него то ли оторвалась, то ли лопнула аорта, поэтому он и почувствовал нестерпимую боль в груди…

 Могилки у Гематогена по сути-то и нет. Так, невзрачный холмик в который небрежно воткнут безликий крест, более как для опознавания, мол, и этот вот жил. Без красивостей, в общем. Но к ней иногда наведывается девушка и на холмике всегда лежат цветы, и на почерневшем кресте подвязан розовый бантик.

 С тех пор среди жителей города бытует мнение, вроде в этом проулке часто видят призрака с почти незаметными крыльями то сидящим на ветке, то стоящим у дороги. И всегда этот призрак грустен, а крылья бессильно опущены. Возможно, это и есть назначенный Гематогену свыше ангел, но который по неизвестной причине где-то задержался и слишком опоздал…

Опоздал на целую жизнь.

Налетчик

Глава 1.

   В то раннее майское утро 2016 года город Хабаровск ещё спал как убитый. Скорее всего, этому потворствовала сырая хмаркая погода. Товарный состав, натруженными суставами исполняя нечто среднее между колыбельной и собачьим воем, лениво вползал на одну из нескольких железнодорожных веток скучного вокзала, мокнущих в оседающем тумане. Полицейский патруль, занятый коллективным просмотром волнующего сна о погоне в одной из гостеприимных коморок подсобного помещения станции, против обыкновения не торчал на путях, чем здорово упрощал прибытие граждан в столицу Хабаровского края.

    Клопы, во избежание массовых репрессий, старались не тревожить обморочного состояния ретивых служак. Разве что какой зарвавшийся бессовестный сородич, нет-нет да и позволял цапнуть сонного в запястье или за ухом, за что тут же и платил жизнью.

     На одной из платформ с покоящейся крытой брезентом армейской техникой откинулся полог и на щебень легко соскочил молодой человек. Поблекший оранжевый кант замызганных кроссовок, которые с кошачьей ловкостью перенесли пассажира с открытого места в близлежащие заросли белой ивы, говорил о пережитых восьми тысячах километрах, оставшихся позади. Кроме того, на скрывшемся из виду была видавшая виды серая матерчатая кепка, потёртые джинсы и пастельных тонов ветровка. Все эти уникальные вещи не менее шести раз были тщательно запротоколированы в отделениях полиции разбросанных по унылым станциям Дальневосточной железной дороги, и каждая из них влачила на себе тяжкий груз угрызений совести за крайнее нежелание пребывать под арестом. Владелец изысканного наряда терпеть не мог замкнутого пространства.

  Уже стоя под редкими каплями, шелестя осыпающимися с веток, и осмотревшись, загадочный пассажир небрежно бросил: – уметь надо.

      Глава 2.

     Хозяину впечатлительной совести было слегка за тридцать. Это был ничем не примечательный налётчик мелкого пошиба, подобных которому в миру видимо – невидимо. Три с лишним десятка годков его существования кроме детства включали: брошенную школу в девятом, кличку (неотъемлемую часть любого россиянина будь он хоть кем) Лепесток, уведённую соперником любовь по имени Лариса из города Воронеж, три обманутые заинтересованности дамского обличия льющие обильные слёзы на Золотое Кольцо России, одна, слабо подающая надежды, мечта, незначительный срок и побег.

     К слову сказать, детство Лепестка было не таким уж безоблачным, несмотря на то, что пронеслось оно в стране Советов. Будучи ещё совсем крохой, он быстро отказался от простецких забав свойственных мелюзге. Сообразив, что обмен найденной гайки или сломанного брелока на остатки мороженого или конфету приносит значительно больше пользы, чем лепка формочек в песочнице, будущий налётчик посвятил себя всеобещающей коммерции.

     Азы знаний начальной школы убедили потенциального пройдоху, что лучшего эквивалента натуральному обмену, чем деньги не сыскать, а нервная процедура товарно-денежных отношений не всегда проходит мирно.  Для реализации своих планов он овладел многими хитроумными навыками и способами. Мирная игра в «пекаря» до его вмешательства просто тревожила двор грохотом пустых консервных банок. Как только он взялся за дело, поле битвы было перенесено за гаражи, подальше от взрослого любопытства. Легкомыслие игроков испарилось, а в кармане юного предпринимателя впервые зазвенели заработанные монеты. Дело, неотъемлемой частью которого были переменного успеха кулачные сражения, ширилось и процветало. Уже через месяц к «пекарю» добавились «пуфточки», где в ямку щелчком закатывались пуговицы, и «стеночка», где об помеченный кирпич забора билась монета, чтобы накрыть собой соперницу. «Фанты» на школьных подоконниках в счёт не шли из-за снующих туда-сюда учительниц и многочисленных свидетелей.

     И хотя на кону крайне редко оказывалась монетка больше пятидесяти копеечной, наш герой был доволен собой.  Фруктовая жвачка с картинками мультсериала «Bolek i Lolek» не переводилась в карманах, поддельная «Кока-кола» набила оскомину, а гланды в первую же зиму из-за мороженного решили расстаться с зарвавшимся организмом.

     Процветающий бизнес рухнул в одночасье. Одну из мамаш заинтересовали многочисленные просьбы её отпрыска дать денег на мороженое в ноябре месяце.  Отпрыск, получив крепкую взбучку ремнём, выдал своему карателю организатора, пособников, и что за гаражами сшибает палкой банки из-под тушенки на деньги…

     Организм юного деятеля, потерявшего дело, томился и тяжело переживал вынужденный экономический кризис.  Перебиваясь редкими подачками судьбы в виде показа слайдов в подъезде по бросовой цене, он упорно искал выход из глупого положения, пока не пришла на помощь идея играть в «буру» в подвале соседней пятиэтажки. Помня уроки первого провала, правила подхода к новому делу и конспирация стали более жесткими. В ущерб прибыли была создана строгая очерёдность просаживающих родительское состояние, чтобы не вызвать подозрений. Несколько позже развитие потребовало организации картежного притона в стенах школы. Воцарившаяся над детским умишком рублёвая горячка, бредившая понтёрами, желала бы испытать судьбу в «клубном экарте». Но ставки и возраст воодушевленной редкой наживой и частыми проигрышами малышни не позволяли осилить «викторию» (по жизни – что собою попроще супротив «макао», то колхозница подле статс-дамы).

 Поэтому, из чисто спортивных соображений, в помещении мастерской учителя по труду после уроков пришлось развернуть арену для проведения турниров в «секу». Ведь когда в «секу» проигрываешь десять рублей на верстаке не так обидно пару часов спустя проиграть ещё десять, но уже в «буру» в подвале.

     Пагубную привычку в организаторе этих приключений не смогли изжить даже многочисленные приводы в милицию и постановка на учет в инспекции по делам несовершеннолетних. Азарт дело страшное. Липкое пристрастие приучило семиклассника таскать в рукавах тузов различных мастей, в киосках менять мелочь на бумажные купюры, а по ночам на валетов и дам наносить едва приметный крап. Но всему рано или поздно приходит конец. Повзрослевшие жертвы, всё детство напролёт транжирящие родительский капитал и лишившие желудок десерта, а кровь глюкозы, наконец, набираются ума и пропорционально этому теряют влечение к проигрышу. Ещё далее от азартных игр их отгоняет первая любовь, потому что воспитанные девочки благосклонно относятся в свой день рождения к игре в «бутылочку»  и после шампанского к забавам на раздевание, а вот игру на деньги они просто не понимают. Они в отличие от мальчишек другие.

     Значительные перемены в облик картёжного шулера привнесло мужание. Как и на всех прочих, на него также многое наложило свой отпечаток. Первая любовь научила стыдиться разношенной обуви, мятых брюк и отсутствия денег; потеря любимой нанесла неповторимый оттенок разочарования во взгляд на окружающее; тюремная камера обогатила устную речь и отточила некоторые манеры; побег обострил чутьё и наградил изворотливостью и пр. пр.

     В девяностые рухнул СССР, а его посадили за незатейливое хобби. Срок не был таким, чтобы сильно огорчаться. Просто патологическое отвращение к замкнутому пространству вынудило неугомонную душу преждевременно покинуть казённые палаты, обрекая грешное дитя на долгие скитания, а начальника тюрьмы сильно поволноваться. Оказавшись на свободе, Лепесток понял, что обрёл мечту и, в желании воплотить её, поменял множество увлечений, мерцающих тонкими оттенками криминала. Но ни одна затея за десяток лет не придвинула его к заветной цели.

     Десять лет, особенно когда погибает империя, являя тем самым миру нищие осколки государственности, многое перекраивают. Меняется вкус, имя отчизны, любимая и даже привычки. За такой промежуток может запросто случиться и так, что вас прекратят преследовать за побег.  Но мечта может остаться прежней.

     Мечта нашего героя осталась розовой, хоть и была копеечной. Любой государственный деятель или губернатор, провернувший всего одну мошенническую операцию, в считанные месяцы легко может реализовать нечто подобное, о чём красноречиво свидетельствует программа "Вести". Но Лепесток не был государственным деятелем и тем более губернатором, а все разработанные им афёры запросто умещались в никудышний размер заработной платы среднестатистического россиянина. А он хотел, ох! как он хотел собственный домик на кипучем Большом Тегине.

     Однажды, ещё до заключения, он побывал в пределах Усть-Лабинского района Краснодарского края. В станицу Подгорную по незначительному воровскому делу его занесло в конце августа под вечер. Он в очередной раз вынужденно избегал встречи с милицией.  Всё было как обычно. Ужин с выпивкой, разговор с приютившим хозяином казачьего поместья на советский лад до рассвета и всё такое. Но с наступлением утра, любой мог видеть Лепестка с пробитым сердцем. Поверьте, этот парень был убит, и убит наповал. Как только солнце высунуло красный бок и лизнуло окна Лепесток возьми, да и выйди из хаты. Это был тот случай, когда обычно скажут: – Чёрт дёрнул.

    Вид представшей взору долины поразил жулика. Тёмная зелень распадка светлела по мере того, как забиралась на холмы, переходя в нежный салатовый цвет.  Воздух был лёгок и кружил голову. По склону неслись кристальные воды неширокой бурчащей реки, которые, натыкаясь на валуны, облепляли их белыми кружевами. Поодаль стояла старая груша и хвасталась лимонного с алыми боками цвета плодами. За нею расположились беспорядочно разбросанные белоснежные казачьи хаты, охраняемые пирамидальными тополями, из-за которых то и дело выглядывали подсолнухи.  Из проулка вынырнула хромая бабка, веткой погоняющая корову. Там, где были разбросаны редкие дерева, отбрасывающие в траву немые тени, мирно паслись овцы. Вдали, будто в серебряных эполетах, дремали заснеженные верхушки синих гор, а над ними отливали свинцом грозовые тучи. В этой картине очень малое обнаруживалось из палитры Гаспара Дюге, но игру света основательно проработала трепетная рука Исидоро Фарина. Какое-то дивное умиротворение витало над этим уголком русской природы. Некий симбиоз альпийских лугов и апеннинских долин – этот завораживающий рай оставил незаживающую рану на вспыльчивом сердце и не оставил надежд на избавление от внезапной напасти. Здесь царство лермонтовского гения русской душою со всяким вело неспешную беседу.  Сердце малого встало. Может, виной тому был переходный возраст героя, может, излишняя сентиментальность, но он твёрдо решил раздобыть немного капиталу и впоследствии обустроиться в этих краях.

     Как-то валяясь на скрипучем диване с засаленной по углам спинкой, цвет которого не представлялось возможным отнести к стандартной гамме, романтик размышлял, одновременно напевая про себя частушку:

– … милый приходи к калиточке

 у меня на сарафане розовые ниточки.

 Проанализировав ситуацию и проведя трехдневную ревизию всей своей беспутной жизни, Лепесток пришел к неутешительному выводу. Приобретённые им романтические профессии гарантировали эффективную защиту от всякого рода депрессий, скорую адаптацию во всевозможных климатических зонах, но никак не обещали средств на постройку имения с сочным названием казачий курень. А деньги нужны были быстрые.

 В новых реалиях множества войн и санкций коммерция в стране основательно забуксовала. Поменявшаяся власть почему-то умела создавать только дикие условия существования. Как-то скоро жизнь была заменена на выживание. Всё, что раньше радовало взор, на глазах рушилось и разбазаривалось. Многочисленные заводы и фабрики стирались с лица земли, колхозы и совхозы канули в Лета, натуральные продукты питания вытеснили ароматизированные наполнители. Процветали только: власть, Дума в полном составе и коррупция, что обеспечивало невиданный рост благосостояния всех, кто состоял членом этой законопослушной группировки.

    Помозговав ещё маленько и вспомнив красочные рассказы сокамерников, он решил сменить весовую категорию своей квалификации. Более тяжкая статья налётчика в случае провала тянула на вынужденное восьмилетнее безделье на нарах, но при хорошем раскладе всего одна операция равнялась двухэтажному особняку на берегу горной речушки и к тому же была спринтером в смысле доставки денежных знаков игроку.

     Бизнес штука коварная. Если опоздал с идеей, то выгодной ниши уже не занять. Полгода поболтавшись по Среднерусской возвышенности и обманутый надеждами, мечтатель решился пуститься в дальний путь. Естественные ворота из центральной России в Сибирь предлагали попробовать свои силы на суровом поле брани восточного департамента страны.

– На кой ляд так устраивать государство, чтобы гражданин был не в силах обеспечить себя всем необходимым? Обобрать некого. Обыватель – голь перекатная, а по ящику несут чушь о благосостоянии. Не работа, а сам черт не знает, что такое. Умаешься в доску, нанервничаешься, а пожрать не на что… Ладно, на первых порах, наверное, подою-ка я отроги Уральского хребта, – решил новоявленный грабитель, – груди этой обожравшейся изумрудами «коровы» наверняка лопаются от переизбытка, – и рванул в Екатеринбург.

    Около четырех часов вечера верхняя полка головокружительно пропахшей несвежими носками плацкарты поезда 105Ж выплюнула гостя на неуютный почти пустой вокзал «Екатеринбург-пассажирский», где его легкие наглухо запечатал демидовский смог.

    -Да, – подумалось сменившему масть несколько легкомысленному жулику, – на самом деле существа, вылепленные по подобию Богу, нехорошо пахнут. Наверняка в небесном деянии каким-то боком замешан скунс. Интересно, что по этому поводу думают бабы?

    Пройдя насквозь станцию, со стороны улицы Вокзальной он обнаружил неброское кафе с банальной вывеской «Вилка Ложка». Наспех перекусив беляшом, запиваемым горячим какао, гастролёр покинул неприветливую залу. Здраво рассудив, что светиться нужно как можно меньше было принято решение не соваться в центр, а остановиться где-нибудь в неблагонадёжных кварталах. Малопригодные для жизни густонаселенные кварталы полиция не любит и при удобном случае всегда обходит стороной. Человек пересёк здание в обратном направлении и вышел на перрон. Затем перемахнул обе линии и оказался на улице Завокзальной. Далее, минув пустырь и Мельковский переулок, потратил пятнадцать минут, чтобы добраться до извилистой Артинской. Двадцать ноль ноль местного времени торжественно распахнули скрипучую ободранную дверь лачуги первого этажа в доме №37, что торцом упирается в Армавирскую. Хозяин драл три шкуры с квартиросъемщиков, сдавая подозрительное гнездо посуточно взамен за нейтральное отношение к изучению личности нуждающихся в крове. Как ни странно, временное убежище устроило носителя розовой мечты. Двор плохо просматривался. По ту сторону Армавирской строения образовывали каменные джунгли, в которых поймать очень желающего удрать не представлялось возможным. Кроме всего прочего, на верхнем этаже выход на чердак с отеческой заботой предусмотрительно раззявил пасть для любого страждущего. Наш герой умел, как говориться, не спускать глаз со своего ангела.

    Уже на вторую ночь после этих событий екатеринбургскую полицию лишил сна срочный вызов, К помощи взывала, бессовестно торгующая контрафактом, аптека, что на Сурикова. Из сбивчивых объяснений молоденькой жрицы фармакологии выходило, что около полуночи в помещение вошел человек в черной «пасамонате» и точным ударом в челюсть уложил смелого и всегда шумного охранника на пол. Затем у притихшего члена сторожевых структур он вынул из кобуры пистолет и, направив ей в лоб, вежливо попросил отдать все наличные из кассы. Когда дрожащая пособница медикаментозного обмана отдала шесть с лишним тысяч и мелочь, налётчик сначала рассмеялся, потом щелкнул пистолетом и в грубой форме велел принести остальное из внутренней комнаты. Остальным оказалось сто тысяч рублей, красиво упакованных в две вакуумные пачки. Ещё про одну пачку смекалистая провизор умолчала, благоразумно сунув её на дно своей сумочки, а в объяснительной записке просто надбавила итоговую сумму.  И, только когда преступник покинул помещение, она смогла прийти в себя и вызвать полицию.

    Ресторан высокой кухни «Троекуровъ» с присущим сарказмом принял заказ от простачка вечером следующего дня. Портье, которого испугал твердый взгляд серых глаз, был смущён неброским нарядом посетителя, отчего явно нервничал.  Дежурная улыбка метрдотеля предложила посетителю столик в самом неприметном уголке залы. Но, когда намёк на заблудившегося крестьянина, забравшегося вместо телеги в "Бентли", не изменив выражения лица, расплатился с официантом, сверх двадцати семи тысяч положив на разнос три тысячи чаевых, много повидавший администратор, опираясь на последние сводки из полиции, признал в заблудшей овце родственную душу, ибо и сам хорошо был знаком с типовым размахом удачливых делегатов от мест не столь отдаленных.

 Нужно отметить, что в гангстерском деле Лепестка нельзя было причислить к чечако. Он имел некую склонность к дистанционному обучению, что и дало, в конце концов, свои роковые всходы. Дни полетели, как скворцы раннею весной на север. Два последующих экса с каждым разом приносили всё меньший улов, что не способствовало успокоению специалиста. Более того, местная полиция оказалась не такой неженкой, как это представлялось. Система «Перехват» добросовестно отрабатывала и не была настроена на фальшивый лад. Бой был неравен. Против одного работала неплохо сколоченная бригада, а рисковать было не с руки. Создавалось впечатление, будто новоявленный турист сдуру ткнул палкой в случайно подвернувшееся гнездо шершней.

 В то время мечта требовала свободы мысли и действий. «Изумрудная корова» оказалась не более чем обычным вымыслом, а река Исеть по красоте здорово уступала живописному Большому Тегиню. Изъятый у весельчака пистолет тоже оказался обычным пневматическим пугачом, за что и был без сожаления выброшен на помойку. Лепестка стало преследовать ощущение, будто он рак, в июльскую жару угодивший на мель.  "Жизнь обман с чарующей тоскою …" – вертелись гениальные строки в голове Лепестка.

 Осень вступала в ту пору, когда по утрам над лужами образовывается молочный лёд. От безделья заложник ситуации хрустел по замершим лужам, слоняясь по улицам, и в избытке лакал непонятную тоску. Ещё месяц спустя настал час, когда нужно было принимать свежее решение.

    Кое-как настреляв на дорогу, осунувшийся маэстро мажорного жанра решил ретироваться и покинуть ощетинившийся подозрительностью осенний город.

– Попробуем тогда прощупать Сибирские просторы, тщательно укутанные длинным рублем и присыпанные пушистым снеговым манто, – занимая верхнюю полку очередной дурно пахнущей плацкарты, подумал поверженный гладиатор.

    Три месяца бесплодных усилий выжать из плато Путорана хоть какой-либо капитал не принесли сколько ни будь весомого результата. Голубые тона преступного воображения быстро посерели. Длинный рубль давно приказал жить. Снег оказался не пушистым, а колючим. Женские шубки из китайских кошек хоть и были вызывающе броски, никакой ценности не представляли, а потрепанные ридикюли, распухающие от многочисленных помад, не изрыгали из парфюмерного чрева монетных звонов. Полчаса ходу в любую сторону здесь приравнивалось к дороге жизни. В Туруханске и Надыме уже три года зверствовал кризис, народ нищал на глазах и был озлоблен, а каждого новичка здесь принимали за лёгкую добычу, и правительство в этом вопросе было бессильно.

