Читать книгу Иван Дорога - Алексей Владимирович Максимов - Страница 1

Глава1. Если бы…

«Князь Мышкин прав: предсмертные секунды – это годы…», – неожиданно мелькнуло в уме.

Теперь передо мной лежал осенний пейзаж: дома вдалеке, сосновый перелесок и берег Обской губы, темнеющий внизу покатыми камнями. В лицо сыпали острые льдинки первого снега, сильно болел бок, и ушиб на голове пульсировал в унисон с сердцем. В мой затылок упиралось дуло револьвера, а его владелец только что крикнул о намеренье убить меня. Правда, сделал это так наигранно и театрально, что я не нашел ничего лучше, как передразнить его слова и расхохотаться. Он нажал крючок у самого моего уха, и после выстрела и длинного звона в голове пространство впереди раскрылось особым образом.

Я однажды слышал, будто предсмертный просмотр прожитой жизни – некая укорительная демонстрация высших сил, указатель на впустую потраченные годы, отчет о потерянном времени. Хотя теперь, когда я смотрю свое кино воочию, такое предположение кажется мне глупым. Нет здесь укоризны и даже грамма морали, нет и намека на нее. Вся она осталась там, за пределами зрительного зала. Теперь ясно видно, что мой предсмертный фильм – ответ. Ответ на вопрос, который звучит коротко и просто: как все это случилось?

_____

Перед глазами поплыли слабо распознаваемые пейзажи. Лица. Отдельные слова на бумажных листах. И грохочущие по дороге колеса грузовика. Внезапно все замедлилось и передо мной появился отец.

Почему-то вспомнилось именно, как он произносит свое «если бы…». Он часто это говорил, особенно когда дело касалось меня. После нередко прибавляя «…не был таким дураком!».

Конечно, перед этой фразой частенько фигурировали вполне себе хвалебные вступления. Например: «мог бы стать художником…», когда в свои шесть лет я разрисовал лицо соседской девочки разноцветными фломастерами. Несмотря на то, что согласие на боди-арт было обоюдным, ее родители пожаловались моим. Само собой, меня наказали. Еще из хвалебных вступлений, все из того же раннего детства, запомнилось: «мог бы стать сыщиком…», когда одним поздним вечером я натянул рыболовную сеть в переулке перед фруктовым садом. Я хотел поймать «яблочных воров» соседа, на которых тот пожаловался моему отцу. Как назло, воры в нее так и не попались. Попался другой сосед. Он перебрал со спиртным и решил срезать путь через яблочный сад именно в ту ночь. Я помню, как все смеялись, обсуждая этот случай. Но, когда отец узнал, кто поставил сеть, то в довесок к привычной фразе я впервые получил подзатыльник. Из серии «мог бы стать…» припоминаю еще кое-что. Как-то забрались мы дружной толпой одиннадцати-двенадцатилетних пацанов в старый, уже полуразвалившийся автопарк. Набрали полные карманы каких-то никому не нужных гаек и болтов, а когда убегали от сторожа, я споткнулся и сильно приложился лбом о камень. Открыл глаза уже дома с забинтованной головой и услышал разговор родителей на кухне. Отец опять было начал говорить свое «мог бы стать…», когда мать вклинилась с нервным замечанием: «идиотом!». Тогда отец будто невзначай добавил: «…если бы не был таким дураком!»

Поэтому совершенно неудивительно, что меня зовут Иваном. Или нет, по-другому: стоит ли удивляться подобному поведению человека с таким-то именем! Наверняка все читали русские народные сказки… Хотя меня назвали в честь деда, и к сказочному персонажу мое имя имеет куда меньшее отношение, чем устремление моей натуры…

Теперь мои воспоминания открывались все больше. Один эпизод накладывался на другой, превращая последовательность известных мне событий в густую подвижную смесь.

Первой вспышкой в этом непролазном облаке мелькнула мысль о моей способности отличить свое от чужого – я распознал ее как незрелую, следовательно, очень раннюю. И понял, что не ошибся, когда перед глазами замелькали картинки из первых классов начальной школы, перемежаясь с темными пятнами и ярким светом. И, хотя теперь события постепенно выравнивались и понемногу выстраивались хронологически, отрывистые образы отдельных эпизодов, перемешанные с мыслями, все равно оставляли впечатление тяжести и беспорядка.

Вспышки. Обрывки общих фотографий на фоне классной доски. Лицо первой учительницы. И вот, наконец, хоть какая-то внятная картинка – изображающая здание начальной школы. Именно здесь, вместе с азами математики, русского языка и социалистических ценностей, я впитывал все доступные истины и противоречия: первые понятия о порядке и хаосе, красивом и безобразном и прочих противоположностях. Меня уже тогда настораживала эта грубая определенность – я имею в виду определенность того, что хорошо, а что плохо.

Примерно с тех пор подобные оценки перебрались и во всю остальную жизнь. Допустим, если дома родители читали мне детские книжки, ставили пластинки со сказками и с классической музыкой, то на улице, сидя вечерами у костра в компании сверстников, я слушал песни групп «Сектор Газа» и «Красная плесень» на кассетном магнитофоне «Романтик» и пробовал упражняться в мате, еще не до конца понимая значения произносимых слов. Не находя большого эмоционального различия между тем и другим, я оценивал происходящее вокруг только с точки зрения отрицания родительского выбора: он виделся мне слишком доступным для того, чтобы быть верным. К тому же звуки улицы обостряли внимание и будто говорили: «Продолжай слушать, и скоро ты все поймешь!»

Средняя школа вообще показалась мне странным местом, при том, что в ней работала моя мать. Учителя быстро разделили класс на условные подгруппы и без оглядки на кого бы то ни было нашли в себе силы на одних смотреть с восторгом и умилением, а других не принимать в расчет вообще, считая неспособными к обучению. Хотя я частенько слышал от отца фразу «истина рождается в диалоге», те же учителя этого самого диалога не искали. «Замолчи и не мешай остальным!» – говорили они. Тогда любое соприкосновение с школьным укладом оставляло впечатление чего-то механического, тесного и серого. Немудрено, что школа довольно быстро приобрела для меня образ машины, лязгающей шестернями. Система поощрений и наказаний в виде шкалы с нумерацией от одного до пяти еще больше усиливала эффект. Словом, от прямых ответов, разлинованных тетрадей и однозначных оценок хотелось бежать и не возвращаться. Но оставить школу не представлялось возможным, а для того чтобы здесь преуспеть, во мне имелось слишком мало механического. В самом мягком случае я слышал в свой адрес: «Этот точно гуманитарий!» – впрочем, так называли всех троечников и остальных невнимательных, не особенно способных к точным наукам учеников.

Подобная определенность решила все за меня. Я быстро сообразил, что стремление к теоретическим знаниям забирает много времени и не приносит нужного результата. Быстро понял и то, как можно увернуться от полноценного участия в учебном процессе, где шпаргалки и «яйцеголовые» одноклассники могли помочь формально продвинуться вперед без особого труда. Вместе с этим времени на что-то менее механическое и более естественное стало больше.

А все естественное в конце концов сводилось к двум вещам: тусовке в компании мне подобных и общению с девчонками (точнее – нервному стремлению довести хоть какую-нибудь из них до греха). Если верить французской поговорке, то в процессе поиска причин тех или иных действий «ищите женщину!». Но в школьные годы сам поиск женщины обернулся для меня целым ворохом действий, и, как правило, вредных для организма. Вино или портвейн, хотя годилось и все остальное, что способствовало раскованности в общении с женским полом. Драки за школьной котельной до кровавых соплей и синяков – для самоутверждения и репутации – но в конце концов и для благосклонного отношения к себе слабого пола. В общем – деформированные романтические мифы на практике. Времена не помеха, чтобы назначить себя рыцарем, какую-нибудь Наташку из параллельного класса – принцессой, а нагрубившего ей одноклассника – великаном. Но вместо отрубания головы просто разбить ему нос или, что тоже бывало, – потерпеть фиаско и уйти с поля брани с синяком или парой ссадин. Так или иначе – все в контексте средневековых легенд и с той же романтической бессмысленностью и рвением, которые практиковал Дон Кихот.

Внезапно наступившая юность также не отличалась устойчивостью. Скорее, это была прежняя колея, но с большей наглостью и прибавившимся опытом. Моя юность не знала и не хотела ничего знать, но кричала, требовала и искала повод для обид. Кроме того, у меня этот период выпал на девяностые годы, и вместо того чтобы знать, я со всей своей кипящей страстью вдруг захотел иметь. А рекламные ролики только распаляли аппетит и указывали, чего конкретно я хочу.

Теперь девяностые годы принято называть лихими. Пожалуй, соглашусь. Но, кроме того, это была моя юность, и случись она, допустим, в десятых годах уже нового века, я бы согласился точно так же, поскольку юность лихая всегда. Дело еще и в том, что в сельскохозяйственной провинции, в отличие от обеих столиц и промышленных городов, для того лихого разгула, который транслировался по телевизионным каналам, не было объективных причин. То есть такой по тем временам новаторский и дерзкий подход к предпринимательству как, например, рейдерский захват завода, здесь осуществить не представлялось возможным. Нет завода – нет захвата, да и люди совсем другие. Здесь, в провинции, девяностые отметились на теле рассыпавшейся на куски страны иначе. И, хотя подход был не настолько масштабным, как в более цивилизованных центрах, но все же он нашел свое место.

Еще вчерашние директора совхозов, коммунальных хозяйств и предприятий, обслуживающих сельхозтехнику, – ревностные поборники коммунистических ценностей, а ныне новорожденные предприниматели – не стояли на месте. Они активно занялись приватизацией вверенной им вотчины, а после с легким сердцем распродали все возможное имущество. Поэтому провинция перевалила в новый век на фоне пустынного пейзажа. К тому же в обстановке, лишенной всякого намека на демократическую эйфорию, о которой так много говорили в больших городах (если верить телевидению). По словам отца, это время лучше всех описал зоотехник Степан Сычев на последнем собрании совхоза по поводу торжественного вручения ваучеров: «Демократия – конечно, дело хорошее, но на хера было на ферме окна бить?!»

Да, теперь это был рынок и образно, и буквально, а словосочетание «рыночная экономика» стало как причиной и оправданием, так и стимулом. Поддержку этому новому оказывало и обновившее свой формат телевидение, и его силу преувеличить было сложно. Шутка ли, на тех самых каналах, где прежде транслировалась основная идея государства, не находящая диссонанса с реальной действительностью, теперь скакали пестрые рекламные ролики. Красивые люди активно предлагали: курить американские сигареты, жевать жвачку исключительно без сахара и мыть голову шампунем, от которого волосы станут мягкими и шелковистыми. И, само собой, большинство – в давно принятом за правило коллективном порыве – поверило им, не задумываясь, и захотело срочно купить все перечисленное. Только некоторое время спустя осознав, что для этого нужны уже новые деньги.

Если отступить от частных последствий смены государственного устройства и вновь вернуться к лично моему взгляду на обстановку и себя самого, то здесь тоже ничего не осталось прежним. С чего бы начать… Да, собственно, отчетливого начала этому новому и не было. Все собиралось из частей, как какой-нибудь электрический кабель, вползший в голову множеством своих проводков.

Когда я стараюсь вспомнить самое первое, раз за разом в памяти возникает чувство желания. А если упростить и сократить, на чем настаивала та же самая реклама и атмосфера в целом, то можно назвать это словом «хочу!». Причем такое «хочу!» невозможно было удовлетворить, особенно когда человек не знал, как ему к нему относиться, а я на тот момент не знал этого совершенно точно и просто хотел со всеми вместе.

А чего я хотел? Конечно, того, о чем кричала реклама во всем своем многообразии. Сначала я хотел пить херши-колу и кока-колу, есть «Сникерс», «Марс» и «Вагон вилс», жевать жвачку «Турбо» и непременно носить синюю кепку с сеткой на затылке и аббревиатурой USA на лбу. А получив это, отпустил свое желание на такую свободу, на фоне которой мое собственное воображение совсем зачахло. Осталась его тень, способная на одно только неправдоподобное вранье родителям о том, где пропадал допоздна.

Мое «хочу!» одело меня в синий спортивный костюм Abibas с полосами на плечах. Я выменял его на два серебряных рубля с профилем Ленина, в нагрузку получив еще и белые кроссовки несуществующей фирмы Rubock. В кои-то веки все в моем образе звенело настоящим резонансом. Ведь так же, как эти вещи – плохая подделка известных брендов, так и юность – суррогат взрослого человека.

Если юность – праздник глупой воли и наука переводить сложную окружающую действительность в порядок угловатый и простой, то я стал ярким ее представителем. И вообще все мои сверстники, за исключением некоторых отщепенцев, сбивались в компании. Правда, только затем, чтобы ничего приличного не предпринимать, ведь у нас было свое понимание приличий. Это теперь мне видно, что мы из себя представляли. А тогда перед глазами стояла только вибрирующая пустота пубертатного периода, из которой, как из проектора, по глазам били влекущие пестрые кадры. Улица требовала знаний азов общей полублатной романтики, и мы ее усваивали. Нашпигованные новыми боевиками, рекламой и беспредельно свободной музыкой мозги все крепче усиливали градус того самого «хочу!». И это вело нас в самый центр молодежной жизни – на дискотеку выходного дня.

Что касается семьи – с родителями мне повезло. Сельская интеллигенция, бывшие городские. Их выгодно отличало от местных нежелание выяснять отношения на публике. К тому же они практически не употребляли алкоголь, чем временами вызывали недоумение (а нередко и зависть) окружающих. Это меня веселило и иногда дарило чувство превосходства над остальными.

В нашем доме не было ощущения некоего тесного мирка. Например, никто не хотел смотреть телепередачи Чумака и Кашпировского. Никто не переживал, выиграет ли автомобиль очередной участник «Поля чудес», не забывая о том, что оно располагается в Стране дураков. Единственное шоу, которое смотрели родители с интересом, это «Что? Где? Когда?». Все остальное время, проведенное у телевизора, заполнялось просмотром фильмов: советских, итальянских и самых любимых – французских.

Мировоззрения родителей складывались в некий купол, внутри которого царили иные метафизические процессы. Зато стоило мне выйти за порог дома, как стены сдвигались и сила моего импульса позволяла действовать только в рамках тесного коридора хулиганских позывов. Кто бы знал, как мне нравился этот контраст!

В такие моменты я чувствовал себя, как какой-нибудь греческий божок, принявший вид не человека, но гопника, и втихаря сошедший с Олимпа затем, чтобы пуститься во все тяжкие. Насытиться общением с друзьями, девушками и ощутить энергию толпы.

В моем поселке, как районном центре и самом крупном населенном пункте на несколько сотен километров в округе, прикосновение цивилизации ощущалось особенно. Люди с близлежащих деревень и сел ехали сюда практически с тем же расчетом, с коим едут в город: за более дешевым товаром (как правило – одеждой) или учебой. Кроме среднеобразовательной школы здесь имелось только профессиональное училище, но тем не менее. Кроме того, из признаков цивилизованного общества, помимо обязательных административных и муниципальных точек: поликлиники, налоговой инспекции, сельского совета, милиции, суда, военкомата и уже упомянутых учебных заведений, – нашлось место и культуре.

Местная администрация, наверное, в приступе душевной боли из-за падения культурного облика селян построила здесь неоправданно большой дом культуры. Может, от того, что прежний маленький клуб сгорел в конце восьмидесятых (по рассказам, во время проката фильма «Кинг Конг жив») и «культуре» нужно было где-то себя культивировать и нести в массы? А массы, как известно, не готовы окультуриваться под открытым небом. Но новый клуб в смысле культурной нагрузки не соответствовал масштабам застройки. Здесь располагались несколько детских кружков, большой спортивный зал, где время от времени играли в волейбол, и концертная площадка на триста мест. На ее сцене иногда выступала местная самодеятельная фольклорная группа под названием «Ручеек». Она состояла из десятка незамужних женщин постбальзаковского возраста в красных сарафанах с вышивкой и одного закодированного гармониста в косоворотке, бойкого, но с грустью в глазах. Да, местные власти в области знаний вкусов молодежи, отстали, наверное, лет на тридцать. Ведь молодежь привлекали только редкие прокаты уже порядком устаревших фильмов и та самая дискотека.

В общей последовательности событий, бегущих теперь перед глазами, память выделила один поход на танцы, словно сдвинув в сторону все прочие. Что тут можно поделать? Сейчас я не волен этим управлять – я только зритель, и просто смотрю фильм, с плохим названием «Моя жизнь».

Глава 2. На дискотеку

Стоял конец мая, днем уже хорошо пригревало солнце, но вечерами сильно холодало. Мне тогда только-только исполнилось шестнадцать, как в общем-то всем из нашей компании, за исключением Димы, он был осенний (нудный осенний Дима). Мы собрались как обычно около маленького магазинчика на перекрестке. Пока стояли втроем, я Вадик и Дима. Вадик пришел уже слегка поддатым, говорил, что по дороге встретил соседа, а тот плелся от товарища, у которого родилась дочь, он и предложил выпить за здоровье новорожденной, и как никогда вовремя. Вадик не успел поздороваться, как моментально по привычке начал глумиться над прической Димы. (На практически лысой голове осталась тонкая полоска волос, изображающая челку). Она и вправду сегодня была какой-то особенно дурацкой. Я, конечно, тоже хохотал, но больше по инерции, потому как голова была занята Надей. Да, тогда как раз черт меня дернул влюбиться в недавно переехавшую из города Надю. От этого я не особенно был готов шутить и вообще, как всякий влюбленный, перестал понимать более или менее длинные логические цепочки. И в волевом смысле держался только на памяти о том, как действовал прежде. Проще говоря отупел, обмяк, но довольно успешно скрывал это, время от времени подначивая Диму, чтобы отвести от себя оценивающие взгляды друзей. И в этом смысле его слегка дебильная прическа и хмурый виноватый вид можно было считать подарком судьбы.

Леха с Саней подошли как раз в момент, когда Дима психанул и разорался на всю улицу визгливым неумелым матом. Громко и рассеянно пообещав, что не намерен больше иметь с нами дела, Дима умолк, а когда Саня предложил скинуться на портвейн, тут же внес свою лепту в общий котел. Леха назвал его «человеком слова», и мы пошли «в центр», так, словно не было никакой ругани. У нас практически всегда происходило так: ссора почти до драки, а спустя какие-то несколько минут смех или вообще ничего, как теперь.

По дороге заскочили в один из трех имеющихся круглосуточных магазинов, но единственный, где нам продавали спиртное без всяких вопросов. Продавец Валентина, крупная женщина средних лет, на поприще официальной торговли была монополистом в сфере продажи алкоголя несовершеннолетним и всех нас прекрасно знала. Портвейн и Янтарное вино (всегда с толстым слоем осадка) у нее не застаивались, а подростки при наличии средств не испытывали дефицита в алкоголе. Те, кто пользовался услугами этого магазина, частенько шутили, говоря, что не сам человек решает свою судьбу, а делает это именно Валентина. В то время как официальная власть, будь то милиция или загс, ее только исполняют.

Бряцая бутылками в пакете, всей честной компанией подались на рынок. Точнее, мы называли его базаром, не то на блатной, не то на старорусский манер. Дело в том, что после восьми вечера торговцы сворачивались, а сама территория рынка не закрывалась. Таким образом то, что было прилавками для товара еще пару часов назад, на ночь становилось барными стойками и местами для сидений. Комфорт эконом-класса! Бар самообслуживания для тех, кто не мог себе позволить, допустим, посиделки в кафе, по бедности или возрасту. Но это конечно больше формальное объяснение, потому как многие из тех, кто имел и средства, и достаточный для бара возраст, частенько предпочитали проводить время под широкими навесами базара, нежели за столом кафе. Не мудрено, ведь здесь было куда веселей. Местная атмосфера не обязывала соблюдать приличие и держать лицо, потому как все вокруг не собирались это делать точно так же.

Стоило нам приговорить первые две бутылки портвейна, как Дима под какой-то женский вопль, донесшийся с соседнего прилавка, ни с того ни сего завел разговор о том, что наше детство практически кончилось. И, словно не замечая наши вытянувшиеся в удивлении и вопросе лица, продолжил монолог минорным тоном. В это время как из-под фонаря слева к нам приблизился Виталик, мой одноклассник. Он молча пожал нам руки, уставился на Диму и спросил: «Где стригся?» В эту секунду мы все наблюдали самый быстрый эмоциональный переход от сентиментального нытья к взрыву ярости из когда-либо случавшихся. Только что плавная речь Димы скатилась к первобытному воинственному крику, оставив на месте рассуждений одно сплошное эмоциональное выражение. В общем он взвыл и бросился на Виталика.

Все мы в едином порыве вскочили и схватили Диму за руки. Виталик отпрыгнул и уставился сначала на мычащего нечто нечленораздельное Диму, а уж после на нас, хохочущих на все голоса. Диму быстро успокоили и усадили на место, а Виталику налили вина. Саня пояснил, что с Димой говорить «о больном» сегодня не стоит. Виталик выпил и поплелся куда-то дальше, где голосила другая компания побольше нашей.

Откупорили третью бутылку и, выпив, слово взял Леха и стал рассказывать о его поездке в Новосибирск. Этот умел говорить интересно и отрешенно, а для впавшего в какое-то полутрансовое состояние Димы подобный подход был просто необходим. И мое состояние ума такой разговор устраивал куда больше чем прежний, к тому же я тоже имел родственников в этом городе. Леха тем временем курил одну за одной и рассказывал, как он ездил к тетке, с каждым словом все больше погружая нас в странное ощущение более объемной действительности. Его рассказ заинтересовывал, но отдавал чем-то чужим и неуютным, и первым на это отреагировал Вадик, когда вклинился с какой-то колкой ремаркой. Кстати, из всех нас он был самым закоренелым «колхозником». С малых лет участвовал в уходе за довольно большим животноводческим хозяйством (их семейство держало какое-то невообразимое количество коров и свиней). При таких занятиях сфера понятных интересов уж слишком тесная. Так что закомплексованный, но довольно сильный для сублимации комплекса в гордость, Вадик, не особенно выносил разговоров о городе. Тем более что сам он выезжал за пределы района лишь однажды.

Посиделки задались не особенно, до дискотеки оставался еще час, настроение начинало портиться, но тут пришли Люба с Зиной, и все стало только хуже.

