Читать книгу Безымянная. Часть1. Путеец - Алексей Владимирович Павлюшин - Страница 1

Туманное знакомство

Одним ранним субботним утром, в конце сентября, короткий участок Балтийской дистанции пути Октябрьской железной дороги, в нескольких километрах от Балтийского вокзала, сплошь затянуло туманом. Место было непроходное и от того малолюдное, для большинства зевак оно открывалось только в качестве «экскурсии без описания» из окон проходящих поездов. В воздухе витал запах битума, жженого металла от проводных контактов и словно нарочно разлитого именно здесь машинного масла, пятна от которого кляксами укрывали насыпи слежавшегося щебня и уложенную в него «горизонтальную лестницу» железобетона новых шпал.

По тесной, вытоптанной в уже пожелтевшей траве тропинке, с длинным рожковым ключом на плече, не спеша брел путеец: высокий, длиннорукий, на вид не старше тридцати пяти, худощавое лицо его светилось румянцем рабочего человека, глаза смотрели широко, хотя длинные лучи мимических морщин выдавали частый прищур, к тому же нос с горбинкой, наверняка когда-то бывший прямым, только прибавлял его лицу опытности. На жилистых плечах, к которым словно само собой прилагалась нагрузка, лежала ярко-оранжевая жилетка, карманы которой отвисли от пропитанных железной пылью перчаток и разного рода мелочей, тех, что нередко обременяют карманы всякого мастера и не выкладываются им только оттого, что в них нет нужды именно теперь. Такие вещи держит в карманах привычная, потерявшая свой настоящий смысл фраза «…а вдруг пригодится?», и она же делает из них своеобразные талисманы в гораздо большей степени, чем гайки, шайбы, шпильки и болты.

Под жилетом болталась потертая, на пару размеров больше, чем надо, рабочая куртка, а синие широкие брюки горбились пузырями на голенищах стоптанных наружу кирзовых сапог с пряжками и круглыми мятыми носками.

Он шел не торопясь, кажется, напевая какой-то заезженный мотивчик, время от времени зевая.

Скоро в уже начинающем рассыпаться под гнетом солнца тумане проступил темный контур продолговатого предмета, по форме отдаленно похожего не то на мешок, не то на шпалу, брошенную поперек рельсов. Но стоило путейцу достаточно приблизиться, предмет приобрел четкие очертания молодой, не старше двадцати лет, девушки, которая неподвижно лежала в позе мертвеца, отправившегося в последний путь. Ее огромные голубые глаза смотрели на горизонтальную балку, держащую электрические провода.

Приблизившись и встав у ее ног, путеец вознес глаза к небу в стремлении разглядеть предмет такого пристального изучения, потом, опустив голову, отступил назад и коротко обернувшись уселся на край серой бетонной плиты, торчащей из поросшего дерном бугра.

– Тебе чего надо?! – приподняв голову, резко спросила девушка.

– Классика, – ответил путеец, отставив в сторону ключ и склонившись вперед.

– Что? – уже поднявшись на локтях, нахмурила лоб девушка.

– Классика говорю! Утро туман, ты вот на рельсах… – указал кивком влево, – и масло опять же сволочь какая-то разлила… Тебя часом не Анна зовут?

– Шел бы ты мимо! – раздраженно воскликнула девушка.

– Не могу. – увлеченно выкладывая табак из кисета в деревянную трубку с темным подгоревшим краем.

– Почему не можешь? – вернув голову на рельс, уже тише уточнила она.

– Это ведь редкость – на такое посмотреть.

– Редкость! – прокричала девушка, резко приняв сидячее положение. – Ты что, псих?!

Путеец спокойно утрамбовал табак большим пальцем, зажег спичку и раскурив трубку несколькими глубокими вдохами, воткнул потухшую спичку в дерн.

– Да вроде нет. Но ведь тебе теперь должно быть все равно. Ты ведь определилась с выбором?

– Что ты там бормочешь?! – снова рявкнула девушка, тряхнув взъерошенной шевелюрой.

– Я говорю, что ты сейчас навроде артистки: выучила роль, собралась с духом и даже на сцену вышла, осталось только отыграть… К тому же я столько слышал о самоубийстве, но сам не видел, как это бывает. Опыт страшный, но это опыт. Теперь просто хочу посмотреть, раз уж шанс такой выпал.

– Точно псих. Но в этом спектакле мне зрители не нужны, – сквозь зубы прошипела она.

– Понимаю. И могу отойти чуть дальше, но не могу не отметить, что впервые вижу такого нервного и требовательного мертвеца.

– Как мертвеца? – испуганно повторила девушка.

– Так. Без семи минут – мертвеца, – взглянув в сторону, ответил он. – Следующий поезд в 6:45 отправляется, так что да, без семи.

– А ты что, много мертвецов видел?! – с оттенком испуга вскрикнула она.

– Немного, но случалось.

Девушка перевалилась на бок, потом на другой, после резко вскочила и, тряхнув перемазанные чем-то черным руками, нервно воскликнула:

– Кто ты вообще такой?!

– Путеец, – выпустив облако сизого дыма, спокойно ответил он.

– Нет. Кто ты такой, чтобы так похабно со мной обращаться?! – плаксиво проорала она. – Тебе что, все равно?! Тебе плевать?! Тебе совсем чуждо сочувствие и жалость?! А может, у меня несчастная любовь? Болезнь или другая… трагедия?!

– Может. Сочувствую. Только какое я имею право лезть в твои личные решения? Я тебя не знаю, и история твоя мне не известна. К тому же многие болезни нынче неплохо лечат. Если причина, как ты говоришь – трагедия, то с твоей смертью она вряд ли перестанет быть таковой и скорее всего только умножится. А коль уж это любовь, то глушить ее стальными колесами, это то же, что и поиск черной кошки в темной комнате.

Девушка стиснула зубы, тряхнула ладонью, сжав ее в кулак. На секунду опустив голову, глубоко вздохнула и сошла с дороги, приблизившись к путейцу. Осмотрела его, кажется, с уже заготовленным отторжением, уселась на другой край плиты, склонилась вперед и с горестным выдохом объявила:

– Ну нашла же место! Ну никого вокруг! Промзона, пустырь, заборы! Ну откуда ты взялся?! Интересно тебе? Все же настроение испортил?! Ну и кто ты после этого?

– Я-то? Тот же кто и был. А вот ты…

Девушка вскинула взгляд, в котором мелькнул и угас испуг. Подул западный ветер, окончательно расправившись с остатками тумана. Вдалеке прозвучал высокий голос звукового сопровождения светофора, и по рельсам прокатилась тонкая вибрация, прилетевшая со стороны вокзала.

– Что ты там куришь? – вытирая скользнувшую по щеке слезу, словно намеренно отвлекаясь, спросила она.

– Табак.

– А какой?

– «Остролист» или «Трапезонд», точно не знаю, – с солидным до глупости видом сообщил путеец.

– «Трапезонд»? – рассмеявшись повторила девушка, вытирая набухшие в краях глаз капли, так и не успевшие скользнуть вниз. – Можно? А то, когда еще «Трапезонд» попробовать получиться?

– Сорт табака такой «Трапезонд Кубанский», – протерев край мундштука рукавом, протянул трубку девушке.

– «Трапезонд Кубанский» звучит как оскорбление или прозвище, – затянувшись, сообщила она и начала на выдохе глубоко кашлять.

– Можно сказать, прозвище и есть, – забирая трубку из вздрагивающей руки девушки, с ухмылкой сказал путеец.

Прокашлявшись и отдышавшись, девушка вопросительно посмотрела на путейца, поочередно вытирая запястьем мокрые моментально покрасневшие глаза. Приближался тяжелый стук колес, смешанный с тягучим тонким скрипом трения металла. Слева направо пролетел резкий порыв ветра, и в сером осеннем небе показался рваный кусок блеклого ультрамарина.

– У тебя воды нет? – тяжело выдохнув, хрипло спросила девушка.

– Как же ее может не быть? Только идти надо, – поднимаясь с места, тут же ответил путеец.

– Идти далеко? – продолжая протирать глаза, уточнила девушка.

– Нет. Не особенно. На окраину пустыря, – положив ключ на плечо, пояснил путеец и, отступив пару шагов от дороги, прищурился и рассмотрел девушку внимательней: – А чего, времени нет?

– Смейся, смейся! – кивнула она. – Ну и что, идем или как?

Путеец качнул головой, и девушка припала к плите, вцепившись в нее двумя руками, реагируя на крикливый сигнал проезжающей электрички, так, словно не заметила ее приближения.

Хвост поезда скоро исчез за поворотом, окатив широкий четырехполосный дорожный коридор волной прохладного утреннего воздуха. Путеец медленно побрел по утоптанной тропинке, время от времени сталкивая с нее сапогом серые одиночные камни скатившейся с дороги щебенки, и как бы невзначай оглядываясь. Девушка, выждав полминуты, медленно последовала за ним.

Прошли под узким кирпичным мостком, мимо старого полуразрушенного здания с остатками охры на растрескавшихся стенах.

Забор автостоянки остался позади, и теперь слева от дороги раскинулся широкий пустырь, а справа почерневшие стены старой промышленной зоны заброшенного вида. Свернули к пустырю, спустившись с короткого склона мимо густых зарослей шиповника и ивы, вышли на небольшой пятачок, покрытый желтой травой, когда-то, по всей видимости, бывший полноценным жилым двором. Теперь же он являл собой пространство, окруженное тополями и ольхой, со стоящим посреди него невысоким скромным домом. Двускатная крыша, крытая шифером с торчащей из нее железной, черной от копоти трубой, стены, обшитые узкой вагонкой с облупившейся краской и завалина с замшелым верхом. Дом вообще мог бы показаться нежилым, если бы не серая дверь, которая выглядела новой.

– Слушай! А когда следующий поезд? – нахмурившись, спросила девушка, уставившись в спину путейцу. На что он медленно обернулся и, подняв бровь, хмыкнул.

– Смешно.

Девушка оглядела двор уже осоловелыми глазами и, соорудив на лице глуповатое выражение, прицокнула и вынула длинную травинку из волос.

Путеец порылся за пазухой и, достав ключ, предложил ознакомиться с надписью на коврике, молча указывая на него пальцем. На пупырчатом зеленом коврике полукругом были два слова, написанные кириллицей «Велком ту…». Прочитав, девушка склонила голову на бок и, не удержавшись, спросила:

– Велком ту – куда? Или во что?

– Не знаю, что имели в виду китайцы, соорудившие этот коврик, но сдается мне, тут каждый сам решает, велком ту – куда, зачем или во что.

Глухо щелкнул замок, путеец открыл дверь и пропустил девушку вперед. В маленькой прихожей на высоком деревянном ящике, сколоченном из досок, ее встретил кот дымчатой расцветки, с белым овальным пятном на груди.

– Подожди, – твердо сказал путеец предупредительным тоном, заметив тянущиеся руки девушки, – обдерет.

– Своенравный, да?

– Разборчивый скорее… Проходи!

Отдернув тяжелую плотную штору, отделявшую прихожую от комнаты, вошли внутрь. Взору представилось достаточно просторное светлое помещение с двумя окнами, с видом на железную дорогу. Под тем, что ближе к выходу, стоял широкий стол с двумя задвинутыми под него с разных сторон стульями. У второго окна в самом углу располагалась односпальная кровать синего цвета, с хромированными дужками. В противоположном углу комнаты старая изумрудно-зеленого цвета софа соседствовала с не менее старым холодильником, который монотонно трещал, а сразу слева от входа на невысоких ножках маленькая металлическая печка улыбалась косой от перегрева полукруглой узорчатой дверцей. По стенам на всяком свободном месте висели прямоугольные листы старой пожелтевшей бумаги, очень похожей на папирус с какой-то символикой, больше всего близкой каким-то восточным иероглифам.

– Интересно… но страшновато, это что за каракули, или ты из этих ненормальных, а, отвечай?! – повернувшись к путейцу, спросила она, напрягая лицо, видимо решив, что нападение все же лучшая защита несмотря на обстоятельства.

Он улыбнулся, вешая жилет и куртку на крючок, глубоко выдохнул и ответил:

– Ну это как посмотреть, если живу так как живу и не стремлюсь этого изменить, то, пожалуй, да – ненормальный, – взялся снимать сапоги, – а что же еще, если не ложные понятия о норме заставляют человека ложиться, например, под поезд?

– Ты о чем? – озираясь вокруг и тяжело задышав, спросила она.

– Я о том, что для еще недавней, несостоявшейся самоубийцы, ты слишком опасаешься, где ты и с кем. Вообще-то это мне нужно беспокоиться, ведь человек, решивший свести счеты с жизнью, да еще таким варварским беспокойным способом, кто знает, что еще может отколоть. А насчет символов, они здесь были еще до меня, по-моему, вполне себе художественно. Ну что, воды еще хочешь или передумала?

– Теперь хочу еще больше, – без отрыва от разглядывания символов буркнула себе под нос.

– Садись за стол. Только ботинки сними. Чисто здесь, – сказал путеец и поднял из ведра, стоящего у печи, ковш. Снял с его края капли и перенес за стол, где ловким однократным движением наполнил граненый стакан.

Девушка, уже усевшаяся на скрипучий стул, тут же ухватила стакан и, жадно опустошив его, часто задышала. Путеец снял с крючка узкое вафельное полотенце и, плеснув на него несколько раз остатком воды из ковша, сжал его, встряхнул и протянул девушке.

– Держи. Вытри лицо.

Вернул ковш в ведро и уселся за стол, заняв место напротив девушки. Она тем временем промокала полотенцем лоб и, протирая глаза, бормотала что-то невнятное.

– Послушай! Не хочу показаться назойливой, но у тебя совершенно случайно чего-нибудь выпить нет? – сказала она, отложив полотенце.

– Не хочешь, но кажешься.

– Я в смысле, может это твое «Велком ту», это «Велком ту дринк»? Ты ведь сказал, что каждый сам решает.

– Ладно. У меня, конечно, не отель, но кое-что найдется.

Путеец встал из-за стола и, сбегал куда-то на улицу, после принес покатую литровую бутыль, заткнутую пробкой из-под шампанского, половину которой заполняла прозрачная жидкость.

Сдвинув стакан к краю и откупорив бутылку, не спеша наполнил его на треть. Затем закрыл и поставил бутыль на пол. По комнате пополз терпкий сладковатый запах, а верх стакана, свободный от жидкости, покрылся мутной пленкой конденсата с косым краем.

Девушка взяла стакан и, плавно взмахнув им, втянула носом воздух.

– Пахнет вкусно. А запить?