 Белое безмолвие было настроено враждебно, что очень нервировало обескураженного налетчика. Нижняя Тунгуска, закованная во льды, навевала глубокую печаль. Виды озера Виви пугали однообразием и не впечатлили залётного мечтателя. Несколько времени отвлёк обмёрзший Курейский водопад и песчаные намывы по излучинам реки (на зоне крадучись ходил слух о несметных богатствах этой речушки). Но вместо самородков, весело подмаргивающих золотоискателям на солнце, заинтересованной стороне в изобилии попадалась только серая безликая галька, лёд неимоверной толщины и пахло смертью. Рэкет на просторах Сибири был настолько мелок и опасен, что позволял лишь всё это время существовать впроголодь, не издохнуть в зимние стужи и ночевать в тяжелейших походных условиях. С эвенков взять было нечего, потому что со времен семейки Громовых они так и не смогли прийти в себя. Енисейская налимья диета окончательно расстроила пищеварение у любителя острых ощущений. Более того, нелицеприятные проклятия продавщиц-тунгусок из круглосуточных киосков навели порчу на нарушителя спокойствия озёрных ожерелий и обратились в назойливое преследование представителями властей. Здесь, по всей видимости, сказались гены негодяя шамана, в далёком прошлом ведшего безнравственный образ жизни, иначе, откуда бы взяться такому количеству ведьм. Ко всему романтика начали угнетать тягучие сны, насильно возвращающие его в безликие будни пребывания в заключении.

    Узник мечты был растерян и не находил себе места. Первый раз в жизни Лепесток вынужден был признать поражение. Если бы не проклятая мечта, он наверняка бы вернулся на Среднерусскую возвышенность. Но настырная мечта делала из него дурака и всячески потакала неимоверной глупости поиграть со смертью в «жмурки».

    Красноярск встретил азартного игрока в рулетку судьбы в семь часов утра. Кое-как дотянув до сумерек, он вышел на улицу Перенсона. К банкам было не подступиться. Магазины, забитые товарами, пустовали и от того не имели наличности.  Предстояло снова брать аптечный киоск. Как ни странно, подпольным аптекам кризис был не помеха.  Если киоски, торгующие палёной водкой и сигаретами из соломы, заметно заскучали, то эти заправилы мифического здоровья процветали. Здесь всегда были бойкие очереди, и любой покупатель с радостью расставался с деньгами, заменив их никуда не годной дрянью, расфасованной по броским коробочкам.

    Нужного момента пришлось ждать целых два часа. Около двадцати двух часов аптечные своды добродушно приняли голодного исхудавшего и промёрзшего до мозга костей гостя. Охранник, увидев тщедушного посетителя, всё-таки поднялся из бессовестно продавленного им кресла и вразвалку подошел к вошедшему.  Перед Лепестком стояла сытая сто тридцатикилограммовая туша.  Хлесткий удар в челюсть обязан был исключить всякого рода угрозу задуманному. Но, то ли значительная часть веса беспардонно рассыпанная на серебристой глади озёр злополучного плато, то ли спешка испортили всё дело. Вместо того чтобы упасть, верзила тряхнул башкой, неприятно зыркнул глазами исподлобья, ухмыльнулся, сомкнул правую клешню на горле Лепестка и, приподняв беднягу на пару дюймов от кафельного пола, прижал к стене и начал душить.

    Глаза Лепестка полезли из орбит, а сам он захрипел. Замужняя провизор, увидев такую занятную сцену, потеряла голос и представила себя, бьющейся подобно бабочке в мощных мясистых руках охранника, стальными тисками окольцевавших её талию, при этом, решив, в удобном случае отдаться доброму малому. Способности её мужа, имевшего астеническое сложение и крайне истеричный характер, в некоторых смыслах интимных хитросплетений были ограничены.

    В это время глаза Лепестка продолжали лезть из орбит, а сам он умирал одной из самых паршивых смертей. Его душа, смалодушничав раньше срока, отделилась и, расположившись под потолком, ожидала развязки.

    Попытка ударить охранника в висок только придала противнику сил и оросила его бронебойное чело мутными каплями пота. Палач ликовал. Оставался последний, но подлый в своей сути, шанс. Если бы не дикое желание жить, то остатки пуританской совести и благородство Лепестка не позволили бы перейти все границы. Он всегда считал себя джентльменом.

    Но он жаждал жить и перешел их.  При этом остатки его пуританской совести издохли, как издыхают крысы обожравшись яду.  Из последних сил он нанёс разительный удар правой ногой в пах зарвавшемуся садисту. Это действие в буквальном смысле раскололо незатейливый внутренний мир охранника и перевернуло все его представления о предпочтении силы уму, а также о боях без правил. Инстинкт самосохранения беспечного гопника вынудил верзилу сначала побелеть, затем отпустить жертву, согнуться в три погибели и рухнуть на пол, суча ногами. Эротическим фантазиям онемевшей аптекарши сбыться было не суждено. Блудное разжение в плоти(религ.) замужней бабочки мгновенно угасло. Никогда не кланяющийся пулям герой бесформенной грудой валялся у трясущихся ног нежданного посетителя. Теперь на её глазах, грустно мыча, умирал так желанный мачо, а минутой ранее мертвец-доходяга возвращался к жизни. Дальнейшее проходило в той же последовательности, в какой проходят все ограбления аптек. Исключением было лишь возвращение предавшей тело души на место. Но бранить эту шалаву у Лепестка совсем не было времени. Пришлось смириться. Кое-как удержавшись от того, чтобы напоследок не двинуть ногой корчащегося на полу бегемота в печень, налётчик покинул мимолётный эшафот.

    Смертный труд рокового набега отяжелил пустые карманы тонкой гангстерской натуры на без малого сорок пять тысяч рублей и в достатке наполнил их бесплатным гематогеном.

– Что-то не наблюдается бурной жизни в Сибири. Где же обещанный капиталистический блеск жирующих пороков? Происходящее более походит на агонию отощавшей старухи при осаде Ленинграда… – думалось Лепестку.

 Пораскинув умом, счастливец решил, что раз уж всё равно так далеко забрался, навестить дальневосточные окраины Родины.

– Ни разу не был, а терять, в общем-то, пока нечего. Что с того если и я немножечко окунусь в водовороты удалённого имперского омута, – подумалось победителю.

   Уже спустя сутки лоботряс бесцельно болтался по городу Канску. Жилой район стиснутый улицами Красной Армии и Урицкого не горел желанием обеспечивать карманным капиталом проходимцев. Лепестка охватила грусть. Однако, когда он попал на Московский проспект ситуация в корне изменилась. Здесь рекламный щит неосмотрительно вызывающе выдувал зеленое око офиса сотовой связи. Лепесток кое-как убил остатки дня и, заняв выгодную позицию, начал следить за входной дверью эфирного деляги. Его интересовало окончание рабочего дня и еще более инкассация наличности. К изумлению налётчика в начале шестого вечера из офиса выпорхнуло небесное создание лет восемнадцати, широко раскрытые глаза которого сначала высыпали на окружающее скачущие изумрудные искры, затем плеснули нежной бирюзой и, наконец утопили мир в глубоком голубом.  Через мгновение сумерки увлекли красные шпильки ангелочка в ту часть города, где имеют место селиться финансовые учреждения. Не нужно было иметь много ума, чтобы понять – девочка несла наработанную за день офисом выручку в банк.

    Весь следующий день налетчик откровенно пробездельничал. В успехе задуманной операции он нисколько не сомневался. Еще вечером пройдоха дважды обследовал маршрут, по-видимому ежедневно проделываемый так неосторожными деньгами без какого-либо контроля и защиты. Всё складывалось как нельзя лучше. К вечеру погода испортилась. Проспект был почти пуст. Трогательно неловкие ярко красные шпильки весело цокали в сторону банка в такт аккуратной юбочке. Тигриным броском Лепесток настиг добычу, крепко взял за локоть и вырвал сумочку у оторопевшей жертвы. Оставалось метнуться в сторону и … .

  Но кроме личных планов на всё имеется и Божий замысел. Лепесток отчего-то и против воли заглянул в распахнутые от смеси страха и удивления девичьи глаза. От этого зрачки пленницы внезапно потемнели, поглотив напавшего черной бездной. Через секунду бездну сменил аквамарин и в милых уголках этих озёр тут же появились две огромные кристально чистые слезы неподдельной детской обиды, а губы, имеющие тот неповторимый насыщенный цвет, которым обжигают растленные души только лепестки цветущего мака, задрожали. К чему – к чему, а к такому раскладу налетчик готов не был. Черное сердце сжалось, а непорочный херувим несколько обмяк и, по всему находясь в состоянии безмолвной истерики, приготовился немедленно хлопнуться в обморок. Дурацкое положение жулика затягивалось. Вопреки наработанной годами жестокости и не узнавая самого себя Лепесток сунул сумку в бархатную лапку, извинился на скорую руку, очень коряво выдавая свою выходку за так неуместную шутку, и на полную катушку дал заднего ходу. Сцена была недолгой. Но этого хватило, чтобы разбойное сердце завязло в иконной синеве выразительных глаз а душу стервятника завоевал такой редкий, изменчивый взор (александритовый что ли).

 Тщательно маскируясь Лепесток сопровождал наивное беззащитное дитя пока не прознал местонахождение гнёздышка откуда выпорхнула эта птаха. Женюсь – твердо решил Лепесток, – заброшу к чертовой матери гадское ремесло, расстанусь с бесшабашной житухой и женюсь. В жилу вытянусь, буду слесарить, сдохну, но женюсь на ней. В эту ночь как ни старался грабитель уснуть не смог… .

  Наутро внезапно обретший любовь грешник не без сожаления на время покинул Канск. К этому обязывало создавшееся положение; хищник взял след и по всему настигал жертву, потому и не мог вот так просто отказаться от заслуженного вознаграждения; к тому же в виду очень нашумевшего поединка в краевом центре возникшие риски заставили случайного владельца запрещенных приёмов джиу джитсу исчезнуть из поля зрения полиции, для чего он воспользоваться услугами пока ещё плохо контролируемых товарных составов и автостопом.

 Впрочем,  дорога из Сибири на Дальний Восток оказалась тоже в значительной степени шероховатой: в конце февраля Усть-Илимск удивлённо вскинул опушенные инеем брови, взбудораженный скандалом на совещании управления городской полиции; в середине марта всегда тихий Иркутск взбаламутили долгое время неподдающиеся успокоению полицейские патрули; а с первых чисел апреля шуточные выходки криминального кочевника беспрестанно развлекали блюстителей порядка в Благовещенске до истечения весеннего месяца. Кое-где налетчик вынужден был давать откровенные показания и, каясь, нервным почерком укладывать забавные эпизоды из своей автобиографии на белоснежные листы формата А4. Но всё обошлось.

 Глава 3.

 Несолоно хлебавши, но охотно сдабривавшего солью будни полицейских, покорителя увеселительного маршрута, включающего пересечение шести холодных меридианов и три запутанные в таёжных просторах широты, Хабаровск встретил моросящим дождём. Утро было раннее, а улицы пустынны.

 Ноги мелкотравчатого бандита сами принесли его на привокзальную площадь. Здесь всегда можно было разжиться едой, чему он и посвятил почти час унылого времени. К окончанию процесса насыщения вчерашними гамбургерами и жженого вкусом кофе дождик перестал лить мокрую грусть. Ветра не было, поэтому основатель динамичного турне, на скорую руку нахватавшись некоторых сведений о городе у случайных знакомых, пешим ходом направился вниз по Амурскому бульвару к реке. Там он посетил невзрачный утёс, осмотрел скучный памятник  Муравьеву-Амурскому и с полчаса гулял по одноименному печальному парку.  Затем, облокотившись на кованые перила, дирижер переменчивой судьбы долго осматривал суровые дали и свинцовые воды реки. Произнеся многозначительное: – Мда-а-а…, кто бы мог подумать. Не густо…, не густо. Похоже лих душе моей, тяготы влакущей долгие лета, не сведётся в краю кандальном нешечко в радости попребыти – растроганный жулик направил натруженные стопы в логово краевого центра.

 Улица Запарина вывела его на ушицу Карла-Маркса. Не удовлетворившись увиденным, он проделал немалый путь, но уже шествуя по улице Ленина. Не найдя хоть сколько ни будь стоящей зацепки, исследователь дальневосточных окраин страны сделал круг Некрасова-Воронежская-Волочаевская. Здесь, привыкший к марафонским  дистанциям, он всё же почувствовал некоторое утомление и, купив в продмаге  бутылку варенца и две булочки, беспрепятственно забрался в парк Динамо. Отдохнув на лавочке и поняв, что дела его довольно кислые, он, не теряя времени, начал поиски подходящего притона, где всегда можно найти теплый приём собратьев по оружию и напитать организм нужной информацией.

– Пота солнушко-то играт по облачку, не худо телесам усталым перины пуховые уготовить, – мусолил на древнеславянский лад думку матадор.

 Не всегда подобные анклавы вытеснены жизнью на окраины. В центре любого города заброшенный морг или общежитие техникума химической промышленности из низкопробных приветливых общественных мест могут запросто преобразиться в первоклассный притон. Что и говорить, капитализм есть вещь, бессовестно лучащая изяществом и не прячущая вызывающих сердечный трепет изюминок. Эти изюминки трудягой капитализмом безответственно разбросаны по всему миру. На Индийском океане красуется Бангладеш, в Соединённых Штатах гордо выпятил механическую грудь Детройт, в Азии фонтанируют  заброшенными нефтяными скважинами руины Ирака, в России такая изюминка преобразилась в родимое пятно и разлеглась от Урала до Тихого океана.

 Подходящая общага обнаружилась не в центре, а на одной из окраин Южного микрорайона невдалеке от ресторана в простонародье именуемого "Яма". Знакомый с легкой руки назвавшийся Виктором, на пальце которого красовалось полинявшее изображение скрипичного ключа, охотно предложил постой братишке по воровским перипетиям  судьбы.

 А уже по прошествии двух дней пассажирский поезд, битком набитый разношерстной братией мошенников, рванувшей вслед за государственным транжем, бережно качал и нашего героя, убаюканного монотонным стуком в духоте верхней плацкарты. Путь лежал в один из провинциальных городков, неожиданно попавших в многообещающий список территорий опережающего развития. Именно этот, опоясанный глухой тайгой, городишко сулил достойный куш, ибо бесцельно мечущемуся по непреодолимым кольцам Москвы финансовому потоку возьми да и заблажься в кои то веки очутиться в каторжных краях.

 К разочарованию таращивших зенки через вагонные окна, тайга, медленно проплывающая за грязными стеклами, не имела ничего общего с определением глухая. Никаким лесом и не пахло. Незатейливые виды скорее напоминали облезлого енота. Ничего сказочного не было. Даже луна, появившаяся по темну, была невзрачной. Казалось, будто всё своё колдовство небесная шалунья выплеснула где-то в другом месте. Весь пейзаж включал редкие берёзовые островки, отдельные почерневшие лиственницы, рыжую траву и пятна небольших озёр размером в детскую ладошку.

 Наутро поезд просипел на двух дистрофичных нотах, оповещая пассажиров о прибытии в обиталище благодати Господней. Весь путь этот осколок Эльдорадо Лепестку представлялся подобием скатерти – самобранки, богато убранной всяческой снедью любезно разложенной для изголодавшихся путников. Он собирался за пару дней откормиться  на дармовых харчах и с набитыми карманами спокойно отбыть на Среднерусскую равнину. Но не тут то было.

 Самобранка оказалась размером пять на три километра и представляла собой жалкое зрелище. Так уж случилось, что в каждом поселении, претендующем носить статус города, есть губернатор. Вы можете представить губительный вирус? Губернаторы это то же самое в самом что ни на есть натуральном виде. Прямо бич человеческий. Классификация природных катаклизмов не предусмотрела места для этой напасти, но судебные решения наглядно свидетельствуют о силе их вреда, причиняемого государствам.

 Губернаторы бывают двух типов. Подавляющее большинство из них простачки. Они состоят в должности года три, а потом надолго перебираются в тюрьму, при этом имея виллы в Испании и яхты на Карибах. Но есть и краснокнижный вид губернаторов. Те, несмотря на то, что  весьма редки, умудряются просидеть в служебном кресле два и более десятка лет и хоть бы что. За время ретивой службы таких феноменов город может пережить две революции, три войны, из цветущего промышленного гиганта запросто превратившись в руины и незаметно распродать множество предприятий. Подобное превращение требует уймы бюджетных средств. Города этими теневыми уникумами преобразованы в подобие черных дыр. Любой бюджет перемалывается этими выродками без остатка и бесследно. Каждый раз им нужно больше и больше и каждый раз финансовые отчёты об исчезнувших средствах, изрыгаемые за подписью «золотых телят», становятся всё заковыристее и увесистее. А раз так, покорные президенты добросовестно увеличивают денежные вливания на поддержку непонятной деятельности подобного краснокнижного элемента и никогда не спрашивают, где деньги, довольствуясь своевременным неподъемным пухлым отчетом.

 Всё бы ничего. Чёрт с ними, с деньгами. Это на совести президентов, в конце – концов. Но есть небольшая странность. За двадцать лет ежегодного обновления дорожного покрытия на главных улицах бордюры подобных административных единиц должны бы утонуть в асфальте, но бордюры чувствуют себя прекрасно, а глубокие ямы, подобные воронкам от снарядов, упорно демонстрируют всего три сантиметровых слоя застывшей битумной смеси.

 Лепесток стоял на перекрёстке одной из таких улиц и тупо взирал на подобную яму. Картина напоминала город Грозный после штурма в одна тысяча девятьсот девяносто шестом году.

 В распоряжении грабителя было два дня, а от разбитого проспекта веяло врождённой нищетой и голодом.

– Хм, где же самобранка? Этот Витя, видать, большой идиот, а я последний кретин, – думал жулик.

– Эй, – обратился он к первому попавшемуся прохожему, – не скажешь ли, браток, кто нынче правит сим процветающим оазисом?

– Да есть тут один молоденький, он недавно у руля, а что?

– Да я так, а прежний где вождь?

– Эка, хватил. А что тебе за дело?

– Да просто, из чистого любопытства спрашиваю.

– Да где, где, тута и обитает. Работает где-то, конечно.

– Благодарю, – буркнул Лепесток и перешел на другую сторону.

 План созрел молниеносно. Гибкий молодой ум имел способность анализировать и логически размышлять, опираясь на закон сохранения энергии. Если количество полученного явно не совпадает с истраченным, значит разница каким-то образом обрела хозяина.

– Есть, есть самобранка. Да какая! Эх, Витя, Витя… Как повезло-то встретить тебя. За два десятка лет чудачеств капитальчик отошедший от забот предводитель скопил, сомнений нет,– говорил сам себе налётчик, – Если не попался этот опухший карась, значит, надёжно спрятал. Мастер, ничего не скажешь. Куда же мог заховать награбленное этот уникум? Не такой русский мужик, чтобы всё до копеечки на счетах таить. Русский мужик хитёр. Значица, имеется схрон, моя в том правда.

 Целых две недели после майских праздников существования впроголодь и упорного труда в один из вечеров приволокли Лепестка, отяжеленного кованой фомкой, к одному из многочисленных гаражных кооперативов.

 И на старуху есть проруха. Хроническая болезнь любого русского индивида изредка пересчитывать нажитое указала на это простенькое потаённое местечко. Слежка за «птицей высокого полёта» раскрыла предположительный схрон, потому как любому свойственно ошибаться. Лепесток был рад, что это оказалось не дачей. Но и хозяина понять было можно. Дача далеко, мало ли что. Неисчислимая рать повсюду шныряющих бомжей, да и от пожара никто не гарантирован, вносят коррективы в сознание граждан. А тут черный нал под надёжным присмотром.