Мне лично Люба с Зиной нравились, точнее сказать, веселили. Общались очень свободно и располагали способностью заразить этим, кого угодно. Но согласно их репутации, они могли заразить не только свободным общением, но и некоторыми венерическими заболеваниями. Их вид и вправду располагал к подобным рассуждениям –они курили и ругались матом, но никто из моих знакомых не мог подтвердить того, что когда-либо спал с кем-то из них. И вообще на их счет у меня лично имелось подозрение, что они выглядят и ведут себя как «прожженные шалавы», только ради репутации. При знакомстве, приличные люди ее учтут, а неприличным они сами откажут. И при том что настоящего подтверждения их репутации не находилось – это мог быть вполне себе современный способ сохранить целомудрие до лучших времен.

Тогда от тесного и обходительного общения с женским полом я нередко слегка зажимался. Конечно не так как Саня или Дима. Последний вообще нес какую-то больную чушь, не сопряженную ни с формальным разговорным контекстом, ни с конкретным предметом, кажется вообще проваливаясь в некую другую реальность, но все же. Да, я довольно рано понял, что в ловеласы я не особенно гожусь. Для этого нужна другая психическая конструкция. Допустим, из моих наблюдений за преуспевающими на этом поприще нужна: пуленепробиваемая уверенность, не наигранная небрежность и умение навязать потенциальной жертве некую неизбежность. А для этого необходимо отчетливо видеть только себя, превозносить и преподносить себя как неслыханную удачу, которая может и ускользнуть. В общем нужно быть крепким и устойчивым эгоистом. В этом смысле в ловеласы куда лучше годился Вадик, со своим практичным крестьянским подходом к любому делу, чего не исключало и общение с девушками. А я тем временем ходил «вечно влюбленный», и способности ловеласа во мне не приживались, хотя женского внимания хватало и так.

В этот раз близость женского пола на без того раздражённого Диму, повлияла еще сильнее и быстрей обычного – он «нарезался» просто «в клочья» с быстро выпитого стакана портвейна и понес уже совсем другую чушь. Если прежде его клонило в сторону сантиментов, то теперь его речь приобрела отчетливый злобно-агрессивный характер. Теперь он встал с места и стал говорить обо всем подряд в качестве вступительного слова заявив, что весь этот поганый мир, только иллюзия, и он ему снится. Что мы все ему снимся, а он нам. Потом начал говорить о заговоре и что бог – это облако, после попытался объяснить на пальцах устройство некоего механизма, без уточнения его названия и прикладной цели. После схватился за живот обеими руками, отбежал в сторону и его вырвало.

Хохот разнесся по окрестностям гулким эхом. Все кроме Вадик, вскоре угомонились, тот надсадно давил из легких воздух, растянув в улыбке рот, так что не было слышно звука, но по лицу потекла слеза. Люба повернулась ко мне и с серьезным и непривычно наивным для нее видом негромко спросила, что случилось с Димой. Я пожал плечами и объяснил, что Дима любитель разного рода заговоров, тайных знаний, предсказаний и мистики. И если он перебирает со спиртным, он все это исторгает в качестве сумятицы и просто набора не связанных между собой предложений. Люба кивнула и повторив: «Исторгает…», посмотрела в сторону уже уходящего куда-то в темноту Димы. Я же тем временем не мог оторвать глаз от ее груди, для ее шестнадцати лет довольно выдающейся… из выреза оранжевого топика.

Среди по-настоящему ночной темноты, подсвеченной несколькими слабыми фонарями, раздалось разбавленное писком расстроенного микрофона «Раз-Раз…», и послышались приглушенные звуки музыки – началась дискотека. Все приободрились, но остались на местах, ведь каждому известно о том, что не стоит идти в пустой зал. Иначе это будет говорить о пришедшем либо, что он рано и сильно пьян, либо, что хуже, ему одиноко. А мы и не спешили. У нас было две бутылки вина и свежий повод для веселого разговора, который оставил после себя Дима, кособоко ушедший в майскую ночь как последний поэт.

Примерно через десять минут под усеченным конусом желтого фонаря у входа на рынок вновь появился Дима. Он нервно осмотрелся и быстро пошел к нам. Как только он приблизился, мы оглядели его и напряженно умолкли. Вид его был взвинченным, голова мокрой, лицо красным, а в руке лежало горлышко разбитой бутылки.

– Ты чё красный? – тихо спросил Вадик.

Но Дима только бросил горлышко бутылки в темноту за прилавок, снял куртку и вытер лицо и голову краем задранной кофты. Встряхнулся, вновь надел куртку и уселся на то же место, которое занимал прежде.

Выдержав паузу недоумения, все мало-помалу попытались начать какой-то другой разговор, но тут на рыночную площадку выбежали двое: Виталик, уже здоровавшийся с нами прежде, и его друг Сема. Они быстрым шагом подошли к нам, когда Сема громко спросил:

– А где этот ваш?! – и, упершись глазами в опустившего взгляд Диму, добавил, – тебя сейчас у колонки не было?

Дима смял лицо и молча отрицательно покачал головой.

– Куда ему, он же в дрова… – находчиво объявил Вадик.

– А что случилось? – спросил я.

– Да вон Виталик на колонке воду пил, а ему кто-то из темноты по черепу бутылкой заехал!

Рядом стоял Виталик и прижимал какую-то тряпку к левой части головы.

– А че к нам-то? – поинтересовался Саня.

– Да Виталик говорит, чего-то не поделили с Димой, а тот боец тоже был лысый и в кожанке опять же… – с каким-то виноватым видом сказал Сема.

– Ну наш то не совсем лысый! – весело и громко заметил Леха и кивнул в сторону Димы.

Все вновь расхохотались, заглушая скрежет Диминых зубов.

– Ладно пацаны – извиняйте! – подняв ладонь вверх, сказал Сема и исчез в темноте, увлекая за собой раненого Виталика.

Дождавшись, когда «изыскатели справедливости» скрылись с глаз, все вопросительно уставились на Диму.

– Хорошо стоял… – сказал Дима, пожав плечами и странно коротко улыбнулся.

– Отморозок, – негромко и словно невольно сказал Леха.

Каждый поочередно покачал головой, глубоко вздохнув, а Вадик объявил, очевидно стараясь сменить общее настроение:

– Ваня наливай! Есть там еще что-нибудь?!

Быстро выпили и, разделившись на небольшие группы, не спеша поплелись к дому культуры.

На широкой площадке около клуба отиралась довольно большая, празднично одетая толпа. Мужики в рубашках и пиджаках, некоторые даже при галстуках, а женщины в платьях. Люди стояли в основном молодые и уже порядком выпившие. Мы подошли ближе и нам навстречу вышел Макс – какой-то брат Сани, через седьмое колено, в общем, родственник. Поздоровался, и на мой вопрос, что здесь происходит, насмешливо улыбнулся и ответил:

– Поролон женился!

Мы дружно ухмыльнулись, ведь каждый из нас знал, кто такой Поролон. Это был самый скользкий из всех известных прощелыг. О его верткой расчетливости и умении заработать там, где заработать невозможно, ходили если не легенды, то байки точно. С тем, хоть он и настаивал на названии себя самого модным словом бизнесмен, в контексте сельского размаха, больше чем на барыгу не тянул. Бизнесмены заседают где-то там в столицах, удаленно торгуют недрами и «дарами», учиняют международные форумы, на которых решают, где запустить очередной торговый путь, а Поролон – это так, мелкая нервная тля с купеческими амбициями. Кстати, происхождение его прозвища брало свое начало не от фамилии или характера, а как ни странно именно и непосредственно от названия материала. Дело в том, что когда-то давно он решил купить рулон поролона, но купил не то – не тот размер или толщину. В общем пришел менять, а ему говорят «товар обмену и возврату не подлежит», он взбесился и учинил такой скандал, что об этом чертовом рулоне узнали все. С тех пор в хозяйственном магазине продавцы начинают шутить, когда кто-нибудь покупает поролон. Говорят: «Как бы скандала не вышло», или: «С поролоном – это сразу в суд», так Рома Мичура стал Поролоном. Теперь ему было лет около двадцати, а года четыре назад с ним произошел один казус, как мне кажется, лучше остальных описывающий его предпринимательский талант.

Попросил как-то Рома машину у своего отца, нужно ему было в деревню съездить, километров за тридцать пять от поселка. Отец дал – Рома поехал. Туда съездил, но на обратном пути встал на трассе – бензин кончился. До заправки далеко, к тому же денег нет. Проголосовал и спросил топлива у первого остановившегося – тот налил ему пять литров. Рома поблагодарил водителя и, вместо того, чтобы спокойно ехать домой, продолжил ловить попутки и клянчить бензин, у кого два литра, у кого литр, пока на его взмахи не остановился ЗИЛ. Рома немедленно объяснил ситуацию и попросил выручить, а вошедший в положение шофер так расщедрился, что слил из бака пятнадцатилитровое ведро. Рома обрадовался и стал заливать топливо, но и трети ведра в бак не влезло, как бензин потек через край горловины. Рома только заискивающе улыбнулся, прежде чем последовал удар в лицо. С тех пор у Поролона нос чуть на бок свернут. Его, конечно, били не каждый раз, когда он предпринимал нечто новаторское, но мне думается, даже если бы били каждый, он все равно не смог бы этого бросить – заложник искаженного мировоззрения, не иначе.

Его свадьба гуляла там же, где все остальные, – в центральной столовой, совсем рядом с клубом. И, как бывало, некоторые гости вышли проветриться и, привлеченные ритмичными звуками дискотеки, решили для разнообразия потолкаться здесь.

Портвейн уже ударил мне в голову, и я, чуть отстранившись, стал наблюдать за всей этой человеческой мозаикой. Димон вместе с Саней влезли в свадебную толпу. Леха смотрел на понуро отведшего взгляд Диму и что-то ему говорил, судя по виду – нравоучительное. Зину с Любой подозвал какой-то мужичок хлыщеватого вида, но спустя полминуты общения с ним они неожиданно быстро вернулись ко мне, а после исчезли за дверью дома культуры.

Тем временем народ понемногу прибывал, люди толпились на входе, а из периодически открывающейся и закрывающейся двери вылетали обрывки песни «Happy Nation» группы «Ace of Base». Мне было хорошо, и не желая спугнуть этого ощущения, я отошел от толпы к круглой тумбе для объявлений и афиш. Закурил и, заступив за линию света фонаря, стал смотреть на проходящий мимо народ.

Около дверей кафе «Лира», расположенных с торца клуба в подвальчике, разворачивались какие-то страсти. Вначале я посчитал, что это драка, слов было не разобрать, а общая возня в тени здания очень на это походила. Но вскоре предположительно дерущееся выступили в свет фонаря и стало ясно, что это выясняющая отношения парочка. Это было довольно смешно, к тому же комичности прибавляла комплекция ругающихся – оба были очень полными (но ловкими). Еще как на грех, мужской голос звучал тонко и высоко, в то время как женский рыхло и намеренно занижено. В общем, если бы не одежда и прически их половая принадлежность перестала бы поддаваться определению. Когда эти двое неожиданно бросили ругаться и вместо этого, вцепившись друг в друга, взялись целоваться и бормотать, я не выдержал и рассмеялся в кулак.

– Счастливые… – тихо послышалось за моей спиной.

Я обернулся и чуть было не сел на землю. Передо мной стояла Надя и хитро смотрела на тискающихся толстяков.

– Привет, – выдавил я, и по спине пробежала толпа мурашек.

– А ты что здесь стоишь? – мягко спросила Надя.

Я предпринял некоторую жестикуляцию, не зная, что ответить, потому как башка в долю секунды опустела до дна, но, собравшись, сказал:

– От толпы отошел… курю… – и стал нервно шарить по карманам в поисках сигарет, при том что одна уже дымила между пальцев.

Надя улыбнулась и тактично отвела взгляд.

– Тебя ведь Ваня зовут? – словно нехотя спросила она.

Я кивнул.

– Я знаю, что я тебе нравлюсь… Нравлюсь? – глядя мне в лицо, чуть громче сказала она.

У меня внутри опять все замерло, и моя злорадно ухмыляющаяся паника уже поставила перед глазами трубу туннеля, так что я перестал видеть все, кроме лица Нади. На это я только глубоко напряженно кивнул и выдавил из легких какой-то нечленораздельный звук. Вместе с тем бесконтрольно с силой бросил под ноги окурок, так что искры от него разлетелись вспышкой маленького фейерверка.

– Не хочу здесь быть. Можешь меня проводить? – явно через силу шепнула Надя и сжала лямку висящей на плече сумочки.

Я часто закивал и поплелся за ней, постепенно поравнявшись, когда обернулся на воскликнувшую однократное «Ура» свадебную толпу.

Надя жила на горе в районе каркасных домов, возведенных для проживания недавно строивших местный мясокомбинат новозеландцев в рамках совместного проекта. По окончании строительства новозеландцы уехали, а дома местная администрация распределила почему-то между медработниками. А те, что остались невостребованными, распродала приезжим, потому как местные не верили в новые технологии и считали эти строения холодными для нашей зимы (хотя на практике это и не подтверждалось).

Мы шли медленно, Надя оказалась довольно открытой и болтливой, а я такой олух, как всякий романтик влюбился в нее, не удосужившись не только познакомиться, но и узнать, что она собою представляет в смысле характера. Она говорила о школе, вернее, о том, что у нас ей куда проще учиться чем в городе, а я, кивая, думал, какая сволочь разболтала ей о том, что она мне нравится?

Когда свернули с тротуара на проселочную дорогу, Надя споткнулась и, стараясь удержать равновесие, взяла меня под руку, и тут я словно лом проглотил. Все же погано быть влюбленным, думал я тогда и выписывал себе воображаемые подзатыльники за свой зажим. Но Наде нужно отдать должное – она держалась спокойно и свободно за нас обоих. Не знаю – наверное понимала, что теперь я как бочка с нитроглицерином и сейчас меня лучше не кантовать во избежание взрыва, с возможным поражающим эффектом в форме, допустим, глупых и неуместных заявлений, достойных уст психически больного.

Уже около дома она рассказывала, что нынешние ее подружки ни с того ни с сего уехали на жигулях с какими-то неизвестными парнями, звали и ее, но она отказалась, потому как понимает, что подобные поездки чреваты… Подружек этих, судя по рассказу, я знал куда лучше нее самой, вернее, их приверженность к распутным развлечениям.

Надо сказать, Надю я слушал на столько внимательно, на сколько мне позволяли поочередно всплывающие в голове вспышки мыслей, очевидно пропущенные через сито разных участков психики. «Ты смотри какая смелая! сама подошла, знает все…» – говорило самолюбие. «Ты подумай, какая она шикарная без одежды!» – перекрикивала фантазия. «В койку!» – лезло на голову фантазии вопящее либидо. «Ты руки́ поднять не можешь, какая уж там койка!?» – заявлял заваленный хламом, еле слышный здравый смысл. А та часть меня, которая наблюдала за всем этим, думала: «Господи, какой у меня должно быть глупый вид?»

Внезапно губы Нади перестали шевелиться, и я сосредоточился сильней, чем мог себе позволить. Она смотрела мне в глаза, и я, очевидно, должен был что-то предпринять, но только неподвижно смотрел ей в ответ. Надя опять пошла мне навстречу, улыбнулась и поцеловала в щеку, после покопалась в сумочке, достала авторучку, взяла мою ладонь, написала на ней номер, тихо сказав:

– Звони…

– А когда? – ошалело спросил я, не найдя ничего лучше.

Она улыбнулась и, уже поднимаясь по ступеням крыльца своего дома, ответила:

– В приличное время. Пока!

Я поднял руку и, дождавшись, когда Надя скроется за дверью, медленно поплелся обратно.

Мозг, получивший дозу удовольствия, ликовал. Всякий намек на давление или зажим свалились с плеч тяжелым мешком, так что казалось, будто вот-вот и мое тело воспарит над дорогой, подобно воздушному шарику. И только подростковое самосознание, как известно, отягощенное отторжением всякого восторга, удерживало меня на земле.

Еле сдерживаясь от припрыжки, я вернулся на центральную улицу и только ступил на тротуар, как и без того темный ночной воздух застлал туман. Я даже грешным делом подумал, что это последствие моей эйфории, и эта дымка теперь стоит только у меня в голове. Но вскоре по дороге проехала машина, разрезая лучами фар синеватое облако самого обыкновенного тумана, убедив меня в его существовании и для всего остального мира.

Туман густел. Издалека катились глухие звуки топота и длинные невнятные крики. Я перебежал через дорогу и, внимательно вглядываясь в плотную пелену, вышел к дому культуры.

Перед клубом шла большая драка. Люди в окружении тумана, пронизанного ярким светом галогенового фонаря, походили на тесный косяк лосося, продвигающегося по пойме мелкого ручья с бледной известковой водой. Я отступил к тумбе с афишами, встал на бордюр и закурил сигарету.

Из толпы летели возгласы: «Гаси этих малолеток!», «Где эта лысая сука!» и «Поролон-гондон!». В опоре на произнесенные фразы мне нарисовалась картина, в которой Дима нарвался на грубость ввиду его сегодняшней слабой психической формы, и нарвался именно на Поролона. А значит, вполне возможно, сейчас вся мужская часть свадебных гостей бьет Диму, но, когда на газон из толпы выпала немолодая уже женщина, вскочила отряхнулась и вновь влезла обратно, стало очевидно, что не только мужская.

Я всматривался в лица, стараясь разглядеть кого-то из своих, но меня отвлек нервный выкрик где-то справа:

– Ты за кого?! – вопил, глядя на меня какой-то небритый коротышка с круглым лицом и в широком пиджаке.

– За наших! – твердо ответил я. Тогда коротышка взвыл и с силой врезался в толпу, наверное, удовлетворившись моим ответом.

Я как не особенный любитель спортивных состязаний, будь то кулачный бой, который, не ровен час, окончится веселыми стартами или троеборьем, отступил в ту же тень, что и прежде. Продолжая наблюдать за мельканием фигур, я не сразу заметил, как из тумана вышла Люба и просто встала около.

– Смотри, они как призраки! – сказала она, указывая на очертания отдельных людей, то выскакивающих из тумана, то исчезающих в нем. – А ты что здесь?

– Своих смотрю. Не видела? – машинально глядя в вырез ее топика, ответил я.

– Вадик ваш с Зиной ушел, а остальные не знаю…

Тем временем пыл драки схлынул, и физические замечания сменились выкриками претензий и обвинений. Бойцы разбрелись по двум сторонам, помогая подняться раненым. Громче всех голосил Поролон, отмахиваясь от протянутой ему какой-то женщиной салфетки. Он угрожал и настаивал на том, что сегодня его праздник, и никто не может его остановить. Но его не менее помятые оппоненты только кривили в ухмылках разбитые в кровь рты.

Впрочем, мне было все равно, ведь в уже расступившейся толпе никого из наших не наблюдалось, тогда я сказал Любе:

– Пойдем посмотрим, что в зале? – Люба кивнула и, обойдя крикунов по площади, мы наконец-то зашли на дискотеку.

В фойе клуба, темноту которого, не попадая в такт мелодии, рассеивала светомузыка, отплясывал народ. На фоне трезвых и оттого ли чересчур старательных танцоров сразу выделялись порядочно пьяные – раскрепощенные за всех остальных. Вдоль стен в креслах, соединенных по четыре сидения каждое, расположились наблюдатели из числа отдыхающих и тех, кто, судя по их серьезным даже напряженным лицам, «не танцует!».

На входе, напротив гардеробной за столом сидела Нина – бессменный контролер дискотеки и билетерша по совместительству. За глаза (в кои-то веки почти буквально) ее называли «Терминатор», отчасти за высокий рост и крепкую комплекцию, но в основном за ее темные очки, без которых я ее никогда не видел. Нина всех нас (молодежь) прекрасно знала и практически никогда не брезговала разговаривать с нами легко, давая ощущение равенства. Хотя вполне могла ограничить себя продажей билетов и выдворением нарушителей и без того сомнительного порядка.

– Внутрь пойдем? – спросила Люба.

– Погоди, сейчас… – ответил я и, приблизившись к столу, поинтересовался у Нины, не забегал ли кто из моих друзей? Нина только покачала головой, и я вернулся к Любе.

– Что? – спросила она и уставилась в темноту зала.

– Нет их здесь.

– Ну и что – можно и без них… – прищурившись, сказала Люба.

– Можно! Но ты же видела Диму? Поди, лежит где-нибудь в канаве и мычит свои заклинания – надо найти!

– Блин, и Зина, сучка, ушла… – недовольно выдала Люба. – Я с тобой прогуляюсь, не против?

Отстранившись от толпы недавних бойцов, ринувшихся в двери, обошли дом культуры кругом, но кроме тискающихся парочек никого не обнаружили.

Расширив зону поиска, прошлись по рынку и осмотрели прилегающую к нему территорию. После пересекли площадь и спустились на смотровую площадку подвесного моста через реку. Здесь на угловой скамейке сидел Леха, а у него на коленках его подруга Аня. Они что-то тихо нашептывали друг другу и не заметили нас, пока мы не подошли вплотную.

– Че, трахаетесь? – спросил я, в стремлении добавить ложку дегтя в эту приторную атмосферу.

– Заткнись, – негромко сказал Леха и ехидно улыбнулся.

– А че не трахаетесь? – добавил я.

– Ваня, замолчи! – нервно выдала Аня.

– Вы что бродите? – спросил Леха, навалившись на угол.

– Диму не видел? – сказал я.

– Нет. Че-то сегодня он хуже чем обычно!

– Я про то же. Лежит, поди, где-нибудь, пузыри пускает? Надо найти!

– Я не пойду… пусть пускает. А что ты засуетился?

– Сам не знаю… Ну ладно – можете дальше не трахаться!

Прошатавшись примерно около получаса по окрестностям, Люба неожиданно дернула меня за рукав, когда проходили мимо отделения почтамта. Подняла указательный палец вверх, замерла и шепнула: «Слушай!» Из тумана катился частый ритмичный стук и еле различимые натужные слова: «…на ветку! на ветку! на ветку!»

– А это не Дима? – шепотом спросила Люба, я кивнул и пошел в направлении звука.

Подступив ближе, еле сдержался от смеха. На служебной лестнице с торца здания сидел Дима и лупил обрезком деревянного бруска по краю железной балясины. Он напряжено смотрел в землю. Под носом виднелся прямоугольник запекшейся крови, как усы известного фюрера. Лоб набух отеком, так что брови пустились в разлет. Рядом с Димой стояла бутылка настойки и газировки ядовито-оранжевого цвета.