– Если только закусить, – сходил к холодильнику и принес блюдце с двумя бутербродами с маслом на сером хлебе.

Девушка выпила и, зажмурив глаза, зажала ладонью рот. После принялась часто махать рукой и еще чаще дышать. Вытерла появившиеся слезы в уголке глаз и умяла бутерброд в один присест.

– Что это?! – глядя на бутыль на полу, воскликнула она, сразу расстегнув верхние пуговицы пальто.

– Самогон, по-моему. А на что похоже? – спокойно уточнил путеец, навалившись на стол.

– На самогон, наверное. Хотя я не специалистка, – поедая второй бутерброд, ответила она. – А как ты угощаешь и сам не знаешь, чем?!

– Знаю, знаю. Это так – попытка юмора. Пару лет назад один нервный парень в гости заходил, вот оставил. Я сам не любитель, но не выбрасывать же. Думал, вдруг пригодится, и не зря думал.

Девушка доела бутерброд и, потянувшись, сняла с себя пальто, отбросив его на спинку стула, потом посмотрела на путейца с оценивающим взглядом.

– Ты, значит, здесь один живешь?

– Можно сказать и так.

– Что делаешь?

– Ремонтирую дорогу… при необходимости.

– Дело как видно не очень-то прибыльное?

– Совсем не прибыльное, – с легкой улыбкой ответил он.

– Не думал чем-то другим заняться?

– Нет. Зачем?

– Больше денег, например.

– Мне не надо.

– Значит, всем надо, а тебе нет?

– Да, но я не думаю, что такое нужно прямо-таки уж всем.

– Ладно, пусть не всем. Но большинству.

– Значит, я к нему не отношусь, только и всего, – путеец встал с места и, отступив от стола, взял ковш из ведра и, отпив воды, с какой-то вязкой задумчивостью сказал: – Долго свой вопрос задаешь.

– Какой вопрос? – нахмурилась девушка.

– Пытаешься понять происходящее через призму привычной тебе системы координат, а здесь она не работает. Это же очевидно. Посмотри на обстановку. Посмотри на расположение. Какие деньги? Ты о чем?

– О чем? – вдруг в ее глазах пробежал тонкий намек недовольства. – Да ты что? Так ведь все разговаривают. Всегда сначала про деньги, а уж потом про…

– …вещи? – перебил путеец.

– Наверное, – со все крепнущим недоумением, произнесла она.

– Не трать зря время. Я слышал, что о чем бы человек не говорил, он всегда говорит о себе. Ну вот и говори. Только сразу и без всех этих общепринятых прелюдий. Со мной так можно разговаривать, точнее, даже – нужно.

– Это как-то странно, – пожала плечами девушка. – Точнее – ненормально. Как ты себе это представляешь. Вот я вхожу и начинаю рассказывать тебе все подряд без разбору и разъяснений, а ты такой молодец, киваешь головой и сразу все понимаешь?! Так? – моментально выдала она.

– Со мной именно так. Нет я, конечно, допускаю, что одичал и слегка выпал из общей системы ценностей, но то, о чем ты пытаешься со мной говорить, на мой взгляд, не стоит произнесенных слов.

– Но ведь подобный разговор – это норма! – вновь повысила голос девушка.

– Хорошо. Пусть это будет норма. Пусть. Но даже при условии того, что я не выдерживаю общественных канонов разговора, может быть, стоит посмотреть на контекст. При каких обстоятельствах мы начали общаться? Мы ведь с тобой не в кафе встретились, и наше знакомство не начиналось с обсуждения новых веяний в джазовой музыке или неопределенности отношения критиков разных лет к творчеству Шекспира. Какая норма? Ты была без семи минут мертвой. Ты видела потенциальную причину своей смерти со стороны, – тут путеец уселся на свое прежнее место и, вглядевшись в покрасневшее лицо девушки, добавил: – Нужно менять это прямо сейчас.

Девушка резко вскочила с места, небрежно нацепила пальто и взялась нервно натягивать ботинки, при этом бормоча что-то нечленораздельное, но очевидно злобное.

– Идиот! Сволочь! Скотина! – без пауз проорала она, уже выбежав на улицу и нервно дергаясь, повернула направо вдоль путей, исчезла за рядом облетающих кустов ольхи и шиповника, бессвязно бормоча.

Путеец вышел в прихожую и потянул на себя брошенную незапертой дверь, еще усмехнувшись виду кота, ошарашенно смотрящего по сторонам.

По крайнему к дому пути проскочила электричка, сбивая мчащимся за ней ветром сухую листву со старого тополя. В рваной серой пелене облаков мелькнуло солнце. Рассвело окончательно.

Нервный монолог

В заботах день улетел в ту же трубу, что и любой предыдущий. Низкий полуденный зенит только коротко обозначился на небосводе и без звона пошел на убыль. Около четырех часов воздух сиял блеклым вечерним светом, а к восьми на город свалилась влажная осенняя ночь, шансов стать темней у которой в этих сутках уже не будет.

Ближе к одиннадцати часам вечера по окрестностям пустыря прокатилась волна отключившихся фонарей, но только затем, чтобы сразу зажечься вновь. Из железнодорожной будки выкатывались странные звуки, разбегаясь по стальному дорожному полотну, по мере угасания деформируясь в скрежет, вой и угасающий крик. В усеченных конусах расчерченных косой моросью придорожных фонарей, сгорбившись и шатаясь плелась девушка, напевая какую-то популярную до омерзения мелодию. Остановившись около тополя, точно на границе падающего из окна желтого света и вместе с тем тропинки, упершейся в дорогу и раздвигающей стену из кустов шиповника узким проходом, внимательно уставилась в два силуэта за зашторенным окном.

При том, что в одном читался образ путейца, о втором можно было сказать только одно – он принадлежал крупному широкому мужчине, с выдающихся размеров прямым носом.

Вдруг раздался длинный воющий крик, и мужской силуэт за столом начал трястись и резко подпрыгивать со столько же короткой амплитудой, сколько частыми рывками. Очертания его рук на мгновение взлетели вверх, и тень исчезла из обзора рассеченного крестом окна, свалившись на пол.

В эту секунду дверь дома распахнулась, и из нее выскочил кот, с диким воплем исчезнувший в темных кустах слева. Девушка встряхнулась, протерев глаза и не сдержавшись шепнула:

– Это значит ваше «Велком ту»?

Вслед за котом в распахнутой двери появился контур высокого мужчины в сером коротком пальто. Одним прыжком он пересек порог и, растянувшись на мокрой траве, тут же вскочил и, проорав на разные голоса лишенную смысла околесицу, рванул по тропинке.

Девушка отступила в сторону, но мужчина, следуя логике, явно навязанной ему сильным испугом, только проскочив в разрыв между кустов, резко повернул, моментально сбив девушку с ног.

– Отец наш небесный, дай нам днесь! – проорал он в лицо свалившейся на спину девушке и с хриплым надрывом в голосе продолжил вопить «Отче наш», грохоча по рельсам мелким камнем брусчатки, иногда до хруста сминая придорожные кусты.

Пропитанные ужасом молитвенные слова скоро удалились на столько, что перестали быть различимы. Девушка поднялась, тряхнув левой рукой, теперь перемазанной в грязи, а правой пригладила слипшиеся волосы, слетевшие на лицо от удара. Еще раз встряхнулась и, покачиваясь, прошла по тропинке к дому.

В дверях показался путеец в наброшенной на плечи старой зеленой телогрейке без ворота. Он навалился на косяк и, зажав в зубах трубку, взялся чиркать спичкой, когда, втянув вспыхнувшее пламя, выпустил из уголка рта струю желтовато-синего дыма.

– Гостей не провожаешь? – спросила девушка, шмыгая носом.

– Гости гостям рознь, – подняв глаза, ответил он.

Тут из темноты вышел кот и, отряхнувшись, скользнул мимо путейца, ловко взобравшись на ящик.

– А принимаешь? – вытерев нос грязной рукой, уточнила она, приняв, кажется, максимально серьезный вид, на который только была способна.

Путеец, только выдохнув, улыбнулся, кажется еле сдерживая смех от вида мокрой растрепанной собеседницы, а теперь еще и с грязным носом.

– Пьяная? – посмотрев внимательней, спросил он, не снимая улыбку с лица.

– Да-а… – протяжно выдала она и, быстро подступив ближе, взялась без остановки болтать при этом, еще и активно жестикулируя. – Да, я напилась на последние деньги в какой-то вонючей рюмочной на Стачек! С каким-то жульем и алкашами! Потом один меня начал за задницу хватать, я ему по морде заехала, а мне потом девка какая-то, а ей охранник! А потом я побежала, и этот в меня бутылку бросил! А они там собрались, шваль какая-то, и потом…

– Так! Погоди! – одернул ее путеец и, вынув из кармана платок, протянул ей и отступил с прохода: – Вытри лицо и проходи.

– Значит «Велком ту» еще работает? – вытираясь и поднявшись на порог, пробормотала она.

– «Велком ту» здесь работает всегда, но не для всех одинаково, – закрывая дверь произнес путеец, глядя на кота, старательно вылизывающего мокрый бок.

С дурацкой, прилипшей к лицу с самого порога улыбкой, девушка с трудом стряхнула с себя мокрое пальто, уронив его у стола. Пока она вертляво мостилась на стул, явно стараясь выглядеть трезвой, путеец поднял свалившееся тяжелым комком пальто и повесил его на вешалку ближе к печке.

Только устроившись за столом, девушка навалилась на расслабленную ладонь и то ли несмело, то ли невнятно поинтересовалась нет ли в доме чего-нибудь спиртного, наверняка думая, что знает ответ. Получив положительный отклик, даже приосанилась и сжала губы, судя по виду намереваясь продолжить разговор в этом направлении, но осеклась, когда путеец пояснил, что весь имеющийся в доме алкоголь уже нашел своего потребителя и пришел сюда только что ее ногами.

После нескольких нервных кивков и отказа хозяина дома наливать ей даже чай, так как от него ей станет только хуже, выпила воды и, навалившись на спинку стула, принялась болтать, в качестве вступления избрав набор нервной ахинеи.

Неназойливая попытка путейца остановить этот словесный шквал, напоролась на его собственные слова, в плохо шевелящихся устах девушки, звучащих как последняя надежда:

– Нужно менять это прямо сейчас, – он отступил и умолк, со всем вниманием вслушиваясь в рваный сбивчивый рассказ, заняв место на низком табурете у потрескивающей печки, иногда потягивая трубку.

После фразы девушки: «То, о чем невозможно говорить с близкими, можно спокойно разболтать незнакомцу», рассказ обрел более осмысленный вид, где начали прослеживаться логика и более ощутимое русло.

Выяснилось, что она родилась на Васильевском острове 22 июня в 1998 году в семье одного из крупных городских предпринимателей.

Ее отец Константин Давыдович торговал всем подряд, что являлось актуальным на данный момент времени, но неизменно в близких к промышленным масштабах. Так когда-то начав с продажи делового леса в Финляндию, он переключился на недвижимость, а после планомерно добрался до углеводородов. Но всю эту деятельность от большинства глаз и ушей скрывала под собой слава крупного инвестора, мецената и совсем немного ресторатора. Подобная многофункциональность совершенно естественно отбирала практически все его время, и примерно до десяти лет дочь практически его не знала. Для этого десятилетнего ребенка его можно было назвать знакомым, просто исходя из возможности отличить его от массы всех остальных мужчин этого возраста, на старой общей фотографии с какого-то отдыха, куда они ездили с семьями его прежних компаньонов, когда она была еще младенцем. Из рассказа девушки складывалось впечатление, что семья ее отцу была нужна только в качестве некого отчета обществу о собственной состоятельности, как довесок, без которого его невозможно воспринять как полноценного мужчину, к тому же это неплохой показатель доверия к нему как минимум одного человека и еще лучший указатель на то, что при случае ему есть, что терять, а общество понимает и воспринимает таких с большей охотой, только от того, что сами потенциальные «судьи» находятся в подобном же положении.

В рассказе девушки сквозили язвительные вспышки, прохладная издевка и нескладный сарказм, указующие на желание мести. Но только до тех пор, пока она не упомянула о матери.

С первых фраз ясность того, что слово «мать» с его документально-формальным и устойчиво-крепким оттенком непоколебимой хранительницы очага, совершенно не подходит той женщине, о которой шла речь. Скорее мягкое обращение «мама» или, может быть, даже «мамочка», произнесенное естественным для ребенка уменьшительно-ласкательным манером, отвечало тому образу, что вырисовывался из описания девушки.

Если метафорически попробовать применить ту нежность и некоторую долю трепетности в качестве краски, а вместо кисти использовать стереотип и достаточную долю фантазии, приложив к этому внешность самой девушки как логично самую близкую к материнской, то вид этой женщины вполне мог выглядеть так: тонкая легкая фигура, большие добрые глаза, легкая усталость во взгляде и плавная неспешная походка. Она могла носить легкое летнее платье, сандалии и, допустим, венок из ромашек на голове, хотя с тем же самым успехом просто распущенные, наверняка длинные волосы. Этому образу, будь он действительно запечатлен, более всего подошла бы акварель, а основой послужила тонкая, едва выдерживающая прикосновение кисти основа. Таким девушка создавала его.

Что касается более конкретных вещей, девушка позволила себе несколько эпизодов, предшествующих знакомству ее будущих родителей, надо полагать ровно в той форме, в которой они были ей известны.

В это время в Петербурге, собственно, как и в крупных региональных центрах страны, уставшие от социального реализма и в большей или меньшей степени голодные до мистификации граждане, кроме прочего, резво ринулись изучать разнообразные учения, оккультные практики и остальную прикладную философию, на тот момент еще имеющую статус полулегальной, но все-таки доступной. По примеру двух предыдущих десятилетий нередко передаваемую в виде размноженных на печатной машинке копий. Кроме йоги цигун и теоретической части некоторых восточных единоборств, немалой популярностью пользовались труды Карлоса Кастанеде, Елены Блаватской и семьи Рерих. А многие, так сказать, оккультистские кружки грешили тем, что не просто смешивали понятия и постулаты из всего имеющегося разнообразия, но и добавляли туда выдержки из ведических принципов, китайских, французских и даже немецких философских течений. Что вполне могло привести к потере всякой конечной цели, а значит, не просто бессмысленно, но и более всего возможно разложить всякое нравственное и личностное развитие и привести, как вариант, к выживанию из ума. Тем более странно (а для кого-то и естественно), что ее будущая, на тот момент еще достаточно молодая мама вышла из подобного «варева» сострадающей и опустошенной, в общем, убежденной буддисткой, с открытым приятием мира и легким отношением к человеческому существу в большинстве его проявлений.

