Читать книгу Маленький человек в эпоху перемен. Рассказы - Алексей Витальевич Богомолов - Страница 2

Дом стоял возле железной дороги. Не совсем рядом, а чуть в глубине, метрах в ста. Когда-то, задолго до моего рождения, когда пути еще только строили, экскаваторы, чтобы выровнять площадку под рельсы, вынули грунт, а огромные бульдозеры разровняли его по-поверхности. Так я думал, когда был маленьким, а уже позже узнал о том, что в то время такой строительной техники не было и все работы выполнялись вручную: лопатами, кирками, тачками и носилками, и строилась Курская железная дорога силами солдат и вольнонаемных. Глина, вынутая при строительстве, покрывала половину нашего участка и на такой земле все очень плохо росло. Зато на второй части был чернозем и там дедушка устраивал парники с огурцами и помидорами.

Участок дед со своим братом-близнецом получил в конце сороковых по решению поселкового совета. Оба они были военными и у каждого было по трое детей. Семьи только вернулись из эвакуации и надо было как-то обустраиваться. До войны они жили в деревне, что в семи километрах от станции, но там было очень уж тесно, да и школы не было. Дом построили деревянный, но по тем временам большой и просторный. Закончив со строительством жилья, дед принялся за закладку будущего сада. Он рыл большущие ямы, укладывал в них торф, навоз, перегной, мешал все с черноземом и высаживал яблони: золотую китайку, грушовку, коричную полосатую, белый налив, пепин шафранный, два штрифеля и две антоновки. Еще были две груши: бессемянка и чижовская, а также вишни и сливы. Из кустарниковых: черная и красная смородина, крыжовник трех сортов и малина.

К моменту моего появления на свет, а именно к началу 1960 года, дед демобилизовался и мог уделять уходу за садом больше времени. За несколько месяцев до моего рождения в доме появился мой отец, который женился на матери. В течение пятидесяти пяти последующих лет я считался на месяц недоношенным. Не могли же они меня зачать до свадьбы. И только совсем недавно мать, наконец, правильно посчитав месяцы, прошедшие со дня бракосочетания и до дня моего рождения, с удивлением отметила, что срок вполне нормальный и я был реабилитирован.

Рожать меня родители поехали на электричке. Когда начались схватки, отец было побежал в амбулаторию, что на той стороне железной дороги, но мать боялась оставаться одна. Тогда, одевшись, все-таки январь, они пошли вместе. Когда переходили железку, увидели, что идет поезд. Отец помог матери забраться на платформу и перелезть через ограждение, и уже через час они были на Курском вокзале. Тут мамка поняла, что я слишком уж настойчиво прошусь наружу и вокзальные служащие вызвали скорую помощь. Так что я удостоился чести родиться на Пироговке.

Уже к концу зимы домашние поняли, что жить совместно с вечно орущим кульком становится нестерпимо и задумали увеличить жилую площадь. Получив разрешение в поссовете, стали готовить стройматериалы. Кирпич был привезен с Сухаревки. Там, как раз, сносили здание дореволюционной постройки и стены, что были в подвале, разрешили разобрать и вывезти. Новый дом строили вокруг старого, так, чтобы можно было где-то жить. Проблемой стала береза, растущая прямо впритык к дому. Свалить ее без разрешения властей было нельзя. Но, как-то под вечер, отец с дедом, потихоньку, стараясь не привлекать внимания, ее все же спилили под самый корень. Мелкие ветки под покровом ночи вынесли за пруд, к лесу; крупные разделали на дрова и убрали на чердак в сарае, а ствол поделили на три части и закопали в огороде. Ранним утром бабушка собрала все опилки в бак, а отец привез и высыпал на комель несколько тачек песка. Часам к одиннадцати в калитку вошла комиссия из поссовета, вызванная бдительными соседями. Обойдя участок, заглянув в сарай и не найдя состава преступления, они ушли.