– Дима, ты как? – спросил я и склонился вперед.

– На ветку! – крикнул он и выставил брусок перед собой.

– Ты от кого обороняться собрался Гитлер первобытный!? – крикнул я и выхватил из рук Димы орудие, сразу отбросив его в сторону.

Завидев давящуюся от смеха Любу Диму развезло на глазах. От этого он стал сговорчивым, смягчился и на призывы пойти домой согласно закивал. Но не смотря на невнятное состояние, прежде чем встать рассовал бутылки по рукавам.

На предложение довести этого чудика до дома Люба согласилась, но только при условии, что после я провожу и ее. Я дал понять, что другого развития событий не допускаю, и мы не спеша поплелись свозь густую темную мглу.

Моя попытка расспросить Диму о какой еще ветке он толковал и почему у него разбит нос и надбровные дуги австралопитека, он стал говорить громко и отрывисто. Оказывается, когда он отбился от коллектива, то просто без особенной цели стал петлять по ближайшим окрестностям. Ему стало скучно, и он поплелся в магазин к Валентине с намерением купить еще выпить. Купил и в дверях нарвался на таких же поддатых братьев Муронян – это представители новой предпринимательской волны. Торговали всем подряд: от надувных лодок и рыболовецких снастей до автомобилей и делового леса. В общем, слово за слово Диму «занесло». Хотя он и из прежнего заноса не очень-то вышел, так что это был дрифт. В общем, в качестве реакции на столкновение Дима сказал: «Валите в свою Африку и лезьте обратно на ветку!» Но братья резонно не согласились с его предложением. Негодуя по поводу такого невежественного отношения к географии и в попытке втолковать, что Армения находится северо-восточней континентальной Африки, в усердии разбили Диме нос и отбили лоб до появления отека.

Люба хохотала до слез, я тем временем настаивал на том, что Муроняны вполне приличные люди. Но Дима словно контуженый, периодически срывался с места и болтаясь по всей дороге, время от времени повторял: «На ветку!», «В Африку!».

Когда добрели до дома Димы, он долго мялся, прежде чем войти в калитку. А затем глубоко вздохнул и, залихватски взмахнув рукой, вынул из рукава бутылку настойки, протянул ее вперед и громко гаркнул: «От чистого… плеча!», и только после этого нам удалось попрощаться.

Теперь Люба притихла. Мы свернули с центральной дороги и пошли проселочной, между густым молодым лесочком и завалившимся забором. Так было короче до ее дома. Из леса тянуло холодом. Люба вздрогнула, я заставил ее застегнуть куртку и предложил выпить настойки, подаренной Димой, не то «с барского плеча!», не то «от чистого сердца!».

– Друзья у тебя, конечно, странные! – сказала Люба, глядя на клумбу у дверей своего подъезда.

– Мы стоим друг друга, – со значением ответил я.

– Спасибо, Вань! – неожиданно с горьким оттенком сказала Люба, и губы ее еле заметно дрогнули.

– За то, что проводил? – с недоумением уточнил я, искренне не понимая такой реакции.

– Нет. За то, что не постеснялся со мной погулять! – уже с глазами на мокром месте пояснила она.

– А почему я должен был постесняться?

– Ну как, ты же знаешь мою репутацию! – съежившись и пряча руки в карманы громко прошептала она. – Я ведь не такая… это Зина трахается как злодейка, а я…

– Зачем общаешься, если не такая?

– А ты с Димой зачем? – обиженно бросила Люба.

– Вообще-то он бывает очень умным, не гляди что псих! – радостно ответил я.

– А Зина бывает очень доброй, не смотри что шалава! – рассмеявшись, утерла глаза Люба.

– Главное, чтобы у них общих детей не было!

– А что, это передается?

– У психов вроде да, а с… – тут я задумался.

– Понятно. Я тоже не знаю, – выручила Люба. – А ты знаешь свою репутацию? Знаешь, что о тебе говорят? – неожиданно спросила она, и я на секунду окаменел, а после машинально стал шарить по карманам в поисках сигарет.

– Что? – со скрипом выдавил я, чиркая зажигалкой.

– Говорят, что ты не врешь, даже когда врешь, – словно чеканя слова, выдала она.

Я задумался и протянул ей бутылку, но она только покачала головой, блеснув усталостью в глазах. Поцеловала меня в щеку и, махнув рукой, скрылась в темноте подъезда.

Я шепнул: «Пока…», в пустоту лестницы и вышел из-под козырька, когда вдруг вскинул голову на резкое покашливание и железный скрип. Из раскрытого окна второго этажа, высунулся седой растрепанный старик в, наверное, таком же старом, как и сам махровом халате. Он навалился локтями на кусок оцинковки под окном и курил какую-то едреную самокрутку, так что воняло на всю округу.

– Душевно. – протяжно сказал он. – Она ж тебя на чай звала, а ты не понял, – хрипло и тихо смеясь, добавил старик.

Я отчего-то разозлился, бросил бутылку в клумбу и, отступив чуть назад, рявкнул:

– Да пошел бы ты спать, старик!

– Пойду, пойду… а ты мог бы сейчас тискать Машку, за Машкину ляжку если бы… – и не окончив фразы, старик закивал, бросил окурок на подъездный козырек и закрыл окно.

Я тогда улыбнулся и уже на углу дома глядя в расступающийся туман шепнул себе под нос: «…если бы не был таким дураком!»

Глава 3. Плотный воздух

Детство не кончается ровно до тех пор, пока тебя обеспечивают родители, – мое продлилась до осени девяносто седьмого. Когда я говорю «обеспечивают», то имею в виду не только: кормят, одевают, предоставляют крышу над головой и снабжают карманными деньгами. Но в большей степени создают некий эффект защиты и принадлежности к чему-то цельному и большому, величину которого можно оценить, уже лишившись этого.

Несмотря на то, что своих родителей я умел рассматривать как нечто отдельное друг от друга, все же, когда в сентябре они разъехались, а после и развелись, подобный взгляд не объяснил мне ничего. Я отчетливо понял эту прежде пафосную для меня фразу: «этот случай разделил мою жизнь на “до” и “после”!». Она казалась мне смешной, ведь, как правило, ее не очень уместно произносили взвинченные немного истеричные тетки в рамках телевизионных передач. Но теперь мои «до» и «после» лежали по разные стороны, а я застрял на разделяющей их линии.

Родители разошлись тихо – никто ничего не знал и не подозревал до последнего (включая меня). Кстати, так сказать, обычный порядок развода нарушало еще и то, что именно мать переехала на съемную квартиру.

Первую неделю я вообще не особенно чувствовал разницы, может быть только еда стала хуже, отец плоховато готовил и, может быть, от нервов имел тягу к эксперименту. Но в следующее воскресенье я почти физически ощутил, как тот эффект, который я прежде называл «куполом», буквально развалился. В дом вползла промозглая и рациональная пустота, очень похожая на дождливую осень, ту, что теперь медленно шаталась за окнами. Мозги загудели белым шумом, словно приемник потерявший волну, и с глаз сошла золотистая пленка, которая делала воздух живым, а атмосферу уютной.

В общем тогда я узнал, что имеют в виду, когда говорят о тоске, оказывается все, что я испытывал раньше и называл так же, это только намек на нее или скорее скука. И еще одна странная вещь, мать переехала буквально за несколько кварталов и часто проведывала меня, и я бывал у нее, но никакого намека на прежнее чувство просто не было. А попытка обсудить это привела только к ощущению сна. Только моего хорошо усвоенного памятью сна, от которого теперь пришлось проснуться.

Да, что ни говори – тоска поганый попутчик, и познавшему ее известно – эту сволочь нельзя выгнать силой или упросить оставить тебя в покое. Хотя вполне можно обмануть с помощью любого, даже искусственно признанного интересным дела. Где безделье там тоска прорастает сама по себе безо всяких объективных причин. А коль уж причины есть необходимо делать хоть что-нибудь и прерываться только на передышки и сон. В этом смысле текущие обстоятельства шли мне на встречу – отец потерял и без того очень символически оплачиваемую работу и лишил меня всяких карманных денег. У матери клянчить гроши стало невозможно, от того что зарплату в школе не плотили по три четыре месяца. До сих пор не могу взять толк – как выживали?

Если говорить о плюсах этого периода, то вместе с настроением даже не свободы, а беспредела, у граждан по разумению и размаху повально прорезалась предпринимательская жилка. Все стали так или иначе что-то продавать и в какой-то момент вообще казалось, что вокруг только продавцы торгующие друг с другом. Даже те, кто торговал на рынке ширпотребом, китайскими и турецкими тряпками, смешались с общей массой. А пронырливый и скользкий Рома Поролон виделся на этом фоне неким пионером, разглядевшим «верный путь» раньше остальных.

Те же, кто продолжал настаивать на утверждении «торговля – это узаконенное воровство», словно накрылись этой лихорадкой как покрывалом. Продолжая бормотать свои идеологически мертвые мантры, согнув спины и грозя пальцем из какой-то иной реальности, в которой «и Ленин такой молодой, и юный октябрь впереди!».

Тогда наша компания устремилась вырвать свой кусок из общего потока событий. Вот только нулевая координация и низкие интеллектуальные возможности ломали все планы по неизбежному финансовому взлету. Все, на что нам хватало ума, так это на обсуждение чужих уже свершившихся примеров успешного предпринимательства. Хотя чужие схемы, как известно, приносят настоящий успех только их первооткрывателю. Как вдруг на очередных посиделках Дима (неожиданно) предложил вариант.

Для введения нас в курс идеи Дима изложил один недавний случай. За несколько недель до этих наших посиделок он ездил с отцом в одну деревню, довольно далекую по местным меркам. В общем, пока отец решал какие-то свои вопросы с местным главой, Дима ждал его в машине, но скоро заскучал и решил прошмыгнуться по окрестности, когда к нему подошел некий мужичок. По описанию – замызганный и с отекшим красным лицом. Он предложил купить совершенно новый электрический распределительный щиток. А в качестве цены назвал бутылку «белой» или две «красного», но, когда Дима отказался, мужичок тут же сбил цену до двух «зеленых» (одеколон). Дима рассказал об этом отцу, думая, что делает это просто ради поддержания разговора. Но тот отреагировал как подобает опытному торговцу – заставил Диму найти и купить этот щиток, перед тем вручив ему упомянутый одеколон, купленный в местном сельпо. Дима так и сделал, а мужичок, когда передал ему электроприбор, сообщил, что если нужно еще, то всегда – пожалуйста. А на вопрос много ли у него этого добра, гордо ответил: «Одеколона в магазине не хватит!»

Как мы тогда загорелись этой идеей! Но прежде чем что-то предпринимать, само собой решили выяснить, кому вообще нужны эти электроприборы. Записав маркировку и название в течение следующей недели наводили справки, и кто бы нам их ни давал, выходило так, что все дороги ведут к Поролону. Оказывается, только он мог взяться за реализацию подобного товара (да и любого другого – тем и жил).

Встреча с Ромой Поролоном дала моментальный результат – мы выяснили сколько нам готовы заплатить. Рома не называл конкретной суммы, но сказал, что даст треть от той, которая указана на ценнике в единственном на всю округу магазине электротоваров. Дополнительно сообщил, что если вдруг нам понадобится машина с водителем от него, то это будет уже четверть суммы все от того же ценника. Но так или иначе для разведки необходимо было ехать независимо ни от кого, иначе пришлось бы оплачивать поездку в любом случае.

Над организацией выезда провозились целую неделю, и если деньги на предполагаемую покупку как ни странно нашлись быстро, то машину искали дольше всего. В конце концов Дима доконал родителя дать нам грузопассажирский уазик, имеющийся у них в хозяйстве, но только на условиях, что мы сами обеспечим себя топливом. По понятным причинам рассказать правдивую версию нужды в нем мы не могли, и Дима объяснил это необходимостью практики вождения, что его отец только приветствовал.

В общем собрались и отправились, правда вчетвером, Вадик не смог поехать, как сказал об этом Саня: «Наверное, гусям головы рубит? Он же вечно их кому-нибудь рубит!» Примерно к обеду мы въехали в деревню и прокатившись по центральной улице дважды, дружно уставились на Диму, тот только бормотал: «Смотрю, смотрю…», – как вдруг умолк и, напрягшись, резко прибавил ход. Машина с пробуксовкой пошла вперед, подпрыгивая на кочках, переходящих в ямы. Проехали узкую вырубку, зажатую между дорогой и речушкой с болотистым берегом. По узкой тропинке, вдоль воды шел маленький рыжий мужичок в широком длинном балахоне. Вдруг Дима завопил и ткнул в открытое окно пальцем, так что чуть не высадил мне глаз:

– Вот он! – и ударил по тормозам так, что визг колодок разлетелся по окрестностям рваным эхом.

Мужичок замер как вкопанный и вытянул шею, отчего стал напоминать суриката, высматривающего опасность. Но спустя долю секунды бросил какой-то узел и рванул вдоль дорожной насыпи в противоположном направлении.

– И зачем ты орал? – сквозь смех спросил Саня.

– Че делать? – напрягся Дима.

– Дави педаль, может, еще догоним! – предложил я, и машина рванула с места.

Мы довольно быстро поравнялись с бегуном и стали поочередно выкрикивать всевозможные уговоры для его остановки. Но спринтер был неуклонно сосредоточен на беге, пока вдруг не исчез с глаз.

Дима остановился, мы выскочили из машины и разбежались по обеим сторонам насыпи. Я и Саня спустились к вырубке, а Дима с Лехой на противоположную сторону дороги. Стоило разглядеть отверстие водосточной трубы под полотном тракта, как я невольно расхохотался.

– Мужик, вылезай!

– Не сяду, не сяду, не сяду… – слышалось из трубы монотонное повторение похожее на мантру.

– Это китайское КГБ! – гнусаво и громко объявил Саня. – По законам военного времени – расстрел на месте!

– Сань, да ты что? – громким шепотом сказал я, – он и так…

– Извини не сдержался, – давясь со смеху, сказал Саня и отошел чуть в сторону.

– Мужик вылезай! Поговорить надо! – предложил Леха уже с обратной стороны трубы, но мужичок заладил свое «не сяду…» и не поддавался на уговоры.

Минут около двадцати мы поочередно упрашивали его вылезти, пока наконец не рявкнул Саня:

– Дима, ты балбес! Ты его напугал, ты и доставай!

И после короткой нервной перепалки Дима все же полез в трубу, кряхтя как старый дед.

Из трубы доносилась возня и короткие крики, Леха напряженно прошептал, что, если вдруг рыжий вырвется, нужно быть готовыми его принять. Хотя это не пригодилось, спустя полминуты Дима выволок его за шкирку и, встряхнув, сказал, снимая с его башки кусок налипшей паутины:

– Помнишь меня? Ты элекрощиток мне продал!

Но остекленевшие глаза мужичка выражали пустоту ночного леса, и он только часто моргал и громко сопел.

– Нет не годится, давай его в машину! – сказал я и взял мужичка под руку.

Усадив его на заднее сидение, мы на все голоса втолковывали ему, что не имеем ровно никакого отношения к милиции и правоохранительным органам вообще. В качестве аргумента предлагали собственную молодость и невозможность быть занятыми на какой бы то ни было службе просто по возрастному несоответствию. Психологическая блокировка сошла с застывшего лица мужичка, только когда Саня показал деньги.

– У нас не хватит макулатуры, но в Европе пытки запрещены! – наконец хоть что-то произнес мужичок, поправляя свой балахон.

– Выпить хочешь? – поинтересовался Леха.

– Где чай, там и шампанское, но лучше градус не понижать! – выдал мужичок.

– Ты это о чем? – прищурившись, спросил Саня.

– Я лично буду водку, а вы можете хоть «Буратину» – я не обижусь! – громко и нервно сообщил мужичок.

Первым заржал Дима и завел мотор. В магазине купили бутылку водки, стаканы, хлеб, кусок вареного сала.

Мужичок пожелал всем удачи здоровья и материального благополучия, когда ловко проглотил налитый до краев стакан. Встряхнулся, занюхал хлебом и представился Леопольдом. Спустя пару минут он внимательно поочередно рассмотрел нас и согласился с тем, что мы слишком молоды для службы в органах внутренних дел. И только тогда стал разговаривать по существу.

А по существу, через час мы выехали из деревни в под завязку набитой электрооборудованием машине. Так что Леха с Саней всю дорогу тряслись в неудобных позах, прижатые коробками с электрощитами, грудой розеток, электросчетчиков и пакетных выключателей. На мой вопрос Леопольду откуда все это, он ответил: «Из леса», и я больше не приставал с расспросами. Главное, что товар был совершенно новым, и его кондиция, по крайней мере внешне, не вызывала никаких сомнений.

Домой приехали уже к вечеру и сразу рванули к Поролону. Он, конечно, возмутился для порядка, болтая о разделении рабочего и личного времени, но, рассмотрев товар, дал отмашку разгружать. Кстати, заплатил не просто ту цену, что обещал, но еще и накинул за качество, с тем, что, если найдется еще нечто подобное, мы должны рассматривать именно его как первого претендента на покупку. Рома назвал это электрооборудование «высшей пробой» и сообщил, что в наши края такое практически не привозят. (Наверняка имея в виду его высокую стоимость для среднего достатка поселкового жителя, а с тем и сложности его реализации – но то были официальные цены). Хотя лично мне было на это наплевать, ведь все сложилось как нельзя лучше, и в моем кармане теперь лежала половина месячной зарплаты среднего служащего.

Рома предпринял несколько попыток узнать откуда все это, но по дороге мы сговорились молчать и не сообщать об этом источнике не только какому-то Поролону, но и близким. Черт подери, мы решили до поры не посвящать в это даже Вадика. Нужно было взять паузу и до следующего рейда эту тему никак не тревожить. А нуждающийся в деньгах больше нашего Вадика, ощутив перспективу наживы обязательно бы начал склонять нас к как можно более скорому повторному заезду. Тем более что за ним водились грешки из разряда отступления от общих интересов в пользу личных.

Уже немного позже я хоть и с трудом, но объяснил для себя почему мы тогда остановились и не стали что называется «ковать железо пока оно горячо». Это был страх наказания за успех. Ведь любой человек, не обделенный здравым смыслом, при этом смело движущийся к цели, почти наверняка знает, как обращаться с возможной проблемой в избранном им деле, потому как он видит его в общем. А наша вылазка сложилась целиком из удачи и ничего за ее узким коридором нам не было известно, а значит, могло грозить чем угодно. К тому же вскоре меня отвлекли уже несколько другие дела.

Тогда я все еще учился в школе, и после новогодних коротких каникул мне пришлось сдавать и пересдавать чертову уйму контрольных работ и сочинений. Все потому, что стоило матери ослабить контроль за моей успеваемостью, я в тот же миг прекратил нормально учиться. Как узнал позже, учителя не обращались с жалобами к матери на мои прогулы от того только, что их непосредственная начальница теперь пребывала в состоянии развода. Будоражить человека в таком состоянии считали неучтивым и, может быть, даже небезопасным, давая время прийти в себя, и теперь это время вышло.

Кстати, мать, изучив статистику моей успеваемости, отреагировала даже не спокойно, но легко, сказав что-то вроде: «Ну что же, Ваня, ты всегда был творческой натурой…» Тогда мне наконец стало отчетливо ясно, что развод родителей окончен. Ведь сейчас мать виделась мне неким отдельным или даже чужим существом. И ее взгляд на мир, теперь не мог поколебать какой бы то ни было внешний раздражитель. Единственное что осталось для меня загадкой – почему мать развелась с отцом, а я чувствую будто это произошло со мной. Или, может быть, мне просто так казалось?

В любом случае за эти несколько месяцев мать очень изменилась. Эта ее умеренность и собранность уже не открывалась тем теплом, что прежде. Теперь она казалась мне величественней, недоступней и горделивей. А после смены привычной прически на короткое каре и вовсе стала напоминать снежную королеву.

Отец же тем временем стал совсем тихим, но не подавленным, а скорее «бесцветным», словно всем своим видом говорил, что не хочет выделяться. Все больше читал Блаватскую и Гурджиева, а цитировал почему-то Набокова и Салтыкова-Щедрина, наверное, считал, что это мне более по возрасту (или сознанию). По специальности устроиться не смог и теперь работал сторожем в военкомате и все больше походил на папу, а не на отца. Хотя сторожу с высшим образованием дымка принятия философа-практика даже к лицу. Кстати, рассеянность понятий и восторг по поводу мелочей, более никому не доступных, тоже. Оправившись от развода, папа конечно чуть поседел и схуднул, но теперь стал глубоко спокойным, легким и по-стариковски теплым – он сильно постарел тогда.

В начале марта девяносто восьмого мать предприняла новый выпад, к которому я не был готов совершенно. Она взяла отпуск с последующим увольнением, дождалась расчета и укатила в Новосибирск к матери, то есть моей бабушке, оставив для меня только короткую записку в почтовом ящике.

Оказывается, я нуждался в матери больше, чем сам о том думал, и ходил ошалелый целую неделю. Дело оказалось не только в том, что я заскучал, но с ее увольнением еще и в школе начался кавардак. Причиной тому стала Копейкина Антонина Семеновна –учительница математики, теперь занявшая место матери на должности завуча. Я уж не знаю, с чего ее прорвало, но только теперь она стала цепляться по пустякам и занижать мои оценки, притом что ни с алгеброй, ни с геометрией прежде у меня проблем не было. Во всяком случае не больше, чем у других моих одноклассников. В общем, атмосфера все накалялась, кстати в опалу точно так же, как и я неожиданно, попали еще трое из класса, эти выделялись особенно слабой успеваемостью. В итоге дело дошло до того, что в конце мая, в канун экзаменов для выпуска из девятого класса, Антонина Семеновна собрала нас в своем кабинете и открытым текстом выдала: «Вам не нужно идти в десятый класс! Кого увижу на следующий год, выпущу со справкой!». По-моему, доступней некуда! Если по поводу моих коллег по опале у меня вопросов не было, то на свой счет я проконсультировался с единственным учителем, которого по-настоящему уважал, Петром Петровичем, нашим историком. Тот свободно разъяснил, что у Антонины давно накопилась масса вопросов к моей матери, которые она не могла себе позволить задавать прежде. И теперь они сыпятся на мою голову в качестве этой неприязни. В общем, Антонина Семеновна, как и всякая новая власть, взялась за чистку рядов по собственному разумению, эти трое неуспевающих – портили ей статистику, а я – настроение.