 Неброские гаражи охранялись, но с тыльной стороны имелся едва приметный лаз. Его проделала лень хозяев тащиться лишний раз через проходную. Кризис и плохая погода изо всех сил помогали гастролёру в короткой тактической операции. Гаражный кооператив был пуст, вахта была довольно далеко, а сторожем был один из тех, кто ни при каких обстоятельствах дальше метра от сторожки не отходит.

 Лепесток подкатил чью-то пустую железную бочку к нужному гаражу. Взобравшись на неё, легко расправился с решеткой, предназначенной скорее отпугнуть чем хоть как-то защитить окошко второго этажа. Затем ящерицей скользнул внутрь. Пуританское убранство помещения пахло деньгами. Обмануть нюх Лепестка было невозможно.

 Завесив окно найденным внутри одеялом, он включил свет. Первый раз работать было комфортно. Сердце посетителя билось ровно. Тайник нашелся минут через двадцать за декоративной панелью. Саморезы, которыми панель крепилась к каркасу, слегка люфтили, что не ускользнуло от намётанных глаз пройдохи.За панелью оказалась плохо сработанная довольно большая ниша. Тем не менее она была сухой, а от крыс была заглушена  навинченным на четыре болта миллиметровым листом железа.

 Барыш был более чем приятен. На какое-то время сердце сладко защемило. Считать улов было некогда, но беглый взгляд на высыпающиеся пачки банкнот, образовывающие приятную для любого свидетеля  груду, запросто умещал в неё серьёзный особняк в стиле средневекового замка.

– Вот же собака, – чертыхался Лепесток, – влез на государственную службу, втерся в доверие народу и на тебе – нутром самая что ни на есть распоганая скотина. Это какую же нужно иметь грязную душу и совесть? Как земля то носит таких. Паскуда!

 В первом этаже обнаружились запыленные спрессованные старые сумки. Выбрав подходящую спортивную сумку, счастливчик упаковал добычу, глупо улыбнулся и не без огорчения покинул подпольное хранилище, так любовно холимое хозяином. Несколько омрачало отсутствие лишней минуты при такой работе и дурацкое ощущение, что ожиревшее чрево не полностью выпотрошено. Не считая этой помарки, налёт прошел безукоризненно.

 Время позволяло перекусить в ближайшей кафешке, добраться на вокзал и ещё через час укладываться на верхней полке купейного вагона, мчащегося сквозь ночной мрак в столицу Хабаровского края. Набравший ход поезд мерно чеканил: – Канск, Канск, Канск. По лицу прохиндея блуждала глупая улыбка,а перед глазами застыл кристально чистый синий взор с двумя как сказочные жемчужины перламутровыми слезинками в которых свирепствовал Большой Тегинь, швыряя белую пену в гордую стену выстроенного замка. И где-то под ложечкой приятно щекотало.

 Единственным о чем сожалел Лепесток было то, что он не сможет увидеть прокисшую мину краснокнижного деляги, своевременно оставившего благодатный пост, и к тому не станет свидетелем правительственной программы опережающего развития отдаленных территорий.

Казачья думка

Ох, як же тяне пошушукаться з тобою, унучек, аж сердечко замирае.  А то прямо таки тюпае, а иной раз и больно ёкнэ у груди, кадысь лепет твий певучый успоминаю, щебетун мий маленький. От як був бы ты постарше та грамоте навчился, так письмами з тобою списалися бы. Та разве, хучь на всей земле у самых потаенных уголках старатэльно шукать, можно найтить таки слова, шоб казать з яким чувством я бы каракули твои разбирал а, постреленок? Провались мне прямо на этом на месте, а нэма слов таких которы слезы радости опысать могут. И шо поделаешь, колы такэ приключилося у свите? Снова не к месту затеял германец войну. И шо за народ такый пришибленный? Ни як нэ навоюются. Скоко ни били их, а вони усё за своё. И нэ пийму эта ихня глупость природна, чи шо? Можа их прародитель десь башкой звезданулся нэосторожно, оно и пошло? А тапэрыча из-за этой дури прыходится тильки у мыслях з тобою балакать, шушукаться, та и успоминать твои детски шалости та проделки, озорун ты мий драгоценный.

  Унучек, кровинушка мия ясноглаза, ты вуж прости свово диду, шо свистулю тэбе, шо ще зимою вбещал, так й-и не вырезал. Та в это лето, будь воно сто раз проклятэ, из сирени и стрел для лука нарезать не вуспел та тетиву поменять.  Диду твий нэ по своей воле воюе с хрицем, грец его забери на плаху. Так шо нету в мэне пока на рэзание свистуль ниякой возможности. Но зато, як разбэруся з немчурою та у станицу возвернуся, то, петушок мий сладкоголосый, уж вырежу тебе дудочку обязательно, да ще о трех дырочках. И, колы сбудется, на ярмонку пойидымо з тобою у Армавир. Снарядим Стерву, ляжем у бричку и прямиком на базар. А уж тамо размалевану глиняну свистулю с катышком внутрях подберём тэбэ. Саму звонку выищем. Уж насвистишси тады вволю. А пока шо я на войне, по назначению свому казачьему служу у кавалэрийском полку, що по-старому называется конныця.

  Кавалэрия наша сичас у Билорусии, и расположилася у густом-густом лисе десь биля города Могилева. Цэй лис тута ельником зовется. А ще есть и другий лис, значительно посветлее ельника и бэз мха. Считается, шо цэ бор. Но у бору водни сосны и растуть рэденько. А у ельнике ни як не пролезешь не оцарапав лица. Так шо далече меня занесло от тэбэ, икринка ты мия нинаглядная. Места здесь красивые, тильки шибко сыро.  Болот тут много и комарив, да таких, шо кусають, будто наши осы жалють. Цэ нэ наш кубанский комар, шо у камышах гнездится, а истинный варвар.

  От насмотрюся здешних мист бурэломных да болотистых и в долгую зимушку на жаркой печи порасскажу тэбе за уси белорусски красоты; за леса тутошние темные, за озера з черною водицею, за нэбко серое и сэрэбристу луну. Скучаю по землице нашей кубанской так сильно, шо в глазах мураши мокрые ползають иной раз. И особливо по голоску твоему звонкому, птаха наша непоседливая. Во снах своих трэвожных месяц наш золотий частенько бачу, та трели сверчков прямо будто в живую слухаю.

  Злучайно разыскало мэнэ письмо з полевой почты, чому я вучень обрадовалси. Бабка напысала, шо батько твий тоже у кавалерии идесь пид Ростовом хрица рубаэ. Ще напысала, шо отряд батьки твово расквартировали недалече вит дому, у километрах десяти за станицею Кущевской, приблизительно. Як от будэ минутка свободна сыщу твово батьку, сынка свово. Спишусь с ним та разузнаю, иде вин та як вин там у Ростове  служэ.  Шибко в них горячо чи ни? А як взнаю, уж отпишу своей бабке, шоб не горевала та й тэбе за батьку порассказала по порядку за его военну жисть бивуачну.

  Ты вуж потерпи маленечко, казачок мий вертлявый. Мамку та бабку слухай, не озорничай шибко. Та смотри у кукурузу ни лазь, не то там бабай тебэ сцапае. Гусей соседских не замай, бо вони кодысь обозляться больно нащиплют тэбе ноженьки. А Хведьку з другой вулыци не бойся. Вин поганец задираться любэ, но трус. То така в нэго нэгодна натура. Буде замать тэбе нэ бойсь его, а дай ему хорошенько. Да меть кулаком по сопатке. Хай юшкой разок умоется та взнает по чем фунт лиха. Тады этот забияка лезть к тэбе бильше нэ будэ. Помогай свией мамке, гляди за порядком на дворе. Вона баба, ей тяжко без мужицкой руки. А ти водин на хозяйстве мужичок оставси. Так шо на тэбя уся надежда, кроха ты наша белобровенька.

  Батька твий та диду як возвернутся у станицю нашу ридну, так така тэбе радость будэ, шо черти у чулане закувыркаются. До слез насмиемся мы з тобою, малюточка. Як прийду до хаты, так ми разом збирёмси уместях на Кубань нашу бурливу. Пийдемо краснопёрку з лещами порыбачить на лиман, та ушици душистой поисти. А можэ у ставке  раков наколупаем та зварим на костре. А як зазбирается вечор, то йи коней на реке накупаем тай поедэмо корову гнать до двора. Зорька-то наша норовиста, зараза, ни як до двора сама не йидет, хучь вбей ее. Тики хворостиною и загонишь у двор. Одним словом пакость, а нэ корова.

  И шо в нас за напасть така. Усё зверье в доме з характером. Люди и те не таки врэдни. Як шо в доме ни заведешь, так вудни проблэмы. От узять Стерву, кобылицу нашу пегую. Чего вона стоить? Предана, но капризна до жути, мышь ей в копыто…

  А ще будэмо у саж с тобою ходыти кабана гарбузами кормить та  зерна сыпать у миску, та байки тибе порассказываю и на коленке качать буду. А кадысь от хозяйства посвободнее будэ, разрешу тибе на куче с углем побаловаться. Вывазюкаешься у той черной пылюке як уж тибе заблагорассудится, а опосля у корыте железном вволю накупаю.

  Як пийдэ ягода, бабка нам вареников з вышнею перэсыпанной сахаром сладит. Наедимси вволюшку этого десерту. Ще по вечерам кукурузу будэмо рушить, а в ясну погоду подсолнухи колотить да семечки веять.

  Ты, постреленок, не грусти шибко по мэни та по батьке. Мы с твоим батькой токо думки и думаем  о тибе да об Кубани нашей ненаглядной.  Иной раз ни як не заснешь от думок энтих, особенно когда вспомнится, як ты босыми ножками шлепаешь по хате. Хто ж знав, шо хфашист на Родину нашу нагряне, та ще й на Кубань позарится. Жили – не тужили, да ось враз свалилася пакость на наши головы горемычные. А в нас казаков судьба така, шоб служить для России ратно, границцю русску охранять от усякой нехристи. Служивые мы люди с тобою та с твоим батькой, во як.

  Времечко настало страшное, но ты не бойсь. Диду твий шашку ще крэпко держить. От на старости лет и мне прийшлося  побаюкать её, лихоманку.  А за мене так и вовсе не переживай та не плачь. Я та твий батко  казаки справные. Та и рука в мэне тяжелая, ще могу по пуп развалить любу вражину, яка б вона ни була.

  От жаль, шо далеко я от станици ридной, а то б зайихав на побывку. На Стерве снаряженной покатал бы тэбе по вулице.  Командыр в нас хлопец гарный. Сам вин з Тихорецкой, суседи мы. А красавец, ой-ой! Ладный, чернявый, а чуб так усим на зависть. Так шо на денек до хаты пустил бы.

  От получилась бы побывка, так погутарили бы с тобою та пошушукалыся. Я б многого казал тибе за родню нашу, за предков, та за Россию необъятную. Ще дал бы шашку настоящую подержати и карабин, кутенок ты мий шебутний.

  Мы-то сийчас вереницею йыдем по болоту, а ранее по сырому лису пробиралыся. Казаки гутарют будто скоро бой будэ. Разведка донэсла, где немцы укрепление организовалы. В них тамо и танки и пушки. Так в нас команда побить и вничтожить врага. В нас хучь и кавалерия, но тоже сила страшна. Кажуть шо лавой пийдем на немчуру, вроде место там подходяще. От як свидемося, так про лаву тибе кажу, яка это жутка и убийственна красотища, лава казачья. А ще танк немецкий та самих немцев обрисую, шо це такэ и як то едят, нехай их у аду черти изжарют. За самих хрицев казаки помалкивают. Вони нам несколько знакомы. Особенного ниче в тех немцах нэма, тильки дробненьки та бледни. А ось, хто бачил танк, кажуть, шо машина шибко сурьезна. Тильки казаки не верют этому, а смеются. Особенно смешливы дончаки. Наши кубанцы посдержаннее, посурьезнее. А те шо з Дону смешливы до немогу. Як чо не балакнут, так ржут як кони. Таки ж хохотуны як ты.

  А яки смелы дончаки! Ажно до жути. Кадась наш эскадрон обстреляли на перегоне, так мы к коням припали та у лис маханули, а дончаки коней закрутили у поле, да дурачилися минут десять пид пулями. Таку теятру развернули паразиты аж захолонуло все у нутри и душа сжалася. Слава Богу никого не зацепило. Но удаль ихню та выучку я увидал. Гарно гарцюют, ничо не кажешь! Но йи наши казачки не уступют нисколечки Дону, когда надобность в том будэ, то я точно знаю. Так шо, карасик ты мий золотистый, кажный вечер нам будэ о чом балакать з тобою та шептаться.

  Стерва к справе кавалерийской привыкла. Попервах все дергалась та хапела, крупом приседала. Видать с непривычки. Вона же в нас як девица нежна. А сейчас ничого. Слухается и работае службу справно. Тута жеребец каурый в одного казачка. Такый шустрый, хучь отбавляй. Так и крутит, так и косит глазом лиловым, та щерится. Так Стерва, видать, и сама глаз не него положила. Заигрывает, пока не наругаю ее. Тут война, а в нее любовь, тьфу ее в качалки. Но я с ней строго. Говорю ей: – Вот хрица побьем тада с каурым сведу, никуда вин не денется, так шо жди свово часу.

  Погодь-ка, дитятко, мынуточку. Сичас маленечко не до тебя будэ. Ось, дозорные возвернулыся с разведки и с командыром о чем-тось балакают. Можа добралися до врага, а мабудь  че и увыдали упереди?

  Ага, сбор далы. Щас докладут шо и как далее будэ.  О, видать шось серьезно образовалося.  Ось и Стерва напряглася. Животина безмозгла, а чуе шо горячо будэ.  В мэне сердце тожа трохи мыкнуло. Ни як беда крадется чи шо, не пийму.

  Тильки солнушко,  як ни в чем не бывало, высунулося и зайграло.  Надо же! Не погода, а красота. И чо воеваты? Невжель заняться нечем немцу? Ни як не дает покоя врагам Россия, ни як! Че так мир встроен, шо кажин гад на Русь зарится? Вродь вучени вси сталы, книги читають, пышуть грамотно, а драться лезуть. И шо им неймется ни як?…

  Усё… Далы команду приготовиться. Чутье не подвело. Драка будэ смертна. Слух иде, шо за перелеском лавой пийдемо рубать немца. Ох, горюшко. Кому цэ потрибно вбивати друг друга, хто его вражину пригнал на землицю нашу? Наверно поругалысь, чи договориться о чомсь не смогли з нимцем у Москви, вин и лэзэ напролом, бис его дери у душу.

  О, забигалы, загорланилы казаки. Рассредотачивають эскадроны на исходны позиции.

  От, унучек и до моих дружков очередь дойшла. Ми з перелеску от холма довжни по команде прысоединиться к лаве. Тревожно на душе-е-е…  Но, то ничего. Бывало хуже и це як ни будь переживем.

  Чу-у… Свистят… Ну полетели наши хлопци…  Як птичья стая… Вот и мы пийшлы. Тпру, тпру, Стерва. Куды, мать тя в ребра! Не рви, зараза… Ну-у-у, проклятуща, вперед. Пийшла, пийшла! Ау-й-яй-яй.

  Батюшки, як же несемси! И Стерва глянь як стелет. Уши прижала, будто скакун породистый. Ай умница, ай и Стерва. Не вдержусь, засвищу.

  Тю-ю-ю, фью-ит-ить-ить!!! Гарно! Душа пое.

  А цэ шо таке? Свят, свят, свят! Ни як пулеметы стрекочуть? Ох, ты ж беда! Ой,ой… Лава посыпалась. Шо ж делается? Казачки як колсья с под сэрпа сыплются. Ох, ты-ы-ы… От шо нэмец прийдумал, заманил падлюка. То ж надо…?

  Стерва, шо стала? А ну-ксь вперед! Вперед, грю! Шо вертишьси, зараза? Тпру, тпру… Бис тебя за цирлы цапни! Не крути, казав, не крути… Тпру… А ну вперед! Не бойсь! Смотри, смотри, зараза така, наши-то ребятки очухались! Радость то кака! Разобрались, справились с сумятицей. Понеслись родненькие мои, понеслись. А ну, шашку наголо! Впере-е-ед!!! Впере-е-ед!!!

  О, цэ другэ дило. Смотри, Стерва в струну вытянулась, пойняла шо драки не обойти. Ось умница моя, ось красотка…

  Та-а-ак… Де тут хто и шо? Ага, вона откель пальба. Тарахтят як прокляты. Подготовились… Ну не чого, щас и вы нанюхаитесь златоустовской сталюшки. То вам не с пулеметов палить по людям. Щас вит тильки доберсь до вас гадов…

  Ой! Шо цэ таке приключилося? Внутри як оторвалося что-то. Невужто вбили деда? Ай, беда. Намокло шось пид гимнастеркою, та горячо як-то. А бильно то як, Пресвята Богородица! Як же ж бильно! Господи, Спаситель наш, за каки ж прегрешения  это меня? Ныкола Угодник, шо цэ?

  Ангел Хранитель, не отворотися. Шось слабость навалилась, як во сне и мутит…  Глянь, Стерва косится. Шо косишьси, девонька?  Тики не стань, не стань. Неси как несла на врага, за мэне не думай. Неси быстрее. Я же не вспокоюся. Як же так запросто пропадать. Таке не гоже  казаку. Геть, геть! Неси!

  Ага, вот где вы повыползали? Та много вас як. Наряжени, як на парад. Шо ж вам так интэресно? Думали шо если пуляитэ так усе в ваших лапах? Покосили казаков и усё? Не, так не выйде.

  Господи, а рожи-то в вас яки пусты. Без выражения. Ага, вот и первый. Не солдат, а так, куренок пустоокий…

  Ну, й шо зенки бесцветни вылупил? Напулялси? А ну, Стерва поджимайсь к йому! Сил то рубануть немаэ. Ну не чого, я тя счас пид ухом почешу. Усе як по казачьей навуке ежели ранен. Шашкой снизу от уха. Э-эть! Так-то, знай наших! Тики подивиться-то и вспел на казака и упал. Видать дюже страшное в мэнэ изображение.

  Ох, и жаль же немца. Пацан ще. А шо мэни делать прыкажите, когда я сам вбитый?  Ой, Стерва, яка ж ты вумница. Сама жмет на следующего. Батюшки шо твориться, один молодее другого. Вас бы не рубать, а плашмя для навучния перетянуть пониже спины, молокососы.

  Ага, вин наши, хто доскакал, рубают немца. Та яросно як, свистят, матом гнут. От, унучек яки тут дела! Диду тож не отступит. Хучь и вбит я, а подлюкам спуску не дам. Хай знають, шо и вбитый казак – казак. А як же ще?

  Силы прям утекают. Не впасть бы з седла. Стерва як понимае шо туго мэне, летит будто в колыбели дитя качает. Держись, держись, диду! Пиджимай, пиджимай, Стерва. Этого тоже прыйдется по за ухом. Эть, эть… Славно. Лихоманка не пидвела. Тютелька в тютельку зарезала беднягу, тики слегка дернулся и впал як пидкошенный….

  Давай, Стерва, гони к следующему. Гони, да побыстрее. Силушка покидает. Голова так и кружится, словно на карусели укачалси. Ну вот и третий. Боже милостливый, за сынка, за унучка мово дай отомстить! Не дай сгинуть неотмщенному. Стерва, пидожми ще малость, биюсь шо не дотянется шашка. Ну-к, ну-к… Пиджемай, горемычная мия, пиджемай. Тики бы хватило сил на замах. Ох, бы рука не пидвела. Як же качается земля та голубое небочко. Свят, свят… Ось враг ни як нарисовалси. Ого, энтот откормленный. Боров, а не солдат. Глянь, рэмнями перетянут, сапоги аж переливаются…

  Не торопись, казак, не торопись. Так, Стерва, чуть левее возьми. Та-а-к, вумница… Давай, милая, пидожми энтого кабанчика.