Сколько себя помню, на железной дороге постоянно меняли то рельсы, то шпалы, а то и все вместе. Новые клали, а старые откладывали в сторону и собирали грузовой дрезиной спустя два-три дня. Один из таких рельсов, под причитания бабки о том, что нас всех посадят, отец с дядькой и дедом и умыкнули под покровом ночи. Дотащить целый было нереально, или надо было приглашать помощников. Соседи, по понятным причинам, отпадали. Привлекать кого-то со стороны тоже было опасно. Ночью отец, словно партизан, прихватив ножовку по металлу, отправился на дело. Железную дорогу не то, чтобы охраняли, но на противоположной стороне обычно разгружали вагоны с сыпучими материалами и потому там высились горы силиката для кирпичного завода, торфа, угля, щебня, песка. Время от времени за всем этим добром приглядывали работники станции. Кроме них следовало опасаться машинистов проходящих поездов. Они тоже могли сообщить о злоумышленниках, расхищающих социалистическую собственность. Тем не менее, отец распилил рельс пополам и родственники оттащили обе части на участок, где и закопали на время рядом с березой. Потом их положат в качестве переводов под половые доски, где они и покоятся по настоящее время. Так был построен новый дом. Половину моего деда разделили еще раз пополам и одна из частей досталась моим родителям. Терраса была общей, а далее две двери, обшитые кожзаменителем. И жилая половинка нашей семьи состояла из кухоньки с печкой из кирпича, маленькой проходной комнатки, считавшейся моей и оборудованной письменным столом и стулом – больше ничего не помещалось и, собственно, четырнадцатиметровой комнаты родителей в которой, помимо гардероба, стояла родительская кровать и диван на котором спал я. На полу рядом с диваном был постелен матерчатый коврик на который я во время сна, неудачно повернувшись, падал, начинал хныкать и просить, чтобы меня положили обратно. Подняться и лечь самому просто не приходило в голову. Да и страшно: темно, ничего не видно.

Зимой в доме было холодно. Родители топили печь два раза в день, но она очень быстро остывала. Мама говорила, что это происходит оттого, что стены холодные и тепло выдувается на улицу. В качестве топлива использовали уголь и торфяные брикеты. Папа с мамой брали его на железной дороге. Рядом с нами, ближе к линии, стоял барак в котором жили путейные рабочие с семьями. Им негласно разрешалось пользоваться тем, что разгружали из вагонов, а мои родители, под шумок, тоже этой привилегией пользовались.

Потом дедушке дали комнату и они с бабушкой переехали в Москву, на Комсомольский проспект. Но я был еще совсем маленький и сидеть со мной было некому. Поэтому я уехал вместе с ними. А мама и папа остались одни в доме. В субботу вечером они меня забирали домой, а в понедельник рано утром отец отвозил меня на «Фрунзенскую». Дом стоял на Комсомольском проспекте и окна выходили на магазин «Океан». Чтобы я случайно не потерялся в городе, был заучен адрес: Комсомольский проспект, дом 35, 6-ой этаж, квартира – … В то же время был выучен и телефон: 245-75-…, который помню по сей день. Бабушка в то время работала в продовольственном магазине у Никитских ворот. В свободное время она стирала, убиралась, мыла полы, готовила. Иногда приезжала мамина сестра тетя Люся. Она училась в геологоразведочном институте. Однажды она даже брала меня с собой на лекции. Ее друзья и подруги тискали меня и кормили конфетами и печеньем, а во время лекций я сидел тихо и рисовал карандашом на бумаге. Но большую часть времени я проводил с дедушкой. Он читал мне книжки, показывал буквы, учил считать. Сидя на ковре или ползая по дивану, я играл в оловянных солдатиков. Два серебряных были немцами, а два золотых – нашими. Дедушка варил мне кашу, кипятил чайник, делал бутерброды с сыром, маслом или колбасой. О том, что все это можно одновременно положить на хлеб и будет неимоверно вкусно я узнал гораздо позже. Мы ходили с ним в магазин, гуляли во дворах и по набережной. Когда было холодно, играли в салки кусочком льда. Я бил по нему ногой так, чтобы попасть по дедушкиным ботинкам, а он отбегал или подпрыгивал. Если же водил дедушка, то он пытался осалить мои ноги ледышкой, а я уворачивался. На той стороне реки стояло колесо обозрения, но оно зимой не работало, а летом нам было некогда – мы уезжали на дачу, вернее в дом к маме с папой.