Именно такой ее и встретил Константин, на тот момент времени уже осваивающий непростую долю подпольного предпринимателя, совмещая это со службой в уже «готовящейся к суициду» в качестве единственного органа управления, коммунистической партии.

Их роман вспыхнул очень быстро и вопреки расхожему утверждению о его таком же скором угасании, продолжался три года, после чего перерос в брак. На нем настоял Константин, видимо исходя из привычки фиксировать документально все, что его касалось. Надежда же со своим противоположным отношением к подобному согласилась на это только в качестве обмена. Константину официальный брак с получением свидетельств и свадьбой с приглашением компаньонов и друзей, Надежде тихую буддистскую церемонию, для чего они специально ездили в Индию.

Все девяностые годы, когда основная часть населения страны пребывала в состоянии политического и экономического шока, встав на грань выживания, их семья процветала и испытывала материальный подъем. Не в пример тому, что касалось конкретно личных отношений. Надежда продолжала развиваться в религиозно-философском направлении, закрывшись благосостоянием как куполом, а Константин, это самое благосостояние обеспечивающий, напротив, в морально-этическом плане разлагался все сильней, чему благотворно способствовала предпринимательская среда, особенно вместе с легкой подкупностью представителей власти.

Разрыв в интересах достиг пика в момент рождения дочери, а к ее пятилетию и вовсе превратился в пространство, где не видно другого берега. Теперь в доме не было даже ссор или споров, и та жилая площадь, что они занимали, свободно позволяла им не видеться днями и неделями. Единственным предметом опосредованного торга являлся ребенок.

Размен этот состоял в том, что Константин, настаивающий на всестороннем светском образовании, кроме лицейских занятий обеспечил девочку массой репетиторов и учителей, но исходя не только из полезности ребенку, но и постановке полноценного противовеса воспитанию Надежды, которая с не меньшим рвением, чем муж, отстаивала линию прежде всего философского воспитания, а только после светского.

Таким образом к пятнадцати годам девочка, напичканная разносторонними, но абсолютно лишенными вектора знаниями, превратилась в скрыто-нервное существо. При том что навык общения и всесторонней коммуникации имел свое место, и ей не составляло труда при необходимости применить практически азы психологии и красноречия, но вместе с тем вставал вопрос о необходимости этого действия. Кроме того, налаживание контактов как таковых в среде ее сверстников вело в никуда и только от того, что эти самые сверстники ничего не могли дать ей взамен. Когда она слушала окружающих, то неизменно превращала себя в изгоя, но изгоя непривычного порядка. Вместо презренной и униженной отщепенки, коей наверняка может быть изгой в своем стереотипе, она умудрилась сама того не желая создать такую нишу, где преподаватели воспринимали ее как не столько одаренную и вымуштрованную отличницу, сколько уже сложившуюся и взрослую, допустим студентку университета последних курсов. В то время как сверстники, чувствуя ее ментальное превосходство, обращались к ней вежливо и корректно и даже нередко замолкали, когда она входила в галдящий на все голоса класс.

«Глядя на ладонь, я знаю ее биохимическое и физическое устройство, способна рассчитать объем, радиус и диаметр каждого пальца, применив математические формулы, способна изобразить графически, даже знаю какой деформации она может быть подвержена в зависимости от рода деятельности ее владельца и различаю виды папиллярных узоров, исходя из дактилоскопической карты Гершеля. Но зачем мне это, при том, что вся эта ладонь – лишь иллюзия». Именно этот образ говорил о ее состоянии на тот момент времени короче всего.

С политикой избирательного ментального взросления, к рубежу шестнадцати лет она вышла совершенно непорочной и даже не целованной, в то время как ее сверстницы вместе со сверстниками в единодушном порыве лишали друг друга девственности, разбрасывая свои выпускные наряды по темным лицейским кабинетам. А многие, внимая последствия сексуальной революции и того раньше, уже имели приличный опыт половых отношений, еще не подступив и к первому порогу совершенных лет.

По окончании лицея сублимация желания соответствия возрасту, направила ее по пути наименьшего сопротивления, а в данном случае по пути знаний.

Ввиду вдруг прорезавшегося у отца чувства патриотизма, он настоял на продолжении учебы в России, вместо недавних планов отправить ее в Англию. В ее конкретном случае, Англия это будет или что-то еще, не являлось чем-то принципиальным, главное – ее надежды на смену среды, а вместе с тем на личностную, пускай даже и принудительную перемену, в одночасье рухнули.

Привычка к вечно опережавшим желание возможностям вместе с воспитанием лишили ее всякой тяги что-то иметь, она внезапно поняла, что все предпринятые ею действия берут свое начало у источника чужих стереотипов и совершенно не отражают того, что ей лично необходимо в действительности. Если рассматривать участок сознания, отвечающий за желания, как мышцу, то она была не просто не развитой, но и атрофированной на фоне всех остальных.

Успешное поступление в университет, равно как и новый коллектив совершенно не повлияли на существующее положение вещей, и по окончании первого курса, при попытке что-то захотеть по-настоящему она загремела в неврологическое отделение с нервным срывом.

– Всякий нормально развитый, не испытывающий проблем с социальной адаптацией человек (хотя даже и не особенно) волен сказать, глядя на подобное со стороны, вот мол богатенькая девочка, не знавшая нужды, чуть столкнулась с делом, которое то и проблемой назвать нельзя, и вот вам – сразу срыв. Рассуждающие подобным образом, непременно должны в одночасье разбогатеть, а еще лучше в это же одночасье наполниться разнообразным знанием, к которым их рассудок не готов, чтобы, находясь на грани сумасшествия, наконец понять, насколько это недопустимо смотреть на вопрос под таким углом… – нервно отступила от полотна повествования девушка.

Хоть клиника и являлась частной и в связи с коммерческой основой оказания услуг имела обходительный вежливый персонал и комфортные условия содержания больных – психов в ней хватало наверняка не меньше, чем в муниципальной.

Курс лечения возымел медикаментозное действие на организм сравнительно быстро, и спустя пару недель из стационара ее выписали, превратив из нервной и издерганной матерщинницы с резью в глазах, в аморфно-угнетенное, но все же способное на спокойную реакцию почти биороботическое существо.

К тем предписаниям, которые выдал лечащий врач, равно как и к периодичности их исполнения, призванной создать накопительный эффект и стабилизировать психическое равновесие, ее родители отчего-то отнеслись халатно и спустя два месяца, ее рыхлое и подавленное сознание вместо того, чтобы приобрести пластичность и эмоциональную проводимость, вновь принялось застывать в тяжелую глыбу, где все внешние реакции ее проявления отличаются грубостью, неоправданной жестокостью и цинизмом, с одной стороны, и плаксивостью, и резким желанием спрятаться, с другой. Ничего странного, что подобное положение вещей окончилось повторным стационаром, с дополнительным симптомом, прибавившимся ко всем остальным, – неконтролируемая агрессия и членовредительство.

Она пыталась вскрыть вены на левой руке, но как выяснилось позже, от ее соседки по палате Наташе – семнадцатилетней коллеги по психическому состоянию – делала это неумело. Оказывается, для более верного эффекта нужно резать вены вдоль, а поперек – это способ дилетантов и позеров, которые не хотят умирать, но просто привлекают к себе внимание.

Наташа имела немало подтверждений своих слов, ведь кожу ее рук покрывала масса тонких поперечных шрамов и по паре продольных расчерченных рядами тонких стежков, которые визуально складывались в подобие лестниц или отрезков игрушечных железных дорог.

Кроме того, знания Наташи о психотропных медпрепаратах и их воздействии на организм могли, может быть, сравниться с ее желанием поговорить, но больше в манере монолога, в котором мало или совсем нет места слову собеседника.

От Наташи она узнала о том, что диагностические системы МКБ-10 (Международная классификация болезней) не признают такой патологии как нервный срыв, а, следовательно, их обеих лечат от совершенно конкретных психических расстройств, при условии, что они помещены в стационар, а не проходят лечение допустим амбулаторно (не меньшим открытием для девушки был сам факт существования такого понятия как МКБ-10).

Теперь в ее раздраженный сомнением и пропитанный химией мозг закралась и обосновалась мысль о собственном сумасшествии, а подобное самоопределение, укоренись оно в качестве принятого утверждения, либо держит человека в постоянной собранности и неотступном самоконтроле, в которых нет места внешним проявлениям психоза, либо ввергает в дебри таких состояний и обстоятельств, в которых нет ни малейшего диссонанса с окружающей средой, а это, как оказалось, несколько другой мир.

Она выбрала второе. И выбору этому потворствовал как возраст и неограниченность в средствах, так и тугое до глухоты «стремление вниз» и «надежное плечо» новой подруги Наташи, теперь выступившей в качестве проводника в этот самый другой мир или, иначе сказать, параллельный, относительно общественно-социального.

Первые же пробы некоторых наркотиков для начала сломали всякий стереотип о наркоманах как о падших антисоциальных недочеловеках, засевших по грязным норам и колющихся одной иглой на десятерых. Реальность говорила совершенно об обратном, внешний антураж наркомана того круга, в котором она пребывала теперь, в среднем имел вид весьма привлекательного молодого человека, с развитой физиологией и интеллектом, как правило образованного, судя о котором, опираясь на внешний облик и занятую им социальную нишу, можно свободно говорить, как о стремящемся и преуспевающем.

Сложно придумать более плодородную среду для разложения и глубинного растления неокрепшего сознания, чем общество не ограниченной ничем «золотой молодежи», где родители выкупают недостаток внимания и воспитания деньгами, относясь к своим чадам с той же позиции, что и к очередной ветви собственного бизнеса, возможно думая, что когда-нибудь вложения принесут дивиденды, но с этой точки зрения виделось отчетливо, что детскую психику нельзя сравнивать с предприятием, а если другого способа аналогии нет, то предприятие это заведомо убыточное и со всей своей молодой энергией и возможностью выбора неизменно стремящееся к банкротству.

В этом параллельном мире вопреки так сказать «дуновениям пропагандистских ветров» о вреде приема наркотиков (которые часто в своей непродуманной прямоте и работе на противопоставлениях выступают в качестве рекламы вместо того, чтобы бороться с зависимостью), не было ни страха, ни боли. Вопросы самоопределения также отступили одними из первых. Интимное быстро смешалось с общественным, и тот набор эмоций, который главенствовал над сознанием прежде, словно утонул в плотной широкой подушке психоделических трипов, окруживших ее толстостенным коконом. Перестали трогать проявления чужой жестокости. Собственная вообще вошла в норму и, кажется, просто прекратила быть чем-то контрастно резким, вместо этого превратившись в обыденно-стабильную форму действий. Даже такое прежде почти сакральное действие, как секс, превратилось в просто чуть более яркий всплеск чувств, на фоне стабильно ровного эмоционального состояния, при том, что она совершенно не помнила времени и обстоятельств, при которых потеряла девственность.

Клубная жизнь, закрытые вечеринки для избранных и неиссякаемо положительный баланс на банковской карте поместили ее в состояние отсутствия всякого поиска, и единственное, что более или менее выдергивало из этой упоительной праздности, это необходимость общения с прочим миром, теперь ставшим для нее внешним.

Прекратившийся поток нервных выпадов, видимо, убедил родителей в приведении в порядок ее психики, отчего общение с ними свелось к минимуму и приобрело форму коротких дежурных встреч несколько раз в неделю.

Отец все чаще уезжал в командировки, в которых проводил все больше времени, а мать все дальше и глубже проваливалась в свою философию, отстраняясь и приобретая вид все менее понятной. Сама девушка, уже порядочно и систематически употреблявшая запрещенные к свободному обороту вещества, все сильней убеждала себя в нормальности происходящего и даже придумала на пару с подругой такую теорию: «Вот теперь я наконец-то пришла к тому порядку, к которому стремилась. Мои эмоции стабильны и поддаются контролю, голова работает без налета нервозности, я спокойно отношусь к текущим событиям, которые до того свободно выводили из себя. И что с того, что для этого нужно принимать некоторые препараты дополнительно. Для меня это просто лекарство». В общем, личные трактовки текущего положения вещей любого сложившегося наркомана, максимально внятно старающегося объяснить себе употребление наркотиков, тем самым стараясь оправдаться, а порой и отторгнуть любое утверждение или догадку о собственной зависимости, возводя ее в степень необходимой нормы.

Вся эта «конкретика», утверждения, как и сам образ жизни, оборвались в один момент, когда она очнулась на старой раскладушке в пустой серой комнате с заклеенным газетами окном. На левой руке ее болтался браслет наручника, пристегнутый своей второй стороной к белой чугунной батарее. Комнату освещала тусклая желтая лампа, прилаженная над помятой деревянной дверью, в воздухе воняло затхлостью и чем-то кислым.

Она кричала, произнося одни и те же вопросы «Где я?!», «Дайте позвонить?!» и «Есть кто живой?!». Из живых спустя некоторое время обнаружился здоровенный полноватый мужчина в сером полукомбинезоне, черной футболке и плотной белой марлевой повязке. В его повадке и манере, с которой он вошел, когда принес поднос с тарелкой чего-то непонятного и железной эмалированной кружкой с чаем, читалась молодость, но вместе с тем груз какого-то гнета. Всякий вопрос к нему не находил никакого ответа, так что спустя несколько дней девушка смогла бы порадоваться и грубости.

Спустя примерно три дня («примерно» оттого, что точный счет времени вести не представлялось возможным), девушка впервые попыталась поесть, в то время как до этого просто переворачивала поднос, разбрасывая предложенное по полу. В качестве туалета ее надсмотрщик принес ведро без ручки. Но все это меркло по сравнению с тем, что к концу недели организм потребовал очередного приема наркотиков, сделав это неожиданно болезненно.

Перепады температуры тела из ледяного холода в изнуряющую жару и обратно перемежались дикой ломотой в костях. Рвало до тех пор, пока желудок не становился совершенно пустым, а после просто безостановочно тошнило.

После того как она вообще перестала есть, а одежда ее пропиталась потом настолько, что покрылась соляными пятнами в разводах, за ней пришли двое. Они погрузили ее на кушетку, отвезли в широкую комнату в кафельной плитке, где какая-то крепкая женщина, помыла ее с ног до головы, совершенно свободно подавляя всякую попытку ее сопротивления. Далее, переодев в белый халат и широкие ситцевые штаны, ее уложили на кровать с белым бельем и, притянув кисти к железным ручкам кожаными ремнями, поставили в вену иглу капельницы. Только теперь по белым крашеным стенам и одежде, в которую ее обрядили, стало понятно, что это больница.