  Э-э-э-эть… Стой, Стерва, стой!! Ну-к погляжу. Не пойму, стоить немец чи шо? Стоить? Невжель не дотянул? Невжель умения не хватило? Ай, беда… Жалость то яка… Вре-е-ешь… Упал, упал окаянный…  Поцеловал его собаку шашечкой як того и желал. Слава и спасибочко тебе, Господи.

  Унучек, сонышко миё, не пидвел диду святу Родыну. Усе як надо сделал, сообразно умению и назначению свому казацкому.

  Осподи, бладодарю тебя вечно за любовь и помощь, за снихождение твое к грехам нашим! Молю, защити Россию, Кубань нашу, диток та унукив. Отвороти их от войны та крови.

  Ох, вмираю я… Вмираю… Думав шо ранен, ан нет. Вбили, вбили мэне…

  Унучек, ты прости шо диду не сможет устретится з тобою та побалакать та свистулю вырезать. Вбили немцы твово диду, вбили у Беларуси пид Могилевым. Так уж случилося.  Колы бы диду не вбилы, так усе бы желання наши сбылися. Чось слезы закапалы сами собою…

  Э-э-х, жалею, шо на коленке тебя вже не поняньчу, голосок твий не послухаю всласть. Не прилепишься ты ко мне, павучок мий желанный. Та ще шибко жаль, шо косточки мии не в кубанской земле теплой отдыхать будуть, а у болоте билорусском погниють.  Ах, и размахнулась же наша Русь, широка нет спасу…. Диво божественное а нэ страна…

  Ты, дитятко мие светлое, не горюй и не суди дида свово. Диду твий кубанский казак и дрался вин як казак. А шо поначалу скуксился та заартачился, так то не со страху, а от непонятности. Така суматоха була, такэ кровавое месиво, шо не сразу йи признал где хто и находится.

  И помираю я, унучек, як казак – в бою возля коня, при полной амуниции и з шашкою в руке.

  Прощевайте же, милые мии. А коли сподобится, помяните, шо бился ваш дид та отец за Русь необъятну, за Родину славну, за вас, мии родненьки, и погиб як и полагается христианину и по надобности кубанского воинства… О-оо-ох….

Хата

Солнце палило нещадно. С самого утра палило. Казалось, оно было кем-то обижено и, обуреваемое справедливым гневом мщения за нанесённые душевные страдания, просто пылало желанием испепелить обидчика. Пекло было настолько тяжелым, что даже подсолнухи, противясь природе, к обеду отвернулись от светила и, поникши книзу, опустили квелые,  сочного желтого цвета венки и свои измятые шершавые листья к земле.

 В тени орехового дерева, в неглубокой пыльной вмятине, смежив глаза, пристроилась дремать рябая курица. Ее облезлый вид не взывал к проявлению у случайного наблюдателя каких-либо гастрономических грёз.

 Кирпичного цвета петух с крепкими круто изогнутыми шпорами, подойдя к покосившемуся забору у палисадника, свалил голову набок; с безразличием оглядел его, произнеся невнятное «ко-ко».  Постояв, два раза лениво хлопнул крыльями и, отчего-то отказавшись взлететь наверх, важно пошагал прочь, куда-то за дом, белый квадратный саманный дом, крытый состарившимся серым шифером.

 Над станицей в неясном ожидании курилась раскаленная сонная тишина.

Отрадо-Кубанская словно вымерла. Даже воробьи, обычно снующие вокруг огородных пугал, по верандам и возле собачьих мисок куда-то исчезли. И только в небе и возле покосившегося выцветшего колодца кипела жизнь.

 Здесь проявления буйного характера южной жизни порождали юркие пискливые белогрудые ласточки, проворные черно-радужные стрижи и никогда не высыхающая лужа, начинающаяся от колодезного полусгнившего сруба, мирно возлежащая вдоль тропинки и оканчивающаяся в бурьяне у акаций.

 Эти вот лужи обычны для любого кубанского колодца и скорее похожи на живые существа, нежели на прихоть природы – этакая тварь, паразит, присосавшийся к источнику, будто лоцман к акуле.

 Вокруг этой лужи, края которой добросовестно украсила темно-зеленая, пузыристая слизь, озабоченно жужжало несколько полосатых ос и во множестве метались белые бабочки, в обыкновении называемые местными обывателями "капустницами". Однако изредка среди белого мельтешения нет-нет, да и появлялась особь нежно лимонного цвета. Видимо ценя этот редкостный окрас, о таких бабочках, заметив, кубанцы непременно с придыханием говорили: – «Ой, побачьте, "лимонныца" порхаэ».

 Вера Алексеевна, она же Верка для родни и подруг, и Ляксевна для остальных многочисленных селян, что живут на этой стороне, после огородных дел отдыхала в прохладной горнице.

 Её слух ублажали: бьющаяся о стекло синяя муха, звонко лязгающие ходики, облезлые гирьки которых изображали еловые шишки и трескучий громкоговоритель, держащий Веру Алексеевну в курсе всех внешнеполитических событий, происходящих в мире, а зачастую и неосязаемых достижений ее родного колхоза, добросовестно обворовавшего ее на тридцать с гаком годков и остатки здоровья, до войны которым можно было и похвастать.

 Теперь Вера Алексеевна жила в просторном доме. Несмотря на то, что дом был сложен из самана, это был настоящий дом. Высокий, с четырьмя белёнными намешанной в известь синькой комнатами и о двух печах – большой, облепленной голубым кафелем в горнице, и маленькой, обитой железом, в кухонке, что была направо от входа.

 Дом был прохладен летом и очень теплым зимой. Серый шифер крыши украшали неопрятные зеленые пятна мха. Перед домом росла яблоня, радующая вкус хозяйки бело-розовыми червивыми, но до одури душистыми плодами. По непонятным причинам дерево расположилось, будто прилепилось, впритирку к бетонному бассейну, куда с крыши собиралась дождевая вода для огородных и хозяйственных нужд.

 Как и все казачки, Вера Алексеевна была набожна. Молилась она утром и вечером и всегда старательно. В красном углу, что налево от прихожей, висела лампадка, зажигаемая по праздникам, и за ней лик Божьей Матери, заботливо украшенный вышитым в крестик рушником. К нему то и взывала о своих горестях Вера Алексеевна. И от того, что молила она за близких и безвременно ушедших в мир иной, часто после молитвы на ее лице можно было видеть слезы.

 Болела Вера Алексеевна по обыкновению постоянно, но у болныцю не ходила. Как-то обходилась разнородными настойками трав, что крепли в горке, сработанной из сливового дерева, керосином да крапивой.

 Много раньше, до 1953 года, Вера Алексеевна жила в глиняной мазанке, обычном жилище всех кубанцов прежде.  Белостенную, крытую соломой хату строили вместе с Иваном, её мужем. Не без помощи родни и знакомых, конечно. То жилище – память о ее молодых годах, о дорогом сердцу Ванечке – опосля войны прыйшлось зломаты. Теперешний дом стоял ближе к бетонному бассейну, а мазанка была там, дальше, к углу улицы, где сейчас стоял тувалет. Тогда и бетонного колодца-то не было вовсе…

 Отдавшись воспоминаниям, а, надо сказать, этот ритуал Вера Алексеевна с усердием проделывала ежедневно, она как обычно всплакнула. Начинала и плакала Ляксевна всегда одинаково. Сначала нижние веки ее несколько выпуклых глаз краснели. Затем краснел и набухал нос, после чего краснели и щеки. Через некоторое время глаза увлажнялись и, проделывая нелегкий путь по многочисленным извилинам преждевременных морщин, начинали катиться безмолвные слезы.

 Верка, а Веркой и теперь ее многие определяли за глаза, плакала всегда недолго, не более пяти минут. Затем она доставала смятый клетчатый носовой платок, утирала в щеках слезы, промакивала глаза, тщательно сморкалась и, скомкав платок в кулаке, возвращала его на место у карман кохтучки.

 Но случилось так, что сегодня Ляксевна заплакала со всей сурьезностью. Горько разрыдалась. То ли двухнедельная изматывающая жара, то ли признаки начинающейся гипертонии, а скорее нахлынувшие воспоминания сподвинули ее на мокрое.  Зарыдала Верка тяжко, в голос.

Может, конечно, и просто пришло время выплакаться.  У кубанских баб так бывает. Живет себе, хлопочет по хозяйству, гремит посудою та вёдрами, суетится, а потом раз – сядет на лавку под многочисленные рамки с хвотограхвиями родителей, детей та унукив, та давай у голос рыдати. Часа на два зарядит никак не меньше. А выплачется и опять полгода не слыхать бабу.

 Сегодня на Веру Алексеевну навалились тяжелые воспоминания. Ни с того ни с сего навалились.  Станичница вспомнила свово Ваню.

 Иван, не был кубанским казаком. Он считался прийшлым, потому как был из иногородних. В прошлом о таких гутарили, мол у приймаках ходит. Вообще приймак, по-казачьему разумению, это зять живущий у тестя. Но кубанцы понятия «прийшлый» и «приймак» отождествляют. Приймак по-кубански означает не имеющий ничего своего; ни надела, ни хаты, ни коня. В общем «прийшлый», то есть человек со стороны, чужак.

 Случилось так, что Иван, будучи мальцом, попал на Кубань с родителями. Были они откуда-то из под Полтавы и спасались от голода. Осели они в станице Подгорной, что на границе с черкессией у реки Большой Тегинь. Ваня хоть и был прийшлым и приймаком, но был работящий и имел ремесленную специальность по механизмам и струментам, которой обучил его отец.

 А отец у него ахнешь, как был мастеровит. Слесарь что надо. Хороший, да хваткий. Он и семью спас от мора и мельницу сам построил на своенравном Тегине. Да еще со временем стал имущим, обуздав капризную реку.

 Забогатела семья. На помоле забогатела. За это совецка власть по доносам завистников их раскулачивала. Трижды раскулачивала. Но, не смотря на раскулачивания, спустя некоторое время отца Вани власть снова назначала управляющим мельницей, потому как никто более управляться сооружением не мог. И через некоторое время их семья вновь становилась зажиточной. Когдась Иван возмужал, пришла пора его женить. Тут то Иван и обратил внимание на Верку, казачку чистых кровей. Сватали Ваньку два раза.

 Впервой отказала девка Ивану из-за своей казачьей строптивости. Во время сватания невзначай Верка произнесла слово «ось». У кубанских казачек ось во многом означает «вот» или же «это», хотя применяют они его и по другим назначениям и надобнастям. Иван, услыша резанувшее слух «ось», указал на тележное колесо и задал Верке вопрос: – А это, что по-твоему? Вона глянь-ка на колесо, у него ось посредине. Вот что такое «ось», делая упор на свою грамотность. Гляди, мол, какие мы вумные.

 Верка убийственно посмотрела на прийшлого, уставила руки в боки и, указав грозным взором на калитку, сказала: – Ось тоби ось, ось тоби и колесо! – тем самым, выпроводив и сватов и нерадивого жениха со двора.

 Но Иван, выдержав определенную паузу, принимаемую так близко к сердцу кубанскими казачками, снова пришел свататься. Теперь, немного узнав Верку и ее норов, он уже строил более осторожные отношения с кубанским характером, и Верка дала свое снисходительное согласие на замужество.

 Жили они с Ваней в достатке и почти мирно. Верка вскоре родила дочку Олю, а еще через три годка и сынка Васю.

 Ванька хорошо владел гармонью и частенько ввечеру тикал со двора и до зари шлялся с ватагой дружков, оставляя Верку в хате одну с дитями. Но Верка с этим как-то мирилась.

 Со временем Иван устроился служить на таможню и увез семью на Каспий, на какой-то остров. Но, в 1939 году решил демобилизоваться и вернулся с семьей обратно на Кубань Только уже не в станицу Подгорную, а прямиком в Отрадо-Кубанскую. И все бы хорошо, живи да радуйся. Но тут, откуда ни возьмись, снова война.

 В гражданскую войну Верка была маленькой, но ей то время очень хорошо запомнилось. Было холодно и очень голодно. Помнила Веерка, как  она со своими сестрами зимой в поле ковыряла мерзлую посинелую картошку и приносила домой. А еще помнила, как тогда стреляли. Правда, стреляли редко, в основном ночами, но она и ее сестры просыпались и потом долго не могли уснуть, трясясь от страха. Оттуда в память врезался, как на телеге по вулице везли трех порубанных красноармейцев. Они попались казакам на краю села и те их порубали. Верка никак не могла забыть те синие голые ноги вбитых на телеге. А тут вот опять эта напасть. И за что ей такая участь горемычная выпала войны эти сносить?

 Ваню забрали уже через неделю в кавалерию и в середине июля 1941 года эшелоном из станицы Тихорецкой увезли воевать в Белорусские болота под якысь то Мозырь, чи як вин там обзываетси.  А вже у охтябрю пришла страшная повестка, где было написано, что ее Иван пропал без вести.

 Над этой бумагой Верка плакала как обычно недолго. Не верила, хотя Ванька, напывшись перед отъездом казав ей, шо то и усэ, не вернется вин до родной хаты.  Но не верила она, что Ивана ее нет в живых. Всю свою жизнь так и не верила, хотя сама и говорила не раз, что ее Ваню немцы вбили. Так одна и коротала жизнь свою, ждала свово Ванечку.

 А тут ще опосля войны хтось сбрехнул, шо Ваню у немецком концлагере видел один селянин. Верка пийшла до його, слушала его рассказ, плакала. Вин казав, шо бачив там Ваню, шо Ваня был болен и он вроде помогал йому, но потом его самого  увезли у Германию, а Ванька ослабел и оставси у лагере. Со временем  тот свидетель повадивси  ходыти до Верки у гости. Кажен раз гутаря про Ивана по другому, вин напывавьси вусмерть и уходыв восвояси.

 Через некоторое время Верка перестала ему верить и пущать на двор. Казала, шо вин брехун, яких сам черт не бачив.

 Но, читатель, вернемся в годы войны. В августе 1942 года немцы, начав наступление с целью оккупировать Кубань, стали бомбить город Армавир. Под бомбежку попала и Веркина станица.

 Однажды средь бела дня над Отрадо-Кубанской долго кружил маленький немецкий самолет. Станичники, приложив ладони ко лбам, как козырьки, пялились в небо. Верка, отложив хозяйскую суету, так же со двора смотрела на самолет. Самой бомбы она не увидела, но услышала характерный свист. И вдруг прямо в ее огороде взорвалось, и сверху посыпались комья земли. В ужасе Верка сгребла детей в охапку и кинулась у хату. Внутри хаты она, сочтя самым безопасным местом кровать, затолкала под нее детей и влезла туда сама. Немецкий самолет еще потарахтел – потарахтел мотором, да и улетел. Верка наказала дитям сидеть у хате а сама пийшла на двор. У городе казачка побачила, як бомба разворотила землю та поломала зрелу кукурузу. Увиденное расстроило станичницу, но хозяйство и дети не дали впасть в депрессию.

 Уже через неделю авиационный налет снова повторился. На этот раз в небе кружило несколько немецких самолетов. Эти были не такие, как прежний. Это были большие самолеты с двумя моторами и гудели они жутко, с завыванием.

 Верка по обыкновению забилась с дитями под кровать. Один из бомбардировщиков уже несколько раз пролетел над Веркиной хатой, отчего стенам передавалась дрожь. Через полчаса другие убрались, а этот продолжал назойливо гудеть, будто что-то выискивал или забыл. Его страшный гул то удалялся, то приближался, сжимая и заставляя неистово колотиться Веркино сердце. Два раза она слышала далекое буханье разрывов, потом пальбу то ли пулемёта то ли пушки, а еще позже случилась беда.

 В какой-то миг воцарилась гнетущая тишина. Верке даже показалось, что самолет улетел, и она уже засобиралась было выбраться из убежища. Как вдруг мощный удар потряс хату. В одно мгновение пыль заполонила пространство, а грохот оглушил Верку. Тут же дети заорали в голос и расплакались. На кровать обрушились доски провалившейся крыши, на пол попадали саманы и их куски выдранные взрывом из стен. Бомба угодила прямо в ее хату. Верку и детей спасло лишь то, что бомба разорвалась во второй, дальней комнате, в комнате, где стоял сундук с аккуратно сложенным богатством и красивая железная кровать с периной и тремя пуховыми подушками – ее с Ваней кровать.

 После взрыва, с такой любовью построенная прохладная летом и теплая, сухая зимой, хата представляла жалкое зрелище. В тот раз впервые молодая казачка, не переставая, плакала трое суток.

 Она просто не знала, что ей делать. Дети малые, мужа нет, вместо крыши по двору были разбросаны разбитые доски и солома. Задней стены не было вовсе, а две боковые были наполовину разворочены. Повсюду валялись саманы и их куски, глядишь, а скоро и зима на дворе. Пришлось хату делать в одну комнату. Соседи и родня помогли, конечно, но после ремонта из того, что сгодилось, хата выглядела убого, стала куцей. А тут еще, как назло, и скорая оккупация.

 В Отрадо-Кубанскую пришли немцы. К Верке поселили какого-то чи ехрейтура, чи можа фельфебеля, а ей с дитями приказали ютиться в летней кухоньке. Немец ее не обижал, но Верка за «свово Ваню» приняла оккупантов в штыки. А заселившегося  в хату того самого ехрейтура Верка отчего-то возненавидела люто. Ох, да так люто, что кодысь красна армия зайшла обратно у станицю прям у дворе гадину запорола вилами.

 На селе гутарили, шо вона будто бы тады казала: – «Шоб не вуспел вдрать, подлюка».

 Сама Верка об этом происшествии никогда не рассказывала, но были свидетели тому, что в тот день красноармейцы с ее двора уносили убитого немца, а ее не по-женски крепкие натруженные руки и спокойствие, с коим она отрубала курям головы, красноречиво свидетельствовали, шо запороть вилами вражину она могла запросто. После войны Верка не смирилась с тем, что в хате жил немец и, как окреп колхоз, при удобном случае снесла ее, затеяв  строить новый дом…

 Проплакалась от воспоминаний Вера Алексеевна только к вечеру. Когда на станицу опустилась прохлада, она по обычаю надела вечерне платьте, на крыльце сунула ноги у выходны чувяки и пийшла до Варьки на соседнюю вулицу трохи побалакать.

 Все лето каждый вечер кубанские бабы собираются на лавке возле чьего-нибудь двора трохи погутарить та полузгать семечки. Ну, конечно, если в этот вечер нет спевки. Когда спевка, а она два раза у нидэлю, то усе бабы в хоре и вулицы отдыхають от ихней болтовни. Из-за этого по пятницам та по средам на станичных улицах тихо. Во все другие вечера, окромя праздников, гомон и смех неотъемлемая черта всех станичных улиц.

  А каки разговоры они тут водю-ут, заслухаешься. На первом месте гутарют за колхоз та за огороды свои, за скотину. Опосля пенсии та выплаты усякие перемоют, хто та шо получив, хто украв, хто потейряв. Недавнишние свадьбы на селе особенная тема. Их обсуждением иногда заканчиваются такие вечерние посиделки. Бывает, конечно, и поскандалят, но то редко от того, что кубанские бабы если рассорятся, то навсегда. И смирить их потом друг с дружкой в век не удастся. Поэтому обычно они треплются о простом, житейском, стараясь не задевать за живое. Часто такое вот «трохи» оканчивается далеко за полночь.

 Балакають вони об чём ни попало. То хтось Иваненчихи Митьку помянет, шо вин учёрась напивси вусмерть, та гдесь на путях заснув, а його кой-как разбудыв та приволок до двора такий же пьянчуга с той стороны, та сам повалился у их плетня и так и спал там до утра. То перемоют косточки Пашке, который на мопеде носивси як скаженный та разбыв усю морду себе у кров, та ще покалечил якусь девку с хутора Мавринского. Обязательно, та помянут какого-нибудь покойника с Ольговки добрым словом, а кого-сь, хто им насолив выше крыши, что бывает очень редко, и наругают.