Когда мне исполнилось три года, дедушка одел форму, почистил медали и пошел устраивать меня в детский сад, расположенный неподалеку от дома, на Радиоцентре. Но, военная одежда не помогла и, как дедушка не горячился и не обещал вывести директора садика на чистую воду, в просьбе нам было отказано. Проблему решил папа. Он в то время работал на заводе слесарем и учился на вечернем отделении Энергетического техникума. Через своего сокурсника, мать которого работала в детском саду, он заплатил немного денег и меня приняли в дошкольное учреждение.

Теперь каждый понедельник меня поднимали, умывали, одевали и мы с папой выходили по-темному из дома. Спускались с откоса, переходили пути, забирались на платформу и садились в электричку. На Курской спускались в метро и ехали до «Арбатской». Держась за руку, я шел по серым и красным гранитным плиткам, стараясь не наступать на швы. Потом – наверх и, чуть левее – на Арбат. Садик располагался в желтом двухэтажном доме дореволюционной постройки в Староконюшенном переулке, напротив посольства Канады с красным кленовым листом на флаге и милиционером в будке. Меня определили на шестидневку. Были группы, где детишек приводили и забирали каждый день, но возить меня из Бутово ежедневно было совсем уж неудобно, поэтому я и попал в этот полуинтернат. Сказать, что меня такое положение дел сильно опечалило, было нельзя. К этому времени я уже понимал, что родителям надо ходить на работу, а ребенка куда? Поэтому, когда меня привели в раздевалку и сложили вещи в прямоугольный деревянный ящик с вишенками на дверце, я, если и плакал, то совсем немного.

В группе нас было человек двадцать. На втором этаже, в большом просторном зале, где были расставлены маленькие столики на четверых и стульчики, мы кушали. Там же был расстелен огромный оранжевый палас на котором мы играли в ненастную погоду и после ужина. По периметру игровой зоны, вдоль стен, стояли деревянные лавочки, а в углу складировались крупногабаритные игрушки: фанерные разноцветные кубики с облупившейся и вытершейся на гранях краской, красный, уже поломанный педальный конь, темно-синяя металлическая машина, желто-зеленый пластмассовый самосвал, ну и всякие пирамидки, чиполлины и буратины с частично оторванными конечностями. К обеденному залу примыкала спальня с металлическими кроватками, часть из которых была установлена вдоль стен, а остальные восемь – сдвоенно по центру. На одну из них положили и меня. Через проход стояла кроватка Жанны, а за ней- большое окно, выходящее во двор. Жанна мне не нравилась. У нее в носу были вечные зеленые козявки, и она их с нескрываемым удовольствием ела.

Днем нами занимались поочередно работавшие воспитательницы – Лидия Васильевна и Алевтина Петровна. Лидию Васильевну мы любили больше. Она была веселая и много с нами играла. Алевтина Петровна тоже была хорошая, но более строгая. Еще у нас была ночная нянечка Дарья Семеновна. Ее мы боялись. Если дневные воспитательницы, молодые женщины, ходили всегда в белых блузках, темных юбках и туфельках на каблучке, то нянечка была уже средних лет и носила всегда один и тот же грязно-белый халат, на ногах – серые шерстяные носки и разбитые темно-бордовые тапочки. Волосы она убирала под некое подобие платка из марли.