Месяц спустя, получив аттестат об окончании девяти классов, я со спокойным сердцем забрал документы и унес их в местное профессиональное училище. И хотя это и считалось некой наклонной, прокатившись по которой стереотип приводит всякого к неизбежному проклятью рода человеческого, – физическому труду, мне было все равно. Хотя даже не все равно, скорее я это рассматривал как демарш. Глупо конечно, но мне думается, дело было даже не в неприязни Антонины Семеновны, скорее мне больше хотелось насолить матери, так небрежно поступившей и даже не удостоившей меня своим прощаньем перед отъездом. И это типично детское: «…вот когда узнает, что ее сын даже не окончил школу, вот тогда…», а что произойдет тогда, уже значения не имело – просто грел этот дурацкий импульс и на этом все!

В новое лето я вышел таким свободным, каким прежде и представить себя не мог. Не важно, что впереди была другая учеба, ведь я не знал, что она собою представляет. Просто заблаговременно предвкушал нечто гораздо более лучшее, чем ненавистная школа, от одной мысли о которой портилось настроение.

Время лета, как водится, утекало быстрее, чем любое другое, и пока оно не иссякло совсем, зрела необходимость что-то предпринимать. Тем более что закончившаяся линия резких скачков проявила нужду в деньгах острее прежнего.

Новый период стал беспокойным и богатым на перемены не только для меня, но и для моих друзей. Допустим, Леха с Саней прекратили всюду появляться вдвоем и по домам теперь расходились порознь. Причиной тому стало новое замужество Лехиной мамы. Исходя из последовательности известной только женщинам, она тут же поссорилась с подругой, которая в свою очередь являлась мамой Сани. Теперь Леха с Саней обязаны были делать вид, что тщательно выполняют требование своих матерей, – прекратить всякое общение. Хотя их самих это больше веселило, и подобное предписание никак не влияло на их братское отношение друг к другу. Дима куда-то пропадал на два месяца, а когда вернулся, мы не сразу его узнали. Во-первых, он порядком поправился. А во-вторых, на его привычно лысой башке, отмеченной только неким подобием большой перевернутой брови по контуру лба, вдруг появились волосы. Нормальная пышная, даже запущенная шевелюра. Мы, конечно, никак не могли оставить этот факт без внимания, отметив его советом, – не показываться брату! Вадика тоже долго не было видно, этот не в пример мне вообще бросил школу и с головой ушел в хозяйственные дела. Он сильно отдалился от компании и теперь смотрел на нас неким напускным усталым прищуром очень занятого, но снисходительно оторвавшегося от дел крестьянина.

Ни шатко, ни валко, к концу июня мы все же предприняли попытку заработать и ничего лучше, чем то, что уже знали, выдумать не смогли. В общем, снова встретились с Ромой. Тот отчего-то удивился, увидев нас, и долго спрашивал, все ли у нас хорошо. На мой вопрос нужен ли ему тот же товар, что мы предлагали раньше, утвердительно ответил: «Нужен!».

Сделали все по старой схеме, за исключением того, что теперь нас был пятеро. В этот раз обошлись без веселых стартов и дождались Леопольда у его дома на самом краю деревни. Точнее, маленького бревенчатого домишки, с перекошенной крышей и несоизмеримо большими хозяйственными постройками.

Леопольд только увидел машину, долго всматривался в лобовое стекло, как вдруг взялся махать руками и вообще стал приветливым и смешным. Долго спрашивал, куда мы пропали на полгода, и тут же моментально разболтал, что теперь у него есть большой покупатель на его товар. А завидев наши расстроенные лица сказал, чтобы мы раньше времени не волновались, потому как для нас он «чего-нибудь наскребет!».

Пока грузили машину все тем же оборудованием, Саня отметил, что Леопольд с прошлой нашей встречи порядком успокоился и стал выглядеть куда лучше. Одна одежда чего стоила: ветровка, брюки без дыр и практически новые кроссовки, и по сравнению с теми ремками, в которых он прятался от нас в трубе, – это небо и земля. Леопольду явно это льстило, и он, приосанившись, сообщил, что это его «большой покупатель» так снабжает. В довесок к тому сообщил, что он теперь еще и присматривает за местным дурачком Кешей по кличке Султан. Стоило только помянуть Кешу, о котором лично я до того ничего не знал, как он тут же и появился, взявшись радостно и суетливо крутиться вокруг машины, напоминая своим поведением приветливую собаку. Окончив погрузку, Саня рассчитался с Леопольдом, который заострил внимание на том, что теперь берет только деньгами. На мой вопрос: «Что, пить бросил?», он сказал так: «Нет – просто теперь знаю, как надо!» Поочередно пожав руки Леопольду, мы уже было начали садиться в машину и даже открыли двери, как вдруг Кеша вскрикнул: «Стой-постой!». Мы замерли, вопросительно глядя на него. Тот осмотрел нас, отошел чуть в сторону и, поочередно указывая пальцем на каждого, стал говорить на манер детского стишка. Первым указав на Леху: «Этот пойдет!». Затем уставился на Саню, – «Этот споет!». Поднял указательный палец вверх и посмотрел на меня, – «Этот тропинкой кривою взойдет!». Вскользь посмотрел на Диму – «Этот из чашки железа хлебнет!». И вдруг остановившись на Вадике как-то особенно страшно и негромко сказал: – «Этот придет еще раз и умрет…»

Все мы, само собой, рассмеялись, но мне показалось что каждый из нас тогда порядочно напрягся. Уж слишком пронзительно звучал этот стишок, словно пролезший сюда из какого-то другого – «того света». Леопольд предложил не обращать внимания на эти слова, и мы наконец двинулись в обратную дорогу.

Ехали, шутили и, не сговариваясь, смеялись над чем-то не относящемся к этой поездке. К тому же, вместе с нарочитым и поверхностным весельем все указывало на то, что слова Кеши нашли свой отклик в каждом из нас. Но как бы то ни было к вечеру приехали домой и безо всяких вопросов и преград продали Роме все до последней розетки. Разделили деньги на пятерых равными долями. После Дима развез всех по домам, а когда подвозил меня, последним из компании, вдруг выдал:

– Не могу отделаться от мысли, что еще не всё! Сам посуди, как это может быть – мы два раза приезжали и оба раза все как по нотам! Леопольд как из воздуха добывает отличное электрооборудование, притом что вокруг кроме леса, заброшенной фермы и разворованной моторотракторной мастерской, ничего нет! Где он это берет, он же почти бомж? Какая-то херня! Нет, такого не может быть… и за такое придется платить!

Я уже было с ним согласился, но только из нежелания спорить, в то время как про себя ничего подобного не ощущал. Я, честно говоря, вообще не чувствовал даже намека на какой бы то ни было проступок, в эмоциональной оценке это больше походило на некую детскую шалость, оставшуюся безнаказанной.

– Погоди, Дима, но ведь ты прав и еще не все! – сообразив, сказал я. – Поролон готов покупать – Леопольд продавать! Что ты вдруг о наказании? Поработаем еще, как считаешь?

– Наверное… – задумчиво кивнул Дима, – но надо переждать!

– Что переждать? – уточнил я.

– Не знаю, но надо переждать. – повторил Дима, и мне показалось, что я понял, о чем он говорит. На том и разошлись.

Дальше пошла какая-то обыкновенная летняя жизнь. Зелень набрала цвет, и под почти весеннюю канонаду нескольких гроз подряд время перевалило в июль. Оказывается, за разглядыванием себя самого я и не заметил, что отец самостоятельно посадил огород, который уже давал всходы. Завязи нескольких яблонь под окнами постепенно набухали зеленью плодов. И вообще, я только-только осознал, что кругом теперь стоит лето, а я упускаю его каждый прожитый день.

Стоило поделиться этим соображением с отцом, как он без промедлений выдал мне действительно дельный совет – поехать на озёра. И почему я сам об этом не подумал? Какие-то тридцать километров на машине и еще десяток пешком и вот тебе просторный отдых, без цивилизации и условностей. Хочешь купаться – вот тебе озеро! Хочешь орать – вот тебе лес! А когда обсуждали поездку уже с друзьями, не менее веский аргумент был приведен Димой: «Туристки опять же… новые, городские! Они же поразвратней наших, у них же там распущенность и свобода нравов!» Но Саня, который не умел терпеть пустого трепа, сорвался и выдал: «Может, они-то и развратные, и новые, да ты то старый! Кого ты там соблазнишь со своим “тыр-пыр, морда красная”, анекдоты рассказывать будешь? Или к сиське тянуться дрожащей рукой?», но Дима не поддавался на грязные обвинения в том, что он негодный ловелас (хотя это было именно так), и ответил, что просто купит больше водки и вина.

Глава 4. Кто оплатит активный отдых?

Со сборами провозились пару дней, набрали тушенки, сала, крупы, картошки и макарон. Кроме того, Дима, как и обещал набил отдельную сумку исключительно бутылками с алкоголем – видно всерьез рассчитывал на развратных туристок?

Вдруг в последний момент Вадик отказался ехать, сказав свое универсальное: «Не могу – надо за хозяйством следить!» Тогда Леха, помню, удачно сострил и сказал что-то вроде: «Говорят, если слишком тщательно следить за хозяйством, то может появиться сыпь, и вообще нужно иметь силу воли, и как только захотелось последить за хозяйством, говорить решительное Нет!» Вадик не поехал, хотя согласился нас подвести до ворот заповедника на отцовском ГАЗ-53, с тем чтобы сразу вернуться… и, наверное, следить?

Те десять километров от забора, отделяющего заповедник от населенного пункта и вообще всего существенно менее заповедного, дались нам неожиданно легко. Вот только Дима всю дорогу ныл насчет неудобной сумки с бутылками, сначала мостил ее и так, и сяк, а после до самого конца не оставлял попыток всучить ее кому-нибудь из нас. Но мы только лишний раз хохотали и не поддавались на уговоры, продолжая нести только свои рюкзаки.

Ранним вечером добрались до места. Обозримая часть берега озера стояла пустой. Обыкновенно отдыхающие останавливались с той стороны озера, с которой к нему выводила тропа. Места для кемпинга здесь уже были оформлены, правда с разной степенью комфорта. Мы выбрали то, на котором имелся стол и скамейки из распиленных вдоль бревен, а вот рогатые палки для поддержки тагана пришлось выворотить из костровища кемпинга по соседству. В общем устроились, разбили лагерь, запалили костер и настрогали в котелок овощей, добавили воды, заправили парой банок тушенки, а как посолили – получили подозрительно вкусное и съедобное рагу. Только уселись есть, Дима чего-то забормотал и вытащил из своей «неудобной» сумки бутылку водки «Лимонной». Нарезал сало и предложил выпить за нашу вылазку и коммерческий успех. Леха тогда весь переморщился и сказал что-то около: «В этой водке лимонного: только название и лимон на этикетке!»

Не успели мы допить эту бутылку, как сильно и почти моментально стемнело, и вместе с тем вся природа вокруг стала громче и отчетливее слышна. Пока я вслушивался в треск леса и плавный шум накатывающих на берег волн, сидя на краю скамейки, Леха и Саня так же молча и задумчиво шевелили костер, рассевшись по низеньким пенькам. Вдруг Дима встал из-за стола и, потянувшись, неожиданно произнес:

– А где тут бабы-то?

Более быстрого и идеального «убийства» того легкого и почти мистического настроения я уже не припомню, но хохотали мы тогда все четверо и почти до слез.

Самое интересное, стоило только отсмеяться и откупорить еще одну бутылку, на этот раз «Кедровой» водки (хотя такой же кедровой, какой лимонной была предыдущая), откуда-то слева в круг света от костра вступила молодая девушка. Одетая в узкие джинсы, зеленую ветровку и платок, завязанный на затылке. На плечах висел высокий рюкзак, а в руке она держала длинную палку с загнутым краем. Она стояла молча и осматривала нас, когда Саня негромко сказал:

– И сказал Дима: «да будет баба!», и стала баба… – Санина мать ходила в церковь и от того ли в его речи время от времени проскакивали подобные выражения.

– Добрый вечер! – сказала девушка и, улыбнувшись, подошла ближе к костру.

– Добрый! – подтвердил я, и все остальные вслед за мной.

– Что-то я припозднилась. Темно уже, ни дров не собрать, ни палатку не поставить.

– Ты что, одна? – удивленно спросил Саня.

– Нет. Еще двое следом идут.

– Ты присаживайся! – предложил я, а Дима указал на скамейку, отступая к костру.

Девушка сняла рюкзак и, подперев его палкой так, что он остался стоять не падая, прошла к столу и, протянув мне руку, представилась Катей. Я с непривычки рассеянно пожал девушке руку и назвал свое имя. После Катя, ловко обойдя остальных, сделала то же самое и уселась на скамейку лицом к костру. Вздохнула, склонившись вперед, и стала рассказывать о запоздавшей машине и крохоборах перевозчиках, стараясь объяснить (возможно, больше самой себе) почему она не успела на озеро засветло.

– Ну хочешь, ставь палатку здесь! – предложил Дима, указывая на просторный чистый пятачок, чуть левее наших палаток.

– Да, можно?! – радостно и удивленно воскликнула она и почему-то посмотрела на меня.

– Ставь! – сказал я. – Помочь?

В этот момент на свет вышли еще две девушки, немного помоложе Кати, но такие же улыбчивые, хотя и слегка замученного вида. Эти представились Софьей и Лерой.

Нашей помощи в установке палатки не потребовалось, ведь у девчонок она была самой современной. Стоило ее достать из чехла, как она практически сама поднялась на складных полукруглых дугах. Таким образом, оставалось только зафиксировать ее на земле восемью колышками. Наши двускатные брезентовые палатки на фоне этой кульминации современной туристской мечты выглядели слегка отстало. А стоило девушкам окончить установку своего красно-синего шатра, в довесок перед ним появилась еще и маленькая прямоугольная прихожая, и мы решили выпить отдельно за нее.

Девчонки оказались веселыми и открытыми и болтали обо всем, чего не спроси. Кроме прочего рассказали, что они студентки-экологи из Красноярска. Буквально только что окончили первый курс и предприняли первую самостоятельную вылазку на природу за пределами своего родного края. Говорили, как им нравится местная природа и как сильно она отличается от той, к которой они привыкли. Разговор все больше уходил в ту плоскость, в которой нужно пить чай, а не водку, и смотреть на звезды, а не друг на друга. Против этого незамедлительно восстал Дима, тут же предложив выпить за встречу и знакомство. Девчонки, к моему удивлению согласились, только взяли паузу, чтобы умыться и, вернувшись с озера к костру, тут же осушили кружки.

Катя повесила свой котелок на таган и взялась что-то готовить. Спустя полчаса все сидели сытые, и забродивший в крови алкоголь теперь позволял говорить на темы более неформальные и обязательные, чем природа, погода и жизненный курс. И тут неожиданно взвился (нет, не Дима), Саня, и он понес что-то невнятное с намеком на агрессию, а после, собравшись, вдруг выдал:

– Экологи – это то же самое, что вегетарианцы и феминистки?

Катя тонко улыбнулась и посмотрела на меня. Я только развел руками и кажется нелепо и стыдливо улыбнулся. Тогда она сказала, размеренно произнося каждое слово:

– Нет, Саша. Экологи изучают природные взаимосвязи, вегетарианцы не едят мясных продуктов, а феминистки – за равные гражданские права для женщин и против сексизма.

– Вот я и говорю, вся эта …братия одного поля-ягоды… – поднявшись и отступая куда-то в темноту леса начал было Саня, но вновь перешел на невнятную болтовню.

– Что это он? – спросила Лера.

– Нервы, наверное, сдали, вот и нажрался, – ответил Леха.

– А я заметил, что ты мужиков не долюбливаешь! – вдруг подал голос Дима.

– Этот-то, когда успел? – удивленно поднимаясь с места, сказал Леха, глядя вниз.

И правда, Дима абсолютно незаметно для нас и главное очень быстро сменил состояние и теперь был просто безобразно пьян. Сполз с короткого пенька в неестественную позу и, болтая головой на ослабевшей шее, пялился в костер опустевшими глазами.

Девчонки тихо рассмеялись, а мы с Лехой подняли Диму с земли и запихнули его в палатку не встретив сопротивления. Тут из леса вырулил Саня. Вскинув указательный палец вверх, он начал высказывать что-то, но споткнулся о колышек палатки и растянулся на низких можжевеловых кустах, так не произнеся ни одного внятного слова. Его уложили в ту же палатку, что и Диму.

– Они всегда такие? – спросила Катя, натужно улыбаясь.

– Честно говоря, сегодня вечер открытий… – начал Леха.

– Лично я Саню вижу таким впервые, – добавил я.

– А-а-а… – протяжно выдала Софья, – …но вообще-то обычно мужчин мы долюбливаем, – и громко засмеялась, а вслед за ней и ее подруги.

Я невольно улыбнулся, а Леха только поднял брови и предложил выпить. Подбросили веток в костер и вынули из Диминой «неудобной» сумки еще одну бутылку. На этот раз безо всяких намеков на пользу в названии, а конкретно «Столичной».

Спустя примерно час то странных, то смешных разговоров, время от времени начали проскальзывать недвусмысленные намеки. И вообще, девушкам наверняка было интересно подразнить малоопытных пацанов на сексуальную тему? Вскоре уже несколько напряженную атмосферу разрядила невнятная болтовня из палатки вместе с протяжным храпом.

– Давай, Катя… бери его, тише-тише…

Софья с Лерой почти синхронно уставились на Катю, а она вытянула шею, поправила свалившейся на глаза локон и сказала:

– Как приятно, когда знаешь, что кому-то снишься, – и вдруг расхохоталась, зажимая ладонью рот.

Так под иногда повторяющийся сладострастный шепоток Димы и зверский храп Сани просидели допоздна, а как только догорел костер, все разбрелись на ночлег.

Вся следующая неделя была пропитана какой-то чуть приглушенной эйфорией. Каждый день палило солнце, а от того что это было время после дождя, на берегу кроме нас пока никого не было, разве что лесник проезжал на лошади. Дни напролет купались и шатались по окрестным лесам, и хоть для ягоды сезон еще не наступил, хватало одного сладковатого таежного запаха, чтобы во рту остался медовый привкус. Озеро быстро прогрелось только на поверхности, так что если во время плавания температура была в самый раз, то приняв вертикальное положение в воде, ноги по щиколотку тут же обжигало холодом. Девчонки свою палатку так и не переставили и всю неделю провели с нами. День на третий Дима ни с того ни с сего вдруг стал устойчив к алкоголю, и никто ничего не понял, пока он после обеда не отправился на прогулку в лес вдвоем с Лерой. Катя на это сказала так: «Наверное, нашли способ борьбы с комплексами? И что это за способ такой?» Потом они с Саней выясняли, что это за способ, а вот я, как и Леха с Софьей (хотя этим я свечек не держал) все прохлопали и остались в этом смысле и на этот раз не просвещены.

В начале следующей недели наш отдых подходил к концу. Прощаться с девчонками не хотелось, и пусть сил было еще хоть отбавляй, но продукты уже закончились. К тому же имел место уговор с родителями именно на этот период времени. В общем, обменялись контактами, пообещали друг другу звонить-писать и, «оставив дам на берегу» (они запланировали месяц отдыха), отправились в обратную дорогу.

Не торопясь и налегке, во второй половине дня добравшись до ворот заповедника, мы только теперь задались вопросом, кто же нас повезет обратно? Ведь мы не удосужились об этом хоть с кем-нибудь договориться заблаговременно.

Пошли искать телефон. Дима предложил позвонить отцу, чтобы он забрал нас, но это не пригодилось. Пока брели до местного магазинчика нас подобрал Макс – Санин родственник. Формулировка, определяющая степень его привязки к их общему генеалогическому древу, вообще не поддавалась внятному определению (как выражался сам Саня, когда речь шла о ком-нибудь таком: «Это брат сестры левой бабушки»).

Макс занимался перевозкой туристов и теперь возвращался с доставки очередной группы. В его распоряжении имелся практически новый УАЗ-452 или «буханка», так что ехали с комфортом. Саня, понятно, уселся вперед и какое-то время говорил с Максом исключительно об их общих родственниках. Кто женился, кто здоров, а кто не очень, упоминали родившихся детей, чью-то бесконечную стройку, ремонт, и огород. Но когда речь зашла о плачевном состоянии здоровья какой-то очередной тети Поли, Саня глубоко вздохнул и рявкнул:

– Да я еще в садик ходил, когда говорили, что она одной ногой в могиле! Такие не умирают!

Макс рассмеялся и притормозил перед мостом, вдруг часто закивал и спросил:

– А ты ведь такого Вадима Зимина знаешь? Вы дружили вроде бы…

– Ну! Мы и сейчас дружим. Вадик нас до заповедника и подвозил неделю назад.

– Похоронили вчера, – выдохнул Макс.

У меня в эту секунду застрял ком в глотке встал, и я закашлялся. Машина тем временем прошла мост и, миновав красные столбы вечно поднятого шлагбаума, поползла в горку.

– Ты шутишь что ли? – сипло сказал Саня.

– Какие шутки, на новом кладбище вчера закопали. Говорят, сгорел в машине… из деревни какой-то ехал! – ответил Макс.

Оставшиеся двадцать пять километров ехали молча. Только когда вылезли на перекрестке, где обычно собирались прежде чем что-то затевать, Дима сказал:

– Надо придумать что говорить… если спросят!

– Если? – по-любому спросят! – рявкнул Леха.

– Будем говорить, как есть! Нас отвез – сам не поехал! – предложил я.

– Вадика жалко! – сухо выдохнул Саня. – Чё он с нами не поехал?!

Договорились созвониться позже и разошлись по домам. Не знаю кто и что себе думал тогда, а у меня все крутилась мысль о судьбе. О том, что дальше носа своего ничего мне не видно, и с кого спрашивать за то, что происходит с нами не по нашей воле? и кто этот «кто»?

Отец встретил меня вопросом: «Хорошо ли отдохнул?». А когда его чересчур обходительный и внимательный посыл стал приторно нарочитым, я сказал о том, что уже слышал про Вадика. Потом мы долго говорили о смерти. Отец приводил примеры из собственного опыта столкновения с ней, и все больше твердил о том, что ее познать нельзя, можно лишь принять ее факт. Притом что познания эти рано или поздно станут доступны каждому. Философ – что с него возьмешь. Не будь он философом, смог бы сбросить ношу своих заслуг так легко? Смог бы пойти на вакансию сторожа с тем что привык к ответственности за несколько сотен человек? Смог бы не запить как все прочие, когда любимая женщина исчезает из его жизни как сон? Да, тогда сквозь пробитую брешь в моем юношеском мировоззрении я хорошо увидел, что мой отец очень сильный человек.