 Случается, когда ко двору придется прошедший праздник или там юбилей, или просто кровь взбрыкнет. Так тогда на лавке самогону чи настоички пригубят, закусют конхветками та запоют на усе село. Красиво запоют, голосисто. Як на спевке навчили.

 Но нет такого вечера, когда пропустют казать о Витьке Гембухе. Витька Гембух дурачок, но не настолько, чтобы об нем не говорили вовсе. Всегда хтось та видал, як вин по гусям каменюками кидал, или ще як магазину помогал машину разгружать, а потом напывси та у посадке валялся на тропинке. Или як вин подравси с трахтуристом прям на току та ще председателя обматэрив.

 Вот и сегодня почти все бабы с двух перекрещивающихся улиц собрались на лавке у Варькиного двора. Варька баба говорливая и новостей у нее уйма. А голосистая нет спасу. Потому у её двору и собираются более часто нежели к другим. На этот раз «трохи» случилось политическим и коротким. После обсуждения колхозных событий, Улька вдруг «казала, шо слыхала по радио – хто потейряв у войну хозяина та хату получат компенсацию у Сельсовете».

 Услыхав весточку, Вера Алексеевна, посидев еще минут десять приличия ради, засобиралась до дому. На уговоры остаться она быстро нашла «якысь» веский аргумент и распрощавшись с подружками растворилась в темноте.

 Сельсовет Вера Алексеевна не любила, как и немцев. Причиной тому была колхозна  пенсия.  То ли что-то не так было с трудоднями у нее, то ли их учитывали как-то не так, но жуткая история приключилась, и Верка Сельсовет возненавидела. Потому в Сельсовет она обращалась только по надобности.

 А было вот как. Однажды привелось ей по старости пенсию оформлять в том самом Сельсовете. Она нарядилась, надела белые тухальки, что лежали на особый случай в сундуке та пийшла у Правление. Там ей дали бумагу и отправили в Сельсовет. В Сельсовете долго ее томить не стали, а быстро начислили пенсию и торжественно объявили, что за более тридцатилетнюю непосильную работу на полях ей положено будет получать три рубли и двенадцать копиек пенсии. От этого известия Верка на какое-то время дар речи потеряла. Даже повестка о пропаже ее Вани не была так горька ее сердцу, как эта честно заработанная пенсия. Одно знала Верка твердо – работала она добросовестно, от зари до зари, выход в поле ни разу не пропустила, даже обоих дитёв народила в стогах у поле.

 Чтобы себя не унижать в залах Сельсовета, Верка не заплакала . Она гордо сказала, что раз так, то она вовсе отказывается от пенсии, дав тем самым понять, проживу мол и так, огородом. Повернулась и вышла. А вот уже на той стороне железной дороги, на тропинке в посадке дала волю слезам.

 Однако ее гордость повергла в шок и саму совецку власть. Представители стали посылать к ней гонцов, пытающихся разъяснить ей положение о начислении пенсий и прочее. Но Верка оставалась непреклонной, а когда ей надоели визиты властей, схватилась за вилы.

 Та история через полгода разрешилась благополучно. Вере Алексеевне сделали пересчёт и прислали документ, где ей начислялась пенсия в двенадцать рублей. Верка смирила свою гордыню и стала получать пенсию, но обиду на власть и за раскулачивание, и  вообще за все затаила. Невзлюбила она Сельсовет и все тут.

 И вот коли гутарют за компенсацию, надыть сходить у чертов ентот Сельсовет.

 До вторника Верка уточняла слухи про эту компенсацию.  Напрямки она не спрашивала, но слухала унимательно, хто шо кажет про это.

 И вот во вторник все же засобиралась в Сельсовет. Сельсовет был тот же, но работники давно были другие. Где им было знать Ляксевну, истории ее бытия и норов.

 Встретили постаревшую казачку сухо. Все говорило Верке о том, что ее присутствию здесь не рады. Но не на ту нарвались. Если законом положено, то станичницу не остановить. Вера Алексеевна дождалась, когда ее впустют  та послухают. Выслушали. Дали заполнить анкету и заявление. Еще раз выслушали и отпустили. – Казали будуть рышать шо и як – гордо говорила знакомым Верка.

 Естественно решение Сельсовета в отказе компенсации за ее погибшую хату огорошило ее. Там не найшлы ни яких документив. И у самой Веры Алексеевны ничего подобного также не было.

 Не было документа у Веры Алексеевны, подтверждавшего, что она действительно строила хату. Не было разрешения от Правления колхозом на постройку злополучной хаты. Не было бумаги и от фрица, который разбомбил ей хату. Не было даже подтверждения от Правления колхозом, что он не помогал Верке при строительстве нового дома. И самое страшное не оказалось документа, где было бы расписано, зачем Верка снесла старую хату и построила новый дом. Но у нее  стали назойливо выспрашивать, на каком основании она дом построила не на месте воронки от немецкой бомбы, а перенесла его на пять метров вглубь двора.

 Вера Алексеевна слегла. Слегла она от вопиющей несправедливости. Она, потомственная кубанская казачка из трижды раскулаченной семьи. Она,  более тридцати лет гнувшая спину на прополке буряка, перевернувшая десятки тонн пшеницы на току. Она, потерявшая мужа на войне и вырастившая двух детей, попала под подозрение. Верка, за всю «жисть» из богатства имеющая только двух «унуков та унучку», серебряные сережки и потертое алюминиевое колечко, саманный дом и медный тульский самовар о восьми печатях,  была на подозрении у государства и обвинялась в нечестности системой, которой она добросовестно отдала так много сил.

 Чем бы все это закончилось неизвестно, если бы не случай. Нагрянула накануне майских праздников какая-то большая партийная комиссия в станицу.  У ее дома остановился видавший виды УАЗик. Девушка и молодой мужчина больную Веру Алексеевну все-таки уговорили зайти снова в ненавистный ей Сельсовет.  На следующий день Вера Алексеевна, по обыкновению принарядившись, шобы хтось не казав, шо бильна та неряшлива була у Сельсовете,  доковыляла до станичной Управы.  Там ей молча, без всяких разъяснений и торжественности, выплатили сто пятьдесят рублей за ушедшую в небытие, опоганенную немцем ее с Ваней хату и триста рублив за самого Ивана, сержанта кавалерии, пропавшего без вести в Белоруссии, где то под Мозырем в октябре 1941 года.

БАЙГУШ

Прежде, чем изложить на бумагу сие повествование, хочется осведомить читателя, что он не найдет здесь занимательного. Желающие обрести ощущения, словно их окатил кто холодной водою или в наручниках волокут на расстрел, разочаруются об утерянном даром времени.  Истории, в общем понимании этого слова, в этих пустых строках никакой нет, потому блюдо покажется посетителю довольно пресным. Данное чтиво назначено скорее для натуры задумчивой, в характере слабом, которой свойственна мечтательность и долгая боязнь окунуться во грехи, что, впрочем, любой другой делает не задумываясь.

         Наверное, оно ближе обывателям монастыря и в большей степени, которые женского полу. Желания внести сраму в благочестивое житие затворниц, а паче посеять растление в их умы или же вызвать блудное разжжение плоти высокодуховных особ здесь нету, как и иного злого умысла.  Всеизвестно, что и при церкви страсть бушует не менее сильно, но в отличие от той, которая на воле вдрызг упивается пороком, та, которая заточена в стены монастырей вынужденно нарезает бессмысленные круги, словно возбужденный жеребец, видящий загулявшую кобылицу, но привязанный к столбу крепкою бечевой.  По своей сути данным легкомысленным посланием я не открываю нового направления литературы, название которому – комедия, где двое молодых героев, одним из которых оказываюсь я, на протяжении долгого времени откровенно «валяют Ваньку». Буйному нраву, привлекаемому насыщенными ароматами жизни, в тонких нюансах значения не найти. Так и здесь он обнаружит себе мало интересного. Предложенное вашему взору, скорее сродни прогулке запоздалой пчелы в позднюю осень по цветкам астр, не дающим нектара, в которых она будет оглоушена яркой игрою холодных красок, но утробы не насытит.

          Двое в пузырьке.

     Нет, не каждый склонен к размышлениям. Определенно не каждый. Данное занятие скушно и присуще редкому человеку, неизлечимому от этой напасти. По несчастию я тяжко болен этим недугом. Зачастую часами таращусь в окно и с собою спорю, пока дела служебные не отвлекут. А всё потому, что внутри пузырька двое премерзких создания огнездилось. Душонка-то у меня мелкая. Плёвенькая по неизвестной природной прихоти вышла, никчёмная. Потому и подобна пузырьку аптечному. А то ужасное обстоятельство, что там эта парочка разместилась и есть причина тяжкой моей хвори. И ладно бы скоморохам там ошиваться, о чем и мечтается часто. Так я бы улыбался на окружающее и людям. Без повода в смех бросало бы всякай раз. Комарилью бы, вот того же трепака… Куда-а-а там. Нетушки – вам-с, мил человек, судьбишкой прописаны горькие пилюли пользовать. Вкушайте свою долюшку порционно и не плачьтеся понапрасну. И не приведи Господь, юноша, залпом хлебануть этого зелья. А то ить многий-то искалечился на собственной стезе, не по силенке замахнувшись. Страшное дело…

      Что касается этих двоих, то много про них не скажешь. Один являет собою серую тоску. Ну, как в позднюю осень, когда нудный дождь сыплет на опавшие листья подле рябины, клонящей к земле тяжелые грозди. Второй же едкий, словно нашатырь. Ему бы всё ёрничать хоть над чем; глаза бы щипать дымом.  Да ко всему он большой любитель всячески первого задеть. Глаз эдак прищурит, осклабиться и пошел изгаляться. А первый всё свою линию гнёт, что та пружина. Сойдутся, часа два не разведёшь оболдуев.

     Взять вот недавно. Случись первому обратить внимание на совсем незначительную присущность русским.

– У нас ведь как, – крадучись начал он очередной монолог, – отчего-то всегда одному дается право распоряжаться другим. Соберет такой деятель простолюдинов до кучи и давай распаляться: – Драка, мужики, предстоит смертная! Высоту, что дотами усеяна и минными полями обложена, к рассвету нужно взять во что бы то ни стало. И, мол, никаких мне.

     И ведь ни слова гадина не обмолвится, что станет это геройство многими смертями. Не скажет он и по какой причине война свалилась на невинные головы. Кто зачинщики кровавой бойни? В каком окопе эти деятели оборону держат, на какой редут в штыковую атаку идут? За что народу-то, итак света Божьего не видевшему, головы класть? Не-а. Молчит и всё тут.

– Дак пропадем же ни за копейку. Можа, как-то обойтись без эвтой обузы? Жизнь и так ни в грошик. Можа, ну её к черту такую заданию – вдруг неуверенно раздастся из строя.

     Тут и начнется комедия. Выведут "голос", представят всем, оружию отберут. Сначала лекцию зачтут о несознательности. Потом онемевшему бедняге "приштопают" саботаж и тут же застрелят из нагана прямо перед строем.

     Сойдут окружающие с лица, поникнут головами, как в той поговорке "укатали сивку крутые горки". И попрет в темень непроглядную толпа на пулеметы своей смертушкой убиенного оплакивать, редким "Ура-а!" дружка поминать. А судья на амбразуры не полезет. Ни в коем разе не полезет. Его дело ухмыляться в покорные рабские спины. Глядишь, к утру высота далась. А сколь погибло за здорово живешь и не считают. Редкий выживший тому и рад, что счастливее других оказался.

     Именно в таком месте и второй подаст голос; начнется крепкая перебранка.

– А ты не будь киселем. Что слухать-то кажного. Можа, его мамка в погреб уронила сосунком, так он и дурачок. Калеке взбрендило безумное мяукнуть, а ты и давай жилы рвать. Мало ли что такому горлопану на ум взбредёт!

– Так шмальнет из нагана.

– А потому шмальнет, что страх этот паразит в тебе видит. Когда народ без страха шибко не пальнешь. На памяти у меня урядник один. Злыдень такой был, что свет меркнул при его появлении. Как что – он без слов зуботычину. И все падле с рук сходило. А раз прогадал. Шибко народ в тот раз осерчал от несправедливости. А он по привычке за свое, и хрясь одному по роже. А тот недолго думая в ответ саданул. Дело, конечно, каторжное вышло. Урядник сперва за глаз, а потом за наган. А мужик не промах; хватил ретивого наотмашь кулачищем в висок, тот и околел. Оно хоть мужика и судили, и в кандалы упекли, но, когда народ в злобе, лучше не шутить.

– Каторга, что смерть заживо. Нет, уж лучше не перечить начальству.

– Так не жалься тогда, пропадай себе.

– Эка, пропадай! Скажешь тоже. Не видал таких, кому не до живота.

– Да не будь ты киселём, дура. Не спускай тому, кто Богу положенное присваивает. Противься, стой твердо на своем.

– Один в поле не воин. В одиночку против закону не сладишь.

– То и не закон вовсе, когда в нем против воли Господней всякая дрянь накарябана сволочью. Негоже обманному закону волю давать. Не по-христиански. Я бы спуску не дал. Не-е-ет. На кой ляд гибнуть по-собачьи. Уж лучша самолично сучье отродье пришибить да в каторгу, чем от руки его поганой сдохнуть…

     Так вот и грызутся эти двое. Иной раз время к рассвету, а они метут-метелят пургою чушь несусветную. А что, когда и прицыкну на этих паразитов: – А ну, брысь, паскудники! Только с того и угомонятся. Оно вздор, конечно. Пустое брешут, а голова от их глупости и заболит – к заре только сном забудешься.

      Наслушаешься этих выродков, думок надумаешь да и на стрельбище зачастишь, чтобы навскидку стрелять научиться . Зряшная забава оружием владеть, однако не в америках мы, а в Расее пробавляемся. Сколь у нас свои своих перестреляли? Счету нету. Да и мало ли, снова грянет черное время, а ты на дурака наткнешься. Судьбе подшутить приладится над тобою таким странным образом, из девичьего каприза. Явит тебе «унтер Пришибеева» в недобрую минуту. А перед врагом да без кинжала оказался – считай пропал. Это когда вооружен, бабка надвое сказала, кто при такой шутке ухмыльнется. Присказка-то незатейливая, язви её: – Умей стрелять на секунду раньше идиота, ушки на макушке держи, не верь никому – может и не словишь из глупости расстрельную пулю. Идейный болван ухватиться за "маузер", а ты секундой раньше шлёп его, как крысу и делов-то, Господи.

     Да уж… И чего эти двое часом не скоморохи? Эх-ма, видать, невезучий я. Или не глубок? Скорее и то и другое. Ну, в кого, в кого я такой? Неужто мне призвание чужое переживать, натоптанное пользовать? Неужто своего не выдумать, своей борозды не поднять по нехоженому? Не вышел рылом, знать. Плохо удался. Всё мотыльком порхаю. Лизнул где нектару и рад-радёхонек. Нет чтобы вот барином… Тфу… противно даже.

21 июля 1984 года. Назначение.

          Над плацем отгремел марш «Прощание славянки». В стенах училища отсверкали аксельбанты, отзвенели подковы парадных коробок, раздарены напыщенные букеты гладиолусов. С улиц испарились счастливые лейтенантские морды, освященные слезами мамаш и безбожно извозюканные помадой невест и юных жён. Николай Данилович Быков – начальник училища, исключительно порядочный из генералов, с которым пересеклась моя служба, поставил на крыло очередной выводок своих птенцов.

          Мне нравится марш «Прощание славянки», хотя на душу лёг совсем другой, названия которого к своему стыду не знаю. Духовой оркестр училища исполнял его редко. Но в нём есть нечто трагическое, обреченное. Белогвардейское.  Под такой не грех идти цепью на пулемёты.

          День сухой и солнечный. Бывшая столица Донского казачества приходит в себя от пережитого двумя сутками ранее потрясения – узкие грязные улочки беспардонным свистом и выразительной руганью сотрясал очередной офицерский выпуск. Это действо было настолько усердным, что сам Сатана эти дни не смел показывать и носу в проулках, что в обычности проделывал с большим удовольствием, подстрекая курсантов пьяными шляться по ночам вне стен училища, а барышень из медицинского колледжа с завидным упорством беременеть уже на первом курсе и затем толкаться у проходной в надежде узнать любвеобильного шалопая, чтобы предъявить ему нахально распирающее сарафан доказательство безрассудной его страсти. В большинстве случаев этакие негодяи умудрялись надолго укрываться в госпитале от своих ундин, что фиксировалось в графе «наименование болезни» нейтральным определением «бес попутал». Ну, а которые оказывались менее изворотливы, окруженные сердечною заботой родителей очередной глупышки понуро плелись под венец, при этом обретая звонкий титул «санитар города», равняемый людьми в погонах внезапной гибели.

        Общее впечатление несколько портит уже неделю неутихающий северо-западный степняк, в треть гнущиеся тополя, жмущийся к бордюрам мусор и одинокий новоиспеченный лейтенант, видимо отбившийся от празднующей компании и бесцельно слоняющийся невдалеке от училища. Но раскачивающиеся тополя остановят любого, словно приворожив. Когда выпадет им на мгновение выровняться, на взор наваливается глубокая матовая зелень. Стоит им только быть согнутыми ветром, глаза слепит живое серебро. Этой завораживающей игрою обязательно украдется некоторое время.

          Будучи в гражданском платье и стараясь избежать нежелательных встреч, проскальзываю через КПП и направляюсь в штаб. Последние сокурсники предписания к месту службы получили накануне, основная масса вчерашних курсантов разобрала документы ещё в день выпуска. Я не охотник до сутолоки и очередей, да и к тому же сердечные дела несколько отвлекли моего времени в аккуратном домике бездетной "брошенки", что присоседился к переправе через Дон у станицы Багаевской. Потому в стенах кадетского корпуса объявился только теперь.

          Затянувшееся празднество отзывалось где-то в глубинах организма нехорошим ощущением – мутило. В общих списках распределения, вывешенных в прохладном коридоре штаба, своей фамилии я не обнаружил. Пришлось зайти в строевую часть. Майор, дотошно ощупывая выцветшими глазами, с, присущим старому служаке, сочувствием выслушал моё недоумение. Затем долго перебирал стопку бумаг; бормотал что-то неопределенное; цокал языком и выстукивал пальцами об испещренную царапинами крышку добротного стола дробь. Немного поразмыслив, он предложил зайти к нему после обеда. Не к месту возникшая пауза не обрадовала – электричка на Ростов-на-Дону уходила в 16 часов. Времени в обрез. До сумерек нужно успеть добраться в станицу Староминскую. Остаток пути до Ейска в расчет не брался – поезд отходил за час до полуночи. На случай же опоздания к этому сроку тропа к Азовскому побережью набитая и преодолеть её даже ночью дело, в общем-то, плёвое.

          Переменить предложение офицера не представлялось возможным. Пришлось тащиться в «Лакомку», чтобы перекусить и убить время, где я не смог отказать себе в стаканчике коньяку с тремя звёздами на этикетке под бисквитное пирожное; майор был много прав, когда сверлил меня глазами – голова буквально трещала и вид у меня, по всему, был "лимонный". Через пару минут отлегло, отчего и время полетело быстрее.

          К назначенному часу я вторично явился в кабинет, но уже «под турахом» и без болезненных толчков в затылке. Кадровик, приметив во мне изменения в лучшую сторону, одобрительно крякнул и улыбнулся: – Ваше назначение нашлось. Дальневосточный военный округ, войска ПВО страны, юноша. Поздравляю вас. Я тоже там начинал, – и после непродолжительной паузы: – не пугает? – съязвил он и деловито протянул мне бумаги, – расписывайтесь.