Спустя некоторое время, попытка подсчета которого теперь потеряла смысл, и нескончаемую серию приторно-жутких и натуралистичных галлюцинаций туман с глаз отступил, вместе с чем пришел дикий голод и жажда.

Еще через некоторое время, когда капельницы ставить перестали, равно как и стягивать уже набравшие некоторую силу руки кожаными ремнями, и она смогла свободно ходить по палате и коридору, внезапно выяснив, что на улице уже кончилось лето, и это никакая не больница, а просто третий этаж обнесенного высоким забором частного особняка.

Вместо тех людей, кого она запомнила, еще находясь в угаре ломки, теперь за ней смотрел другой невысокий и немолодой человек. Этот, в отличие от предыдущих, свободно разговаривал с ней, приносил обед и даже однажды угостил сигаретой, хотя и заметил, что подобное ему запрещено и это только редкое исключение.

Через пару дней, ранним утром, в дом явился водитель отца, он привез одежду и принял первый удар нервного негодования и истерики от позднего понимания девушки того, что все события последнего времени организованы ее собственным родителем, что в общем-то только теперь стало логично-очевидным.

Пока ехали в город, водитель сообщил о смерти ее подруги Наташи, уточнив, что причиной стала сильная передозировка героином. Также рассказал и о том, что родители Наташи (еще более крупные бизнесмены, чем отец девушки), теперь активно ищут виноватого в смерти дочери, и при опросе тех, из кого складывалась их общая компания, большинство указали на нее, как самую лучшую подругу, в связи с чем на данный момент времени многие ее активно ищут, а уж если найдут, то повесят на нее всю вину, как на самого удобного «козла отпущения» и сейчас ей необходимо собрать вещи, после чего отправляться в аэропорт, откуда ее переправят сначала в Европу, а после бог знает куда еще.

Весь прежний невроз и страх одним махом вернулись обратно, усилившись многократно. На съезде с кольцевой на первом светофоре Митрофаньевского шоссе, в их автомобиль сзади въехал небольшой японский грузовик, и пока водитель пошел разбираться с нарушителем правил дорожного движения, девушка, действуя абсолютно по наитию, украла из бардачка полторы тысячи рублей и зажигалку, вышла из машины и под шум ругани перебежала дорогу, сразу перебравшись через ободранные железные ворота, после преодолела участок, заросший кустами и травой и не без труда перемахнув через бетонный забор оказалась на железной дороге, откуда и добралась до того места, где ее и обнаружил путеец.

– Я просто испугалась… – мотая головой сообщила она. – Я ведь не хотела умирать… я думала, что хотела, но не хотела, – глаза ее постепенно начали смыкаться, и она положила голову на стол, медленно вытягиваясь и сдвигая в сторону граненый стакан, из которого пила воду.

Путеец молча поднял девушку на руки и, аккуратно стянув пальто, уложил ее на софу и накрыл пестрым пледом. В эту же минуту из-за левого угла плотной шторы высунулась морда кота, который пристально смотрел в сторону девушки, обнюхивая при этом воздух.

Гость из сна

Дело катилось к вечеру. Солнце, отороченное ярко-оранжевым ободком, уже спряталось за неухоженный фасад старого завода. Синий дым выбрался из-под зонтика трубы и потек вдоль конька крыши, путаясь в ветках тополя. По окрестности игриво носился слабый ветерок, гремя высохшими стеблями трав и завывая в старой проржавевшей бочке, врастающей в землю в глубине пустыря.

Проснувшись, девушка чуть приоткрыла глаза так, чтобы этого не было заметно со стороны, решив выяснить, что происходит, прежде чем встать. Глядя сквозь ресницы она увидела матерчатый абажур, освещавший комнату желтым светом, тихонько трещала печка, возле нее на низком табурете сидел путеец. Подбросив пару поленьев, он тихо произнес:

– Ну, что думаешь, она это или нет?

Глаза девушки моментально открылись. Взгляд забегал в поиске собеседника путейца. Но быстро заметив морду кота, высунувшегося из-за шторы, девушка облегченно выдохнула. Кот же, заметив движение на софе, чихнул. Путеец посмотрел на кота и сразу повернулся к девушке, легко улыбаясь.

– Долго спишь!

– А сколько времени? – потянулась она, задрав руки кверху.

– Одиннадцать почти, – усмехнувшись сообщил он.

– Где же долго? – пробормотала она, потирая глаза.

– Ну да, кому как! Кому семь минут много, а кому и сутки как пара секунд, – расталкивая кочергой вспыхнувшие паленья, заметил путеец.

– Как сутки?! – вскрикнула она, вскочив с места.

– Два полных оборота часовой стрелки, – закрыв дверцу и отставив кочергу к стене сказал он. – В твоем случае, даже немного больше.

– Так, так! И что, что делать? – затараторила она, панически переводя взгляд из угла в угол.

– Можно перекусить для начала, – указывая на стол, предложил путеец.

На столе стояли пара стаканов в подстаканниках, явно позаимствованных в поезде, баранки и хлеб с маслом на блюдце с широкой зеленой каймой. Путеец, старательно кряхтя, снял кипящий чайник с печки, предварительно положив на ручку узкое вафельное полотенце. Ловко разлив чай по стаканам, указал ладонью на стул, приглашая девушку присесть, а сам меж тем занял место напротив. Девушка, потирая глаза ладонями, бросила скомкавшийся плед на софу и устроилась на стуле. Съев баранку, вновь заметила кошачью морду за порогом. Кот отодвинул носом угол занавески и наблюдал за происходящим почему-то не желая входить в комнату.

– А он, что ужинать не будет? – поинтересовалась она, жуя бутерброд.

– Нет, Аркадий Гаврилович не ест. По крайней мере я его не кормлю.

– Аркадий Гаврилович?! – воскликнула она, чуть было не подавившись.

– Да, не больше и не меньше.

– А что же он ест? – порядком повеселев поинтересовалась девушка.

– Наверняка гости подкармливают?

– Выглядит сыто. Видимо гостей много? – жуя бутерброд предположила девушка.

– Хватает, – с задумчивым выдохом подтвердил он.

– Долго он у тебя? – удивленно и вместе с тем радостно спросила девушка.

Кот уставился на путейца как будто тоже интересуясь.

– Без малого девять лет.

– Интересно, – уставившись в одну точку пробормотала она. – Скажи, а я много вчера наболтала?

– Много это, наверное, не совсем точно? Скорее, ты разболтала вообще все, что могла, – поднимаясь с места поправил ее путеец.

Девушка расстроенно вздохнула, прекратив жевать и, чуть ссутулившись, отвернулась к окну.

– Никак не научусь…

– По пьяному делу еще не такое разбалтывают. Тем более, если помнишь, я сам тебя вынудил.

– Нет. Не помню. Стало быть, ты знаешь, что меня ищут? – прямо уставившись на путейца, присевшего на корточки около печи, строго спросила она.

– Только с твоих слов. Но не волнуйся, меня это не беспокоит. Я вообще за то, чтобы прошлое оставалось в прошлом.

– И я… – несмело и тихо сказала девушка.

Путеец, приоткрыв дверцу печи, принялся ровнять угли. Освободив место, забросил в топку большое полено, положил на притопочный лист старую рукавицу, служащую прихваткой, и глубоко выдохнул. Достал из-за пазухи трубку и, набив ее табаком, уже выходя из комнаты, сказал:

– Прошлое нужно знать, но жить там необязательно.

Допивая чай, девушка продолжала разглядывать невозмутимого кота, также рассматривающего ее в ответ. Вдруг послышался стук в окно. Прильнув к стеклу, с трудом разглядела в уже загустевшей темноте призывный взмах путейца. Наконец сообразив, быстро натянула ботинки и, чуть было не наступив второпях на кота, извинилась и выскочила на улицу.

– Сегодня сюда придет человек… – без предисловий сообщил путеец.

– Ты что, меня так прогоняешь? – в одну секунду соорудив злобно-расстроенное выражение на лице, перебила его девушка.

– Нет, – с усмешкой ответил он, – но тебе нужно будет дождаться его ухода на улице, тем более, как я понимаю, тебе сейчас лишние глаза ни к чему, – указывая мундштуком трубки на узкую скамейку, стоящую у стены правее крайнего окна, сказал он, переменив тон на умеренно-будничный: – Мы поговорим, ты пока воздухом подышишь.

Девушка кивнула и шмыгнула обратно в дом, потирая ладонями быстро продрогшие плечи. Путеец докурил и вычистил трубку, уронив сноп алых искр во влажную траву, оглядел плохо освещенные окрестности и тоже пошел в дом.

– Мне сегодня чужой кошмар приснился, – сообщила девушка, усевшись на край софы и подобрав под себя ногу.

– Как это, чужой кошмар?

– Это трудно объяснить. Но по ощущениям так, словно я смотрела то глазами этого человека, то наблюдала за ним со стороны, а иногда выглядывала из-за его плеча, – гораздо менее решительно, чем вчера, говорила она, что, в общем, не удивительно.

– Так, – с интересом подняв глаза, кивнул, словно подгоняя ее, путеец, уже стянувший сапоги и усевшийся за стол, – а что за человек?

– Похоже… убийца, – пожав плечами и приглушив голос, сказала она, отводя взгляд.

– Да-а? – протяжно и с нескрываемым удивлением выдал путеец. – Расскажи?

– Нет. Это просто дурацкий сон, чего там интересного… – сморщив лоб закачала отрицательно головой.

– Тем более. Глядишь, я и трактовку найду. По крайней мере, раньше получалось.

Девушка еще помедлила, потом, собравшись с мыслями, подобрала под себя вторую ногу и взялась за рассказ.

После небольшого, несколько беспокойного и невнятного вступления, видимо призванного вызвать у слушателя ощущение ее равнодушия и скепсиса к содержанию повествования, с заминками и покашливаниями, наконец, начала.

Снился ей молодой парень, примерно лет двадцати восьми, тридцати. Невысокий, но с обаянием и огоньком, внешне аккуратный и со стержнем, в общем, как говорится, располагающий к себе.

Обрывками пробежало его детство, проведенное в небольшом провинциальном городке. Того быстрей единой бессвязной линией пронеслись отрочество и юность, пока бег отрывистых эпизодов не замедлился на одном действии. Молодой человек приблизился к припаркованному автомобилю, открыл заднюю дверь и ударил тонким длинным ножом сидящего за ней мужчину в строгом костюме. Закрыл дверь, спрятал нож и скрылся в подворотне, так, что прохожие, заполнявшие улицу, кажется, ничего не заметили, продолжая двигаться в прежних направлениях. Парень бросил нож в сливную решетку проходного двора, снял забрызганные кровью перчатки, сунул их в урну около пышечной, через несколько кварталов вошел в туалет столовой, снял с лица медицинскую маску вымыл руки, сменил бледно-зеленую ветровку на длинный пуховик горчичного цвета и, собрав все в пакет, вышел на улицу. Повернул за углом налево, бросил пакет в урну при гастрономе, через пару сотен метров купил в кондитерском магазине торт и букет гербер в цветочном ларьке рядом. Сделал круг по окрестностям, остановил маршрутку и отправился в сторону центра. Сошел за узким мостом. Не спеша, прогулочным шагом и с остановками прошел до отеля с красными зонтами на окнах. Вошел внутрь, отдал цветы и торт служащей на стойке регистрации. Получил от нее карту с названием номера, поднялся на лифте на четвертый этаж. Вошел в открытую дверь и, наткнувшись взглядом на сидевшего в кресле за журнальным столом человека средних лет в сером костюме и бордовой рубашке с цепким и тяжелым взглядом, но пустым и неприметным лицом, протянул вперед небольшой деревянный ящик примерно 20х20х30 см. Мужчина взял его, в ту же секунду нетерпеливо сдвинул тонкую крышку и вынул из него одну из сфер, похожих на маленькие жемчужину, но с легким свечением в центре, отчего весь их цвет освещался мутновато-алым. Он с силой зажал сферу в руке, и она провалилась в кожу ладони, медленно теряя свой цвет в глубине плоти. Спустя мгновение над его плечами мигнул и угас образ змеи, мужик расхохотался, когда парень выскочил прочь из кабинета. На выходе из отеля к нему приблизилась стройная женщина средних лет и, обнюхав воздух вокруг и злобно улыбнувшись, вручила ему конверт с наличными.

Молодой человек вышел за дверь, но вместо светлого осеннего пейзажа набережной перед ним лежало железнодорожное полотно, залитое ночным холодным дождем.

Кроме того, слева от него стоял ребенок, точнее девочка, лет около десяти, которая, держа его за руку, указывала вперед. Ее голову покрывал красный берет, из-под короткого синего пальто торчал край серой юбки в мелких цветах, на ногах блестели темно-красные ботинки с круглыми носами, а в тонких косичках виднелись узкие алые ленточки, завязанные бантами.

Девочка указала вперед еще раз и, сорвавшись с места, побежала по шпалам, понемногу исчезая в темноте, а молодой человек тем временем запрыгал на месте, хлопая себя по груди и животу ладонями, так, словно за пазуху попал раскаленный уголь. Резко расстегнул куртку и одним махом разорвал на себе спортивную кофту и футболку, после чего, трясясь, уставился на собственный торс. Его кожа приняла вид полупрозрачного серовато-розового материала, под которым виднелись исправно функционирующие органы: сердце сокращалось; желудок переваривал пищу; легкие часто раздувались и уменьшались, впитывая кислород; но кроме них в свободных местах лежала темная многократно изломанная тонкая трубка с расположенными по всей ее длине, горящими алым сферами, точно такими же, какие парень только что передал мужику с седоватой головой и мертвыми глазами.

Он судорожно огляделся и побежал вперед, кажется, стараясь догнать девочку, которая уже скрылась из поля его зрения.

– Значит говоришь бежит? – сказал путеец, глядя в сторону.

– Да. Побежал, – кивнула девушка.

– Хорошо.

Путеец встал с места и, присев перед кроватью на корточки, выволок из-под нее большую сумку с раздутыми стенками и, открыв ее, вытащил чуть слежавшийся старый потертый армейский тулуп большого размера. Встряхнул его и сказал, с улыбкой:

– А ну, примерь-ка!

– Зачем? – засмеялась она.

– На улице нынче холодно и сыро. Так что в самый раз.

Девушка с неохотой встала с софы и, поправив рукава свитера, осмотрела тулуп, подняв его на вытянутых руках. Внутри четко виднелись линии отреза овечьих шкур, а снаружи некогда бежевую замшу покрывал еле заметный темный налет, не считая потертостей и мелких сквозных отверстий от кое-где расползшихся швов. Вместо пуговиц на правой стороне болтались короткие скругленные деревянные бруски, а на плечах торчали нитки, видимо от когда-то пришитых на них погон.