– Знаешь Ваня, а вчера вечером заходила Соня (мама Вадика). Спрашивала не видел ли я Вадима, и, может, он с вашим Ваней куда-то ушел, и что не может его найти. Тяжело ей сейчас, а мы ведь с ней рядом стояли буквально часов за шесть до этого… на кладбище, – говорил отец. – Вы бы сходили к ней как-нибудь, да и на могилу тоже, а Вань?

Я, помню, только кивал и думал, почему я ничего не чувствую. Больше размышляю о Леопольде и Роме, чем о смерти или о чем там еще положено размышлять в таких случаях?

На следующий день собрались вчетвером и поехали на кладбище. В гастрономе купили граненый стакан и четыре одноразовых, я прихватил бутылку «Кагора» (вернее, отец вручил, с тем что все равно будем что-то символически выпивать, так уж лучше «Кагор»). Кладбище было совсем новым – десятков пять могил, и на двадцати крайних холмы еще травой не поросли. Новый сосновый крест из прочей геометрии разметки выделялся сразу. Ну что, налили вина, и Вадику поставили, правда, хлеб забыли. Слов по случаю не нашлось. Поговорили как-то обычно, но натужно и глупо. И вроде и слезу пустить не грех, да внутри повода нет – не верится. Помню, я все на ромашки смотрел, ими весь холмик усыпан был. Ушли тогда быстро и полчаса не побыли, Саня только пару сигарет под венок сунул, вроде как «Вадику на потом», так и уехали.

После обеда приходил следователь, как позже отметил отец: «Молодой еще, сам пришел!» – расспрашивал о том, каким Вадик был человеком? Где я находился два дня назад, и может ли кто-нибудь это подтвердить? Врать и не пришлось, я ведь и правда знал не больше, чем все остальные, и в это время, наверное, купался в озере. А на мой вопрос, как он считает, что там произошло? Ответил будто рассматривает версию о том, что гражданин Зимин не справился с управлением. Протаранил придорожное дерево потерял сознание, а в следствие столкновения произошел обрыв проводки, спровоцировавший короткое замыкание, повлекшее за собой возгорание. И от себя добавил: «Кто попадал в серьезные ДТП, знает, что такое сплошь и рядом, к тому же машина старая!»

Только успел обзвонить друзей, мол, если следователя еще не было, то ждите, как к дому подъехала машина Ромы Поролона. Вместо него самого из-за руля вылез один из его помощников. Он некоторое время объяснял мне что-то невнятное и наконец сообщил: «Роман Павлович хочет поговорить и для этого прислал машину». Я тогда впервые услышал отчество Поролона. Конечно, поехал, но оттого, что все мое нутро отвергало этот барский напуск, с лакеями-господами и «карету мне карету!», находился в раздраженном расположении духа. Опаска тоже имела свое место, ведь эта скользкая «поролоновая» сволочь могла затеять все, что угодно. Когда пошел надевать куртку, почти машинально прихватил отвертку, что лежала у газовой плиты на веранде. Тогда подумал: «Мало ли что, а тут какой-никакой контраргумент».

Я прекрасно знал, где жил Поролон, но теперь ехали не к нему, а когда машина остановилась у дома Марата, местного «очень уважаемого человека», меня взял озноб. Помню, еще был младше, когда взрослые мужики говорили о Марате в каком-то шутейном разговоре как о «свидетеле-рецидивисте». Мол фигурировал в таком количестве уголовных дел, сколько на весь поселок за девяностые не заводилось, а все проходил как свидетель. Наверное, очень невезучий человек? Вечно оказывается не в то время не в том месте!

Вышли из машины, и водитель открыл пешеходную дверь в высоких автомобильных воротах. Сказал, чтобы я держался тропинки, а сам остался снаружи и запер дверь, стоило мне войти. Двор, прямо скажем, впечатлил. Кроме гладко стриженого изумрудного газона повсюду росла масса кустов деревьев и пучков какой-то декоративной травы. Там и здесь поднимались каменные стенки клумб, засаженных пионами, розами, ирисами. За садом в левом углу участка стоял дом, отделанный бежевым камнем. А по правую руку из-за ряда высоких елок виднелся край навеса. Я прошел чуть вперед по широкой мощеной диким камнем дорожке, когда из кустов вышел здоровенный черный мохнатый пес. Он уселся на край газона, вывалив язык и, пяля на меня свои добрые глаза, облизнулся.

– Начальник – неси мяч! – послышалось откуда-то справа.

Пес тут же встал, повернулся и сунул морду в куст. Повозился и вновь вылез уже со светло-зеленым теннисным мячом в зубах. Тоскливо посмотрел на меня и тяжело побежал по дорожке, пока не скрылся за невысокой стеной живой изгороди.

Я с опаской осмотрелся и последовал за ним, сжимая в кармане отвертку. Сразу за стеной, справа, располагалась просторная восьмиугольная беседка. В ней за широким столом, заняв высокое кресло, укрытое клетчатым пледом, сидел Марат и повторял, пытаясь выдрать мяч из пасти пса:

– Начальник, отдай! – и, наконец отняв мяч, бросил его в кусты.

– Добрый вечер! – сказал я, приблизившись ко входу в беседку.

– Ваня? – спросил он, я кивнул. – Да ты понимаешь, Ваня, забились как-то с пацанами в Буру играть! Я тогда ставку двинул, мол, если проиграю, собаку заведу, назову Начальником и мячик носить научу!

– Проиграли, похоже? – машинально сказал я, и сжал отвертку сильней.

– Проиграл… – протяжно сказал Марат и посмотрел с прищуром.

– Во всяком случае оригинально, – отметил я и предпринял какую-то не очень мной контролируемую ужимку.

– Проходи, присаживайся, – предложил Марат, указывая на место, напротив.

Я уселся на лавку, застеленную тонкими длинными подушками, и навалился на спинку, не вынимая рук из карманов. Пахло шашлыком, и откуда-то справа тянулись неровные облачка сизого дыма. Слышались треск углей и тихий металлический скрежет.

– Ты не напрягайся – отдыхай… – сказал протяжно Марат. – Пока отдыхаешь я тебе историю расскажу. Это ты тему нашел с электрооборудованием?

Я было хотел ответить, но Марат меня опередил:

– Знаю – ты! И Роме ее предложил! Молодец! – Тут Марат указал взглядом на накрытый стол. – Есть хочешь?

– Нет, спасибо, только что из-за стола, – хрипло ответил я.

– Выпьешь?

Я отрицательно покачал головой.

– И правильно, тебе теперь сколько, шестнадцать? – Я кивнул. – Если не француз, то рановато. Я вот тоже не пью, давай-ка мы с тобой лучше сока гранатового выпьем! – сказал он, взявшись разливать сок из графина и, подвинув стакан ко мне, добавил, – для крови полезно.

Я глубоко вздохнул, и он продолжил:

– Представь себе картину: идет, значит, предположим, из Новосибирска караван из трех фур в какой-нибудь Казахстан, а по дороге его перехватывает, скажем, другая организация. Караван катит дальше, но вместо пункта назначения прибывает куда-нибудь в сельскую местность, допустим, в лесной заброшенный хуторок. Груз ставят в отстойник до лучших времен или пока пыль не уляжется. Потом этот отстойник находит какой-нибудь грибник, допустим, по имени Леопольд! – тут он повысил голос, я еле сдержался чтобы не вскочить с места. – …и начинает потихоньку таскать груз к себе и мало-помалу продавать или отдавать за бутылку! Потом, грибник этот натыкается на молодых пацанов, готовых купить сразу машину. Пацаны перепродают товар другому барыге, и все вроде при деле? Но вдруг пацаны куда-то пропадают и появляются другие – уже городские, просто мимо проезжали, а тут грибник им товар и предложил. У этих размах пошире, начинают брать помногу. Опять дела пошли, всем хорошо, но тут появляются люди, которые этот товар до лучших времен отложили. Понятное дело, и покупатели, и грибник без вести пропадают и вроде хвостов больше не осталось. Но вот подъезжает к дому грибника паренек, один, на грузовике, и начинает спрашивать про Леопольда. Ему говорят: «Нет его!». А тот видит – оборудование из сарая носят, и возьми да скажи, что-нибудь вроде: «Тоже электрику покупаете?» или «Я его здесь подожду!» Ребятки смотрят – местный, да еще и на машине, и чего им с этим делать?» – Я в тот момент кажется почти окаменел. – «Пацан-то молодой, вроде тебя, но молодой – не молодой, дело делать надо, ну что, машину в кювет да сжечь к чертовой матери – правильно!?

– Это вы…? – протяжно выдал я, чувствуя себя словно черепаха, высунувшая голову из панциря.

– Не перебивай, Ваня, я не закончил! – сухо и страшно сказал Марат. – А потом ребятки эти соображают, что раз местный приехал за их товаром, значит, кто-то здесь им торгует, и начинают шустрить по району и искать с кого спросить. Находят местного барыгу, прессуют его, а потом приходят ко мне, потому как барыга этот говорит, что работает от меня.

Здесь из-за изгороди появился Поролон и медленно прошел в беседку держа на руках поднос с шашлыком. На нем был надет передник с изображением улыбающегося лица, а на забинтованной голове маленький поварской чепчик. На его отекшем лице кроме множества царапин и пары синяков под глазами белели полоски пластыря, фиксирующие квадратный тампон из бинта. Он поставил поднос на стол и молча исчез за изгородью.

– Когда люди делают то, чего не понимают – нужно дать им дело по силам, – сказал Марат и взял шампур с подноса.

– А зачем вы мне это говорите? – с трудом минуя внутреннее сопротивление, выдавил я.

– Зачем…? – со вздохом начал Марат. – Пока не поднимай головы и своим тоже скажи. Если будет новая тема – приходи сразу ко мне. В этот раз повезло, а другой можешь и не выскочить, но, если за тебя или твоих с меня спрашивать придут, тут поварским колпаком не отделаешься, – уже смягчившись, сказал Марат и, прищурившись, спросил. – Как вы Рому зовете?

– Поролон, – не думая ни секунды, выдохнул я.

– Ему теперь к лицу. А ты думай, чего тебе надо, и кто ты есть? – указывая в сторону дорожки, сказал Марат и стал уплетать шашлык, навалившись на стол локтями.

Я встал и словно во сне побрел к воротам, еще вскользь зацепив взглядом грызущего мяч Начальника. Ромин подручный отвез меня обратно, и только теперь, стоя у своей калитки, я разжал ручку отвертки в кармане, и тошнота тут же подкатила к горлу.

Домой заходить не стал, вместо этого не торопясь побрел на берег речки, тогда подумал: «Нечего эту тяжесть домой тащить». Умылся и стал слушать воду и бормотать на нее, а издалека словно мне в ответ, слышались неразборчивые голоса, прилетавшие из-за речного поворота. Так и просидел, пока солнце не завалилось за зазубренный макушками елок горизонт, и испуг не растворился в крови слабостью, к тому же похолодало, а ночью и вовсе пошел дождь.

Глава 5. Холодная тень образования и страсти по Наде

Лето растеклось по дорожным ямам осенними лужами и пришло время браться за новую учебу.

Когда весь наш первый курс собрали в большом конференц-зале для приветственного слова, я не на шутку удивился напору местной директрисы. Она подходила к формулировкам, обозначающим перспективу нашей образованности, с размахом охочего до пылких речей партийного работника времен индустриализации. И порядком рабочих перспектив уж никак не меньше, чем рисовал Остап Бендер в своей знаменитой речи по проведению межпланетного шахматного турнира в деревне Васюки (в перспективе Нью-Васюки). Так что весь курс, окропленный ее звонким словом и всепроникающим воодушевлением, вышел из конференц-зала как из храма – с радугой в глазах и в неоправданно приподнятом настроении – вот что значит опытный оратор.

Силу речи никак не умалял тот факт, что флер доступен может быть только многоумному абитуриенту, поступившему в МГИМО на бюджет, ссыпался с нас тут же в коридоре, оставив только легкое эмоциональное похмелье. Но нужно сказать, что тот стереотип, брезгливо преодолев который я перешагнул порог училища, скоро претерпел некоторые перемены. Кроме того, что, как и во всяком подобном заведении группы разделялись на мужские и женские, по принципу обучения разным профессиям (мужскую часть учили на водителей категории «С», женскую на швей легкого платья), в новинку был и весь остальной уклад.

Казалось, дух советской традиции образования пропитал стены училища настолько, что никакое время, новая отделка и мебель ничего не могли противопоставить его излучению. Кстати, то же касалось и людей, и, если в этом смысле рассматривать педагогический состав, это было особенно заметным. Взять хоть двух совсем молодых учительниц-первогодок. В первые месяцы работы они выглядели как веселые развратницы, но вскоре превратились почти в стереотип учительниц из старых фильмов: появился некий стержень и более вдумчивый подход. Конечно, их сменившийся гардероб и исчезнувшее ощущение развязного нрава стали ощутимой потерей для моих эротических фантазий, но тем не менее.

Как известно, всякой особенности пространства для ее питания нужна идея. Здесь в качестве основного идеолога логично выступал завуч Кара́тин Илья Ильич. Он, конечно, тащил непосильную ношу. На нем висели гири общественных этики, морали и вопросы их трактовки, но он нес их легко и бойко с нерушимым пламенем в глазах, как и подобает бывшему алкоголику, внезапно нашедшему иной смысл. Кроме перечисленных нагрузок Илья Ильич вел историю и играл на гармошке в организованной им же самодеятельности. К слову, репетиционную точку для этого отвели прямо за стеной цеха по ремонту электродвигателей. И когда «самодеятели» начинали шлифовать свои навыки, завывая за стеной какое-нибудь очередное «Ой рябина кудрявая…», мужики, занятые почти дзен-буддийской техникой перемотки проволоки на роторе двигателя, не редко орали матом, негодуя по поводу нарушения их «послушания».

Остальной преподавательский состав конечно уступал завучу в энергичности. Но каждый в своем роде не терял определяющих черт, привычек и индивидуального подхода, но только в рамках учебной программы.

Что касается советского эха, в этом училище с нами возились как с последней надеждой. Если в школе действовал принцип: просто фиксировать текущее интеллектуальное состояние того или иного ученика и уже из это строить статистику, училище эту статистику тянуло на себе так, что учащийся скорее вообще забрал бы документы, но оставшись не мог не преуспеть. При том что программа, особенно общеобразовательная, была довольно простой, выходило так, что основным объектом борьбы местного педагогического состава являлась повальная лень и нерегулярная посещаемость занятий. Применялись такие методы воздействия как: звонок родителям (после нескольких угроз это сделать), отправка в гараж для уборки после занятий, в зимний период – чистка снега, и самый страшный и садистский способ – групповая просветительская беседа в кабинете ненормально-энергичного Ильи Ильича.

Кроме того, из коллектива училища особенно выделялись двое: Филип Авоськин – заведующий хозяйством и Козырьков Евгений Аполлонович – преподаватель ПДД. Эти всегда выглядели так, словно забрели сюда между прочим и ненадолго, и походили больше на, допустим, родителей каких-нибудь нерадивых учащихся, вызванных на беседу, чем на штатных сотрудников. Допустим, Филип, чье отчество почему-то никто не знал, имел вид несколько нервный, рефлексирующий и оттого выглядел очень занятым. Хотя застать его за каким-то конкретным делом не представлялось возможным, потому что он вечно куда-то спешил. О нем говорили так: этот может списать все, что угодно из того, что возможно затащить на территорию училища и документально закрепить в сфере его ответственности. Мы (учащиеся) долго пытались выдумать ему прозвище, но ни одно надолго не закреплялось, допустим какое-то время он ходил «отцом Филиппом» за его отдаленную схожесть с католическим священником, что подчеркивали ворот белой рубашки под длинным черным халатом. Потом кто-то назвал его Филом Коллинзом, но от того что лишь пара человек знала кто это такой, а остальные узнавать не стремились, и это прозвище не прижилось. Но в один из дней, как обычно случайно, когда наша уже не группа, но толпа курила неподалеку от крыльца, кто-то вкрадчивый возьми и прочитай на пачке сигарет: «Произведено компанией Филип Морис…» и в эту секунду из дверей училища вышел Филипп и стало ясно, что теперь прозвище нашло своего владельца.

Евгений Аполлонович в этом смысле в ухищрениях общественной фантазии не нуждался и давным-давно носил прозвище Цок. Выглядел всегда очень аккуратно: носил отглаженные рубашки и пиджаки. Черные волосы с проседью укладывал на манер моды кажется семидесятых годов и носил дорогую обувь. Ездил на «девятке» цвета мокрый асфальт и держался почеркнуто спокойно с отстраненностью познавшего тщетность бытия наблюдателя. Вывести его из себя не представлялось возможным. Свои занятия он проводил либо в контексте цитат из учебных пособий, либо в рамках теста – ничего лишнего. Его канцелярский почти протокольный язык удерживал всякого на таком расстоянии, где невозможно выделить кого-то из группы как познавшего его предмет лучше остальных. Эта его форма подачи материала, за годы практики закрепилась в нем такого рода профессиональной деформацией, что, когда он изредка пробовал шутить или говорить на некую отвлеченную тему, все равно получалось нечто протокольное. Например, когда он пробовал нам объяснить принцип расчета тормозного пути относительно массы автомобиля, состояния протектора, дорожного покрытия и водителя в том числе, но улавливал нашу невнимательность, то применял нечто такое: «Задача! По проселочной дороге: в зимний период, в условиях гололеда, со средней скоростью движется легковой автомобиль. Покрышки шипованы, водитель адекватен. Ему навстречу на высокой скорости движется мотоцикл. Внимание вопрос! Как долго употреблял алкоголь водитель мотоцикла? Какова вероятность их столкновения? Какое расстояние преодолеет водитель мотоцикла, когда его транспортное средство внезапно прекратит движение? В какое отделение стационара следует отвезти водителя мотоцикла? а) реанимационное б) психиатрическое. И имеет ли значение тот факт, что покрышки мотоцикла не оснащены шипами? Или то, что водитель автомобиля провел минувшую ночь с чужой женой?» Да, он умел привлечь внимание, хотя некоторые, сбитые с толку и особенно нудные учащиеся даже предпринимали попытки ответить на эти вопросы.

Надо сказать, все эти его шуточные задачки, конечно, имели под собой довольно крепкую почву, ведь всякий говорит только о том, что знает. Тем более что о Евгении Аполлоновиче ходили не просто сплетни, но целые обрывки жизнеописаний. Кстати, их содержание и вызывало в учащихся немалую долю уважения, ведь там проскакивали проявления той же самой юношеской несдержанности, что и у нас, но уже примененные на практике. А общие пороки подчас учат их прощению получше воспевания единых добродетелей.

К слову об общем, основную часть группы, в которую меня распределили, умудрились сколотить по большей части из отщепенцев всех мастей, уже заимевших славу неблагонадежных и своенравных, каждый в своем роде. Мне лично наша группа напоминала пиратскую шайку, которую собрала судьба под парусом учебного заведения, плывущего в точно таком же неопределенном направлении, как и вся остальная страна. Романтические штрихи в этот этюд добавляли такие яркие индивидуальности как Денис или Дэн, который имел довольно внушительный список правонарушений и стоял на учете в милиции. Витя Миров – под творческим псевдонимом Мир, этот чуть было не сел за драку несколько лет тому… Филя – Кудрявый, случайно живое свидетельство того, что профессия домушника себя не изжила. А Гриша Молотков тоже был не прочь подраться, но отличительной чертой, точнее чертами являлись сколь просто невообразимое практически детское обаяние, столь такая же всеобъемлющая тупость, удерживающая баланс на грани идиотизма. Прочие тоже в своем роде выделялись, но не так ярко, как эти. Еще один парадокс отмечал тот же Илья Ильич, что ни одного нарекания от учителей конкретно по поводу нашего поведения на уроках не поступало практически никогда. Хотя стоило нам высыпать за пределы аудитории, класса или цеха, их несли ему пачками. Ну чем не пираты: на корабле – внимание и дисциплина, на суше – разбой и пьянство.

Мало-помалу привыкнув к новым порядкам и атмосфере, я вдруг вспомнил о Наде. Черт подери – за текущий год я так ей и не позвонил и совсем забыл, что я был в нее влюблен. Так себе влюбленный! Но покопавшись в себе некоторое время, я с удивлением обнаружил, что влюбленность эта никуда не делась – просто спряталась из виду. Хотя стоило обратить на нее внимание, она снова стала светить и греть – чудеса, не иначе. Энергия этой влюбленности уже не была той самой, что вынуждает идти на решительные и заведомо глупые поступки. И вообще практически не попирает своей «сверкающей пятой» критическое мышление и работу интеллекта в целом. Но просто хочет собой поделиться с определенным избранным существом.

Уже было собрался ей звонить, как вдруг остановился, наткнувшись на целый хоровод вопросов, начинающихся со слов, а вдруг, принявшихся монотонно вращаться вокруг возбужденного ума не хуже детского хоровода вокруг елки. «А вдруг она злиться? А вдруг не хочет меня видеть? А вдруг она пошлет меня к чертовой матери, что тогда мне делать с этой проснувшейся влюбленностью? А вдруг у нее кто-нибудь есть? (почти наверняка есть!), или еще хуже, никого нет, но я ей теперь не нужен?!» С горем пополам задвинув эту рефлексию подальше, все же позвонил. Надя, на мое удивление, согласилась встретиться даже без выдвижения ожидаемых мной особых условий.

К рандеву готовился основательно: сходил постригся, сбрил пух с морды, помыл кроссовки и доконал соседку, любительницу клумб, выдать мне букет каких-нибудь, еще живых осенних цветов. Сунул цветы в пакет, не хватало чтобы меня одногруппники с ними увидели, а еще хуже – друзья (и те, и другие скорее простили бы нелицеприятные отзывы о них или дело, провернутое мной в одиночку, но от букета уж точно «не отмоешься»!). В общем, изготовился и приперся на оговоренное место встречи на двадцать минут раньше.