– Да нет, – погрустнев, нерешительно промямлил я, расписываясь в раскачивающейся графе, – у меня кровь наполовину дальневосточная, мама оттуда,  родилась в Краскино.

          Здесь сознанию явились сменяющие друг друга размытые картины небольшого курортного городка на Азовском побережье, его пляжи; Аня из Пролетарска; шторм в Ялте; Алушта, нафаршированная аппаратами, подающими за 20 копеек две трети стакана сухого вина «Совиньон»; парки Симферополя; рижский бальзам, запечатанный в керамическую бутылку, и замужняя продавщица в скромной квартирке Бахчисарая…

– Ну, тогда счастливого пути, и будьте аккуратнее.  Дальний Восток сторона суровая, не то, что юг. Тайга разгильдяйства не прощает, – оборвал сладкие видения офицер.

– Постараюсь, спасибо, – про себя чертыхаясь и кляня бесперспективные для связиста войска ПВО, откланялся я.

          Где в тот далёкий август 84-го проницательному майору было знать, что Северокавказский военный округ окажется много суровее Дальнего Востока. Что спустя десять лет там разгорится кровавая бойня, в которой будут сжигать целые полки в десять минут, а предатели и по сей день будут безнаказанно здравствовать. Где и мне было знать, что военная служба покажется не так интересна, как сокровенное женщин, потаённые уголки их незатейливого мирка, неразгаданная бестолковость, что сродни полёту бабочки, и до обморочности патологическая чувственность.

          Декабрь годом ранее. Стажировка.

          Одесса!!! Боже мой! кто бы поверил, что моя стажировка выпадет на легендарный русский город! Со стороны иной раз мниться, что даже Севастополь не так русский, как Одесса.

      Покрытая невзрачным одеялом,

      Каким-то влажным, серым и гнилым,

      Ты встретила меня, Одесса – мама…

         Строки кислые, но точно передают первые ощущения. Улица Парашютная, полевая бригада связи. Дай Бог здоровья капитану Чикунову за его понимание жизни и золотые слова: – «Ты погуляй, сынок, ещё наломаешься». Офицер как в воду смотрел. От участия в боестолкновениях Бог оградил, но что на износ мантулил, что жилы иной раз рвал не отнимешь.

          Выразить Одессу на бумаге невозможно. Чтобы впитать в себя весь смак понятия Одесса, нужно хотя бы недельку пожить в ней. Мне свезло, капитальным образом свезло в этой жизни. Огорчает – не могу буквами изобразить глубину любви к этому черноморскому городу. Что могут сказать сухие строки о пиве николаевского розлива на улице Деда Трофима? Куда забросит ваши мысли упоминание о доме с одной стеной?  Явят ли впечатление вашему лицу мои слова о дубах имеющих имена: один – «Черная ночь», что бросает тень по Шевченко, другой – «Императорский», скучающий на Фонтанах;  и особо пригорюнившийся тополь Любви с отполированным ладонями стволом с одной стороны?

          А ведь это в сущности ничто за Одессу. Здесь ещё и Мишка Япончик, знаменитый «Гамбринус» со скрипачом Сашкой, сотни повешенных румынскими оккупантами на акациях, «Привоз», девочки с ценником на подошве, дефилирующие вдоль «ста метров», криминальная Пересыпь, матрос, с презрением разрывающий на груди тельник навстречу пулемётной очереди, шумная Молдаванка и, конечно же, сами одесситы.

          Середина декабря. Вечер. Моросит нудный дождь. Гриль-бар «Олимпийский» радушно принял нашу компанию. Сидели до самого закрытия. Та, на которую я делал ставки и клеился паутиной, растворилась в разгоряченной толпе на выходе. Потратив уйму времени на бесплодные поиски внезапно исчезнувшей надежды, я было отчаялся. Почти все вывалившие из заведения рассосались. Но тут обращаю внимание на молодую женщину. И отчего я раньше не приметил её в баре? Ну, видно, что постарше, пусть внешность неброская и что? Почему именно яркое привлекать должно? Я же не щука, кидающаяся на полированную железяку…

– Вас проводить? – подстрекнул бушующий в сердце демон.

– А не забоитесь? – явно кокетничая, она.

– Ещё чего не хватало, – захорохорился во мне гусар, вперив глаза в тонкое обручальное колечко.

– Мне далеко – её проверка на вшивость и, видимо, цель раззадорить смельчака.

– Такси-и, такси-и-и! –  я, метнувшись от неё к веренице бомбил, – свободен?

– Та сидайте ради Бога, нэ стэсняйтеся. Лошадёнка к вашим услугам, – радушно улыбчивый тип с неопределенными чертами лица.

– Я…, тут ещё дама, мы щас, айн момент, – и уже к ней – прошу, карета подана! – а про себя – даже если обломлюсь ничего страшного, хоть просто с бабой поболтаю .

– Та нам хоть с самим чертом. Ох! святы, святы, простить мои прегрешения тяжкие! шо вы тамо мечетесь, як угорелый? не сумневайтеся та волокить вже её сюды быстрее, бо ще передумае, горюшка не обэрётеся, – в спину мне водила.

– Во гад, – думаю, – сейчас всё испортит пошляк.

          Но пронесло. Женщина покорно устраивается на заднем сидении.

– Привыкшие они тут к такому обращению что ли? – про себя и влезаю в авто, соседясь к ней.

          Едем минут пять. Разговор ни о чем. Водила весельчак и острослов. Смешит на всю катушку. Я стараюсь не отстать в упражнении третьесортной словесностью.  В одну из возникших пауз внезапно слепляемся с попутчицей в поцелуе. Застыли надолго. Извозчик деликатно замолчал…

        Приехали к указанному адресу. Незнакомый микрорайон. В ряд несколько типовых девятиэтажек.  Наша третья слева. Дребезжит лифт; мы в поцелуе. Вваливаемся в квартиру. На пол летят фуражка и шинель, затем её куртка и цветистый шарфик. В порыве нетерпеливой страсти валимся прямо в коридоре. Не предохраняясь, дважды впадаем в неистовство. Не знал, что о палас можно в кровь сбить колени и локоть правой руки…

    Пять утра. Пьем чай в кухне. Я одет на скорую руку и ещё пьян, она в байковом халате на голое тело. За окном стук дождя и непроглядная темень. Шинель и фуражка по-прежнему на полу.

– Тебе пора, муж может прийти.

– А где он?

– На службе, в наряде. Он старший лейтенант, – она подводит меня к кладовке; на вешале покоится парадная шинель, на золотистом погоне мерцают бронзой три звезды.

        Одеваюсь. Прощальный поцелуй. Не отлипаю от её губ и одной рукой долго мну грудь в слабой надежде.

– Нет, нет. Иди. Скоро муж припрётся, я знаю.

        Жаль, но ухожу. Уже, будучи в лифте, оправляю форму. Спустя десять минут выбираюсь из лабиринта бетонных свечек к трассе на окраину. Недолго думая, останавливаю случайный «Икарус».  Пассажиры спят, автобус междугородний. Как ни странно, останавливается

– На Парашютную. Знаете, где это? – говорю водителю и сую ему юбилейный рубль.

– Надо круг давать, – и увидев счастливую мою морду, – поехали! только расскажешь, страсть люблю всякое такое.

        Я со всеми подробностями излагаю слушателю минувшее любовное приключение. Он изредка восклицает: – прям в такси целовались?…;  в лифту зажал, ха-ха-ха… ; прямо на полу у неё в коридоре…; стёр коленки, га-га-гой-е-е…, а дверь хоть закрыли, ха-ха-ха?…

– Звать-то как её? – спрашивает по завершении пересказа.

– Опачки, не знаю.  Я как-то и не спросил, – и оба долго ржём в голос, напрочь забыв о спящих в салоне…

    Неинтересное.

– Помилуйте! – воскликнете вы, – к чему автору укладывать в строки неинтересное?

И совершенно правы. Только есть маленькое «но», которое хоть и внесет некоторую сумятицу в течение мыслей посягнувшего читать эти записки, но в значительной мере не обескуражит оного и особого вреда этим ему не станет. Ведь всплеск ваших эмоций относится, заметьте, к автору, что и засвидетельствовано самим восклицанием. Я же именоваться автором имею права очень относительные, ибо предложенное мною повествование более похоже на невыразительные черновые наброски, нежели имеет статус высокого произведения. И это несмотря на то, что из насмешки я именую представленную взору читателя низкопробную хронику романом.

   Теперь за состоявшимся объяснением мы можем спокойно отнести дальнейшее изложение несколько в сторону. Касаться общеизвестного женского коварства и виртуозного умения умещать в сердце увенчанную странностями высоконравственную и самую загадочную дружбу к себе подобному я не стану. Как юная особа, не устоявшая искушению и познавшая тайну телесных наслаждений, укладывает в постель к своему совратителю недозревшую доверчивую подругу настолько большая тайна, что скорее всего этого вовсе и нету. А слухи о подобном пустая болтовня из скуки. А раз так, то писать существо характеров слабого пола выходит довольно пресным делом и потому пусть им занимается женский роман.

   Но вот неожиданным союзником в делах амурных женщина стать может, потому как исключительно из своенравности пособничество чужим грехам к преступлению не относит. Часто свидетелем этому случается быть, когда особа одинока, имеет уже ребенка и к тому обременена возрастом, за глаза именуемым «годами таяния последних надежд».

  Как-то, будучи в звании старшего лейтенанта по незначительному служебному делу я попадаю на боевой пост телеграфной роты, что устроен в штабе и в двери которого секретный замок, при том с кодом «148». Эту последовательность цифр знает любой в части да и изрядные потертости на кнопках выказывают это, но говорить об этом неприлично. В армейских кругах к хранению секретов относятся с особым трепетом. Сбоку неаккуратно обитой железом двери, налезши краем на косяк, на одном гвозде прибита черного цвета кнопка. Но пользуются звонком редко и только начальство. Все остальные негромко выбивают в дверь "семерку". Это осторожное «дай-дай-закурить» означает – не бойся, свои. В совершенстве владея этикетом нижних чинов, в небольшую паузу дважды тихонько передаю через дверь условный сигнал. Уловка срабатывает. Тут же мне распахивается дверь и взору возникает удивленная визиту незнакомца военнослужащая с лычками на погонах, при хорошей утюжке форменной одежды, но в растоптанных шлёпанцах с открытым верхом и во всей той красе, которая нисколечко не отлична от вышеописанной. Что она хороша, так не сказать. Страшненькая. Как бы тоже нет. Это скорее среднестатистическая обычность образа женщин-военнослужащих, ростом выше среднего и с некрасиво загнутыми пальцами ног. Черты лица, как и движения немного грубоваты, как, впрочем, и голос, в котором можно проследить тревожное: а именно, дурные нотки неуместной требовательности, некоего неприкрытого и привычного каприза.

– Чистой воды "драгун", – мелькнуло в голове и впоследствии стало ей негласным прозвищем.

  Рот большой, вокруг крутых изгибов губ следы дешевой помады. Над ними заметен темный пушок, определенно наметивший к старению хозяйки переродиться в волос. Взор острый, можно сказать пронзительный, насыщенной болотной зелени. Но не тот, что присущ многим гадалкам. Брови неправильны и невыразительные.

  Представляюсь и озвучиваю причину случайного появления. Боевой пост убран самым обычным образом. Воздух сперт, чему причина работа вентиляторов нагретого оборудования. С потолка на длинном витом шнуре спускается испачканный мухами плафон молочного цвета, на котором обосновался слой древней пыли. Внутри этой безвкусицы едва тлеет маловаттная лампочка под которой беспокойно кружат две мушки. Слабое освещение придумано специально, чтобы бушующий беспорядок не так явно бросался в глаза.

  Окна в помещении два. Они зарешечены и никогда не отворяются, разве что форточки можно приоткрыть в жару. К ближнему окну часто подходят, потому как рисунок на линолеуме под ним основательно истёрт.

– "По ходу пьесы" дамы на посту безбожно курят, – невольно закралось подозрение. Дальним окном не пользуются, потому что его загромоздила двухметровая коммутационная стойка, за которой валяется целая куча спутанных кабелей похожая на клубок змей. Кроме того, оба окна всегда глухо занавешены тяжелыми черными шторами, в щель между которых можно наблюдать один из углов расположения части с турником и брусьями, словно проросшими из желтого песка. Справа у стены стоит рабочий стол, крытый заляпанным стеклом, под которым уложены листки с инструкциями и таблицами. На нем раскрытый журнал с многочисленными помарками, несколько крошек от еды и два телефонных аппарата. Закладкою журналу служит желтого цвета карандаш от «Koh-i-Noor» с обломанным грифелем и с тупого конца тщательно изгрызанный неизвестным. Стол оборудован тумбою, в которой устроено три выдвижных ящика, верхний из которых имеет врезанный замок. В углу напротив серый сейф с маленькой дверцей вверху и большой нижней. На боку сейфа прилеплен магнит от громкоговорителя со связкою ключей. Сверху сейфа обустроился видавший виды электрический чайник без крышки, к которому тянется в прошлом белого цвета провод. На стене в тени чайника замер таракан. Однако, есть и еще один стол, загроможденный разным оборудованием и под которым покоится целая груда пестрых женских тапочек. Но так как участие, принимаемое им в жизни весьма мало, упоминание о нем в общем-то излишне.

   По иронии судьбы мой приход пришелся на то время, когда в сменах привычкою ужинать, чем настроение дежурной было подпорчено. После заминки, что случается на службе при первом знакомстве и не особенно скрывая некоторое раздражение она все же спросила: – Чай будете? В вопросе явно прослеживалось изучение, так как звания моего не называлось умышленно.

– Нальете, так не откажусь, – поборов смущение промямлил я, – только покажи (тут и я умышленно перешел на «ты») пожалуйста, что тут не работает. А то послали, а зачем толком не объяснили.

   Эти фурии дежурных смен терпеть не могут уставного обращения, хотя при начальстве ведут себя в строгом соответствии правил. Потому получить благосклонность довольно просто. Обратись к ней не по уставу и в кармане у тебя союзник. В противном случае можно заполучить и непримиримого врага с камнем за пазухой.

   За чаем завязалось дальнейшее знакомство, переросшее впоследствии и в негласное сотрудничество. Какие мысли витали в головке дамы в сержантских погонах мне неизвестно. Я же, прилагая усилия не спугнуть жертву, неназойливо прощупывал почву на известный предмет, который все без исключения ищут в зрелых одиноких женщинах. Но дама, как и имя Галина, оказалась без меры высокомерною и тверда, что тот кремень. Прозвище "Драгун" вышло более чем удачным. Волей-неволей пришлось взять нейтральную сторону, обратив дело в порожние отношения, за небольшим исключением. На телеграф я зачастил. И причин тому было две.

  В долгие часы безделья, когда в части по прихоти командира находиться необходимо, а делать в то же время совсем ничего не нужно, я, дабы из скуки скоротать время, то и дело тайно наведывался на пост. Ведь однажды проторив дорожку всегда ступишь на нее следующим разом. Этому же периоду выпало и то время, когда в части рвал и метал один чопорный капитан. Сказать, что он извращенно понимал значение службы, ничего не сказать. Вот хорошо известен один майор, о которым и вы скорее всего наслышаны. Так этот майор после утреннего развода пока прилюдно не доведет себя до истерики, никак не успокаивался. А уже к обеду разгоряченный служака престранным образом исчезал из расположения и до следующего утра его нигде не было слышно. Любил этот уникум от неподалеку стоящего командира подать представление. «Бес», так его окрестила молва, хватал за ворот попавшего под руку солдата и, основательно потрепав бедного владельца дерзких глаз, начинал читать тому нотацию, мол, такие вот клоуны и продали Родину. Застигнутый врасплох и ошарашенный разоблачением торговец Родиной, видом очень напоминающий нищего оборванца у церкви, понуро опустивши голову покорно внимал громогласному уличению во всех смертных грехах, видимо давимый непомерным грузом внезапно проснувшейся совести. За этим действом командир части всегда наблюдал открывши рот, видимо пытаясь осознать, каким это образом тонкошеий юноша, и притом весьма грустный клоун, умудрился продать страну со всеми её потрохами и кому он её продал. Когда подобная сцена случалась со стороны можно было услышать фразу: – Смотри, смотри "Бес" прихватил бойца! Сейчас начнется цирк.

 За глаза многие говаривали, будто у майора в голове засел снаряд и старались не связываться с идиотом. Что его побуждало к подобным проявлениям не совсем понятно. Хотя я подозреваю, что на поверку «Бес» был еще тот плут. Неплохо до обеда на глазах у всех из ничего орать благим матом, будто тебя кипятком ошпарили, а затем смыться по своим делам, зная, что никто по служебным недочетам тебя искать не станет, опасаясь очередной бессмысленной суеты. Вот и капитан оказался парой тому субъекту в майорских погонах, только что со своими «клопами» в башке.

   Но в отличии от загадочного майора, капитан прохвостом вовсе не был, а был незатейлив, как барабан и называли его – дурак. В части он торчал безвылазно, орал и до, и после обеда, и, к великому удивлению многих, имел на вооружении прехорошенькую скромную женушку, значительно его моложе. Будучи истеричным и к тому занудой, он так гадко воздействовал на юную женщину, что та в облике казалась если не напуганной, то уж точно измученной. В характере Маши, так звали его супругу, была особенность, несчастьем которой является то, что такие не выходят замуж. Их отдают в жены по протекции. Таким скотским приемом многие родители пользуются ради мнимого заручительства спокойствием, что их дочь пристроена надежно и если и будет обижена, то не так, чтобы январем топиться в проруби.

  Как и принято в воинских частях, капитаны устраивают своих жен на службу. От этого в кабинетах строевой части сотрудниц, пишущих бумаги всегда сверх штата. Тем, которых уже некуда посадить определяют места в различных дежурных сменах. И, какое счастье! Замужняя скромница попадает на телеграф, где «на первых парах», пока новоиспеченная солдат не освоится, в наставницы ей определяют опытную Галину. По всему этому вскоре и выходит история, со стороны интерес представляющая небольшой и особой художественной ценности не имеющая, потому как время дуэлей безвозвратно прошло.

   Естественно, не бросать на свеженькую телеграфистку липкий холостяцкий взгляд сил никаких не было. Оно конечно, положа руку на сердце, на чужой медок не разевай роток. Но такое уж гадкое наше устройство, что любой порок нам безумно сладок.

 "Конфетка" не одному мне оцарапала наливающимися бедрами нервы. Только вот вступить с нею в разговор то и дело мешал мечущийся как угорелый между казармами её ретивый муженек. Но ищущий да обрящет. По неведомой прихоти место желанного знакомства само подвернулось под руку. А разве упустишь шанс, пусть даже его реализация выглядит весьма туманной?

  Поэтому мои появления на боевом посту телеграфной роты без всякого на то повода стали частыми и настолько очевидными, что это не ускользнуло от проницательного "Драгуна". И пока Машу в ночь не ставили на пост, втроем мы вели долгие скучные беседы, где порой то и дело раздавался недолгий фальшивый смешок, или же вспыхивал румянец на чьей-либо щеке. А из праздного безделья чего только не вытворишь в этой жизни. Что грехопадение! Из скуки люди стреляются, а то и вешаются.

  Не обошлось без того, чтобы мешали этому. Но голь на выдумки хитра. Если раздавался несанкционированный звонок, то желающего заглянуть в пост через дверь направляли за получением разрешения у начальника штаба. И пока бесперспективный претендент на роль непрошеного свидетеля выпрашивал "наверху" благоволение на допуск в секретные апартаменты, у меня хватало времени преспокойно улизнуть незамеченным.