Она накинула тулуп и, опомнившись только теперь, взялась натягивать ботинки, все это время не снимая странную улыбку с лица.

Уже на улице девушка уселась на скамейку, когда путеец, осмотрев ее еще раз, поднял воротник тулупа и застегнул его так, что он стал напоминать торчащую вверх трубу.

– И почему я не бегу от этого бреда? – послышалось из тулупа.

– Может, от того, что от одного ты уже сбежала? – не заставил себя ждать ответ.

В открытую путейцем дверь вышел Аркадий Гаврилович и одним махом запрыгнул на метровый столб, оставшийся от старого забора. Кот выпятил грудь и, навострив уши, уставился в темноту, обернув хвостом лапы.

Где-то вдалеке слышался шум автомобильной дороги, старый тускло светящий фонарь качался на ветру за путями, то проявляя контур бетонного забора, то вновь погружая его во мрак. Из-за угла этой железнодорожной будки городские отсветы, сливаясь воедино, казались ей чем-то далеким и даже не совсем реальным, словно отчетливый сон с осознанием самой себя в нем. Словно стоит только проснуться, и он распадется, оставив лишь четкие очертания объективного этой непролазно серой реальности.

Девушка, заскучав, стала пялиться на небо, где среди неплотно расстеленных туч иногда проблескивали редкие звезды. Вдруг совсем рядом послышалась череда звуков осыпающейся щебенки и сбивчивого топота. Через секунду в усеченном конусе фонарного луча появилась расхлябанная и бубнящая что-то бессвязное мужская фигура в длинной расстегнутой куртке с капюшоном горчичного цвета. Девушка насторожилась и замерла. Мужчина, меж тем увидев свет в окнах, прошел по тропинке и остановился перед столбом, где восседал Аркадий Гаврилович, огляделся и пробормотал:

– Она здесь, она точно сюда… – тут же взявшись нести околесицу, – не бояться, не бояться, молчать, слушать, молчать, слушать, отвечать, отвечать, тук-тук-тук, – двигаясь вперед, укорачивая и без того неширокий шаг уперся в дверь и постучал, дрожа и морщась.

– Открыто, входите, – послышалось из дома.

Гость секунду помедлил, помотал головой, наверное, в надежде собраться с мыслями и, аккуратно приоткрыв дверь, вошел.

На фон желтоватых занавесок, закрывающих окно, налипло две тени, чьи хозяева заняли места за столом. После того как дверь закрылась, звуки разговора, пробирающиеся сквозь стену, скомкались и растеряли отчетливость произносимых слов, оставив различимыми только настроение и степень накала диалога, где вопросы несли тяжелый гнетущий фон, а ответы расхлябанный и болезненно-растерянный характер.

Девушка прильнула к стеклу и уставилась в тесный зазор между оконной рамой и краем занавески. С этого ракурса рассмотрению поддавался только путеец и только со спины. Но и при всем неудобстве и неполноте теперь виделось очевидно, как он изменился с первых же слов практически полностью и, создавая впечатление гораздо более прямого сильного, более отчетливого, словно его стало гораздо больше, чем раньше, можно сказать, он принял образ гиганта, не меняя при этом собственной формы.

Девушка разинула рот и замерла несмотря на то, что и до этого особенно не шевелилась. Гость тем временем забормотал что-то громче и безысходнее прежнего, путеец ударил по столу кулаком, и собеседник свалился со стула на пол.

Под тяжелый грохот падающего тела под порогом раздался громкий треск, слегка похожий на шипение масла, и через секунду из-под дверей выскользнул ряд сфер, тускло подсвеченных красным.

Они выстроились в змейку и не теряя стабильности расстояния между собой, сомкнулись в восьмерку, продолжая бежать друг за другом внутри фигуры, потом, раскачиваясь, повисли в воздухе. Тут раздалось ужасающее шипение кота, выгнувшего спину со вздыбленной шерстью, словно утыканной иголками. Огоньки двинулись к порогу, но Аркадий Гаврилович, одним прыжком оказавшись у двери, преградил им дорогу. Восьмерка вновь вытянулась в ленту, устремилась в темноту, и кот без промедлений рванул за ней. Из мрака доносился прерывистый вой Аркадия Гавриловича и треск ломающихся кустов, гулкие удары и короткие вспышки алого света. Спустя несколько секунд все стихло, оставив только звуки шуршания сухих листьев под лапами идущего обратно кота.

Девушка сидела оцепенев, словно отключив все функции кроме зрения. Лишь тугой пульс в висках стучал оглушающе сильно. Она только нашла в себе силы повернуть голову к окну, как страх заменило чуть меньшее по силе удивление. Путеец уже отдернул штору и разливал чай по стаканам, смотрел своим обычным взглядом, вернув свой изначальный вид, мужчина меж тем хоть и имел тот же бессильный облик, но теперь хотя бы мог сидеть стабильно ровно на месте, не ерзая и не падая.

Гость долго что-то говорил, а путеец достал блокнот, сделал короткую запись и подал вырванный листок мужчине. Тот взял его и часто согласно закивал. После путеец вынул из-за пазухи узкую красную ленточку и положил в протянутую ладонь мужчины, от чего тот вздрогнул и в панике замотал головой.

Тут путеец громогласно расхохотался, и гость, вскочив, рванул к выходу. Пулей вылетел в дверь и, уже стоя на путях, обернувшись увидел шипящего со столба кота и машущий ему вслед тулуп, на первый взгляд казавшийся абсолютно пустым. Не найдя ничего лучше, нервно помахал им в ответ и, обхватив голову руками, помчался по шпалам громко топоча, когда скрылся в темноте, повторяя взахлеб: «Господи помилуй! Господи помилуй!»

Путеец еще посидел за столом, потянулся и размял шею, потом накинул на плечи телогрейку и, прихватив трубку, вышел на улицу. На скамейке сидела ошалевшая девушка и, уже расстегнув верхние пуговицы тулупа, хлопала глазами. Путеец меж тем впустил в дом Аркадия Гавриловича и уселся рядом, раскуривая трубку.

– О чем говорили? – немного нервно спросила девушка.

– О смерти.

– Судя по виду парень-то к таким разговорам совсем не готов! – кажется стараясь отогнать от себя страх, улыбнулась девушка.

– Это точно, – выдыхая густой дым, кивнул путеец, – видела что-нибудь?

– Видела. Если ты про эту… самоходную гирлянду? – указывая в темноту краем подвернутого рукава уточнила девушка.

– И что, не страшно? – глядя вперед, тихо спросил путеец.

– Страшно? Страшно – это правдоподобные галлюцинации после длительного приема психоактивных веществ, когда центральная нервная система на пару с мозгом выдает такие образы, в которые веришь охотней чем в реальность, при том, что они настолько уродливые, что для них и примеров не найти. А вот это все – скорее странно, чем страшно.

– Да, да… специфический опыт. Я и забыл, – пробурчал путеец и зевнул.

– Кстати, а что это было? – вновь указывая в темноту, спросила она.

– Как считаешь, подойдет ли такое наказание, допустим, для убийцы, как полное содержание детей убитого вплоть до их совершеннолетия? – перебил ее путеец.

Девушка поморщилась и с прохладной задумчивостью подняла бровь.

– Не знаю. Но в подобном хотя бы есть смысл и прямой насущный толк… Слушай, все хочу сказать… в общем этот парень… он из моего сна, – потупив взгляд, сообщила девушка, – это точно он. И теперь вот не знаю сплю я или спятила.

– Скорее всего ни то, ни другое. Хотя… – с насмешкой выдохнул он, склонившись вперед, – тогда и я вместе с тобой сплю или спятил, потому как видел сон очень похожий на твой.

– Сегодня?! – вскрикнула девушка, на что путеец трижды кивнул, заглянув ей в глаза, – чудеса в решете!

– Чаю хочешь? – поднимаясь с места спросил путеец, осматривая окрестности.

– Он еще спрашивает! Странно другое – что выпить не хочу! – резво вскочив и задрав подол тулупа, ответила девушк прежде чем вбежать в дом.

На пустыре ветер раздувал воду на лужах до появления пены и играл в путанных раскидистых стеблях кустарника, из-за быстро бегущих туч выглянула половинка желтой луны. Дом потрескивал словно переваливаясь с бока на бок. Путеец достал свечу с полки, прикрученной под самым потолком, и, установив ее в блюдце, зажег, погасив электрический свет. Пламя свечи вместе с заревом, бьющим из-под не плотно закрытой печной дверцы, наполняли комнату мягкой размеренной атмосферой, дышащую теплом и уютом. Свесив одну ногу с кровати, дремал путеец, а на софе, укрывшись старым тулупом, сопела уставшая от впечатлений девушка. Было тихо, и только настенные часы ритмично отсчитывали время.

Не одно так другое

Сон прервал какой-то резкий звук, девушка встала и, потирая глаза, осмотрелась в поисках его источника. Подошла к занавеске и, отдернув ее, увидела изогнувшего спину кота, старательно скребущего когтями угол ящика. Кот, меж тем заметив сонную девушку, моментально прекратил.

– Это ты так меня будишь, да? – сонно пробормотала девушка, потянувшись, когда опустила ноги на дощатый пол. – А где твой подопечный? – улыбнулась и, еще раз посмотрев вокруг, встала и взяла со стола сложенный вдвое тетрадный лист.

«Доброго утра, достопочтенная незнакомка. Не посмел прервать ваш чуткий сон своим грубым словом. Коли изъявите желание откушать, некоторая скромная снедь имеется в холодильном ящике, ежели захотите согреться, дрова и щепа в строении за домом. А мой недостойный удел отправляться на работу, се непременно буду в три часа, пополудни.

P.S. …не поминайте лихом».

Девушка закатила глаза и рассмеялась, покачав головой. Бросив записку, огляделась и, потирая заспанные глаза, произнесла:

– Эй, товарищ кот, где у вас здесь умываются? – подняла с ведра крышку, вынула из него ковш и огляделась еще раз. Ни крана, ни умывальника в доме не имелось. Она взяла ковш, втиснула ноги в ботинки и вышла на улицу, зябко поджимая плечи. Склонившись, плеснула немного воды на ладонь, аккуратно размазала ее по щекам и, тряхнув головой, зажмурилась, охая и сопя. Совсем близко раздался отрывистый шум приближавшегося поезда. Она выплеснула остатки воды и решила спрятаться за дверь, потом, переждав минуту, вышла снова.

День выдался теплый и ясный, какие-то птицы неровным косяком пролетали в вышине, перекрикиваясь, наверняка удерживая южный курс. Не в пример голубям, которые судя по уверенно-наглому виду родились в городе и о дикой природе имели отдаленное понятие, если имели вовсе. Дул еще теплый ветер, сбивая с лысеющих деревьев остатки пожелтевшей листвы, роняя ее на высокую линию разросшегося кустарника и непричесанной травы.

Девушка повернулась и, открыв дверь, обратилась к коту, все так же сидевшем на деревянном ящике:

– Э-эй, Аркадий Гаврилович, выходите смотреть как на улице хорошо, – сказала она игриво и с легкой улыбкой.

Кот только презрительно зыркнул, видимо давая тем самым понять, что отвергает предложение, вместо этого перемялся с лапы на лапу и опустил голову вниз. Тогда девушка, подстегнутая по-детски азартным расположением духа, кажется совсем не желающая принимать этого холодного отказа, сорвала длинный прут и, отойдя за угол, принялась скрести его тонкой стороной по коврику, оставив при этом чуть приоткрытой дверь. Тут в Аркадии Гавриловиче моментально проснулся котенок и, судя по поведению, взял руководство на себя. Сначала он принялся следить за каждым движением прута, выкатив глаза и мотая головой из стороны в сторону, после привстал, чуть вытянулся и, потоптавшись на передних лапах, наконец не выдержал и сиганул, видимо имея четкое намерение разорвать обнаглевший прут. Здесь, прямо на словосочетании «Велком ту», его и ухватила девушка, сразу подняв на руки, сопровождая процесс стыдящей речью.

– Это ведь он – наш грозный защитник и безжалостный уничтожитель огоньков?! – тиская и поглаживая бедолагу по животу, приговаривала удачливая охотница. – Так и запишем, был сильным и смелым, а попался на слабости к азартным играм! – продолжала говорить с умилением девушка, глядя на совершенно опешившего от такой неслыханной наглости и отсутствия понятия о малейшей субординации, кота.

Быстро наигралась и опустила его на землю. С легкой улыбкой посматривая из стороны в сторону, предложила ему вместе прошмыгнуться по двору в ознакомительных целях. Но кот, по всей видимости, совершенно не собиравшийся изменять своему высокомерию даже под гнетом обмана и насилия, надменно отвернул голову, уже забравшись на скамейку, предпочитая беготне прием солнечных ванн.

Девушка между тем осмотрела двор, махнула рукой на недовольного кота и пошла по тропинке, повернув за дом.

– Да уж. Строение так, строение! – повторив строчку из записки, процедила она.

Сарай являл собой типичную постройку сельского типа, сооружавшуюся как временная, но оставшуюся на века. Вследствие длительной эксплуатации и наверняка в не меньшей степени прижимистости хозяев сарай оброс всяким хламом, в котором чувствовалась рука многолетнего и настойчивого труда несдержанного собирателя хлама. Сарай и ближайшие окрестности походили на помойку, но с хорошо читаемым порядком. Для начала по внешним стенам сарая, сколоченным из серых выцветших досок внахлест, поверху висел ряд из пяти проржавевших старых дырявых корыт, по виду которых, сравни каждое из них с датой выпуска, наверняка можно было отсчитать срок до Великой Отечественной. Под ними на длинных толстых гвоздях располагались лежащие друг на друге велосипедные и мотоциклетные диски, причем на некоторых из них лежали куски побитых погодой резиновых покрышек с растрескавшимся протектором и выдранным кордом. С крыши, крытой рубероидом, торчащим ошметками там и тут, выглядывали красно-коричневые от ржавчины железные уголки и здоровенный швеллер. Вокруг сарая из желто-зеленой травы выглядывали колесные диски, а чуть в глубине, между стенами сарая и дома, практически вросла в землю целая колесная пара, при таком весе совершенно непонятно, как попавшая сюда. По обеим сторонам сарая из травы и кустов выглядывали умело маскирующиеся под флору усы острой проволоки, создавалось впечатление, что все здесь имело ровно такое устройство, чтобы всякий желающий обойти сарай, минуя тропинку, а уж если это темное время суток, то и подавно получал массу шансов споткнуться и при падении разбить себе голову или хотя бы пропороть ногу проволокой, а о возможности мелких повреждений нечего и говорить. Тем более странным являлся практически идеальный порядок внутри сарая, где имелось все, что нужно. Дрова лежали ровными поленницами вдоль стен, посредине стояла чурка для рубки дров, а рядом с ней аккуратно уложенная груда щепок.