«На мосты по вечерам дураки пьяные и влюбленные ходят – нормальным людям в такое время там делать нечего!» – говорил мой сосед – престарелый брюзга. Это был его комментарий на падение с моста человека, пару лет назад. Тогда обошлось без фатализма – обыкновенный комичный случай – какой-то пьяный мужик свалился с низкого моста, ободрал колени, перешел реку вброд на ту сторону, которая была ему нужна изначально, но растерял всякую ориентацию в пространстве и снова пошел через мост. Дурацкая фраза соседа вместе с рассказом втемяшились в голову под каким-то неправильным углом и теперь мост для меня ассоциировался с неким романтическим местом. Тут еще услышал песнью Чижа, о том, что: «…все мосты разводятся, а Поцелуев извините – нет!» Конечно, наш мост не имел такого неординарного названия и вообще имел ли? Но так или иначе, я предложил Наде встретиться именно на дощатой террасе моста.

Надя пришла на место минута в минуту, долго рассматривала врученный ей букет, а когда спросила, сам ли я его составил, отметила художественный вкус. Мне стало смешно и пришлось признать, что это вкус моей соседки, флористки-любительницы, а не мой. Между походом в кафе и прогулкой по парку Надя, не долго думая, выбрала парк. Мы перешли мост и прошатались по неухоженным, но не по-осеннему сухим тропинкам до темна. После долго сидели на берегу за неожиданно интересным для меня разговором. Я-то прежде всерьез думал, что женское общество это нечто дополнительное, нечто делающее композицию полновесной, а тут на тебе: цельный, интересный, веселый человек – и вдруг девушка! Между прочим, мне показалось, что она куда разумней меня (правда ненадолго, и самолюбие взяло свое). Эта мысль пролетела по сознанию легкой пушинкой одуванчика и только оставила за собой вопрос: «Если она разумней меня, какого черта она не старается указать мне на это?!» (Хотя может быть именно поэтому и не старается…). В общем, это был вечер открытий и нашего настоящего знакомства. Уж не знаю, как она, но я остался глубоко впечатлен, к тому же финал нашей прогулки меня дожал окончательно. Прежде чем я поцеловал ее, уже стоя у ее дома, Надя сказала:

– Вообще-то я на первом свидании не целуюсь, но будем условно считать его вторым, поэтому нужно скорее целоваться, а то ты опять на год исчезнешь.

Когда плелся домой все думал: «Надо же, все помнит и так себя ведет! Другая бы истерику закатила и на каждый удобный и не очень случай намекала о заторможенной скорости моих умственных процессов, что-нибудь из серии “хорошо погуляли, ну пока, до следующего года!”, а эта – нет! Может быть, она тоже нашла в себе нечто похожее на то, что теперь есть во мне?»

Мое острое нежелание рассказывать друзьям о том, что теперь я встречаюсь с Надей, очевидно указывало на ее ценность для меня, хотя явно я этого не ощущал. Теперь я стал часто бывать у нее, реже она у меня. Мы, не сговариваясь не распространялись о нас, так, словно оба боялись спугнуть удачу или что там обычно спугивают, прежде чем все испортить?

Прошел, наверное, месяц таких наших встреч. В один из вечеров шли ко мне и уже стояли у самой калитки дома, когда из переулка выскочила машина и резко остановилась напротив. Это была вишневая «жигули-шестерка», сплошь обвешанная наклейками с изображением драконов и бегущего огня, с парой десятков каких-то антенн и такой глухой тонировкой, что лиц за стеклом разглядеть не представлялось возможным. Кроме того, колпаки, флажки, лента под стеклом с надписью «Super» и красные брызговики до самой земли окончательно формировали легендарный деревенский тюнинг. (Кстати, над теми, кто выбрал именно такую форму самовыражения, здесь не смеялся только ленивый).

Из машины выскочил парень с выпученными глазами, примерно моего возраста и, не закрывая двери и не глуша мотора, быстро пошел к нам. Я машинально открыл калитку, пропустил вперед Надю и тут же захлопнул ее, крикнув:

– Чё надо?! – отталкивая нахрапистого паренька обратно к машине.

– Э-э, ты притормози! –начал было парень и, бросив взгляд мимо меня, громко прогнусавил, – Надя, давай поговорим! Или так и будешь бегать!?

– Со мной говори! – предложил я.

– Значит, ты отвечаешь?! – тем же гнусавым голоском уточнил парень.

Я повернулся и бросил ключ от дома на тротуар.

– Надя, зайди в дом и закрой за собой дверь!

Она, не медля ни секунды, подняла ключ, и стоило замку щелкнуть с обратной стороны дверей, парень закивал, натянув косую улыбку.

– Ну, давай говорить! – кивнул с насмешливой снисходительностью, будто показывал, что участвует в игре, в которой он не может проиграть.

Он пригласил меня сесть в машину и повел разговор с каким-то не то наркоманским, не то приблатненным налетом. Суть его изложения состояла в том, что Надя – это его девушка. Будто они встречались несколько месяцев и недавно поссорились по какому-то пустяшному поводу, а он как на грех в это время уехал по каким-то делам, не успев помириться, и вот теперь вернулся и не понимает, что происходит? Я со своей стороны дал понять, что соболезную его утрате, но в связи с его нерасторопностью ничего по этому поводу делать не собираюсь и не отступлюсь. В общем орали друг на друга битых полчаса, скатились к взаимным угрозам и рыхлой неразборчивой матерщине. Вдруг боковым зрением я уловил контур человека на заднем сидении (немудрено, что только теперь, ведь свет попадал в машину исключительно через лобовое стекло). Попытка обернуться отозвалась громким треском и болью в шее, и перед глазами все потемнело.

Прежде чем открыть глаза, слух уловил звуки глухих ударов моего собственного сердца, вперемешку с таким же ритмичным стуком откуда-то извне. Я с трудом открыл глаза и, чувствуя легкую слабость, осмотрелся. Я сидел в том же кресле, а надо мной склонилась девушка, держащая меня за запястье. Взглянув мне в лицо, она отпустила руку и, отступив от машины, крикнула:

– Рома, он живой!

Здесь я встряхнулся и, протерев глаза, выскочил из машины. Девушка отступила, кажется, оторопев, а я, чуть шатаясь, окинул взглядом окрестность.

Соображал я теперь плоховато, но двор, в котором стоял сейчас, показался мне знакомым. А когда обратил внимание на возню, которая шла возле открытого настежь гаража, то с насмешкой выдохнул:

– Поролон…

Действительно это был двор, дом, гараж, а в том же числе и жена Ромы. Сам Поролон теперь бил, пытавшегося подняться недавнего моего собеседника, короткой гибкой палкой по спине. Он с остервенением стиснул зубы, при этом приговаривая: «Мне своих проблем не хватает, вас гондонов еще учить!» После схватил второго стоящего тут же и взялся охаживать и его, пока тот сопя и кряхтя не рухнул на землю. Наконец-то бросив палку, Рома вытер лоб рукавом и, приблизившись ко мне сказал, прежде пожав руку:

– Поговорим?

– Поговорим, – кивнул я.

Мы с Ромой прошли в летнюю кухню – небольшой домик с диваном, креслом, широким столом и печкой. Он достал из кухонного шкафчика бутылку коньяка два стакана и нарезку лимона. Налил, и выпив не дожидаясь меня, стал говорить, опережая мои вопросы.

Оказалось, тот паренек, с кем я говорил, это Ромин двоюродный братец Коля, из города (из какого не уточнялось). Несколько месяцев назад он начудил что-то у себя, и папаша решил его спрятать подальше от посторонних глаз, пока пыль не уляжется, а за одно и его приятеля (подельника). Жили первый месяц – тишь да благодать, без необходимости за забор не выходили, но в один вечер не удержались и поехали прокатиться. Сняли местных девок – погуляли, а вот одна отказалась гулять, тут Коле шлея под хвост и попала, стал за ней увиваться…Ему говорили – школьница, а он вроде как сам не свой, влюбился похоже. Потом папаша его позвонил, говорит – пусть едут обратно, вроде как решил он дело, Коля уехал, а вот теперь вернулся.

– Они, видно, поняли, что дальше зайти не смогут, вот и решили тебя ко мне привезти – напугать, чтобы ты отступил. Я-то им наплел, что здесь в большом авторитете, иначе этих отморозков не удержать, а так родня все же! – Явно скрепя сердце, сказал Рома. У меня к нему даже намек на уважение мелькнул. – Ты, Ваня, пойми правильно – влюбился человек! Хотя натура у него такая, что, может, просто прихоть, а как получит… как там ее? Надю! Так и интерес потеряет? В общем, зла не держи! Я их тут по-своему поучу! – наливая еще, сказал Рома. – Как там с Маратом, не работали еще?

– Пока нет, жду чего-нибудь подходящего, – с напускным значением ответил я, только теперь поняв, отчего он так заискивает со мной.

Он понимающе кивнул, выпил еще и пошел на улицу, сказав, что сейчас позвонит и меня отвезут домой. Я вышел следом, закурил сигарету, и пока Рома пошел в дом, приблизился к тем двоим, теперь сидящим у гаража на краю тротуара с печальными лицами.

– Ты чем меня вырубил? – спросил я, глядя на Колиного подельника.

Он бросил обнимать себя за отбитые бока, сунул руку за пазуху и протянул вперед перемотанный красной изолентой электрошокер. Прежде я таких не видел и из баловства нажал кнопку. Аппарат зарычал, играя электрическими дугами между контактов, ребята от этого звука вздрогнули так, словно их уже к ним прислонили. В общем, спецсредство я положил себе в карман, прежде уловив в глазах паренька печаль ребенка, лишившегося игрушки. Смотрел на них теперь и даже намека на злость в себе не находил. Да и сильней чем Рома, я точно не смог бы их наказать, хотя скорее всего и не стал бы.

Машина, с уже известным мне помощником Ромы за рулем подъехала через пять минут, и скоро я все же вошел в свою калитку.

Надя сидела за кухонным столом и читала отцовскую книжку, сразу вскочив, как только меня увидела.

– Что?! – округлив глаза, вскрикнула она.

– Нормально. Но о таких ухажерах нужно предупреждать, это же не то, что наши – подрались-разошлись, эти могут и электричеством начать пытать… – с насмешкой ответил я.

– Ты серьезно? – испугано замерев, выдохнула Надя.

– Нет, но предупредить стоило. Иначе выходит, что ты меня используешь, – усаживаясь за стол напротив нее, сказал я. – Или даже не так – просто водишь вслепую!

– Хорошо! – игриво сказала Надя и, обойдя стол, уселась мне на колени. – Говоришь использую? Я тебе открою одну страшную тайну… я и дальше планирую тебя использовать, – и, увидев мой ошалелый взгляд, добавила, – и рассчитываю, что ты станешь использовать и меня! – покачиваясь на моих коленях, потянулась и ущипнула за шею.

– Это само собой – использую… Но, если говорить о том, как я планирую тебя использовать, с моей стороны никаких секретов нет, – Надя качнула головой и сменила сверкнувший в глазах эротизм на возмущение, – …будешь мыть посуду, полы и белье стирать, – она опять меня ущипнула, но на этот раз с осуждением. – Я тебе говорю, предупреждай о том, что у тебя в жизни происходит! А если бы не случай, я даже не знаю, как это все могло закончиться.

Надя кивнула и вдруг спросила:

– А где твой отец?

– На работе – государственную тайну охраняет и учетные карточки призывников!

– А в чем тайна?

– Тайна в том, что никаких карточек там нет! Только подрамники от советских транспарантов, которые не смог украсть завхоз и пыльный призрак военкома. Он ходит по пустым кабинетам и скрипит казенными ботинками! – Немного невпопад рассмеялся я, и вдруг задумался. Чем сегодняшний день мог обернуться, если бы эти кретины, приехали не к Поролону, а к кому-нибудь еще? Хотя разве такое может быть, чтобы все по-другому?

Своим друзьям я тогда ничего не сказал. Промолчал и о моей встрече с Маратом. А вообще у этих тоже жизнь не стояла на месте, время от времени выписывая неумелые кульбиты начинающего танцора и все больше высвечивала характер каждого.

За весь прошедший год, который всякий учащийся измеряет от первого сентября до средины июня, или от каникул до каникул, мои друзья изменились особенно заметно. Саня, например, неожиданно занялся игрой на гитаре. Хотя помнится, когда-то он рассказывал, что попытка матери отдать его в музыкальную школу выдержала только несколько занятий. От них, «полуконтуженная» преподавательница уроков пианино впала в хандру. Она же назвала манеру Сани жать на клавиши насилием над инструментом, с тех пор выяснилось, что до партитуры дело не дойдет и не вертеться Сане на круглом табурете! А вообще, в его бренчании на гитаре что-то было, хотя кажется он слишком торопился навесить на себя ярмо профессионала. Так вначале освоив мелодию «В траве сидел кузнечик…», он тут же взялся за гитарную партию песни «Nothing Else Matters» группы «Metallica», разучивая которую, по его словам, чуть не спятил. Такие любимые дворовыми гитаристами вещи как: «Прогулки по воде» группы «Nautilus Pompilius» или «Все идет по плану» группы «Гражданская оборона», выходили довольно похоже. А уж все, что касалось творчества группы «Кино» вообще впечатляло, хотя нужно сказать с вокалом у Сани имелась загвоздка, проще говоря – паршиво пел. Но для каких-нибудь очередных наших посиделок его навыка хватало вполне. И когда он начинал завывать «Группа крови на рукаве!» или «Песен еще не написанных, сколько?..», толпа подхватывала песню и хором обогащала его вокальную нищету. Он между делом даже завел подругу, готовую терпеть его творческие терзания и вместе с ним бороться с общественным неприятием его музыкальных исполнений на трезвую голову.

У Лехи вообще жизнь сделала радикальный поворот. Дело в том, что с тех самых пор как его мать вновь вышла замуж, он пребывал в несколько подавленном состоянии. Наверное, привык быть в доме единственным мужчиной. Его новоиспеченный отчим как только прижился, так взялся входить в хозяйский вкус. Стал указывать ему, что делать, и вообще уж слишком настырно лез в отцы. В этом возрасте и родных воспринимать трудно, а тут отчим, да еще бывший военный и, как водится, с комплексом Наполеона. От этих «равняйсь-смирно!» Леха, понятное дело, ликования не испытывал и вечно ругался, то с отчимом, то с матерью. Стал выпивать чаще обычного и по возможности не ночевал дома. Когда я пробовал с ним разговаривать на эту тему он отвечал, что лучше станет спать, где придется, чем пойдет домой опять смотреть на эти «нравоучительные рожи». Надо сказать, в этих конфликтах мать всегда занимала сторону отчима, который в свою очередь не признавал понятия личное пространство. В конце концов пришли к тому, что отчим как-то особенно крепко приложил Леху, а тот схватился за нож. Тогда обошлось, но на «семейном» совете, обменявшись ультиматумами, решили, что Леха едет учиться в Томск, а отчим в свою очередь обеспечит его жильем и все расходы возьмет на себя. Почему именно в Томск? Этот самый отчим был оттуда родом, и убедил Лехину мать в том, что и образование там лучше и присмотреть за ним в случае чего будет кому (полно родственников). К тому же городская атмосфера в контексте обще-социальной подготовки, для молодого человека куда полезней поселковой, а окончив последний школьный учебный год, он сможет там же поступить в университет. В общем, в июле Леха уехал.

Общая и безжалостная перемена не обошла своим вниманием и Диму. Теперь он все сильней отстранялся от прежнего своего образа и превращался в нечто неестественно умиротворенное и молчаливое. Он все чаще пропускал наши походы на дискотеку и вообще стал замкнутым и перестал чудить как прежде. Чуть позже один знакомый между делом сказал будто видел Диму в компании неформалов местного разлива, но лично я их особенно не уважал. Вообще, они создавали слабосильное впечатление и не имели воли нести свою идею в массы с непоколебимой уверенностью, как подобает всяким отщепенцам. Из неформального у них была только анаша и рваные тряпки. Так что, когда произносили слово «неформалы», у меня перед глазами тут же всплывала шайка нервных накуренных слабаков с претензией на альтернативу. Лично я, конечно, оценил, как быстро они перековали Диму под себя, но немного позже понял, что никто его не перековывал. Он просто становился тем, кем был всегда, и вопрос состоял только в глубине погружения, или как далеко он может в этом зайти? Откровенный разговор с ним получился натужный и странный, и из него я понял только то, что ему не хочется тянуться к какой-то незримой мечте или звезде, как остальным. Ему куда комфортней растворять свои страхи и опасения в комплексах и неврозе остальных ему подобных.

Настала пора посмотреть правде в лицо и признать, что нашей компании пришел конец, и я сделал это спокойно и без оглядки. Меня не мучили ни совесть, ни ностальгия, ни прочие сожаления. Но у меня была Надя, и мне это далось легко. Кажется, к концу лета девяносто восьмого каждый из нас получил, что искал, хотя никаких желаний по поводу случившегося не высказывал. Но это уж, как водится – не искал бы пути, не нашел бы дороги.

Глава 6. Как Ванька-тракторист над собой рос

Новый учебный год ознаменовался введением нескольких дополнительных дисциплин, в числе которых к теории устройства автомобиля теперь добавилась практика, а это, надо сказать, сомнительное удовольствие. Практика изучения устройства автомобиля заключалась в том, что в слабо отапливаемом гараже ватага продрогших учащихся, нависших над открытым капотом старого грузовика, пытается ответить на вопросы такого же замерзшего мастера по поводу назначения той или иной детали. С этим делом справлялись только более или менее опытные. Те, у кого имелся навык ремонта автомобилей (обыкновенно натасканные отцами, дядями и прочими родственниками – владельцами часто выходящих из строя авто). Все прочие смотрели под капот с ошалелой пустотой рыбьих глаз, глядящих сквозь стекло аквариума. И никакие хорошие оценки по теории устройства автомобиля за прошлый курс, не могли помочь добавить в них хоть немного осмысленности. Я был в числе большинства, и со всей прочей обмороженной группой тихо ненавидел этих чертовых опытных выскочек. Они будто в насмешку над нами отвечали на заданные вопросы с энтузиазмом и наигранной легкостью, дополняя их собственными измышлениями.

Вообще я на тот момент времени уже ответил себе на вопрос, стоит ли развиваться в смысле более глубокого практического познания технических особенностей автомобиля. И вместе с твердым – нет, тут же узнал, что для нас ввели еще и устройство трактора. Даже при условии, что я поступил сюда, лишившись альтернативы и в попытке уязвить самолюбие матери, трактор – это было уже слишком. Черт подери – нужно было внимательней читать перечень профессий, предлагаемый учреждением, а теперь? А теперь моя буйная и склонная к самоиронии и излишней драматизации фантазия рисовала меня самого, как могучего мужика, стоящего на подножке в распахнутой двери трактора. Розовощекого, широкоплечего, со снисходительной улыбкой настоящего труженика, запечатленного на плакате в стиле соцреализма с надписью широкими белыми буквами: «Вперед – к новым трудовым свершениям!» Господи, это же не смешно!

Веселей пошло только, когда начались уроки вождения, и на мое раздутое самомнение и брезгливость наступил тяжелый сапог похвалы мастера: «Молодец, Дорогов! Раньше не ездил?». После этих слов в моей фантазии я уже сошел с картины и широко шагал по каменистой улице. Дети махали мне рукой, а женщины в ситцевых платьях (обычно что-то стирающие в тазах) выпрямлялись, прикладывали запястья к лбам и долго смотрели мне в след. На их лицах читалась ревность к той единственной, которую я замечу на танцах в клубе и конечно незамедлительно возьму в жены. Эти чертовы стереотипы отрывались в моих мозгах как могли. Один раз даже приснилась первомайская демонстрация. Она состояла из людей в фуфайках и пиджаках, красных платках и фартуках, с диким количеством кумача на руках, исписанного странными лозунгами: «Ваня – лучший тракторист!» и «Если мало красоты – больше красной ткани!»

При том, что определение понятия «беда» вещь очень субъективная, то утверждение, будто она не приходит одна – есть не только расхожее фольклорное мнение, но и самый настоящий факт. Хотя фольклор ничего не говорит о том, что беда эта, а равно и ее компания, имеют свойства обостряться и нести все более сильные разрушения тому, кто принял их в качестве гостей.

Кроме того, что я и так просто разводил руки в изумлении от собственных фантазий, так теперь еще и заимел завистника моей успеваемости, что до той поры было немыслимо. Конечно, завистник этот был из числа не особенно выразительных одногруппников, но вносил свою ложку невроза в процесс обучения. Его звали Вова Кусков. Допустим, как только в свою очередь я проезжал на тракторе определенную мастером дистанцию, то Вова немедленно лез следом за мной и старался проехать ее с большей скоростью. Обычно это не получалось. Вова в старании, как правило, ронял конусы, условно изображающие дорожные препятствия, и от этого его психическое состояние, как мне кажется, только ухудшалось. У меня уже люди стали спрашивать, чего же мы с ним не поделили? А я только пожимал плечами и объяснял, что с этим вопросом лучше обратиться к Вове, потому как мне это тоже неизвестно.

Скоро этот Вовин бзик перекочевал с уроков вождения в весь остальной учебный процесс и, конечно, приобрел еще более болезненные формы. Я и так активно открещивался от образа «Ваньки-тракториста», а тут еще и конкурента себе заимел, на сим безрадостном для меня поприще – бред, не иначе.

Тем временем Вова все нагнетал атмосферу и скоро превратил это в фарс. Теперь редкое занятие обходилось без того, чтобы я не отмечал для себя Вовино присутствие. Допустим, когда учитель или преподаватель проводил опрос и обращался ко мне, то после моего ответа Вова сразу тянул руку и лез с дополнениями. И черт его дери, как правило, преуспевал куда лучше меня! Скоро это переросло в некую традицию, и учителя, кажется, привыкли к такому положению вещей. И по моим наблюдениям, если обращали свое внимание на Вову, то автоматически и на меня тоже и наоборот. А наша химичка Лилия Абрамовна пошла дальше остальных и как-то сказала: «Если бы не Дорогов, то Кусков учился бы куда хуже!»

Да, чем больше я отказывался участвовать в этом идиотском соревновании, тем сильнее в него вовлекался. Мои попытки разузнать, чего ему от меня надо, не вели никуда, чертов Вова только ухмылялся и переводил тему разговора. Тогда припоминаю на каком-то очередном перекуре, Витя Миров подсказал мне один простой выход, проверенный личным опытом.

– Слушай, Вань, ты видел, как наш завхоз выглядит? Трезвый так, как будто что-то украл, а пьяный как будто рад тому, что-че-то сп***ил! – Спросил Витя.