Каждое утро начиналось с того, что Дарья Семеновна, предварительно смочив для утяжеления и сплетя в жгут вафельное полотенце, проходилась между рядами и лупила нас по ногам своим кнутом, приговаривая: «Подъем, …подъем…". Мы должны были встать, заправить, как могли, свою постель и пойти в умывальную комнату. Там стояли два маленьких унитазика и штук пять ночных эмалированных горшков. Мы как-то не стеснялись друг друга, и мальчики с девочками делали свои «дела» по соседству. Потом умывались и шлепали одеваться. Одежда была сложена в зале на стульчиках, выстроенных на ночное время вдоль стены. Первым делом я надевал специальный пояс от которого вниз шли две застёжки на резинке, потом коричневые чулки, которые сверху крепились к поясу, следом – шорты, а в конце – рубашку, которую надо было застегнуть на все пуговицы и аккуратно заправить в штаны. Тем временем Дарья Семеновна окончательно приводила в порядок наши постели и проверяла, везде ли сухо. Если же было обнаружено, что кто-то из воспитанников вел себя ночью недостойно и позволил себе напрудонить на простыни, то о происшествии сообщалось воспитателям, а мокрое уносилось в стирку. Часто дети сами замечали, что у их соседа или соседки не все в порядке и бежали наперегонки к воспитателям или нянечке: «Лидия Васильевна, Лидия Васильевна, а Таня описалась!!!». Не сказать, что детям хотелось чьей-то крови или наказания виновного. Скорее им требовалось показать свою лояльность перед старшими, утвердиться в своей непогрешимости. Одевшись, мы строились в ряды и шеренги и под музыку и команды воспитателя делали зарядку. Пока нас занимали гимнастическими упражнениями, работники кухни приносили с первого этажа большую алюминиевую кастрюлю с кашей, чайник с горячим напитком, поднос с уже нарезанным хлебом и сервировали наши столики столовыми приборами. Мы рассаживались и начинали есть. Именно в детском саду я узнал о том, что молочные пенки похожи на сопли и вид их может вызывать рвотный рефлекс. Больше всех пенки не любила Жанна, и за столом она внимательно смотрела за тем, кто как к ним относится. Я же пенки любил и еще мне очень нравилось соскребать ложкой со дна молочной кастрюли то, что слегка прикипело. Но это было дома, а здесь надо было конспирироваться и делать то, что нравится незаметно, не привлекая внимания. Покончив с завтраком, дети спускались на первый этаж в раздевалку. Я открывал свой ящик с вишенками и начинал одеваться. Поверх штанишек и чулок натягивал теплые темно-синие байковые рейтузы с резинками внизу. Сверху – шерстяной свитер. На ноги – теплые носки и ботинки. Потом был шарф, порядком поеденная молью и блестящая голой кожей на обшлагах рукавов кроличья шуба и шапка. Естественно, что со всеми этими премудростями справиться самостоятельно мы не могли и нам помогала воспитательница. Она следила за тем, чтобы мы были хорошо укутаны, доставала у меня из под шубы шарф и завязывала его сверху, под воротник, узлом назад. И, конечно, она никак не могла проконтролировать, одел ли я теплые носки и не завалился ли свитер куда-нибудь в угол ящика. Поэтому, бывало, гуляя по-осени в резиновых сапожках на босу ногу, или, забыв одеть свитер, я дрожал от холода, боясь признаться воспитательнице в своей рассеянности. Двор, где мы гуляли, был отгорожен от внешнего мира с одной стороны глухой кирпичной стеной находящегося по соседству здания отделения милиции, с другой стороны располагался, собственно, детский сад, а остальную часть перекрывало производственное здание с выходящими в нашу сторону окнами. Мальчики нашей группы часто стояли у окон цеха и громко канючили: «Дядя, дайте, пожалуйста, подшипник… Дядя, дайте, пожалуйста, подшипник… Дядя, дайте, пожалуйста, подшипник…» Иногда везло, открывалась форточка и Дядя кидал нам маленький подарок. Он был очень гладкий и блестящий и так здорово было крутить его на пальце! Но, чаще, воспитатели отгоняли нас от цеха и занимали играми, хороводами и другими развлечениями. Однажды зимой чьи-то родители, а может и кто другой, вылепили нам из снега множество фигур, горку, крепость. И все это было раскрашено в самые разные цвета. Получился просто волшебный двор, а мы в нем были маленькими гномами.