Девушка нерешительно огляделась и прошла в дровяник. Взяла несколько поленьев и быстро даже торопливо отнесла их в дом, попутно окинув взглядом кота, по-прежнему не желавшего участвовать в хозяйственной деятельности. Уложив дрова в печь, посмотрела на них с сомнением, снова взяла записку со стола, ткнула пальцем в слово «щепа», вновь побрела в сарай, насвистывая себе под нос какой-то въедливый мотивчик.

Вдруг подняв взгляд, девушка встала как вкопанная, не доходя до сарая нескольких метров. Теперь в дровянике копошился седой маленький старичок, насколько старательного настолько и странного вида. Его густые седые до бела волосы, лежали гладкой пышной стрижкой, сливаясь с плотной окладистой бородой. Поверх наглухо застегнутой светло-серой рубашки – косоворотки на выпуск– на нем был надет короткий коричневый жилет, и широкие штаны с бежевыми продольными полосками чуть нависали на голенища отполированных до блеска яловых сапог. При росте чуть более метра его крепкое телосложение не выделялось ни асимметрией, ни явно приметными дефектами. Старичок увлеченно сгребал и укладывал щепу, при этом с придыхом бормоча и что-то приговаривая. Девушка же не только не испугалась, но и напустив на лицо требовательный вид, по-хозяйски подбоченясь, громко спросила, предварив слова покашливанием:

– Ты чего это там?.. – и, не закончив фразы, обмерла. Старичок, только обернувшись вполоборота, растаял в воздухе, как и не было.

Девушка потерла глаза ладонями, тряхнула головой и попятилась назад. Споткнулась о камень и упала, но тут же вскочив, рванула по тропе, часто оборачиваясь к дровянику, наверное, опасаясь возможной погони, от чего совершенно перестала смотреть вперед. Дернула дверь на себя и буквально впрыгнула в прихожую, где, не теряя прыти, налетела на вошедшего только что путейца, моментально сбив его с ног.

– Ну допустим, я тоже очень рад тебя видеть, но тем не менее держу себя в руках и не набрасываюсь как бешеный при каждом случае, – насмешливо сказал путеец, поднимаясь с пола и поправляя куртку.

– Я видела там! – задыхаясь проглотила слюну, – старика, в сарае…

– Так, так, видела старика… – закатив многозначительно глаза и состроив явно издевательский вид, пробубнил путеец, задрав указательный палец вверх: – Это никто иной как – дворовой.

– Я не шучу! – крикнула и тут же остановилась в задумчивости, когда уточнила, – дворовой!?

– Да, местный дворовой. Странно что показался, обычно он поскромней себя ведет, – мимоходом, как говорят о чем-то обыкновенном, сообщил путеец, при этом успев снять куртку и сапоги. Протяжно выдохнул и растянулся на кровати. Девушка же, усевшись на стул, только развела руками:

– И что он здесь делает?

– Да-а… Я бы на твоем месте больше интересовался тем, почему я его вижу? А ты вот… – с легким удивлением произнес путеец, перевалившись на бок.

– Опять ты? Это и так понятно. Скажи, зачем он здесь?

Попав в тиски неотвратимости объяснений, где настырные вопрошающие глаза недовольной девушки давили своей неподвижностью, путеец потер лицо ладонями и, поднявшись с неохотой, уселся на стул.

– Видишь ли, в старое время частенько селили путейцев вдоль железных дорог, что в общем не лишено логики. Строили дома, а при доме и хозяйство нередко имелось; коровы, куры и прочие. Для него возводились постройки, с останками которых, я так понимаю, ты уже ознакомилась. А если вдруг есть сад, огород и скотный двор, то при нем есть и дворовой.

– А чем он занимается, зачем он здесь?

– Ну вообще ему положено оберегать растения от вредителей, чистить и расчесывать конскую гриву, при условии, что животное ему нравится, и в принципе ухаживать и поддерживать хозяйство в приличном состоянии, а иногда даже охранять от воров. Но хозяйства давно уж нет, сад и огород сто лет не сажали, а воры на эту усадьбу не зарятся по понятным причинам. Здесь дворовому заняться нечем, и теперь он перекладывает дрова с места на место, сгребает в кучу щепки, а иногда даже делает дудочки из сухих веток волчьей ягоды. Ну, а вообще, насколько я знаю, он добрый и бояться его не нужно.

– Ты ведь сейчас о народных поверьях говоришь? Языческая нечисть, чудеса, леший бродит… русалка. Банники, дворовые… ты об этом? – став нервной, затараторила девушка.

– Само собой имея в виду и общий смысл, но и конкретного дворового в частности, – встав с места и заглянув в нерастопленную печь, пояснил путеец.

– Как это «конкретного дворового», это же бред какой-то? Скажи, а ты сам его когда-нибудь видел? – уже откровенно напряженно спросила она.

– Нет. Никогда.

– А как же ты говоришь?! – вскрикнула девушка.

– А почему бы, собственно, мне так не говорить. Если ты видела его собственными глазами и называешь это бредом, то я – никогда ничего подобного не встречавший могу совершенно спокойно рассуждать о нем как о чем-то существующем, хотя бы просто исходя из поверий, легенд, сказок и, как ты сказала, языческих традиций, и из твоих слов в том числе.

– Теперь мне и правда страшно.

– Если страшно, значит нужно сходить посмотреть.

– Принцип персонажей американских фильмов ужасов, – пялясь в одну точку, пробормотала она и ни с того ни с сего расхохоталась, так же быстро став серьезной.

– Это нервное, – сказал путеец и взялся надевать сапоги.

Он привычным жестом накинул на плечи старую армейскую телогрейку и, призывно кивнув, вышел на улицу. Девушка неторопливо последовала за ним, сминая лицо сомнением, коротко и с надеждой взглянув на безразлично смотрящего вперед кота словно ища поддержки.

Путеец встал на вытоптанном пятачке перед открытыми дверями сарая и сунул руки в карманы брюк, вопросительно посматривая на приближающуюся девушку.

– Он был там, – указывая чуть левее дверей, сказала девушка.

– Понятно. А сейчас его не видно? – спокойно спросил путеец.

– Ты что, издеваешься? – нахмурив брови, тихо сказала она.

– Нет. Я этого не умею. Ну так видно или нет? – глядя внутрь сарая, еще раз спросил он.

Девушка отрицательно покачала головой, блеснув сомнением и оценкой в несколько растерянных глазах.

Путеец кивнул и, прикурив уже заготовленную трубку, осмотрел руины хозяйственных построек слева от сарая, вдруг обернулся и серьезно спросил:

– Какой он?

Девушка подняла горизонтально вытянутую ладонь на уровень пупа и дважды тряхнула ею.

– Примерно такого роста. Седой. Аккуратный. Одет как ямщики до революции, только без картуза и плаща. – вдруг девушка умолкла, всмотревшись в дверной проем сарая, тут же воскликнув, указывая в его центр. – Смотри!

На чистой от щепы и опилок чурке поперек вмятин от топора лежала маленькая тонкая дудочка, не больше пятнадцати сантиметров в длину.

Путеец улыбнулся и, шагнув вперед, взял ее в руку, осмотрел и предал девушке.

– Вот видишь, все в порядке. Ты не спятила, и поверья не врут. Красота. А еще, похоже, ты ему понравилась, – улыбнувшись, сообщил путеец.

Девушка с сомнением рассмотрела дудочку, развернула стороной, заточенной на манер мундштука, приложила ее к губам и однократно дунула, зажав пальцами несколько отверстий. В воздух вылился протяжный и на удивление чистый звук. Девушка только пожала плечами и убрала дудочку в карман, когда с вопросом уставилась на путейца.

– Подожди! – качнула указательным пальцем. – Значит ты всё так принимаешь?!

– В смысле? – повернувшись, уточнил он.

– Я имею в виду твои рассуждения, и это принятие на веру того, что я сказала. Даже не так. Ты во все так веришь, как поверил в мои слова?

– Ну в общем, да. Я это умею.

– А вдруг я тебя обманывала? Вдруг это просто способ привлечь дополнительное внимание? Или, может быть, я сама боюсь отсюда уйти, а подсознательно хочу этого и просто довожу тебя до того, что бы ты меня выгнал? Может такое быть?

– Нет. Кто умеет верить – того не обманешь.

– А кого обманешь? – с откровенно хитрым прищуром продолжала девушка.

– Того, кто не верит своим глазам. И доводит участок до того, что дворовые начинают являться, – уже с улыбкой добавил путеец, вытаскивая лестницу из-за сарая.

Прислонив лестницу к дощатому фронтону, зажал трубку в зубах и не спеша взобрался наверх. Отперев перекошенную узкую дверь, вытащил с чердака пару старых граблей, насаженных на косые, кое-где треснутые черенки, тут же передав их хитро улыбающейся девушке, неотступно следующей за ним. Усевшись на вторую сверху перекладину лестницы, путеец с прищуром осмотрел двор и, не глядя на девушку, спросил:

– Откуда предпочитаешь начать?

– Что?

– Убирать листву! По левую сторону тропинки или по правую?

Девушка, щурясь, рассмеялась:

– Это что – иллюзия выбора?

– Пусть будет так, – развел руками путеец, дыхнув густым облаком сизого дыма. – Но убираться все равно придется.

Спустя несколько часов, окончив уборку, зажгли груду собранной листвы единым костром. Девушка притащила из дома тулуп и бросила его на траву. Путеец надел свою потертую телогрейку, и оба растянулись рядом с костром, вороша его время от времени палкой.

Вдруг с дороги донесся разговор. Путеец быстро сходил в дом и, вернувшись, вручил девушке старенький черный платок в цветах, велев при этом повязать его максимально «по-дурацки», не объясняя, что это значит, а сам натянул на голову ушанку, явно меньшего чем нужно размера. Одно ухо шапки подогнул, а второе оставил задранным. Теперь, состроив гримасу умственно отсталого, наклонился к девушке и сказал:

– Любишь представления? – девушка кивнула. – Так смотри.

Девушка хихикнула, а он пошел встречать прохожих. К слову, это были такие же, железнодорожники, как и он сам, а если точнее, два путейца-ремонтника.

– Здравья вам! – громко прошепелявил он.

– И ты здравствуй. Ну как поживаешь, все ли хорошо? – спросил первый, со снисхождением.

– Хорошо, хорошо… Вот подметаем, убираем!

– Тоже дело, а ты гляжу, теперь не один живешь, женился что ли? – ухмыльнулся первый, переглянувшись со вторым.

– А чего мне? Парень я молодой, сила есть! – и замер, уперев кулаки в бока, выпятив грудь и выставив правую ногу вперед.

– А жена-то, красивая поди и умная? – уже с откровенной издевкой предположил второй, заглядывая за стену из кустов.

В этот момент девушка, сидевшая у костра спиной к беседующим, закатилась истеричным смехом не поворачивая головы, после чего пара ремонтников, сменив издевательские улыбки, торопливо тронулись с места, часто косясь в ее строну. Путеец помахал им полурасслабленной рукой и крикнул вслед:

– А то зашли бы! Супу поедим, суп-то у нас нынче знатный!

Но ремонтники только ускорили шаг, переговариваясь вполголоса:

– Раньше вроде получше был, а теперь совсем…

Путеец еще постоял у дороги, время от времени вскидывая ладонь, предпринимая такие же корявые взмахи, таким образом отвечая на периодические оглядки коллег. Дождавшись, когда они исчезли за рядами столбов, снял шапку и, вернувшись, уселся на край тулупа. Девушка, все это время сдерживающая смех, теперь громко расхохоталась, но на этот раз искренне. А путеец скупо улыбался, иногда повторяя гримасы, с которыми встречал коллег. Выждав время и слегка отдышавшись, девушка вытерла проступившую смешную слезу и, продолжая качать головой, сняла с головы платок и, вздохнув, спросила:

– У тебя хобби такое? Что это за спектакль?

Тем временем путеец вновь набил трубку, взял из костра горящую ветку и, прикуривая, ответил, кажется намеренно стараясь не смотреть в лицо собеседницы:

– Этот, как ты сказала, «спектакль», напрочь отбивает желание дружить и ходить в гости, ведь они, как ты уже видела, у меня совсем другие. Есть еще и такой момент… Наши люди так интересно устроены, хотя допускаю что не только наши, но о других я ничего не знаю…Так вот наши заполняют свою духовную или интеллектуальную пустоту либо завистью, либо жалостью, при наличии оной, само собой. И если завидуют, то всем сердцем и по-настоящему жалея кого-то, так же используют всю силу своей души.

– Я что-то не очень понимаю…

– Поясняю. Вот смотри, допустим, возьмем зависть! – взмахнув рукой и сделав при этом глубокую затяжку, задумчиво начал путеец: – Ведь для того чтобы ее вызвать, не нужно обладать чем-то сверхъестественным. Допустим, есть у человека семья: жена, дети и все остальное, что к этому прилагается… кто-нибудь этого лишенный обязательно позавидует, абсолютно не принимая в расчет всех отрицательные стороны подобного существования, равно как и наоборот, человек в семейной жизни, как ему кажется, несчастный, позавидует холостяку. И испытывая это чувство не будет учитывать всех минусов его жизни и плюсов своей, принимая в расчет лишь свободу в принятии решений, не опираясь на мнение супруги. Вот хоть этих двоих взять, – указал мундштуком трубки вслед уже скрывшимся из виду коллегам. – И один, и другой своей собственной жизнью крайне недоволен и способен позавидовать всему, чему угодно, будь это богатый большой дом с красивым по их частному мнению фасадом и внутренним устройством, или просто новый молоток. Я же, зная подобную систему ценностей и опираясь на нее, показываю им то, что не в коем случае зависти не вызывает, а значит пробуждает только жалость.

– То есть, эти люди, видя умственную неполноценность, не могут испытывать ничего кроме жалости? Но они же издевались, какая же это жалость?

– Издевки – это просто попытка возвыситься в собственных глазах, но и признание вместе с тем собственной несостоятельности. Это выражение радости за то, что они не самые глупые люди на земле, а вот за этими комплексами кроется жалость, а там и рукой подать до сострадания, которое, как известно, облагораживает душу, равно как и зависть ее разлагает.

– Да, интересно. Ты даешь им почувствовать себя лучше, чем они есть, и они становятся лучше! – безотрывно смотря на мелкие лепестки пламени, произнесла девушка.