– И что? Все завхозы так выглядят!

– Надо напоить Кускова и узнать, чего ему от тебя надо?

Вот оно! Мир плохого не посоветует! Обрадовался тогда и припомнил, что скоро в училище намечается праздник.

Хотя, конечно, я бы перестал быть собой, если бы не разузнал, кто он такой, этот самый Вова Кусков, прежде чем сформировать стратегический план по его опаиванию. Вообще, вся моя жизнь показывала, что как хитрец я так себе, но тут уж пришлось ухищряться, не пытать же его в конце концов. Хотя, чего там – я и пыточник равный хитрецу, а если не можешь хитрить и пытать, то выход один – соцопрос.

В качестве опрашиваемых известные мне близкие друзья Вовы, понятное дело, не годились, иначе они бы тут же растрепали ему о моих расспросах. Решение действовать тоньше завело меня на неизвестную территорию. Для начала я узнал, откуда он родом, ведь будь он местным, я бы наверняка о нем слышал раньше. После выбрал из его односельчан наиболее, по моему мнению, не заинтересованное лицо и приступил к следующему этапу. На мою беду, лицом этим оказалась девушка, но не просто девушка, а здоровенная и крепкая Алла, имеющая репутацию спокойной и застенчивой. Ее было видно издали в толпе сокурсниц, прервавших изучение пошива легкого платья для обеда в столовой, в которой питалось все училище.

Оказалось, Алла жила не в общежитии, как большинство ее приезжих одногруппниц, а у родственников, неподалеку от моего дома. Ранним вечером после занятий я дождался, когда подруги оставят ее одну, подошел и для начала поприветствовал и представился:

– Привет, я Ваня!

– Привет! Все знают, что ты Ваня! – с удивившей меня усмешкой сообщила Алла.

– Хорошо… – борясь с уже выстроенным представлением о ней ответил я. – У меня к тебе разговор…

– Клеишь меня?! – подозрительно и слегка радостно перебила Алла.

– Нет! – почему-то тоже громко ответил я и бесконтрольно растянул дурацкую улыбку.

– А чего надо? – все больше разваливая миф о собственной застенчивости, уточнила Алла.

Я как мог изложил то, что меня интересует, Алла взяла несколько секунд на размышление и выдала: «Я трезвая про людей не говорю». Я тогда слегка опешил, но в продолжении разговора выяснил, что она слишком хорошо себя знает и не может полноценно рассказывать о человеке на трезвую голову, пусть даже и очень хочет это делать. Прежде я о таком не слышал и, честно говоря, подумал, что это просто уловка, но это само собой не имело никакого значения, и мне осталось только узнать, какой напиток она предпочитает. А здесь все оказалось еще проще: «Не будет вина – неси пиво!» – сказала она, и я принес вино (девушка все же). Она вынесла стаканы и самотканую подстилку похожую на половик, только толстую, и постелила ее на широкую лавку под облетевшими кустами сирени. Мы уселись, Алла выпила и стала говорить.

Первым делом она сообщила, что Вова сирота и воспитывался бабушкой. Его родители умерли по пьяному делу от отравления угарным газом. По одной из версий причиной тому стала непогашенная сигарета. Вова тогда был у бабушки, да так там и остался. Она его особенно не жаловала, может, от того, что ей он был неродной (вроде если ее сына нет в живых, то и его пасынок ей теперь никто). А может, просто от ее тяжелого злобливого характера. Деревенские знали это, и кто посердобольней жалели Вову: то в гости на праздник позовут, то одежду какую-нибудь подарят, бабушка одевала его совсем плохо. Когда стал ходить в школу, тут ему туго пришлось – дети, как известно, нищеты не прощают. Но Вова имел характер и очень рано пошел работать, точнее, подрабатывать. Учился, работал и не собирался прогибаться под изменчивый мир, тем более что дальше прогибаться некуда, и кому на это хватало ума, его уважали.

Я слушал Аллу, и мне все казалось будто говорит она не о нашем времени, а о начале века, когда у крестьян отбирали скот и зерно, объясняя это военными нуждами и народ практиковал отправку своих детей «в люди» для обучения ремеслам и раннему трудовому пути (как в произведении М. Горького или А. Платонова). Не верилось, что теперь может быть нечто подобное. Моя фантазия тогда рисовала образы косых черных избушек на фоне длинных пустых полей. Людей в рубахах и лаптях, пеструю свору собак и строй согнувшихся нищих. Сомнительное, я вам скажу удовольствие, – лицезреть пустоту, простор и холод.

В общем и целом, облик Вовы Кускова стал мне ясен. К тому же Алла добавила: «Для Вовы в наше училище поступить, как для меня в университет – мозгов, может, и хватит, но я себя там даже представить не могу, да и денег нет, а он, видишь, смог! Он ведь всегда мало знал. За пределы деревни не выезжал. А тут – в райцентре жить!». В конце рассказа она отвернулась и утерла глаза.

Смотрел я на Аллу и любовался, эта ее сила и простота светились теперь теплым незримым светом. В таких людях очень много чего-то природного, цельного, живого, и мне думается, в тщетных попытках понять именно эту силу подобных людей записывают в простаки, а их откровенность в глупость. Нет, Алла не станет гоняться за призраками моды, она живет другими ценностями, а если когда-нибудь и попробует, то посмеется сама над собой. Она никогда не будет спорить о трактовках творчества Шекспира, ей плевать на труды Белинского и образ Обломова в русской литературе как архетип. И вот она выпила еще и захохотала над каким-то ее собственным высказыванием, а у меня вновь разыгралась фантазия. Вот же она вся, как на ладони: вот ее будущий муж – крепкий высокий мужик. Такой же простой, с хмурым напуском, но добрый по сути. Вот ее дети – трое шустрых карапузов, которые как у всех вырастут незаметно. Вот она сама – пишет письма сыну в армию. Поет раскатистую песню за праздничным столом. Читает сказки внукам, приехавшим на выходные. Вяжет им варежки и носки и все удивляется, как быстро они из них вырастают.

Вышел я тогда от нее ошалелый, и все вокруг виделось мне словно нарисованным. Так, будто ткни пальцем этот пейзаж, то и проткнешь насквозь, как Буратино поддельный очаг. Теперь приходилось признать, что жизни-то я и не знаю. Оказывается, есть люди, которые живут другими ценностями, и те сюжеты, что изложены в книгах классиков, не канули в Лету и есть и теперь – есть всегда. Сопротивляясь своему стыду, я теперь смотрел на мои текущие планы, и бог свидетель, лучше бы меня стыдил кто-то со стороны, потому что как судья над самим собой я оказался безжалостно правдив.

В другой раз такая неприятная вещь, как правда, очевидно подпортила бы мой удобный взгляд на мир, но в этот она выполнила функцию некой губки или абсорбента. И стоило ее эффекту, дающему непривычную реалистичность восприятия мира, схлынуть, как на месте прежних вопросов остались только легкость и некая лояльность. Кстати, теперь это касалось не только Вовы, но и всех подобных ему вообще, и мою выгоду от этого переоценить было невозможно.

Оказывается, незаметно для себя самого, я относился и к Вове, и приезжим в общем с высокомерием и неким снисхождением, а теперь, когда этого не стало, попытка взглянуть на меня в прежнем качестве натыкалась на провал. Как же я веселился тогда! Тот первый случай, когда я заметил эту перемену, стал особенно смешным. Это было на уроке химии, и Лилия Абрамовна задала вопрос Вове и, получив ответ, по привычке перекинула свое внимание на меня. Я собственными глазами увидел взгляд в никуда. Она смотрела на меня так, словно пыталась отыскать того, к кому обращалась раньше, но не находила. С подобным сомнением, наверное, рассматривают пустой дверной проем, в котором боковое зрение уловило движение: линию, пятно, вспышку? Но это был никакой ни бобок, а всего лишь я. Оценивая свои ощущения, я уже более или менее почувствовал собственную перемену, хоть и не мог целиком ее объяснить, но память об этом ее взгляде «насквозь», до сих пор не дает забыть о возможности лицезрения себя самого со стороны.

Конечно, нужно сказать и о том, что некоторое время мне пришлось привыкать к этому непонимающему взгляду всех моих знакомых. По сути говоря, в этот период отношения с людьми существенно обострились, кроме того мою компанию могли терпеть только те, кто уже более или менее разобрался, кто он сам. А те, кто допускал неопределенность, совершенно перестали выносить меня. Моя оценка тех же самых одногруппников претерпела такую же трансформацию, что и отношение общества ко мне. Теперь я безошибочно отличал в нашей лихой ватаге людей со стержнем от других, только подделывающих обладание им. Оказывается, у многих это выходило очень правдоподобно. Хорошо сказал по этому поводу Дэн, хотя он просто наблюдал, и с ним я никакими мыслями по этому поводу не делился: «Ваня, на тебе людей можно проверять – быки из стада тебя терпеть не могут!»

Эту мою перемену, само собой, не могла не отметить Надя, она же и подсказала мне ответ на текущее положение моей личности. И сделала это так, как могут только женщины: точно, случайно и в вопросительно-утвердительной форме: «Ваня, ты как-то повзрослел!?» Все тут же встало на место и уже не нашло и намека на внутреннее сопротивление, сменив вопросительный знак, застрявший в уме, на точку, с открытым пустым пространством за ней.

Вскоре эти дурацкие соревнования остались позади. К декабрю я попривык к своему новому состоянию и стал считать его нормой. Тогда же крепко задумался, как я могу помнить прежнее состояние и оценивать текущее при условии моей перемены? Кто такой тот, который может их помнить и сравнивать? Так словно внутри есть нечто постоянное, которое не подлежит перемене и только и делает, что наблюдает? Но уже наступающий новый двухтысячный год подмял все мои экзистенциальные мысли под свой праздничный каток и размазал по дорожной наледи… и слава богу – им там самое место.

А зима в этом году выдалась по-настоящему снежная и со множеством солнечных дней. Впереди лежали долгожданные каникулы и новогодние праздники, и даже нужда в деньгах не могла омрачить их предвкушение.

За пару недель до праздника поселковая администрация в лице четырех матерщинников в оранжевых жилетах и одного подъемного крана на базе автомобиля МАЗ установила елку на центральной площади. Те же сквернословы нарядили ее игрушками и гирляндами. Часть небольшого стадиона заняли катком, доставку воды для которого обеспечил местный пожарный расчет. А руководитель лыжной секции с помощью старого оранжевого снегохода «Буран» и прицепленного к нему устройства, похожего на облезлые груженые санки, проложил через парк новую лыжню. В местном доме культуры за день до и неделю после праздника афишировалась серия вечеров. В программу входили выступления ансамбля «Ручеек», детского хора (о существовании которого я раньше и не подозревал). Кроме того, нескольких одиночных исполнителей. Очень экспрессивной пианистки в толстых как лупы очках. Игроком на домбре в национальном тюркском одеянии. Гармониста все того же ансамбля «Ручеек», но уже сольно и гитариста Александра Назарова (мой друг Саня полез на большую сцену). К тому же безжалостный и беспощадный к себе креатив представителей местной культуры, в попытке актуализировать мероприятие планировал заканчивать каждый вечер «дискотекой от Морозко!», на что прямо указывала надпись внизу той же афиши.

Что касается моих приготовлений к празднику, то они ограничились только покупкой подарка для Нади и наблюдением за мандариновым дефицитом. В магазинах теперь стояли такие очереди, как будто празднование грядущего Нового года стало сюрпризом для граждан, и ничего подобного прежде не происходило. Отец в этих праздничных гонках и раньше не участвовал, а теперь и вовсе сказал, что обойдется обыкновенным ужином и просмотром традиционно новогодних фильмов. Наде тоже не пришлось толкаться в очередях. Ее мать работала менеджером по закупкам у довольно крупного предпринимателя, часто ездила в город и в одну из командировок заранее позаботилась о покупке всего необходимого для праздника. Кстати, за все время общения с Надей я так и не удосужился познакомиться с ее матерью. Часто ее видел, и она меня, но все как-то на бегу. В общем, не получалось. Но вечером тридцатого декабря мы все же исправили этот недостаток.

Устав от калейдоскопа новогодних программ и фильмов я взялся тискать Надю. Но похоже не вовремя? Она хохотала и отпихивала меня, демонстративно переключая телевизионные каналы, и все твердила о том, что сейчас придет ее мама. Я, само собой, не поддавался на эти уловки и продолжал свой нахрап и, наконец, дорвавшись и ухватив ее за грудь, совершенно неожиданно схлопотал по морде. Вместе с тем Надя по инерции нажала кнопку на пульте, и опричник зычным голосом проорал с экрана: «Живьем брать демонов!» – и раздался треск замка на входной двери.

– Вот видишь, я же говорю – мама должна прийти! – громким шепотом сказала Надя, округлив глаза, я же только уставился на экран телевизора, потирая щеку.

Из прихожей послышались грохот, скрип и тихий шепоток, чуть приправленный матом. После двух последовательных звуков расстегнутой молнии, в комнату решительно ввалилась мама Нади, и Надя, стиснув губы отвела лицо, стараясь сдержать улыбку. Теперь в центре комнаты слева от нас стояла очень красивая стройная женщина в синем вечернем платье, наполовину снятом пальто и круглой съехавшей на бок шапке из черно-бурой лисы. Она некоторое время смотрела на нас и, предприняв короткий кивок, сказала: – «…Асьте!» – и развернувшись так же бойко, исчезла в проеме двери, при этом громко топоча.

Пока мы старались заглушить свой смех, из коридора доносились скрип, грохот, тихая пьяная болтовня и шум воды из крана.

Минут около десяти спустя в комнату вновь вошла мама Нади, но в уже совершенно другом виде. Теперь в ее облике уже не осталось и намека на опьянение, и я тогда слегка опешил и все думал, как это возможно? Тем временем она уселась в кресло под окном и направила на нас внимательный оценивающий взгляд, а после паузы сказала:

– Вы, значит, Иван?

– Да. – ответил я. – Добрый вечер!

– А я… Марина! – растягивая слова, кивнула она.

– Очень приятно! – сказал я, и отчего-то захотел сесть ровнее, – …а по отчеству?

– Не надо отчества, просто Мария! То есть – Марина.

– Мама! – недовольно влезла Надя. – «Просто Мария» – это сериал! Ваня, не обращай внимания, у них на работе «Ёлка» была… только моего отчества не спрашивай. – добавила уже шепотом, склонившись к моему уху.

– Каждый имеет право на отдых! – собравшись с мыслями выдохнул я.

– А у нее нет отчества! – все же расслышав выдала Марина, с опять вернувшейся к ней поддатой интонацией. – Нет отца – нет и отчества! …У нее только матчество, она Надежда Мариновна!

– Мама, хватит, ты же пьяная – иди спать! – недовольно сказала Надя.

– А что хватит! Да выпили… по поводу. Может, я хочу поговорить с молодым человеком? Спать! – становясь все пьянее, возражала Марина.

– Мама! – нетерпеливо прикрикнула Надя.

– Надя, все хорошо, это Новый год, – по-третейски отстраненно сказал я.

– Правильно – Новый год! – подтвердила Мария. – А вы, вообще, что здесь делаете? – и не дожидаясь ничьего ответа уставилась в экран телевизора. Князь Милославский предлагал Феде прекратить падать на колени, который в свою очередь не уставал восклицать сакраментальное «не вели казнить!». – Ой! – склонившись вперед шепнула Марина. – Смотрят «Иван Васильевич меняет профессию», какие милашки – не шалят, не пьют – фильм смотрят! – и неожиданно, как всякий пьяный человек, стала серьезной и сделав строгий вид, приподняла подбородок и спросила со всей серьезностью, и тут же после вопроса ее потеряла. – Ребятки, а вы предохраняетесь?

– Мама, фу-у-у! – вскрикнула Надя, одновременно лупя меня по ноге за мой бесконтрольный смех.

– Фу или нет, а предохраняться надо! – кивая, сказала Марина. – А если фу – тем более надо! – тут же раскачавшись в кресле, она поднялась на ноги и быстро вышла из комнаты со словами, – все, я спать!

– Ушла красиво… – обиженно шепнула Надя и, вздохнув, улыбнулась.

Весь остаток вечера Надя время от времени повторяла, точнее требовала, чтобы я собрался с силами и не считал это полноценным знакомством. Хотя я сам по этому поводу не делал никаких практических выводов, да и как их делать – маловато оснований. Но даже если бы их было достаточно – на трезвую голову это будет другой человек, и с ним опять придется знакомиться. В общем-то, так и получилось. На следующий день я отметил Новый год с отцом и сразу пошел к Наде. Здесь сегодня было полно гостей. Большую часть людей вокруг я не знал, в том числе, как подтвердилось, хозяйку дома Марину – тоже. Вот и знакомился.

Основная масса гостей, по словам Нади, была партнерами ее матери по работе. А прежде чем это услышать, невольно размышлял, что это за непривычный лоск исходил от окружающих? Честно говоря, я уже замечал прежде, что те, кто с успехом занимаются предпринимательством, имеют особый блеск. И вообще, эти самые бизнесмены, что попадались тогда на глаза, в какой-то момент начинали походить на домашних котов. Может быть, это печать пересечения некой черты, где благополучие имеет иное качество? Кстати жены таких «котов» как правило походили на неких «птиц». Странно конечно, но стоило только посмотреть на них, и сумбур моего бессознательного в ту же секунду выдавал именно эти ассоциации. Если при взгляде на даже постороннего человека проскальзывало нечто подобное, то как пить дать, предприниматель с женой. Или, на крайний случай, чиновник, но у этих улавливаемые мной черты были более размыты.

На фоне остальной компании Марина выделялась особенно. Она, несмотря на род занятий не вписывалась в те определения, чертами которых отличались остальные. Теперь я видел в ней нечто высокое, и ее физическая красота это и подтверждала, и не оспаривала. Сегодня ее повадка была умеренно-участливой, и если это была игра, то это получалось очень естественно. А если верить книгам разного рода романтиков, мне думается, именно таких женщин часто идеализируют. За такими возвышенно-не нуждающимися тянутся рыцари и принцы, их называют звездами и богинями. В них есть та притягательная отрешенность, которую так старательно воспроизводят прочие женщины, дабы стать объектом поклонения. Но оставь их одних, и они растеряются и начнут кричать в старании привлечь взгляды воздыхателей. А перестань обращать внимания на такую как Марина она не сделает ничего и просто продолжит смотреть на только ее собственное звездное небо, чем и занималась всегда. И оброненные ей платки не жест признательности или выбора – это просто платки, которые она не смогла удержать в руках.

Я тогда смотрел на Надю и завидовал самому себе – она была очень похожа на мать, но на мое «пиратское» счастье, пока этого не понимала.

Еще из интересных заметок: в этой качественно совсем непривычной для меня компании особенно выделялся очень плохой юмор. Эти люди так же хорошо выглажено выглядели, как и очень плохо шутили. А тот факт, что окружающие смеялись истошно и с огоньком, говорил и о них как лишенных этого дара. Я, конечно, позволял себе смех из вежливости и не «отсвечивал» презрительно-каменным лицом, дабы указать им на юмористическую никчемность – это дорога в никуда. Но уж, наверное, не хохотал как некоторые, особенно старательно. Кроме того, у этих самых «котов», когда они подпили, оказалось полно детских комплексов, и некоторые из них довольно быстро скатились в плоскость «ты меня уважаешь?!». Даже для моих неполных восемнадцати лет это было чересчур, но, когда директор «чего то там инвест» и владелец сети кафе «У Аркаши», сняли пиджаки и начали «давиться на руках», я понял – нет, нормально. Их жены «птицы» тем временем без споров раздвинули в стороны посуду, а сами уселись на диван. Взялись спокойно трещать: о детях, школах и прочих ветрянках, и ресницах, не обращая внимания на красные покрывшиеся испариной лица армрестлеров. В общем от простого привычного мне «пролетарского» этот праздник отличало только более обстоятельное вступление, дороговизна одежды и подарков. И даже в мои походы на перекур в компании этих самых «котов» все скатывалось к стандартным вопросам: пропаганде собственных ценностей и конечно угрозам (куда без них). «У вас с Надей серьезно?», «Учишься? Нет, не тому учишься! Учись торговать – в экономике все!» и мое любимое «Если Надю обидишь – пеняй на себя!». Я в тот вечер по настоянию Марины практически не пил и оттого отвечал легко и дипломатически кивал из почтения к возрасту и нежелания лишний раз волновать своих новых толстошеих знакомых.

Первая волна застолья обозначилась экспрессивными выпадами и обсуждениями некоторых рабочих процессов, в которых непосвященный не сможет ни черта разобрать. Ей на смену пришли сентиментальные высказывания и ностальгические юношеские воспоминания. Мужчины рассказывали преувеличенные истории, а их жены кивали и время от времени вставляли ремарки и романтические уточнения. Здесь мы с Надей стали недовольно переглядываться, а когда назрела опасность участия в застольной песне, решили пойти гулять.

Пока Надя пошла переодеваться, я надел куртку, обулся и топтался в прихожей, когда из гостиной вышла Марина и закрыла за собой дверь.

– Вы надолго? – громким шепотом спросила она.

– Не знаю, но думаю, что нет – холодно, – ответил я.

– Ваня… – покачивая указательным пальцем начала она, – ты мне понравился. Осталось только с вопросом перспектив определиться, а в целом понравился, – вздохнула Марина и отвела лицо. – Вчера немного неудобно получилось, но такой неприглядной я бываю крайне редко, учти это!

– Вы тоже.

– Что тоже? – насторожилась она.

– Вы тоже мне понравились, – стараясь выглядеть уверенней, сказал я.

– Хм, хорошо… – измерив меня взглядом улыбнулась она. – Молодец, наглый – далеко пойдешь! – и указывая на дверь в комнату Нади, добавила, прежде чем вернуться в гостиную, – аккуратней гуляйте!

– Вы уже вчера предупреждали, – выдал я и уловил в лице Марины легкую улыбку и укор за напоминание.

Новогодняя ночь выдалась светлая, а так ожидаемый романтиками снег, как еще один символ праздника, уже лежал вокруг высокими покатыми сугробами и блестел в лучах убывающей луны.

Кругом по окрестностям громыхали фейерверки и петарды. На центральной площади играла музыка. Праздничная толпа приплясывала, вторя словам песни, время от времени вскрикивая, грохоча хлопушками и зажигая бенгальские свечи.

– Обещанная дискотека «от Морозко!»? – глядя на двухметрового Деда Мороза, слепленного из снега сказала Надя.