Может показаться смешным, но у меня в детском саду была личная жизнь. Мне очень нравилась девочка Люда из нашей группы. У нее были правильные черты лица, прямые русые волосы до плеч, а большой белый бант ей завязывали на макушке. Она была дочерью Лидии Васильевны и, поэтому, ночевала дома, а утром приходила к завтраку. Выходя утром из спальни к умывальникам я радостно отмечал, что она уже пришла и сидит в игровой зоне в своем синеньком платьице. Всякий раз, когда рассаживались за столиками, чтобы покушать, я искал её глазами, а потом время от времени посматривал в ту сторону. Я ей тоже нравился. В своих сердечных устремлениях она была более активна. Перегородив мне пути отступления где-нибудь в летней беседке или каком-то другом углу нашего прогулочного двора, она с подружками с неизменной настойчивостью выпытывала: «Кто из девочек тебе нравится?». Я был слишком скромен для того, чтобы отдаться чувству у всех на глазах и, глядя вниз и упрямо поджав губы, обычно отвечал, что никто. Но она не оставляла своих попыток узнать правду, а я и не противился. Однажды зимним вечером, при желтом свете ламп уличных фонарей, мы оказались одни в самом дальнем углу двора. От остальных детей нас отделяла стена снежной крепости.

– А давай целоваться! – предложила она.

– Давай! – согласился я и чмокнул ее в холодную влажную щеку.

– Целоваться надо в губы, – поправила меня она и ткнулась своими губами в мои.

Нам стало очень радостно и весело. Мы полулежали в сугробе лицом вверх и смотрели в черное небо. Время от времени один из нас приподниматься и быстро целовал другого в губы или в нос, или в щеку, после чего откидывался на спину и мы начинали неудержимо хохотать. Наверное в этом не было ничего смешного, просто нам было очень легко и хорошо.

После дневной прогулки дети возвращались в раздевалку. Часть вещей воспитатели уносили в сушилку – просторную бетонную комнату с толстыми горячими трубами вдоль стен, а мы поднимались в зал, мыли руки и рассаживались за столиками в ожидании обеда. Но сначала предстояло неприятное. Воспитательница подходила к каждому и наливала из тёмного пузырька противной вонючей жидкости в поставляемую столовую ложечку. Убедившись в том, что содержимое благополучно проглочено, переходила к следующему. Это вам не кривляния по поводу молочных пенок. Рыбий жир, несмотря на отвращение, пили все.

После обеда наступала пора тихого часа. Спать было не обязательно, но все должны были лежать в своих постелях. На это время приходилось наказание провинившихся. У нас не было принято ставить детей в угол, лишать пищи или, не дай Бог, вразумлять телесно. Проштрафившегося, независимо от пола, раздевали догола и ставили на кровати. Виновный, как правило, плакал и умолял, многократно повторяя: «Простите, пожалуйста, я больше так никогда не буду!», – но воспитатели были непреклонны. Обычно выставляли тех, кто ночью не сдержался. Таких в группе было всего трое-четверо. Но нарушали они не постоянно, а время от времени, поэтому и наказывали их не каждый день. Поставить могли и тех, кто нарушал порядок во время тихого часа, но, опять же, только в тех случаях, когда ребенок не реагировал на замечания взрослых и мешал другим детям. Постепенно все засыпали, тогда и провинившемуся разрешали лечь под одеяло.

По окончании послеобеденного отдыха мы полдничали булочкой с горячим молоком и шли на вечернюю прогулку.

По средам, вечерами, был родительский день. Ко мне приезжали мама или папа. Встреча и общение обычно происходили в раздевалке возле моего ящичка. Посетителей было немного, наверное, не у всех была возможность навестить детишек. К тому времени я уже понимал дни недели и уже с утра знал о том, что вечером буду кушать апельсин и конфеты. С собой в группу угощение было брать нельзя и поэтому приехавшие родственники пытались засунуть привезенные сладости в нас во время свидания. Разговаривали мы немного. Мама спрашивала о том, как у меня дела, а я говорил, что хорошо. А кушать не очень хотелось. Мы ведь уже ужинали. Потом мама разговаривала с воспитательницей, которая собиралась домой, а мы ложились в постели. Наступало время ночной нянечки.

Свет в спальной комнате выключался, но дверь в обеденный зал оставалась открытой и оттуда были слышны взрослые разговоры, звякание тарелок; техничка мыла полы… Спать было нельзя. Где-то через час после начала «отбоя» в дверном проеме появлялась Дарья Семеновна со своим мокрым полотенцем. Она проходила, как и утром, вдоль рядов и, стегая налево и направо, грозно повторяла: «На горшок!…На горшок!…". Мы скатывались с кроватей и босиком устремлялись в туалет. Спорить с нянечкой о том, хочешь ли ты или нет, было не принято. Все знали о том, что если намочишь простыни до прихода дневных воспитателей, то Дарья Семеновна цепко возьмет тебя за руку и, несмотря на сопротивление и заверения о том, что больше так поступать не будешь, поволочет безлюдными коридорами вниз, в сушилку, в этот страшный и душный ночной изолятор.