   Чтобы укрепить расположение Галины, я старательно ей льстил, часто задавая вопросы о больном каждой женщины – о ее малыше. Говорит ли уже мальчик и какие произнес он слова, не ушиб ли лобик, не приболел ли и прочее доброе и безобидное. Маше вопросы не задавались, а лишь иногда речь обращалась к ней и она, пусть вынужденно, но вступала в беседу. За сходство с равнинной спокойной рекою Машу я про себя окрестил Нюсей. Да и было от чего. В первую молодость я имел честь подарить некоторое количество серьезных ухаживаний девушке с именем Аня. Тот подвиг с моим уездом на учебу закончился ничем. Но тихую Аню я всегда помнил. Маша многим напоминала умершее, а ностальгия штука страшная. Отсюда и родилось просебяшное "Нюся".

   Как-то наедине Галина неожиданно выдала: – Что, Машка нравится? Это застало меня врасплох, отчего лицо полыхнуло и перехватило дух.

– Зря стараешься, она не из таких. Она считай монашка, так что ты пролетаешь.

– Да я собственно… – так и не сумев подобрать нужное определение, пролепетал я

– Ну-ну, будто не видно. Вы все одинаковые… – съехидничала она.

– А ты помоги, – вырвалось у меня, причем, непредсказуемо, само собою. Это было так озорно и одновременно нахально, что несколько смутило собеседницу и возникла долгая пауза.

Затем Галина неожиданно рассмеялась и не оборачиваясь пошла. Я бросил ей вслед бестолковый смешок, но черное зерно в сознание женщины было посеяно. Никогда не знаешь, чем руководствуется одинокая женщина. В какой момент даст отпор, а когда к груди, распухшей от избытка молока, оголодавшего прислонит. Так вышло и с Галиной. Волею судьбы и совсем неожиданно из этой шутки образовался пока неопределенный, но союз и с не очень приличной целью, как выяснилось позднее. Все чаще в наших тайных разговорах стало мелькать имя Маша. Все чаше мы пили чай втроем и все долее я засиживался на телеграфе и краснел, выискивая несуществующих причин своего присутствия неожиданно зашедшему в пост начальнику штаба. Всё более Маша приручалась к моим угловатым ухаживаниям.

  Время шло и шло. Случилось как-то части осенью убыть на две недели на полигон. Я остался непричастен к учениям и нес службу в расположении. Маша к тому времени уже сама выходила в дежурные смены. Так уж устроено, что в пост по желанию каждый раз не попадешь. Но у меня было много времени болтаться под окнами телеграфа в её смену и ждать радостного мгновения, когда в темном окне возникнет светлая полоса. Не без того, что и камушками бил о стекло, давая ей понять свое присутствие. В этом я проявлял неимоверное усердие и постоянство, наградой которому и была короткая полоска свету, где на секунды появлялся Машин образ. По исчезновению сладкого явления я с радостным сердцебиением удалялся, удовлетворенный подачкою Машиного внимания.  К тому я взял привычным на "пару минут" проникать к ней в боевой пост, якобы по ходу надуманного дела в штабе заскочил засвидетельствовать почтение даме. Способствовало этому, что в дежурных сменах от недостатка людей решительно начался ералаш. Галина один раз попадала на полную ночь в паре с Машей, другие разы они дежурили каждая по отдельности. Много бы я отдал, чтобы проникнуть в тайну разговоров этих женщин, когда они делили долгие ночные часы. Но чему не суждено…

  Две недели срок малый. Пролетели они незаметно. Разбушевавшийся было кавардак стараниями вернувшегося с полей командира улегся. Часть потихоньку приходила в себя от пережитого потрясения, когда однажды Галина мне шепнула, что будто бы у Маши возник небезызвестный интерес и она мне некоторым образом симпатизирует. Это грянуло, словно гром среди ясного неба. Я был удивлен крайне, хоть и всегда помнил лишь краткий свет в непроницаемых шторах боевого поста. И потому, как давно уже не имея никаких надежд от скромницы отказался с этой стороны иметь на Машу виды. Но подвигнуть Машу и распалить её сознание легким чувством смогла Галина. Из каких побуждений она это делала, как она смогла убедить безвольное дитя, что первородный грех по сути пустяк, остается большой загадкой.  Был ли это от Галины подарок, месть ли её это была за одиночество, за перенесенный самою грех; обида ли на капитана, который мог оскорбить заносчивую женщину; я не могу сказать. А только чувствовал я себя неловко, потому что не я самолично обтяпывал интимное дельце, а все устраивалось стороннею причиной. Между тем Галина оказалась умелой интриганкой. И зашла она так далеко в подпольной деятельности, что юная особа подалась уговорам и предалась блуду. Первая наша близость с нею была нервной и быстрой, как вскоре по получении определенного известия, и первый поцелуй в висок, которому не было отказано.

   А времечко текло себе своим чередом и текло. Лето выдалось дождливым. А тут грянули и очередные учения. Узнав, что Маша остается при части, я было расстроился. Офицеру два раза подряд пропускать учения не практиковалось. Но благодаря изворотливости и холодному расчету я снова избежал участи убыть на полигон и остался при казармах. Вполне возможно мою сторону в этом приняли небесные силы. Поцелуи, теперь в губы и долгие, имели такое магическое действие, так жгли сердце, что я вынужденно крутился, как угорь на каленой сковороде, разрываясь между служебными делами и податливостью женщины. В один вечер Маша меняла на посту Галину. Галина должна была оставить пост в девятнадцать часов, но было уже далеко за полночь, а она все не покидала рабочего места. Наконец в коридоре штаба бойко застучали каблучки, что я услышал, так как дверь штаба была распахнута. В те минуты я, шлепая на щеках и шее комаров, околачивался неподалеку от здания штаба, ожидая момента проникнуть в боевой пост. При плохом освещении двора я прилагал определенные усилия быть заметным Маше. А тут долгожданные шаги. Первым порывом было метнуться в темноту, дабы избежать встречи и тем потерять несколько драгоценных минут, но что-то остановило. Увидев, Галина окликнула меня и подошла.

– Привет, – начал я, – как отдежурила, что так поздно?

– Что не зашел? – прозвучало в ответ.

– Да не знаю, дела…, проводить?

– Ладно, я поняла. Не нужно меня провожать, я и сама доберусь. Кстати, хочешь что-то скажу? – заговорщески наклонилась ко мне Галина.

– Что?

– Да-а-а, – таинственно и с придыханием произнесла она.

– Что да? – выглядя полным идиотом, просипел я.

– Ну ты непонятливый, а еще старший лейтенант, – было сказано с явной издевкой.

– В смысле непонятливый?

– Да, это значит – ДА!, – сделала она ударение, – Машка не против с тобой.

Тут моё сердце невозможно бешено заколотилось. Вот баба! – мелькнуло. Сама устроила! Конечно и робостью окатило, словно неприятная волна внутри прошлась. Вдруг розыгрыш, вдруг последует огласка. Но и отказаться от «розанчика» сил не было никаких. Эту ночь я не спал. Выброс адреналина был такой неестественной силы, что казалось внутри меня начался пожар. Поэтому по наступлении утра подкараулить Машу после смены для «разговора» не составило труда.

  Более трудным оказались убеждения в сохранении абсолютной тайны, для чего в назначенный секретный адрес было предложено добираться порознь. И нелепой болтовней нужно было уложиться буквально в пару минут, пока свидетели «дали маху» и мы получили возможность быть незамеченными. К моему стыду и удивлению в назначенный адрес Маша пришла, что, собственно, сильно меня обескуражило и некоторым образом выбило из колеи. Рассказывать, как уже довольно опытные люди «мандражировали», нервно целовались и после смущенно отводили глаза, как переживали яркие минуты близости, как прошло всё поспешно и скоротечно, и как долго и сладостно было второе и последнее уединение, наверное, не имеет смысла. Любой это пережил сам и тут может применить.

    На вопрос к Маше насчет странного поведения и решения ввергнуть себя в грех против такой непостижимой скромности и при строгом муже, она предпочла молчать, как партизан. Верно причина во внутреннем протесте, а может в рождении женщины из ребенка, посредством опытной подруги. Потому как вторая встреча была настолько ведома Машей, настолько затворница оказалась уверенной и азартной в запретном, что во мне родилось стойкое ощущение, как мало еще я знаю в женщинах и совсем не разбираю зрелых наставниц. Кулёма показала себя с той стороны, которую и представить было невозможно, и оказалась совсем не такой, как подносилось ранее.

 Чертовски уставший, выжатый, как лимон, я все-таки был счастлив. И хотя чувство неловкости, дурное ощущение использованности долго не проходили и часто грезилось разоблачение, визиты на телеграф я не оставил, в награду за то вырывая пунцовые поцелуи и располагая трепет в руках и сердцебиение.

   Галина на попытку разъяснить возникновение этой ситуации, с таким презрением, так уничижительно посмотрела, мол, пёс ты дворовый, под тебя девка легла, а ты справки намыслил наводить, что более на расспросы я не решался.

– Вот отбрила, так отбрила, зараза. Не-е, паря, такую стервозу в жены не приведи Господь, – я уныло бродил по пустынным аллеям парку и разговаривал сам с собою.

– Развалинами рейхстага не удовлетворен, – заключил я и тут же, – А, ну все к черту! Удовлетворен, не удовлетворен разница не велика. Рассосется как-нибудь. Не крал же чужого в конце концов.

  Вместе с размышлениями пришло и успокоение. А немного спустя часть праздновала возвращение с учений. Озлобленный бардаком командир разошелся не на шутку, затянув трехдневную симфоническую ораторию "Сказание о долге воинском". Дабы лишний раз не попасть под "горячую руку", я некоторое время скрывался на отдаленном боевом посту под предлогом срочного ремонта техники. Привычный порядок скоро восстановился и всё пошло своим чередом. Шебутной капитан, встречи с которым я стал старательно избегать, еще пуще рвал и метал по службе. Я перестал проводить бессонные ночи под окнами боевого поста. Волнение сердца более таким острым уже не было. Мир несколько потерял в красках.

   Нет, общаться мы не перестали, но как-то интерес к этому поугас. Наше сумасшествие сошло на нет. Я всё чаше искал извинительного повода за редеющие визиты на телеграф. И все реже горел желанием пуститься с Машею в объяснения. Маша также остывала ко мне не по дням, а по часам. Такое не скроешь. Необузданность в поцелуях исчезла, они стали короче и постнее. А как-то она, вывернувшись из объятий, сказала: – Не надо больше. Тем и доистребивши во мне жалкие остатки похоти. Вскоре Галина в силу дурного характера со страшным скандалом и проклятиями всему штабу уволилась из части.

   По прошествии еще некоторого времени чопорного капитана перевели на новое место службы, на боевом посту появились новенькие, тем и оборвав всю эту историю. Туман времени навсегда поглотил пастельный набросок Нюсиного образа.

      3 сентября. Год 1984-й. Первое место службы.

        Таёжный день прекрасен и ничем не уступит степным приазовским. Хабаровск… Повеяло историей неистощимого терпением русского духа. Невольно взор начал искать то, что всегда волнует русское сердце – нечто каторжное. Но не обнаружив ничего такого, через некоторое время успокоился. Всюду в клумбах знакомые цветы, те же тополя, что и на Кубани. Амур обнаруживает себя излишне гордым, но, что красив – факт безусловный. Волею судьбы я впервые очутился на такой большой реке. Сал, Сусат, Маныч, Сосыка, Лютик, Глухое, Ея, Лагутник, да те же Дон и Кубань теперь показались ручейками.

– Маты-святы, да тут и чайки парят! и овелько погодя – ты поглянь, и ласточки носятся! хм, тогда жить можно…

     Многим Хабаровск напомнил Ростов-на-Дону и понравился. Так же укрепился на холмах, слышно, как скрипят трамваи и щелкают троллейбусы, а в клумбах пестреют анютины глазки окаймленные чернобривцами. Из нового, пожалуй, ясени вдоль улиц и деревянные дома, чего ранее никогда не видел.  Водка действует также. Вяленой тарани нет, а пиво откровенное дерьмо. Вот нефильтрованное у Саркиса, что возле хлебозавода в паре кварталов от училища из-под полы расходится в народ – это вот пиво, а здесь дребедень. Тошнотина, а не пиво.  Зато в магазинах в свободной продаже бананы. Вот это да! Забавно всё это.

        Улица Серышева, штаб 11-ой Армии. По ступеням крыльца снуют молодые лейтенанты. На всех доступных взору углах курят и ведутся бойкие разговоры.

        В кабинетах принимают партиями по пять человек. С одной из стихийно образовавшихся групп захожу в указанную дверь дежурным по этажу. По очереди представляемся подполковнику, и каждый получает квиток размером со спичечный коробок и пометкою карандашом.  На моём – номер кабинета, который обязательно следует посетить, затем слово «Сахалин» и далее номер военной части. Выйдя, увидел карту во всю стену. Подошел изучить. Остров Сахалин – грустно; чёрт знает где и всего два способа выбраться – самолёт и паром через Татарский пролив.  Дело кислое…

    Это много позднее, когда повезло дважды побывать на Сахалине, прочитать «Каторгу» В. Пикуля, и, влюбившись в роман, перелопатить историю острова, я влюбился в него. А тогда, будучи зеленым лейтенантом, я думал лишь о том, как выбираться в отпуск с места службы без потерь драгоценного времени, потому и сторонился мест отдаленных и тем более затерянных среди водной глади и на тундровых просторах Родины.

        Сунул квиток в карман и подошел к дежурному.

– Товарищ капитан, извините, не подскажете – сколько дней будут распределять?

– Назначенцев много, тянуться долго будут. Неделю точно.

– Спасибо.

        Через пару минут выбрался на улицу. Мозг отработал четко – многочисленные дежурные меняются, за короткий промежуток выделить из толпы и запомнить человека сложно. Квиток на всякий случай сунул под обертку удостоверения личности.

        Мне нравится узнавать город, в особенности его изнанку. Напыщенная и ухоженная лицевая сторона не так интересна. Сюжет суховат, а вот потаенная сторона всегда обещает много интересного. Три дня спустя знакомства с главными улицами и бесцельного шатания по всевозможным трущобам снова объявился в штабе Армии. На этот раз перед тем, как войти в кабинет, надвинул козырёк фуражки на глаза и уже внутри третьим из группы неясно представился, размывая слова:

– Лейтенант N…в, Новочеркасское училище связи.

– Так-с…, – тягуче пропел знакомый подполковник, –  связист значит?

– Так точно!

– На тропосферу пойдешь? изучал?

        В ожидании молчу, рассуждая: – хрен его знает, что это такое, вроде вскользь нечто похожее проскальзывало на курсах, пару раз, скорее всего и видел.

– Служба в городе. Комсомольск-на-Амуре не столица, конечно, но как ни крути, а все же город. Почему-то желающих нет; боятся связываться с тропосферой, излучение мол. Так пойдёшь?

     От этих слов как-то не по себе стало, навалилась тоска. Мелькнуло: – Надо же! офицеры, связисты, а боятся излучения. Да-с, дела-а. Почему-то вспомнился матрос, заживо сгоревший в ядерном реакторе подводной лодки. Матросу, значит, позволяется, гася реактор, сгинуть: молча делать дело и заживо сгореть. По сути, так совсем еще пацаном погибнуть, спасая других. Забрался малец в аварийный реактор и крутил гайки пока сил хватало. А офицер у нас, значит, боится излучения. Как же воевать-то, скажите на милость? Если и было какое настроение, то оно испарилось. Навалился мучительный немой диалог.

– Так точно, пойду!

А между тем в голове иное. Сначала: – Кому-то же надо, не ты первый и не последний. Но чуть позже находится и уловка, на всякий пожарный: – Если что время вроде позволяет провернуть очередную махинацию с квитками.

        Получаю квиток. На нём всё тем же карандашом: номер очередного кабинета, Комсомольск-на-Амуре и №… в\ч. Из кабинета прямиком к карте. Вот он и Комсомольск-на-Амуре. Четыреста километров не расстояние. Служить предстоит не на точке – радует и река под рукой, и какая река! На этот раз подполковник наверняка запомнил мою личность; диалог затянулся, есть риск. Ладно, сойдет и Комсомольск-на-Амуре. В конце концов, не Кушка, не Кандалакша и не Ахалкалаки. Прежний квиток смят и летит в урну, а я прохожу процедуру оформления к первому месту службы.

      Уже на улице снова погрузился в невеселые размышления. Унылый спор с собою даже затянулся.

– У-у-у, дура…, – ворчу себе, – Та-ак то-о-очно! Вечно нечистая тебя толкает под руку, так и подстрекает на что-нибудь этакое. Ну, что неймётся-то тебе? Все в сторону, а ты один в самую дрянь, да к тому, чтобы ещё и по самые уши увязнуть. И откуда во мне это дворняжье? Прям пёсья натура. Нет бы барином, чтобы в белую кость получиться, благородством искрить. Ходи себе наглаженный в перчаточках лайковых, важным повсюду представляйся, осанку держи, полируй золотую фиксу, ногти шуруй пилочкой… Как все – люби себя и чихай на остальное. Женись с выгодой, должностенки прибирай которые с перспективой. Кого локотком отпихни, другого запятнай незаметно или дураком выставь. Глядишь и выкарабкался в люди. Так нет же. Суюсь куда ни попало. Во всякую грязь влезу, всем уступлю. А кому нужны эти бестужевские порывы? Другой плут на маршброске думает, как полегче отделаться или вообще отлынить от тяжкого мероприятия. А тебе своего мало, так надо ещё автомат отстающего на загорбке волочить. Всё потом и кровью выделится норовишь. Подвигом бредишь. Подвиг, тюха, штука шибко хитроумная. Искусственная. Подвиг тогда подвиг, когда "мохнатая лапа" соблаговолит прислюнить его к жаждущему да нужному. Когда на бумаге придуманную выходку сфиксируют и печатью скрепят. Но уж ни как, ежели рвешь пуп с целью помочь ближнему.

 Да и кому лучше сделало неприметное геройство это? Случись вот бою – у тебя два автомата, а товарищ без оружия твоими усилиями оказался. Тоже мне благородный рыцарь печального образа. Ладно бы волчарой уродиться и любому сходу в глотку, ан нет. Мы-с хвостиком-то туда-сюда, туда-сюда. В первом встречном хозяин видится. Тут же и покорность ему выкажем. А как окажется самодуром, так не велика и беда: сначала потерпим-с, а при случае дёру дадим. За нами не станется сменить-с тирана. Делов-то, Господи. Дворняга душа моя и сердце пёсье, пошатущее… И в кабаках не радость людская умиляет, а все ищу кто слезу не держит. В кого я такой? Не офицер, а осень дождливая. Нету, нету в тебе этого,.. Как его? (тут я щелкнул пальцами, найдя подходящее слово) Ага, вот чего нету – стержня. Стержня нет в тебе, такие дела, аника-воин. Офицерик чегой-то из тебя не того-с… Подгуляла порода. Тьфу! Гадко-то как! Напиться что ли?

        Пару дней спустя рано утром плацкарта усилиями проводницы раззявливает замызганную дверь и выпроваживает меня в Комсомольск-на Амуре.  Впечатлений никаких.  По вездесущей грязи всё здесь схоже с южными провинциальными городами. На уме возник Усть-Лабинск. Кроме, как на жидкие сосны, удивляться, в общем-то, и нечему.

        Со временем выброшенный квиток сыграет со мною злую шутку. Несмотря на периодическое прилежание и отсутствие особых нареканий по службе очередное воинское звание будет задержано на год. К сроку представления в строевой части не окажется моего личного дела. Его долго будут искать, пока не откопают где-то на Сахалине…

    1982г. Военное училище, второй курс, поздняя весна.

        В одном из нарядов близко сошелся с однокурсником из первого взвода. Федор Николаевич старше. Его лицо изъедено оспой, зубы плохие, а улыбка лисья. Перед поступлением в училище служил солдатом, женат. Длинный и худой. Сразу окрестил его – "ФэНом". Человек он оказался интересный и был сверхъестественный бабник. В каких только переделках не пришлось побывать с ним…

    За памятный тот наряд мы трое суток отсидели на «губе». Неожиданно нас назначили в патруль по городу. Начальником патруля оказался офицер не из училищных, а со стороны – танкист. До обеда бесцельно шлялись по двум пустынным центральным  улицам. После обеда начальник патруля умудрился отлынить от продолжения службы, наказав нам гулять в парке и к пяти вечера прибыть в комендатуру для сдачи наряда. ФэН, а он имел всегда особое мнение на подобный счёт, расценил создавшееся положение по-своему. В паре кварталов от собора вниз к реке Тузлов он прятал отцовскую «Ниву» ядовито-желтого цвета.