– Ну в некотором смысле, и ненадолго. Остальные, кого они видят каждый день, такой роскоши как наносной идиотизм или хотя бы скромность, себе позволить не могут, скорее наоборот, выпячивая свой достаток и мнимый успех, ухудшают положение вещей и приумножают ненависть и злобу.

– Скажи, значит ли это, что ты поставил на них крест, и они все равно обречены?

– Ну послушай, не хотелось бы так далеко смотреть. Все, о чем я говорил, значит лишь то, что лично я не знаю другого способа обратить их взор внутрь себя и увидеть там не только сожаление о несбывшихся мечтах, но и кое-что светлое и красивое. Нет, я напротив, в них очень верю! И еще я так веду себя не со всеми, а только с коллегами, мне необходима именно такая репутация. Так что это в не меньшей степени расчет, чем жертва.

– Значит, нет плохих людей? – кажется мимодумно и с сожалением спросила она.

– Я думаю, что нет… собственно, как и хороших.

– Что?! – повысила голос девушка, сдвинув брови.

– То самое. Если нет плохих, значит нет и хороших. Или у тебя другая система оценок – не дуальная?

Девушка только сжала губы и с негодованием отвернула лицо, когда вновь спросила, сделав такой вид, словно не слышала двух последних фраз.

– Ты знаешь, меня не покидает ощущение того, что ты знаешь подход к любому человеку еще до того, как ты его встретил. Наверное, это только мое собственное, но все же оно есть.

– Не сочти за высшую форму невежества – самонадеянность, но так оно и есть на самом деле, – на полтона тише обычного сказал путеец, коротко взглянув на вздрогнувшее плечо девушки. – Скажу больше, подобное знание доступно практически каждому. И для того чтобы его применить, всего-то навсего нужно искренне поставить чужие интересы выше своих собственных. И человек раскрывается как книга, только читай и думай, что со всем этим делать, это, так сказать, применение прикладной психологии в игровой форме. Практически как с детьми.

– Ничего себе легко, ведь все гордые, репутацией дорожат, а борьбу за собственные интересы с молоком матери впитали и отказаться от них все равно, что прожитые годы перечеркнуть! – возбужденно и громко выдала девушка.

– Я говорю только о способе. Но то, что ты имеешь в виду – так это повсеместно. Потому-то, может быть, как слепые и ходят, друг на друга смотрят, а видят только одежду и украшения. Бродят, чего-то ищут, а сами думают о том, что душа неощутима, а значит, не имеет ценности.

– Бесценна? – попыталась пошутить девушка.

– Неконвертируема скорее. Проще говоря, не подлежит обмену.

– Да, но есть же исключения, должны быть? – потягиваясь пробормотала она.

– Само собой, и немало, но это не ко мне, это в другое учреждение, в обоих смыслах, – путеец, расшевелил палкой тлеющую груду листьев до появления огня и, присев на корточки, продолжил, – ни в коем случае нельзя терять веру в человека, как бы преувеличенно символично это не звучало и, главное, это нужно сделать аксиомой. Я, к примеру, себе такой труд взял, где перед одним нужно покривляться, другого добрым словом приветить, а кому и выпить предложить, – хитро улыбнулся, глядя в глаза девушке.

– Мы кое-кого забыли, – тихо сказала девушка и, улыбнувшись, сбегала и принесла к костру Аркадия Гавриловича, уже более податливого, но все еще так же возмущенного.

Путеец, покачал осуждающе головой:

– Ну вот, такого воина мне развращаешь, поставь его на землю, – и погрозил пальцем, но уже глядя на кота, – а вы что, Аркадий Гаврилович, ведь взрослый кот (чуть было, не сказав «человек») и все на руки норовите залезть?

Кот с понимающим видом выслушал обвинительную речь, тут же быстро выпрямился и демонстративно влез на столб, показывая ничуть не растраченный боевой дух.

– Так-то лучше! – бросил недовольно путеец, пряча улыбку, а девушка, заметив это, только хихикнула и вновь повернулась к костру.

Просидели допоздна, слушая редкий посвист ночных электричек и слабые отзвуки городских голосов, принесенных ветром.

Ночной воздух уронил в атмосферу тонкую острую ноту холодка. Дым, текущий из-под листвы, вился струями бледных спиралей, собираясь вверху будто длинными кудрями седых волос. Чуть поодаль за пустырем кричала потревоженная птица. За серым забором иногда слышались длинные металлические щелчки. Где-то рядом верхние этажи зданий смотрели в налитую мраком даль массой своих квадратных желтых глаз, а со стороны вокзала слышался тихий, вторящий порывам ветра скрип петель не то ворот, не то не плотно запертой двери.

«Фасолевый паяц» и Счастливая чайка

Кассир, Лидия Геннадиевна Косорубова, выделялась из прочего коллектива бухгалтерии особенно склочным и мелочным нравом, что для ее вида деятельности скорее являлось неким оправданием, в котором профессия складывается в характер. Фигуру имела тучную, но ловкости это не убавляло. К юмору относилась категорично, как если бы осмеивали кого-то из коллег или знакомых, полностью поддерживала юмористов, вставляя ремарки, при этом как правило истошно хохоча, в то время когда шутили над ней, воспринимала это резко, не менее истерично ругалась, потом, вдруг превратившись в эталон нравственности, принималась читать нотации смехачам.

Личная жизнь Лидии с некоторых пор приобрела четкий и стабильный фон – она недавно развелась с мужем, который в бытность их сожительства из-под ее гнета периодически уходил в запой, отчего становился бесконтрольным и волевым, и как-то провалившись в него в очередной раз остался там окончательно. Это обстоятельство Лидию не расстроило и не ввергло в тесные объятья хандры и депрессии, ведь она уже давно имела страстные, не сказать нервные отношения с местным охранником. Дело в том, что охранник этот, трудясь еще в молодые годы где-то на севере, вахтовым способом, заработал не только деньги на дом, но и целый набор хронических болезней, в том числе и язву желудка, и с тех пор был обречен на трезвый образ жизни. Как раз это самое, невысокое требование, которое наверняка считается нормой, и сыграло решающую роль в выборе Лидией Николая в качестве партнера, при том что согласие язвенника на отношения имели второстепенный характер, равно как и перечень заболеваний, имеющийся при нем.

В дни выплаты заработной платы, той самой, что вопреки расхожему мнению выдавалась без конверта, в коридоре выстраивалась очередь к окошку кассы, напротив которого и дежурил Липопаев Петр, старший охранник, как гласила узкая нагрудная табличка с белыми буквами на синем фоне.

Внешне Петр производил впечатление человека крепкого. К покатым плечам и высокому росту словно само собой прилагалось малоподвижное практически каменное лицо, а солнцезащитные очки-«капли», стрижка бобрик и сложенные впереди руки, подчеркивали и дополняли облик, и без того стереотипичный насквозь. Образ американского героя одиночки не мог остаться незамеченным, вместе с тем обрекая его носителя на общественное наказание, в его случае в форме хлесткого прозвища, приставшее к нему однажды, но окончательно и бесповоротно. Всякий работник от уборщиц до бухгалтерии знали его как Петьку-Лимпопо. Само собой, так его называли только в отсутствие самого владельца. Кличка эта совершенно естественно имела для Петра обидный характер, кроме всего прочего еще и потому, что указывала на его самое обыкновенное русское рабоче-крестьянское происхождение (наверняка для того и давалась), а ведь судя по стремлению его внешнего образа, в грезах он рассекал на тяжелом мотоцикле по улицам Нью-Йорка или Чикаго, периодически спасал мир, а иногда мимоходом выручал из беды визжащих нервных дамочек, подобно так любимых им персонажам боевиков девяностых.

Порой в процессе выдачи денег что-то иногда случалось. Лидия свободно могла прекратить раздачу наличных, объясняя это всегда одинаково – «технические причины», призывала Петра, что по всей видимости способствовало их скорейшему устранению, запирала при этом дверь и лепила на обратную сторону оконного стекла кассы бумажку с надписью – «ожидайте».

Народ послушно ожидал, но безмолвствовать при этом не собирался. Вся очередь, как водится, скрашивала ожидание крайне весело. Слышались к примеру такие всплески фольклора как: «Лихо косят!» или «Косят лихо, в Лимпопо!», но бывали и более обстоятельные, произносимые зачастую представителями старшего поколения: «Ребята, вы же просто не понимаете, какой одаренный человек нам достался, и в кассовых аппаратах разбирается, и охраняет нас грешных, молодец!», и прочие призывы гордиться тем, что имеют возможность дышать с Петром и Лидией одним воздухом, а иногда даже стоять рядом.

Путеец, хоть и разделял подход толпы к воспитанию этой своеобразной парочки, но примыкать к ней не спешил. Вместо этого предпочитал дожидаться, когда народ получит свое, устроившись вместе с девушкой на площадке, на один лестничный пролет выше этажа, где располагалась касса.

– Странное здание, ни за что бы не подумала, что здесь может быть бухгалтерия и касса, – сказала, посматривая в окно, девушка.

– А, что с ним не так?

– Да как-то заброшенно выглядит, вокруг пусто, такое впечатление оставляет как, может быть, геологическая будка, или нет, знаешь бывают такие домики рядом с маяком? – посмотрела на путейца, он кивнул, упираясь взглядом в пол. – Вот, похоже на это.

– Сиротское, ты имеешь в виду?

– Наверное, где-то так, – кивнула она, с придыхом осмотрев окрестности. – Слушай, а зачем ты меня с собой взял? Мне вроде бы на людях показываться пока ни к чему!

– Да, ни к чему, но тут особые обстоятельства. Дело в том, что мне нельзя брать денег в руки, – продолжая смотреть в пол, сообщил путеец.

– Что так? Ты что, старовер какой-нибудь или сектант?

– Нет, но тоже заложник ритуала, – спокойно ответил он.

– Этот ритуал с твоими гостями связан? – подозрительно легко уточнила она.

– Напрямую.

– Хоть ничего и не понятно, но ладно. Что, пойдем?

Путеец кивнул и встал с места.

Быстро сбежав по пролету, пошли по коридору, обменявшись взглядами с последним из очередников, на ходу пересчитывающим кровно заработанные. Приняв еще на площадке вид актера, не совсем вышедшего из роли, напустив на немного выпученные глаза, легкую дымку сумасшествия, он двигался так словно старался себя очертить в пространстве как можно четче. Вслед за ним на некотором удалении шла девушка, борясь с явно душащим ее смехом, неумело маскируемым под кашель в прижатый к губам кулак. Приблизившись к окошку кассы так, чтобы его видела и Лидия, и Петр, он замер и встал прямо как столб, после чего резко кивнул, словно какой-нибудь гардемарин, еще не успевший соскучиться по школьной муштре, и после короткой паузы рассыпал свое поэтическое обращение:

– О, непокорная Лилит!

Чего мне ждать от тяжкой доли?

Что ведомость твоя сулит?

Достатка или гладной доли?

Ответь, молчаньем не томи,

Меня под крышкой ожиданья,

Что выпадет? молю тебя, скажи,

Во сколько, мастер оценил мои старанья?!

По окончанию чтения путеец снова произвел резкий поклон, а слушатели практически в унисон пробормотали, одновременно закатив глаза: «Да что ты будешь делать, опять он…»

– Я ведь тебя предупреждал в прошлый раз, что бы ты сюда не лез со своей вот этой поэзией недоделанной?! – сказал Петр, раздувая ноздри и выписывая фигуры в воздухе указательным пальцем.

Путеец, повернувшись к Петру спиной, принялся мотать головой, словно искал источник звука, вдруг резко развернулся и, подскочив, ухватил его за рубашку двумя руками, когда, выкатив глаза, стоя лицом к лицу, прокричал:

– А ну скажи, что говорила?!

Здесь нет достойнее Адама,

Иль в скуке праздной променяла

Его на блуд вот эта дама?!

Тут путеец вытянул палец, указывая в сторону Лидии, при этом не отрывая взгляда от Петра. Все настройки Петра заметно разладились, он как-то немного сник и, отдернув руки путейца, даже снял свои очки. Впрочем, на Лилию Геннадиевну выступление никак не повлияло, она спокойно и деловито отыскала нужный бланк и строчку в учетной книге, которую не обременяли ни фамилия, ни имя с отчеством, вместо этого в строке лежало условное обозначение в виде сплющенной восьмерки. Лидия нехотя постучала кнопкой авторучки по бумаге, молча указывая место в графике, предлагая расписаться. Путеец резко метнулся к окну и поставил вместо росписи крест сразу обведя его кругом. Отшатнувшись от окна, пропустил девушку вперед. Девушка взяла деньги, пересчитала их еще раз и объявила:

– Ничего себе, целых двадцать две тысячи! Гуляем, однако!

Путеец одобрительно кивнул и махнул рукой, предлагая идти к выходу, девушка согнула колени в реверансе и, часто семеня, двинулась к выходу, очевидно подыгрывая путейцу. А за их спинами меж тем послышалось обсуждение.

– То с каким-то бездомным ходил за деньгами, то теперь с девкой, куда начальство смотрит, крестов он наставил! – бубнила Лилия Геннадиевна.

– Таким вообще, зарплату выдавать нельзя пока расписываться не научатся! – вторил Григорий, сам имевший прямо-таки министерскую роспись, приобретенную им на долгих ночных сменах в борьбе со скукой.

Путеец на это только резко обернулся и выпалил:

– Но, Петр, ответь, а где же кабель?

Который так и не нашли.

Или пропал расходный табель,

Его несуществующим сочли?

Тут парочка умолкла, а Лидия на правах в меньшей степени пристыженной все-таки крикнула, махнув рукой, перевалившись при этом через окно кассы.

– Давай иди от сюда, шут гороховый!

На что путеец, воскликнул, вновь не пользуясь временем на раздумье:

– В прощанье сердце разорву,

Ведь здесь окончен мой абзац,

Шута горохового облик не приму,

Мне ближе все-таки фасолевый паяц.

Поклонившись на этот раз глубоко, резко выпрямился, закрыв лицо тыльной стороной ладони, задрав локоть вверх, вышел на лестничную площадку и быстро спустился по пролету, опережая девушку.

– Теперь на рынок. Только переоденусь, – стряхнув полоску пыли с кармана рабочих брюк, объявил путеец.

– Зачем? – кажется еще приходя в себя от просмотра недавнего представления, с улыбкой уточнила девушка, отступая в сторону от дверей, пропуская прохожего.

– За этим, – протянув вперед блокнотный листок, зевая, сказал он.