Я кивнул и заметил в толпе Саню, кричащего что-то в небо. Мы подошли ближе и поздоровались. Саня всех поздравлял с новым тысячелетием, а когда ему сказали, что двухтысячный год это все еще двадцатый век, он как мне кажется ничуть не расстроился. Продолжил кричать и стал трепать за плечо своего азиатского коллегу по сцене – домбриста, стоящего тут же и довольно улыбающегося. Санина подруга тоже вопила и, вложив стаканы нам в руки, немедленно налила в них коньяк. Приказала поздравить Александра Назарова с успешным дебютом на «большой сцене», что мы незамедлительно и проделали. Пока я объяснял Сане, что его выступление, пропущенное мной, нельзя считать поводом для расстройства, и впереди целая неделя, чтобы это восполнить, неожиданно для меня словно из-под земли вырос Вова Кусков с подругой под руку. Я бросил говорить с вопящим Саней и пожал Вове руку.

– С Новым годом! – сказал я.

– И тебя так же! – ответил Вова и достал из пакета бутылку и стаканы. – По чуть-чуть?

– Почему бы и нет!

Мы выпили, Вова пожал мне руку, еще раз поздравил и пошел через площадь, увлекая подругу за собой. Я смотрел ему вслед и думал, как же он изменился за последнее время. Стал спокойным, как бывают спокойны победители, и если это итог нашего с ним пререкания, то по логике вещей закон двойственности был нарушен, ведь я никакого проигрыша не ощущал.

Глава 7. Старый Новый

Как говорил мой отец: «В нашей стране столько праздников, что короткие будни становятся лишь незначительным неудобством!» И вот еще одно из этих неудобств осталось позади и тринадцатого января наступил другой праздник – «старый Новый год».

Особенность этого праздника на юге Западной Сибири выражается в том, что именно в это время ходят по домам ряженые, поют песни, просят за пляски сладости, а те, кто постарше – рюмку. Кажется, этот праздник есть везде, только отмечается в разное время и имеет другие корни и чаще называется «колядки» или на североамериканский и европейский манер «день всех святых». Здесь он именуется «шуликаны», принцип тот же, но с погрешностью на особенности атмосферы. Не знаю, откуда это слово произошло. Не то от тюркского, не то от фольклорной фантазии наших выдумщиков и берет свое начало из, допустим, ассоциативных созвучий? По поверью шуликаны (или еще говорят «шуликане») – это духи, которые в это время ходят по домам и требуют подношение, а не получив его, могут наказать заносчивого хозяина: уронить поленницу или снять с петель калитку. Но народ особенно в тонкости происхождения этого торжества, как водится, не вникал, а просто праздновал. Так что несколько вечеров, начиная с тринадцатого января, никто особенно не удивлялся, если к нему в дом ввалится ватага орущих частушки ряженых в масках зверей и в вывернутых наизнанку шубах, выслушивал и насыпал угощения, как правило – конфет.

Я на тот момент уже года три как не ходил «шуликанить». Скорее всего стал считать себя слишком взрослым для конфет, но недостаточно зрелым для алкоголя в качестве платы за песню. И тут неожиданно в разговоре с Надей узнал, что она вообще никогда не участвовала в этом лихом празднике. По ее словам, она наблюдала за ним со стороны, как за чужим танцем. На время праздника закрывалась и не позволяла себе впускать певунов и частушечников за порог. «Что ж, не странно, для горожанина такое не только диковато, но и не логично. Ведь в городе наоборот всячески обороняются от проникновения в дом людей в масках и уж, наверное, не устраивают им день открытых дверей, пусть и раз в год,» – думал я тогда и вспоминал тревожный музыкальный мотив из телепередачи «Криминальная Россия».

Бог – свидетель, я не хотел участвовать в этом празднике и на этот раз, но во мне вдруг взыграло какое-то сектантское чувство. Все росло и множилось желание не так чтобы самому побегать по чужим домам в костюме нечисти, как вовлечь в этот процесс Надю. Пока склонял ее к вакханалии, термины и формы выбирал сплошь сектанско-пропагандистские: «Ты ведь не знаешь, как это здорово!», «Ты же здесь живешь – нужно чтить традиции!» и «Здесь ничего предосудительного нет!». Но Надя хохотала и не поддавалась. Вдруг, словно мне в помощь, к Наде зашла школьная подруга Наташа и, выслушав мое предложение, обрадовалась, сказав, что участвовала в подобном, когда была еще в начальных классах школы, и теперь это нужно обязательно повторить. Надя согласилась, и я убежал к себе готовить костюм.

Позвонил Сане и не успел предложить ему отпраздновать, как он меня опередил. Договорились встретиться рядом с домом Нади в девять часов.

Приоделся я тогда всем на загляденье. Напялил вывернутый наизнанку армейский тулуп, который папа принес из военкомата. Надел валенки, а под ушанку нацепил маску гориллы, когда-то купленную для такого же праздника и использованную только однажды.

Тулуп был мне очень велик. Рукава висели ниже рук сантиметров на десять, а широкий подол, той же длины не дотягивал до пола. Я все сомневался, годится костюм или нет. Но когда проходил через неосвещенный переулок, и старуха, жившая по соседству на мое: «Здравствуйте!» шарахнулась в сторону и взялась бормотать: «…свят-свят!» и креститься, я понял – хороший!

Еще одно подтверждение, что гориллье гуталиново-черное рыло работает безотказно, я получил, когда нажал кнопку дверного звонка в расчете напугать Надю. Но чуть было не довел до заикания ее мать Марину. Она вскрикнула так, что мне пришлось снять маску чтобы ее успокоить. Не успела она меня отчитать за свой испуг, как из комнаты Нади в коридор вывалились две горбатые фигуры. На них были вывернутые дубленки, подпоясанные шарфами и пластиковые перемазанные красным лаком для ногтей маски свиней.

– Ваня, а у тебя какой костюм? – спросила одна «свинья», обувая сапоги. Я показал маску гориллы.

– Мам, я подушки с дивана для горбов взяла, всё, пока – я не поздно! – сказала вторая «свинья», выходя в дверь.

Я только нацепил свою горилловую голову, когда, глядя в растерянные глаза Марины, призвал ее не волноваться и закрыл за собой.

Саня с подругой Катей уже поджидали у дома. С костюмом Саня явно не морочился – надел какую-то старую одежду и хоккейную, маску натянув поверх нее спортивную шапку с помпоном. Кроме того, прихватил гитару. А вот Катя умудрилась где-то раздобыть русский народный сарафан такого размера, что свободно надела его поверх куртки. Платок на голове был повязан так, что два его угла торчали вверх чуть выше лба, напоминая короткие рожки. Ее лицо, покрытое чем-то белым, в потемках сливалось в сплошной овал, на котором четко выделялись только глаза. В итоге в одном месте собрались: две горбатых прямоходящих свиньи, уменьшенный вариант маньяка Джейсона из фильма ужасов «Пятница 13-е», но вместо мачете – с гитарой, жутковатая гейша в русском-народном сарафане и горилла в валенках и вывернутом наизнанку тулупе – картина в духе инфернального сюрреализма.

Прежде понаблюдав за обстановкой на улице, по которой уже бродили небольшие группы «нежити», вроде нашей, стали дружно обсуждать какой из дворов первым осчастливить своим залихватским видом. Вдруг неожиданно для меня предложила Надя: «Раз уж мы не можем определиться, к кому идти первым, пусть один из нас назовет номер, а другой улицу».

– Три! – крикнул «Джейсон».

– Подгорная! – добавила его подруга своим белым ртом.

Дружно ринулись вперед, по дороге договорившись о программе выступления (почти как некоторые профессиональные артисты). Саня сказал, что может сыграть и что-нибудь спеть, а если нет, запасной вариант в качестве частушек предложила Наташа. Я попробовал втиснуть в конспект выступления еще и матерные зарисовки, но «гориллу» тогда, почему-то никто всерьез не воспринял.

Адрес располагался неподалеку, и стоило подойти к забору избранного случайно дома, вся наша зверская компания стала с сомнением переглядываться. Домишко вид имел прямо скажем неблагополучный. Но как ни странно, никто не стал возражать против случайного выбора, и мы друг за другом поплелись по узкой тропинке к дверям, пропуская вперед творческий костяк в лице «Джейсона» и «горбатой свиньи».

Саня постучал и спросил хозяев, никто не отозвался, и мы ввалились на темную веранду. Саня забубнил и взялся ощупывать стену, когда вновь постучал и открыл дверь:

– Эй хозяин принимай – дар из сумки вынимай! – выкрикнул он и вошел внутрь, а остальные, не сговариваясь, взялись голосить, создавая фоновый шум.

Набившись в тесную прихожую и закрыв за собой дверь, все вдруг умолкли. Первым делом пришлось отметить тяжеловатый затхлый запах, а уж после остальную, сомнительную обстановку. Обои на стенах вздулись множеством пузырей, старые кухонные шкафчики покрывали наклейки. На печке, испещренной мелкими трещинами, давно не обновлялась побелка, не покрытый скатертью стол, сплошь занимала грязная посуда и полупустые бутылки.

Из дверного проема справа доносились звуки телевизора, кажется повторение новогоднего концерта (по крайней мере мы вошли, когда пел Л. Лещенко). Саня вновь повторил свой выкрик, и из комнаты вышла низкорослая женщина в ситцевом халате с растрепанными волосами и одутловатым лицом. Она на секунду замерла и осмотрела нас равнодушными отекшими глазами. Молча взяла табурет из-за стола, поставила его к печке, уселась, закурила сигарету и сказала скрипучим голосом: «Давай!».

Не знаю какой бес вселился в Саню в этот момент, но он запел именно:

– Изгиб гитары желтый ты обнимаешь нежно, струна осколком эха пронзит тугую высь…

– Нет. Стой. Всё. – сказала женщина и, поднявшись, вынула из кармана десять мятых рублей и протянула их вперед. Саня бросил петь, взял деньги, а женщина добавила, кряхтя усаживаясь обратно, – у меня мужик этих бардов не любит – услышит орать будет. Все идите!

Тут на кухню вывалился только что упомянутый мужик. Он медленно покачнулся и тряхнул ядовито-бордовым лицом, когда прошептал:

– Ага, язычники… прискакали! – прошел к столу, вытащил из-под него табурет и, опять покачнувшись, шагнул в центр кухни. Попытался поставить его на пол, но только склонившись, поскользнулся и, падая назад, подбросил табуретку вверх и разбил лампочку.

Под звон стекла, кряхтение мужика и сиплый смех женщины, мы дружно ломанулись на выход, спотыкаясь в темноте о ноги друг друга.

Быстро пробежав по узкой тропинке до ворот, хохоча и тяжело дыша сбились в кучу.

– Пронзил тугую высь… табуреткой! – сказал Саня.

– А это всегда так? – спросила Надя.

– Да ты что?! Я такого за все время не видел! – заметил я, а остальные только согласно закивали.

– Первый блин! Это был первый блин, который комом! – рявкнул Саня и, задрав маску, закурил сигарету.

Мимо нас тем временем пробежала ватага каких-то мелких крикливых «чертей» и исчезла за поворотом на Белую улицу, а перекурив, и мы двинулись следом.

По широкой освещенной лучше многих других Белой, там и здесь носились ряженые, вереща разнообразием детских голосов.

– Они здесь уже весь урожай собрали! – вскрикнула Наташа.

– Тогда пойдем на Полевую! – предложила Надя. Все умолкли, ожидая разъяснения причины предложения. – Нам же благополучные нужны! Те, что посолидней – те, кто больше даст, правильно!?

– Правильно! – подтвердил я. – А кто там на Полевой?

– Знакомая матери, – пояснила Надя.

– Ладно. Идем?! – сказал я, осматривая остальных, и все поочередно кивнули.

Как только на Полевой Надя остановилась у высокого коричневого забора с большим почтовым ящиком на калитке, Саня вдруг тяжело вздохнул и тихо сказал с оттенком рассеянности:

– Твою мать! Даже не так… Знает твоя мама, с кем дружить! Здесь же родители районного прокурора живут!

– Ну и что – нормальные люди! – ответила Надя и повернула ручку, не оставляя нам времени на пререкания и споры.

Надя и Наташа бойко пошли по тротуару через двор. Мне туда идти не хотелось, но разве был вариант, в котором я туда не иду, но Надя не меняет своего мнения обо мне? Манипуляторша – что с нее взять!

Столпившись у дверей, мы судорожно и торопливо взялись обсуждать, что петь, но впопыхах ничего нового не сообразили, кроме все того же бесовского «изгиба гитары желтой…». Наташа вдруг сказала, что не понятно, отчего забыла все приличные частушки, и теперь в голове только матерщина. Но Надя, только издевательски насмехаясь, нажала звонок.

На веранде включился свет, и послышался мягкий женский голос:

– Кто там?

Секунду все молчали пока Катя не саданула своим маленьким кулачком Саню в спину.

– Эй, хозяин, отворяй – пироги нам отдавай! – хрипло и слегка нервно выдал Саня, а мы дружно уставились на Надю.

За дверью послышался скрип, и тот же голос, но теперь звучащий приглушенно: «Девочки, к нам шуликане пришли!», – на него отозвались тонкоголосые крики и частая возня, которую могут создать только дети.

Дверь открылась, и кудрявая полноватая женщина лет шестидесяти оглядела нас и сказала:

– Ух, хорошие! Проходите!

Мы ввалились в дверь, пихая вперед нашего музыканта. Последней зашла хозяйка, заперев за собой дверь. Она протиснулась через нашу толпу и подозвала двух девочек лет пяти-шести, несмело выглядывающих из-за угла прихожей. Они подошли к женщине и с интересом уставились на нас.

Саня осмотрелся и завел свой «изгиб», но не выдав и куплета, заглох. Женщина аккуратно поинтересовалась, нет ли чего-нибудь детского в нашем репертуаре, на что Саня как настоящий профессионал моментально стал играть «в траве сидел кузнечик». Дети в ту же секунду стали приплясывать и подпевать.

– А что вы нам принесли? – неожиданно спросила одна из девочек.

– Мы пришли забрать у вас конфеты! – не растерявшись, сказала Надя, чуть понизив голос и протянув вперед руки. Девочки переглянулись и рассмеялись.

Тем временем в прихожую вышел жующий что-то прокурор, следом его жена, а за ними еще две семейные парочки: представители смежных ведомств. Заместитель начальника милиции и его супруга, инспектор по делам несовершеннолетних, и заместитель главы администрации по культуре с мужем, кажется, занятым на службе в районо (отдел образования и науки).

– А у вас чего-нибудь покультурней нет! – брезгливо поинтересовалась замглавы по культуре.

Все замолчали, и с сомнением посмотрели на нее. Тут меня словно за шиворот кто-то взял, или литературная шлея под хвост попала. Я шагнул вперед, совершенно бессмысленно снял свою ушанку и начал:

– Выхожу один я дорогу; сквозь туман кремнистый путь блестит. Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит…

Я продолжал читать, совершенно не представляя каким образом и откуда взялось это стихотворение в моей голове целиком. Меж тем ответственные лица напротив с каждой строчкой все сильней наполнялись каким-то смятением. Дети прижались к ногам бабушки, и округлили без того большие глаза. Наверное, так и получают детские травмы? Еще бы, ведь не каждый взрослый выдержит экспрессивное прочтение Лермонтова не проронив чувства, а тут дети… Притом что декламатор – горилла в валенках и тулупе наизнанку.

Закончив читать, я отступил назад и осмотрел окаменевшие лица внимающих, когда спустя несколько секунд тяжелой тишины прокурор покашлял и стал хлопать, а вслед за ним и остальные. Честно говоря, я ни черта тогда не понял: почему хлопают? что на меня нашло?

Саня как настоящий артист не стал впадать в рефлексию, вместо этого воспользовался моментом. Повесил гитару на плечо, достал пакет, раскрыл его и сказал:

– Тот, кто слушал наш куплет – подавай сюда конфет!

Вдруг прокурор бросил хлопать и исчез за дверью, но спустя полминуты вынес стеклянную чашку с конфетами и высыпал ее в пакет. Наша компания двинулась на выход, а прокурор окликнул меня:

– Как фамилия?

Я с малых лет имел привычку врать на любые вопросы представителей власти. По силе действия она могла сравниться с инстинктом самосохранения. Она не подвела меня и теперь, и я без паузы и дрожи четко ответил:

– Гориллкин!

Тут захохотали дети, а прокурор, кивая за спину, с улыбкой сказал:

– Даже они не верят! Хотя не важно, вот тебе от меня лично! – и протянул сто рублей. Покосившись на представителя районо, с усмешкой вложил мне в ладонь еще и апельсин, добавив, – а это – от науки! – и стал хохотать.

Я сказал: «Спасибо» и вышел вслед за нашей «нечестивой шайкой», уже стоящей у ворот.

– Ну, Иван! – качая головой начал Саня, уже сдвинувший маску на затылок и закуривший сигарету, – не знал, что ты так читаешь – хоть стекло режь!

– Я сам не знал! – отгоняя странное чувство отстраненности, ответил я.

Надя подняла свою маску и ни с того ни с сего взялась меня обнимать. Я стянул с себя гориллью голову и уставился Наде в глаза. Но она так же внезапно оттолкнула меня и с каким-то поддельным разочарованием сказала:

– У тебя лицо мокрое, – и отошла к остальным.

Что там лицо, незаметно для себя я вспотел весь целиком, так что скользнувший под тулуп ветер заставил меня вздрогнуть.

Саня радостно тряс добытыми конфетами, вереща, что это первый случай в истории, когда прокурор поделился тем, что не вызвало общественных возражений. Я как настоящий прагматик размышлял, куда вложить полученные средства – «в носок» или прогулять со всеми вместе? но ничего лучше, чем «…куплю блок красного L&M-а!», не нашел.

Пока я перекуривал, вывернув маску, протирал ее рукавом кофты, наши двинулись вниз по улице, не дожидаясь меня. Догнав остальных уже на перекрестке, я поинтересовался, в чем тут дело, и получил странный ответ, будто они уже решили куда идти, а мое мнение не учли в наказание за экспромт. Завистники таланта временно отлучили меня от участия в коллективном волеизъявлении. Хотя чему удивляться в компании «маньяка», «русской-народной гейши» и парочки «свиней»!

– Теперь ты можешь выступать сольно! – неожиданно едко, громко сказала Надя.

Быстро бросив намерение что-то объяснить, я поддался направлению толпы, еще пытаясь поддеть «бунтовщиков» колким «горилльим» словом.

– Смотри! – вдруг крикнул Саня, указывая на плохо освещенный двор на углу Мичуринской и Базарной.

Из темноты послышался топот, и набор приглушенных неразборчивых голосов сменился длинным выкриком: «Противень оставьте!». Дощатая калитка распахнулась, и на улицу высыпали совсем мелкие ряженые. Когда они пробегали под уличным фонарем, стало ясно видно, что первый из них (с нейлоновым чулком на голове) держал на вытянутых руках противень с источающими пар пирогами, а весь остальной десяток спринтеров, часто оглядываясь, подгонял его.

– Брось противень, сволочь! – крикнула выскочившая из калитки старуха. – Пироги забирай – противень брось! – но свора мелкой нечисти только ускорила бег, пока не скрылась в темноте переулков, вскрикивая и улюлюкая.

Мы, не сговариваясь, переждали в тени придорожного тополя, пока старуха, тихо бранясь, не вернулась в дом (а то, черт ее знает, еще и на нас накинется). После свернули на Базарную и спустя несколько минут наткнулись на другую толпу ряженых.

У того самого адреса, от выбора которого меня отстранили, толкались, наверное, человек пятнадцать, примерно нашего возраста. Я на первых порах растерялся в попытке определить, кто есть кто. Но рассмотрев самого толстого наряженного в черную искусственную шубу и красную маску черта из папье-маше, четко определил Сечкина Антона – единственного на всю округу с такой комплекцией.

– Антоха! – тоже справившись с опознанием, крикнул Саня и ткнул «красного беса» пальцем в мохнатый живот.

Вместе с Темой тут же была распознана основная масса народа вокруг (все же толстяк – это особая примета). Это были центровские (в нашем поселке молодежная среда в стремлении к самоопределению делилась на условные районы: совхоз, центр, гора, кирзавод. У нас как представителей кирзавода с центровскими никаких особенных конфликтов не было, и поэтому наша случайная встреча ознаменовалась приветствием и обменом парой колких фраз.

Нужно сказать, что я не мог не отметить очень приличное исполнение костюмов, особенно у некоторых из этой толпы. Чего стоили, например: «смерть» в широком плаще с капюшоном и анатомически верной маской черепа. «Леший» с синеватым лицом с белой бородой и сучками-рожками, словно растущими из головы. Прочие хоть отставали в визуальной правдоподобности, но брали разнообразием. Здесь были и кот, и ворон, и волк, и свинья (кстати, получше двух наших) и один маленький, но заметный – с большой головой быка из папье-маше.

За этой трепотней я только теперь вспомнил, кто живет по этому адресу. И вместе с тем сообразил, почему Саня и девчонки пошли именно сюда.

Хозяином этого дома был Тарас Колунов – предприниматель среднего звена с барскими закидонами века, наверное, восемнадцатого. В качестве оснований для такой репутации, определяющими факторами, можно было считать повсеместную болезненную тягу к старорусскому стилю. К тому же в его дворе на постоянной основе работало три человека, шутили, что он в крепостном праве упражняется, но правда зарплаты платит. Кроме ненастоящих крепостных он вообще не ровно дышал к старинному купеческому колориту. Носил бороду, катался на зимние праздники в тройке лошадей, запряженной в сани, иногда швырял прохожим подарки, наряжался в тулуп и шапку, сшитых на манер моды царских времен и прочее в подобной плоскости, на что хватало представлений.

Так вот, зайти на шули́кины к Тарасу и, хорошо сплясав или исполнив частушку, выйти от него недовольным дарами, было почти невозможно. И на этой почве теперь назревала борьба за то, кто войдет первым.

Естественно, стали ругаться. Мы с Саней попеременно кричали, что их толпа слишком большая, и если они войдут первыми, то нам ничего не останется. А Антон и еще несколько глоток вопили, что если пропустят нас вперед, то мы соберем все «сливки», а им достанутся только какие-нибудь баранки. Только подступили к порогу, за которым все решает численность спорщиков, как двор Колунова озарился светом, и спустя минуту перед нами открылись двустворчатые ворота.