Однажды, когда Ночная фея, как называла ее Лидия Васильевна, поднимала нас на горшок, я увидел, что Жанна уже успела заснуть и никак не реагирует на происходящее. Эта девочка мне не нравилась, но представив, как Дарья Семеновна будет бить ее полотенцем, заставляя подняться, я склонился над ней и стал трясти за плечо: «Жанна, вставай, надо идти в туалет!» Но девочка не хотела просыпаться. И, взмахнув рукой, пытаясь уклониться от моих призывов, она ударила по окну. Стекло со звоном рассыпалось… Я упирался, захлебываясь слезами пытался объяснить, что хотел сделать как лучше, но меня уже препроводили в изолятор, тем более, что Жанна свалила всю вину на меня. В сушилке горел свет и даже дверь не была плотно закрыта. Но разве мог я оттуда уйти? А если да, то куда?

Нельзя сказать, что это был первый проступок за который меня наказывали. Была и другая, гораздо менее благородная провинность о которой и писать неловко, но и умолчать нельзя. Иначе получится, что я один такой хороший, а все остальные – плохие. Случилось это еще в самом начале моего пребывания в садике. Была осень. На улице шел холодный дождь и воспитательница не повела детей гулять после полдника. Нас усадили за столики, раздали листы плотной бумаги, кисти и баночки с красками. Предстояло рисовать природу. Кто-то пытался изобразить желтый кленовый лист, другие-деревья с голыми ветвями, а я писал большого голубя. Он получался коричневым, потому что другой краски у меня не было. Почему-то сильно крутило и болело внизу живота, но я не знал как об этом сказать Алевтине Петровне и с нетерпением ждал окончания урока рисования… Как обычно и бывало в похожих случаях, меня «сдали» дети. Почувствовав носами неладное, они гурьбой побежали ябедничать. Воспитательница позвала техничку, а та, взяв меня под мышку, ногами вперед, отнесла в туалет; помыла, отшлепала, переодела и вернула в группу дорисовывать голубя.

А еще я часто болел. Простуды, ангины и насморки буквально прилипали ко мне. В такие дни меня никуда не водили или просто забирали из сада. На «Фрунзенской» было лучше, чем в садике. Дедушка, правда, устроился на работу, но она была сменная и он часто бывал дома. Когда же его не было, мы гуляли с бабушкой. Она очень любила ходить в кино. Обычно мы выходили за час до начала сеанса. По пути заходили в «Русский лен», потом в продовольственный, а уже в конце – в «Дары природы». Конечным пунктом был недавно построенный кинотеатр «Горизонт». Бабушка не пропускала ни одного нового фильма и знала фамилии всех актёров и актрис. Сеанс начинался с киножурнала. Обычно показывали «Хронику дня». Сначала на экране появлялась Спасская башня Кремля, потом диктор громким голосом рассказывал про вождей и передовиков производства, про успехи на полевых просторах страны и в спорте. Иногда показывали «Фитиль». Я мало что понимал, но смеялся вместе со всеми. У бабушки были любимые актеры. Фильмы с Евгением Матвеевым «Родная кровь» и «Мать и мачеха» мы с ней смотрели раз по пять. Глядя на экран я видел сменявшие друг друга кадры, а бабушка сильно переживала и плакала. Мне было ее жалко, но совсем непонятно отчего у нее слезы. С работы бабушка приносила всякие вкусные и редкие продукты, глазированные сырки и маленькие круглые разноцветные конфетки. Я ими объедался, но, все равно, больше любил дедушку. Он со мной занимался, играл, гулял на детской площадке. А еще мне очень не нравилось, когда бабушка на него ругалась. Она кричала и обзывала его бранными словами, а он просил, чтобы она не делала этого при ребенке. Она бегала за ним вокруг стола, кидалась очешником и тапком, а он убегал, уворачивался и смеялся.