– Слышь, – обратился он ко мне, – нас старлей отпустил? – отпустил. Мне тут надо съездить в одну станицу, недалеко, хошь со мной? Мы недолго.

– Да поехали, – ещё не задумываясь о последствиях, браво резанул я.

        И понёс меня черт в Бессергеневскую. Часом позже были на месте. Оказалось у Федьки тут зазноба, дочь председателя. Родители оказались дома. Председатель тщедушный мужичок, но шустрый и хваткий. Жена – гостеприимнейшая приятная толстуха, а дочь ещё не приехала из города. Надо было обождать пару часов.

        Прямо во дворе накрыли стол. К борщу хозяйка подала убийственный самогон, в головках чеснок и копченое сало. Опьянели моментально. То, что я – ещё ничего. Но ФэН-то за рулём! А он тоже в дымину. Начало темнеть. Объявилась зазноба – девка статная, красивая. Взгляд острый. – «И чё она нашла-то в том Феде?» – подумалось.

– Знакомься, это Надя, – Федька, увидев моё замешательство, лукаво улыбнулся – не кисни, всё будет в класс. Ща рванём в город, там у неё подруга. Любаха. Такая пони я тебе скажу, – хитро щелкнул он языком.

        Познакомились. Пока Надя переодевалась и чепурилась в хате, выпили на посошок с хозяином. Дважды выпили. Тот, решив, что пора отдохнуть, приложил старания попасть в дом, но споткнулся о ведро и с грохотом рухнул, кувыркаясь по ступеням. Обошлось, не убился хозяин.

        Удивило, что ФэН ведёт машину хорошо, хотя довольно пьян. Надя спокойна. Видать не впервой так путешествует с Федькой. Когда въехали в город, оказалось, что уже восемь вечера. В полчаса отыскалась та самая Любаха: невзрачная, ростика небольшого, глаза голубые, бровки белёсые – почти не видно. Полненькая, в джинсах и против правил такому складу грустная.

        В продмаге скупились; две бутыли портвейна «Кавказ» по 0,75, кусок вареной колбасы с пятнами сала, плавленые сырки и хлеб. Настроения не было; я понимал, что мы в самоволке и нам достанется по полной. Но, уподобясь телку, повиновался воле дружка. Портативный магнитофон «Весна» на полную катушку отхрипывал блатняк.  ФэН с Надькой болтали и смеялись беспрерывно – поймали кураж. Мы же с Любахой, вжавшись в противоположные борта на заднем сидении «Нивы», представлялись скучными и малоразговорчивыми.

        В полной темноте остановились. Спереди темнели заросли камыша, а чуть далее горизонт спрятался за стеною тростника, в небольшом просвете отсвечивала серебром речушка. Над головою тосковала пронзительно белая луна. Стрекотал сверчок и где-то вдалеке ещё один. Оказалось – мы в степи, где-то в районе полигона.

– Та-ак, разболокаемся. Здесь нам не будут мешать, – скомандовал ФэН, отваливая сидение, чтобы я и Любка могли выбраться.

        На скорую руку организовали стол. Меня знобило. Первую бутыль под сыр и колбасу опорожнили минут в пятнадцать. Захмелели и взялись за вторую, которую разбили на две половины.  Озноб как испарился.

        После распития двух третей второй «гранаты», Федька, сузив глаза в щёлочки, с широчайшей сатанинской улыбкою увлёк свою пассию за машину, бросив нам: – Не стесняйтесь, если чё отойдите туда, за камыши, подальше. Любка-а-а, ты поняла?… Хи-хи-хи…

    С этого и к тому Любкиного взгляда на Федю я понял, что тот «давил» и её. Через пять минут из-за машины раздалось пыхтение и полились известные звуки. Я попытался взять Любкину ладонь, но та вырвала её.

– Я по-о-ня-яла, – после паузы распевно произнесла она, затем встала и медленно пошла к камышам. Я не знал, что делать. Идти ли за ней? А если её просто приспичило?  Она обернулась.

– Ну, чё. Идешь «ёжиться»?

– Я?… я иду, просто прикрою еду – прозаикался я.

        Целовались недолго. С джинсами вышла неувязочка. Фирменная молния тяжело поддавалась неловкой руке, будто боролась за жизнь. Но обошлось. Пока я менжевался, Люба приняла универсальное в таких случаях решение.

– Я сама, – как-то обреченно вздохнув, пролепетала она.

        На подмятых сырых камышах состоялась скорая близость. «Ёжились» мы минут десять. Под молочной луной колыхались разваленные на стороны её белые груди с большими плоскими сосками и царапались пару дней небритые ляжки. Так мы породнились с Любахой и завели такую странную дружбу на долгих полтора года, до самого окончания мною военного колледжа.

        По возвращении в казарму тут же были отправлены командиром роты на «губу». Трое суток ареста пролетели незаметно.

        Отчего-то ФэН думал, что мы поженимся с Любкою. Но в мои планы его думки не входили. Я только стоял на пороге открытия женщин, и многое ожидало впереди. Потому я перешагнул.

– Прости меня Люба.

        Точка отсчета.

        Минуло две зимы. Долгих-долгих зимы. На дворе 1986 год, июнь месяц. Первая зима для южного организма уподобилась катастрофе.  На несколько месяцев забыл, что такое выходной. Каждый божий день в части до глубокой темноты. По большей части дневать и ночевать приходится в казарме. Более того, без малого семь месяцев мёрз как собака. Мёрз так, что даже ни разу не заболел. Похоже, организм находился в состоянии шока от всепронизывающего холода. Порой ступни к подошве хромовых сапог приклеивались льдом, а колени звенели. К тому на ветрах обморозил мочки ушей и кончик носа. Теперь на холоде болят. Иногда думается: – На кой хрен всё это было надо?

 Первый выходной день в ту зиму получил от командира в феврале. Армия не сахар. От избытка чувств напился в нюню с таким же горе-воином и двумя юными прапорами. Наутро сильно болел похмельем, но пронесло, начальство не заметило. В конце апреля обрадовали долгожданным отпуском. Бедный на события отпуск, за исключением одного довольно милого, был отчаянно скушен. Потому его и не помню почти: друзья разъехались кто куда, подруги исчезли из поля зрения, а которые замуж повыскакивали.

 Вторую зиму перенёс значительно легче. Несколько освоился в каторжном краю. Пообвыкся. Наверняка этому малёхо поспособствовал очнувшийся дальневосточный ген. А может всё дело в добытом армейском тулупе и неуставном пуловере под кителем. К обмороженным мочкам и носу добавились кончики пальцев – январём лазил на антенную мачту менять лопнувший высокочастотный разъем. Очень был удивлен, что металл может лопаться на морозе. Более часу висел там, уподобившись кобелю на заборе, и голыми руками крутил гайки. Вот и обморозил. Много наработаешь в перчатках-то или варежках на верхотуре без оборудованной площадки? Здорово обморозил, хотя сначала даже не заметил.

 Неисчислимыми бессонными ночами неплохо изучена вверенная техника. Благо, с документацией проблем нет. Каждый том, что тот церковный фолиант. Убить человека можно. Приборами и запчастями обеспечен: из необходимости, а более из скуки отмыл от пыли скучающий осциллограф и не менее печального вида частотомер. Стал применять, чем заметно облегчил ремонт оборудования. Очень помог задел. Учась в старших классах школы, я довольно крепко попал под влияние моды. В то время пацанва вовсю занималась радиохулиганством. Ну и я туда же. Сам передатчик паял, сам его модифицировал. Оно пустое конечно. Забава. Но плод-то запретный. И как звучит! "Мираж" город Ейск. И позывной в эфире средневолнового диапазона на сотни километров слышно.

 Вверенная моим заботам станция дышит на ладан. Возбудитель-гетеродины на тропосфере ни к черту не годятся – стабилизации частоты никакой, клистроны генерируют как попало, фторопластовые прокладки под лампами ГИ-7Б постоянно «летят». Как будем воевать? Среди бойцов ходит слух, мол, лейтенант попался «шамшистый» и «уматный». В технике «шурупит», а до него на ремонт присылали офицеров из Хабаровска. Низы отметили, хоть на этом спасибо. Служба не пошла. Таков неписаный закон – снискал отклик в низах, забудь о карьере. Начальство подобного авторитета не терпит. А ежели к тому нет принадлежности партийной, можно и не рыпаться. В лучшем случае майор по дембелю и на этом точка. Ну, это всё так, к слову.

 Обращая себя к тем, не так и далеким событиям, понимаю, что точка отсчета пала на июнь, год 1986. Именно с этого всё началось, и я сделался тем, что есть, что запланировано свыше.

 Есть ли на свете Бог? Честно – не знаю. Вот в один из февральских дней того периода мне приспичило попасть в город. Об этом говорят: – Попала вожжа под хвост. И как назло на службе задержали до самого отбоя. А последний автобус отходил от конечной остановки посёлка Таёжный в 23,30. От казармы до этой остановки около 8 километров: затяжной спуск, подъем на сопку, сплошь усеянную строениями дачников, снова спуск и, наконец, финишная прямая длинною в три километра. Если проделать этот путь бегом, я успевал. Полтора часа это очень много; общевойсковой бой длиться гораздо меньше. Но на дворе-то зима в разгаре. 25 градусов ниже ноля. Третьи сутки зверствует пурга, ветрище. Дорогу перемело, от чего машины практически не ходят. А в город зачем-то было надо, очень надо. К тому времени пешим ходом эту трудность я преодолевал уже не раз, и в жару и в холод. Потому, в силу неразумной молодости, и рванул. Через минут пятнадцать бойкой рысцы под гору седловину в пояс снега и метров в двадцать длинною, я преодолел, как говориться «влёт». Подъем тоже дался. С некоторыми затруднениями, правда, но дался. Во второй заснеженной седловине я увяз, и увяз на значительное время. Побарахтался в снегу вдоволь, который набился в рукава и под воротник где, тая, противно стекал двумя ледяными струйками.

 Мало, что снегу намело по грудь, так из-за ветра образовалась толстая корка, отнимающая много сил.  Но и эту преграду я преодолел. Оставался последний отрезок прямой. Каких-то три километра. Если перейти на резвый аллюр, то минут пятнадцать. Где-то на последнем километре есть поворот, с которого видны огни посёлка и фонарь у остановки. Добегаю и вижу, что к остановке движется автобус. На остановке ни души. Прилагаю все усилия успеть, дышу так, что холод опускается чуть не до пупа, но не успеваю. Желтый автобус делает разворот на кольце и удаляется в город. А мне как минимум ещё метров триста напрягаться. С тоски перехожу на шаг. Часы марки «Восток» показывают 23 часа 35 минут. Из злобы и обиды крою безлюдную округу матом и во всё охрипшее горло выдаю в беззвездные небеса: – Бога нет! И что вы думаете? В расстроенных чувствах подхожу к остановке, мысленно готовя себя еще десяток километров топать ножками, как вдруг – автобус. Мчится родименький к остановке, на всех порах мчится. Пустой. Я единственный пассажир и через полчаса оказываюсь в городе. В этот раз задуманное срослось.

 Как-то в другой раз, тоже в зиму происходит нечто схожее, и также со мною. Ветрище, холодина. Также долгий бег, не менее безбожный мат в голос.  Разница лишь в том, что автобуса не случилось и пришлось до города топать лишних 10 километров. Как видите, не срослось. Разбери, есть ли Бог на свете?

 Долгожданный июнь. Безумно люблю саранковый июнь, и вообще лето, просто не могу жить без них. Зима не моё, крымское происхождение отторгает эту пору. А вот июнь месяц, особенно если выгорело в это время пожить в Оглонгах, обожаю. Сопка, усыпанная пятнами темно-зеленого кедрового стланика, среди которого поляны разнотравья вспыхивают оранжевыми созвездиями саранок, вызывает неописуемый восторг.

 В то время подселился я на постой к одному прапорщику. С… выделили служебную комнату, соседями в двух других комнатах – лейтенант с женой. От воинской части отделяет только забор. И так как прапорщик был холост, а площадь позволяла, я и напросился на постой. Это лучше, чем снимать кров на стороне.  Да и веселее вдвоём, хотя пересекались мы редко. Служба не позволяла. Мы с ним погодки, несколько старше я. Дружить мы особо не дружили. Оба попались с характером, но вопреки всему уживались.

 Дело было поздним вечером. Как-то возвращаюсь со службы, а он валяется на койке и навеселе.

– Что за праздник да в будний день? – спросил я.

– Работал  на мебельной фабрике на Дзёмгах. С утра дали пять солдат в подчинение и отправили. Грузили полировку, – ответил он.

– А чё косой? – не унимался я.

– Да познакомился с двумя девчонками. Приезжие, там работают на практике. Вот на радостях укололся малёхо, – отрапортовал он.

– Рискуешь. А что за дамы?

– Да обычные. Наташа и Марина.

– Где живут?

– В рабочей общаге на Дземгах, что по улице Орехова.

– Познакомишь?

– Да без проблем.

– Когда?

– Хоть завтра. Я ведь опять туда с бойцами.

– Завтра я не могу, ротный гонит на тропосферу, но если тебя не затруднит, договорись с ними на воскресенье. Полагаю, что «отмажусь» от службы. А может поменяюсь с кем-нибудь и буду свободен.

– Ну, давай на воскресенье, хотя от девушек тоже зависит.

 Кое-как дождался воскресенья. Утро, часов одиннадцать.  Не день – конфетка. И что вы думаете?  С разочарованием узнаю – в знакомстве отказано.

– Как так? отчего же это, – спрашиваю товарища.

– Не знаю,– лениво отвечает он.

– Не-е, так никуда не годиться. Собирайся-ка, поехали, – говорю, – обещал.

– Не охота, – ещё ленивее он, – и они не хотят.

– Да ладно тебе. Ты и не спрашивал, наверное. Все равно пожрать надо. Давай в столовку, а оттуда на Дзёмги к ним, – и кроме этого ещё минут тридцать всячески уговариваю его. Повезло. Кое-как раскачал увальня. Пролетел час. Мы возле общаги. Снова долгий пустяшный разговор, в конце которого он соглашается их вызвать. Ушел. Я торчу на крыльце, злюсь и произвожу мысленный монолог:

– Значит, дамочки, не желаем знакомиться? Что же я вам сделал плохого? Чем вам так не угодил неизвестный с которым вы даже не перекинулись ни одним словом? Ну, погодите же. Я отомщу, и кара будет жесточайшей. Вы ещё пожалеете, крепко пожалеете за высокомерие. Теперь меня ничто не остановит.

 По истечении минут десяти С… возвращается.

– Сказали сейчас выйдут.

 И правда, выходят: летнее платье, раскрашенное в осенний листопад и голубенький в белые горошины сарафан, убранный тонким пояском. Красивые обе, но красота разная.  Которая справа сбитая, статная. Ростом в 1,7 метра. Босоножки на пробковой платформе. Улыбка до ушей. Глазищи огромные, хапающие мир, здоровый румянец от природы, несколько крупные малиновые губы – помады не нужно, на плечи ниспадает копна каштановых локонов, открытые руки отливают бронзой. Об таких в обычности скажут кровь с молоком.

 Вторая небольшого росту. Вся какая-то нежно-молочная и хрупкая. Черты лица правильные, утонченные, кожа чистая. Глаза зеленые, но не яркие, а нейтрально – болотной зелени, задумчивые, волос  тонок и в спелую пшеницу, аккуратные губки подведены розовой помадою, что в облике показывалось некоторою прозрачностью. Особо привлекали глаза девушки. В обратность первой, они как бы желали отгородиться ото всего окружающего и к тому находились постоянно опущенными. Не цвет волос, так с неё можно образ иконный писать.

 Я про себя: – Да-а… Девочки ничего. Какую из них выбрал себе С…? Интересно, уже женщины или..?  Ну-к покажись, которая из вас грешна? Хм… надо понаблюдать. Шило не скрыть в мешке. А девки ничего, можно и голову потерять. На кого же придется моя обида, на кого обрушится вся моя внутренняя злоба? Хотя собственно все равно это.

 С некоторых пор я стал замечать за собою нехорошее в характере. Часто ищу причин обидеться и затем формирую, как отомстить. И месть чтобы была как можно изощрённее и непременно в слезу. Прав был один франтоватый курсант, с которым пришлось однажды пребыть под арестом в одной камере, высказав мнение, что я злой. Вот и теперь, ещё совсем не зная девушек, я уже тверд в решении обидеть одну.

– Знакомьтесь, это Марина, указывая на шатенку, это Наташа – на блондинку.  А это А… – представили меня девушкам.

        Довольно скоро выяснилось, что С… надеялся на дружбу с Мариной, но всего пару раз после собравшись компанией он откололся и я стал появляться девушкам в одиночестве. А спустя еще некоторое время само собою мои ухаживания установились Наташе. Марина же только изредка проводила время с нами, а в основном старалась оставить нас наедине.

        Май 1981 год. Первый отпуск. Е. Снеговская.

 Первый отпуск не оправдал ожиданий. Сонный Ейск обнимала ветреная, дождливая погода и кроме того ни одного из товарищей не нашлось. Потому, порадовав родителей всего неделей у родного очага, убыл в Симферополь. Межсезонье в Крыму так же скучно, как и на Северном Кавказе. Съездил в Ялту и Алушту. Насмотрелся на вереницы печалящихся курортников, делающих променады по набережным. Скушно. Вернулся. Пошатался по музеям, кино. Посидел в кафешках. Скушно. Бессовестно скушно, а отпуск долгий, северный. Возвратился в Ейск. К концу мая установилось тепло. Настроения прибавилось. После зимы море несколько оживилось. Появились первые загорающие, водную синь начали резать катера.

 В один из дней, возвращаясь от моря, забрёл в парк им. Калинина. Заброшенный маленький парк. Обычно события происходят в другом парке – им. Поддубного. А этот невзрачный и более пригоден для преступлений, нежели для проявлений любви. Но я почему-то забурился именно в этот парк. Часа пол сидел на лавочке с вычурной чугунной спинкою. И уже совсем собрался домой, как увидел идущую по ступеням девушку. Пропустить такую породу возможности не было никакой.

Небесные ангелы, какой генофонд! Высокая, блондинка, глаза глубоко синие, несколько навыкат. Губы пухлые правильные, в алый мак. Естество прямо-таки источает порок. Нет, проституткой она не была, но то, что её тело познало мужское внимание, не могло быть незамеченным. Не к возрасту по-женски раздавшиеся, плавно волнующиеся бедра брызжили этим фактом во все стороны.

 Плетусь за нею с приставаниями. Познакомились. Заболтались всякою безделицей. Девушка оказалась довольно начитанной и умела слушать. Когда я окончил пересказ Паустовского о воробье Пашке, она засмеялась и отметила, что не ожидала. Я же, чувствуя себя героем, выдал наизусть пару неповторимых Есенинских работ, затем перенёс её воображение в Бахчисарай к хану Гирею и его пленнице Марии чахнущей у кизилового куста, вскользь пробежался по полотнам Рембрандта, Тициана и Айвазовского. Заработав, таким образом, скупой аплодисмент, вызнал, наконец, её имя.

– Е… Снеговская, – представилась она в улыбке.

 Господи, фамилия-то какая!… красивейшая фамилия! Княжеская, что ли. Более красивой женской фамилии вряд ли сыщется. Сама студентка, учится в Краснодарском педучилище. Живет в Широчанке, пригород Ейска. Жених в армии. Она скоро уезжает из города. Насовсем. Как только вернется суженый.