Тем временем, моя тетя Люся вышла замуж и у нее родился Дима. Теперь дедушка с бабушкой ездили к ней для того, чтобы помогать. Меня они брали с собой. Тетя жила в Большом Девятинском переулке в старом доме напротив американского посольства. В подъезде было всегда темно и очень сильно пахло кошками. По узкой деревянной лестнице мы поднимались на второй этаж и звонили. Дверь с торчащими из под кожзаменителевой обивки кусками утеплителя открывалась и мы попадали на кухню. В квартире жило несколько семей и тетя жаловалась на то, что соседи воруют из суповой кастрюли мясо. В небольшом коридоре перед входом в комнату на стене вместо обоев висела огромная карта мира. Мне очень нравилось ее разглядывать. За дверью находилась комната. Она не была очень большой. В ней и обитала тетя с мужем, дядей Володей, и маленьким сыном. В комнате был выгорожен угол и в нем, за ситцевой занавеской жила вторая Димина бабушка. Она там спала и там же работала. Она не ходила на завод, как мой папа или в магазин, как моя бабушка, а занималась переводами дома. Она знала много иностранных языков и из-за занавески постоянно слышался стук печатающей машинки. Это была серьезная женщина. Она курила папиросы «Казбек» из картонной коробки с изображением всадника на фоне гор. И я совсем не мог себе представить, что она может кидаться в кого-нибудь очешником. В комнате тети Люси было совсем немного мебели, а все свободное пространство было занято полками с книгами и журналами. Пока родственники занимались с моим совсем ещё маленьким младшим братом, я рассматривал журналы, альбомы с репродукциями картин и атласы с цветными изображениями представителей флоры и фауны.. На «Фрунзенской» тоже была большая и тяжелая книга «Третьяковская галерея», но ее я знал почти наизусть, а здесь мне всякий раз давали что-то новое и интересное.

Я по-прежнему ходил в детский сад. Несколько раз в году у нас были праздники, вернее они просто были, а мы готовили к ним концертные программы. Воспитательницы давали нам задания и помогали их выполнить. К Новому году мы разучивали танец под песенку «Мишка с куклой бойко топают». Я был мишкой, а моя партнерша – куклой. Сначала под музыку мы громко топали ногами, а потом крутили головами и смеялись, показывая, как нам весело. В другом номере, уже к 8 марта, я рассказывал про то, что «А для милой мамочки испеку два пряничка». Надо сказать, что, выступая перед родителями, я жутко волновался и стеснялся и поэтому «глотал» буквы целыми словами.

Однажды в садик привезли новые стульчики, взамен старых. Взрослые говорили, что они «румынские». Лидия Васильевна сказала, что первыми на них могут посидеть те, кто лучше всех себя ведет. Посреди зала поставили два новых стульчика и она пригласила меня и еще одну девочку. Я сидел, вцепившись двумя руками в сиденье, и думал о том, что воспитательница, наверное, забыла и про разбитое стекло, и про голубя…

Нас не часто выводили за ворота прогулочного дворика. В тот раз нам помогали одеваться оба воспитателя и еще двое родителей. На улице нас построили парами и куда-то повели. Шли не очень долго. А потом увидели Кремль. Мы стояли в очереди на Красной площади и уже знали, что идем смотреть мертвого Ленина. То, что я увидел в Мавзолее мне было не очень по душе, зато понравились румяные солдаты с ружьями у входа.

Весна у нас наступала в начале мая. Дедушка с бабушкой перебирались на дачу, в дом. В это же время папа, забирая меня в очередную субботу домой, собирал из моего ящичка все вещи и, о чем-то предупредив воспитательницу, брал в одну руку сумку, во вторую – мою ладошку и мы с ним уходили до сентября. В этот раз было так же. Только осенью мне надо было идти в школу. Покидая садик, я не очень задумывался о том, что больше никогда его не увижу. Сейчас, спустя пятьдесят лет, я отыскал его на панорамных видах в Яндексе. Производственный корпус и отделение милиции, что огораживали прогулочный дворик, снесли. А само здание с воротами и калиткой стоит, как и прежде, только цвет поменяло. Пишут, что там сейчас размещена гимназия.