– Платок сиреневый, гипс строительный, бинт. Бусы жемч. – Это что такое? – догоняя путейца, уже отошедшего на пару метров, рассеянно спросила она.

Вместо ответа путеец взялся рассказывать об украденном Петром и его напарником кабеле с какой-то невообразимой электропроводимостью и износостойкостью. И о том, что именно Петр являлся инициатором кражи, но остался на занимаемой должности, свалив всю вину на подельника, которого выгнали со скандалом.

Девушка слушала рассказ путейца с заметно прибывавшей нервозностью.

– Знаешь а теперь ты не обижайся! Плевать я хотела на них, – строго и немного нервно заявила девушка. – Ты мне лучше скажи, кто так расписывается и как твое имя?

– У меня его нет, – спокойно ответил путеец.

– Значит, работа и специальность есть, а имени нет? – продолжала наступление девушка.

– Да, именно так.

– Как же ты умудрился устроиться?

– Ты серьезно? – хмыкнул путеец, на что девушка вопросительно посмотрев из стороны в сторону, с сомнением кивнула. – Сразу видно, что подобное обошло тебя стороной. Для всякого работодателя в этой стране, хотя думаю не только в этой, исполнительный сотрудник, не требующий повышения и готовый довольствоваться жизнью в избушке на пустыре, это манна небесная, а коли он еще и безымянный, так это вообще красота. Никаких обязательств, страховок и налогов. Прихожу раз в месяц. Нареканий по моему участку не было ни разу за все девять лет. Мне вообще периодически кажется, что не будь такого положения как трудовой кодекс, все, кто стоял сегодня в очереди за деньгами, так же, как и я были бы безымянными.

– Хорошо, хорошо… не хочешь – не говори. Ты имя то свое куда девал?

– Просто потерял, – спокойно ответил он.

– Как это понимать – просто потерял? – замерев на месте и уставившись в тротуар, тряхнула ладонями девушка. – Потерять можно, не знаю… – нервно порылась в карманах и выхватив первое, что подвернулась под руку, прикрикнула, – вот, зажигалку! Как ты потерял? Ты что, из тех которых в «Жди меня» показывают? Типа того, я ехал с дачи, мне заехали по башке железякой, и теперь я Федя, а отыскавшая меня жена сказала, что я Игнат и у меня восемь детей и пять внуков, и начинают обниматься и плакать. Ты из этих?

Путеец тоже остановился и расхохотался, опустив голову. Параллельно достал из-за пазухи трубку и кисет.

– Смешно! Но нет. Память я не терял, точно так же как и не терялся в географическом смысле. Но имя потерять пришлось. Это часть того процесса, в котором я участвую с некоторых пор. Это из одной плоскости с моей невозможностью брать в руки деньги.

– Это тоже ритуальная необходимость? – догоняя его уточнила девушка. – Так погоди! Так ты просто не можешь его произносить или не помнишь?

– Ни то и ни другое. У меня его просто нет. Я его потерял, – сказал путеец, прикуривая трубку.

Девушка недовольно и несколько рассеянно пожала плечами, глядя в сторону и часто кивая головой.

– Знаешь а пусть будет так! Пусть! Но и я тебе своего имени не скажу и тоже буду безымянной!

Путеец обернулся, вскинув внимательный взгляд, когда остановился и, некоторое время осматривая девушку с головы до ног, тонко и коротко улыбнулся, негромко сказав:

– Тогда будем знакомы!

Девушка неудовлетворенно вздохнула и, мигнув сомнением в глазах, улыбнулась и произнесла, повысив голос:

– О непокорная Лилит, твой табель че-то там сулит! – и показав язык, пошла вперед, по узкому тротуару.

День выдался теплый, обыкновенно тусклое осеннее солнце сегодня палило как в конце лета. Придорожные газоны бледнели испаренной влагой, улица гудела быстрым потоком машин. На Трефолева, напротив автомойки валялась шайка бродячих собак, отчего-то облюбовавшая этот пустынный пятачок. На широком бортике серого бетонного забора восседали голуби ровным тесным рядом. С территории мини-пекарни, выше по улице, тянулся сладковатый хлебный запах.

Перед спуском к железной дороге путеец обернулся и, пропустив девушку вперед, уставился в рукав улицы, точнее на правый угол перекрестка проспекта Маршала Говорова и Трефолева, где около торгового центра отирался рыжеватый мужчина в серой куртке с задранным воротником и красным шарфом на шее, безотрывно смотрящий в его сторону.

– Кто там? – спросила девушка, уже спустившаяся к тропинке.

Путеец только махнул рукой и с какой-то странной улыбкой, коротко мелькнувшей на лице, спустился с пригорка.

Практически молча и, может быть, от того быстро добрались до дома. Путеец переоделся в парадно-выходное: короткое черное пальто с двумя рядами пуговиц, черную водолазку, темно-синие джинсы и коричневые ботинки. Девушка, коротавшая время ожидания за обрыванием уже темнеющих плодов с придорожных кустов шиповника, только увидев переодетого путейца, завелась не на шутку, сразу взявшись с тонкой издевкой нахваливать его вполне себе модный вид. В числе прочего твердя о постоянном повторении моды на определенный вид одежды, предлагая сравнить его образ со своим, которые и верно были очень близки и за исключением некоторых мелочей и кроя, вполне можно было сказать, что они одевались в одном магазине.

Закончив пустую болтовню по вопросам моды, девушка вновь принялась допытывать путейца о предметном применении описанного на блокнотном листе, но и на этот раз получила лишь пространный отвлеченный ответ из серии бренности бытия, от чего стала несколько недовольной, но умолкла.

Скоро пересекли все четыре ряда рельс и, пробравшись по тесным мосткам уложенных сквозь рыхлую грязь под опорами западного скоростного диаметра, спустились в разрисованный граффити подземный переход и вышли на Кубинскую улицу. Спустя десять минут, свернув под мост железнодорожной платформы «Ленинский проспект», сели в маршрутку.

Где-то через минут двадцать – двадцать пять, вышли на светофоре у рынка, впрочем, как и большая часть маршрутки, когда около павильона с автошинами дорогу им преградил рыжеватый человек в красном шарфе, неожиданно вышедший из-за рекламного щита.

– Выходит не врут? Остепенился? – спросил рыжий и прищурился, чуть склонив голову набок.

Путеец молча хмыкнул, плюнул ему под ноги и, отступив влево, не оборачиваясь, пошел вверх по тротуару, пропустив девушку перед собой.

– Это кто? – рассеянно спросила она.

– Не обращай внимания. Это один назойливый знакомый, которому кажется, что он должен все знать, – недовольно и четко сообщил путеец.

– Знаю таких, – кивнула девушка, пытаясь обернуться.

Поднявшись по тротуару до открытого шлагбаума, прошли насквозь мимо пустых прилавков блошиного рынка, работающего только по выходным, свернули к длинному ряду велосипедов, погрузились в тесные проходы гомонящего базара, запертого в стеклянные и пластиковые стены торговых павильонов.

Все здесь дышало ветром торгового разгула, неприкрытого и откровенного, которого не встретишь в вылизанных магазинах или торговых центрах, претендующих на размеренность, качественный сервис и более обстоятельного клиента. Если поверить в утверждение, что торговля – это узаконенное воровство, то рынок пропитан им более остальных. Можно сказать, что на нем здесь все и держится. Девушка с интересом оглядывала массу пестрящей рекламы, время от времени бесконтрольно улыбаясь. Народ торговал смешанный, как и подобает рынку, так узбеки продавали китайскую обувь через проход от армянина, громогласно предлагавшего приобрести кожаную куртку или пиджак. В следующем ряду пара китайцев разложила снасти и экипировку для рыбалки, по соседству от лотка, принадлежащего не то белорусам, не то русским, продающим сувениры и раскладные ножи. Их всех, невзирая на национальные и культурные различия, по словам путейца, объединяла одна идея – «Ободрать до нитки всякого заинтересовавшегося их товаром!» На попытку девушки вклиниться с предположением, что может быть не все так радикально и это не попытка ободрать, а всего лишь желание продать плохой товар по завышенной цене, путеец объявил, что это заблуждение, в котором есть смысл, но нет души, и то, что он имеет в виду, это не частное отношение к вопросу купли-продажи, а общественная философия места, в котором субъективная логика, растворена в объективно-общественном порыве, сведенным к сколь прямому, столь эффективному действию – «забрать все», который минуя голову бьет сразу в руки продавца.

– Вот тебе и вдохновение! – вскинув руки, с легкой улыбкой сказал путеец. – Интернациональное общество под флагом единой идеи, если что-то и способно объединить народы в рекордно быстрое время, так это – жажда наживы.

– До прихода государственной власти в лице исполнительных органов и в мирное время, – предложила девушка.

– Что-что? Повтори, я не расслышал? – повернулся путеец.

– Я говорю – общество, флаг и нажива, это, конечно, работает! Но только до прихода милиции или войны!

– Ну может быть, только полиции теперь…

– Я хоть и не старуха, но все никак не привыкну.

– Да я тоже!

– …Не старуха?! – натянув издевательски тонкую улыбку, уточнила девушка.

– Не привыкну… – сказал путеец. – Но ты молодец, хотя скоро это пройдет…

Блеснувшая на лице девушки улыбка тут же скатилась к отчетливо заметному недоумению, когда путеец кивнул и быстро пошел вперед, уткнувшись в блокнотный листок и неразборчиво бормоча.

Вывески вокруг пестрили яркими фонами и надписями. Так, например, «Элитные диваны, любой сложности» мог приобрести всякий имеющий от семи тысяч рублей и более, под рекламой стеклоомывающей жидкости, располагались слова, выполненные прописью: «сам пользуюсь, не замерзает и не воняет – гарантирую!». В тесном месте, зажатом между рядов с подержанной электроникой стояло тесное кафе, где под вывеской «У Азиза» имелось дополнение, исполненное красным – «Каждый 10-й шашлык бесплатно!», при этом выдача купонов не предусматривалась. Широкая табличка «Краски, Краски, Краски» отчего-то выполнена черными буквами на белом, смотрела практически дверь в дверь на павильон по продаже изделий из камня, в том числе надгробий со странным названием «Камень и память». В общем, как и полагается всякому рынку, первично материальная целесообразность и отсутствие единой маркетинговой стратегии, стилистики и критического подхода к восприятию атмосферы в целом, привели это место в лихой фарсовый вид, где именно концентрат местных порядков, а не общегородская атмосфера определяет поведение массы.

– На рынке как в искусстве – нет правил, но есть приемы, – сообщил ни с того ни сего путеец.

– Ты это к чему? – с уже окрепшим недоумением уточнила девушка.

– К тому… Когда будешь рассчитываться за покупки, всех денег не показывай. Могут украсть.

– Это понятно, – недовольно и тихо пробормотала она, сунув руки в карманы.

Путеец оглядел ближайшие окрестности и с легким снисхождением сообщил:

– Это такая же узкосоциальная среда как школа, армия, университет, тюрьма или монастырь, но со своим порядком и целями.

– Ты что, бывал в тюрьме или университете? – серьезно спросила она.

– Нет. Школы и армии вполне хватило, – указывая направо нехотя ответил он.

Миновав широкий проход с рядами обуви и зимних курток, повернули в ряд, где вообще прилавков как таковых не имелось, вместо них последовательно располагались ряды некого подобия стендов, сколоченных из деревянных брусков и тесанных досок без зонтов поверх и палаток вокруг. Среди пестрых пятен плотно уложенного копеечного барахла ничего из списка не обнаружилось. За лотками с ситцевыми халатами, войлочными стельками, нитками, и просто с перевернутыми деревянными коробками с выставленными на них соленьями: помидорами, грибами, кабачками и даже арбузами, дополненными расфасованными по пакетам цветных душистых приправ, повернули налево. В самом конце ряда снова свернули и тут же уперлись в лавку с бижутерией, сияющую множеством оттенков искусственных камней. Здесь нашлось нужное ожерелье. В ларьке, расположенном по соседству, нашелся и платок. К слову, платок именно нужного оттенка, сообразно закону подлости был обнаружен повязанным на шее продавщицы, на прилавке такого же не нашлось, и прежде чем его заполучить, путейцу пришлось применить целый набор прямых комплиментов и неуместно возвышенных слов, кроме того уплатив за него вдвое относительно цены на любой другой из имеющихся. Как сказал путеец чуть позже: «Тут уж ничего не поделаешь – спрос формирует предложение!». Пакет гипса и еще кое-какую мелочь купили в строительных рядах. После покупки серой спортивной шапки с черной поперечной полоской, на поиски которой ушло больше времени, чем на закупку всего вместе взятого, путеец предложил девушке просто прогуляться по рынку и понаблюдать за действием покупателей и продавцов, пояснив это тем, что ей просто необходимо посмотреть на происходящее здесь со стороны, дабы прочувствовать это извечное базарное беспокойство, для того, чтобы при случае суметь отличить именно этот вид тревожности от всякого другого. Но после того, как девушка сообщила, что не понимает, о чем идет речь, путеец предложил просто прогуляться без всякой цели, но так сказать ради экскурса, и она легко согласилась.

Странное влияние оказывала на путейца атмосфера рынка, делая его слегка суетливым, болтливым и взволнованно-легким, правда спокойствие суждений оставалось при нем так или иначе. Он говорил и говорил обо всем и ни о чем одновременно. Предложения, пронизанные последовательной затяжной логикой, в которых рядом вставали понятия о неизбежности текущего события и поиска простого в сложном, совершенно спокойно менялись местами с колкими, даже едкими ремарками в адрес некоторых знакомых ему людей, о которых сама девушка не знала ничего.

После путейца понесло несколько в другое, более насущное и от того, наверное, более интересное и смешное направление – он принялся рассказывать о «предположительных национальностях», делая это в контексте описания купли-продажи мобильного телефона возле одного из ларьков.

Дело обстояло так, «предположительно таджик» предлагал приобрести телефон без документов и коробки владельцу ларька по продаже подержанных мобильных телефонов – «предположительно армянину». «Предположительно таджик» настаивал на высокой цене, объясняя это тем, что телефон совсем новый к тому же ни какого попало, но «яблочного» бренда-производителя. «Предположительно армянин» со всей своей южной горячностью и напором настаивал на неадекватности предложенной цены, приводя тем временем свои собственные доводы, которыми являлись царапина на крышке, западающая кнопка пуска и тот факт, что «предположительный таджик» не знал пароля блокировки гаджета, утверждая, что продолжает этот разговор только из расчета что «предполагаемый таджик» сбросит цену вдвое. Достижение консенсуса предварила поочередная ругань «предположительного таджика» на родном ему «предположительно таджикском» и не менее импульсивного «предположительного армянина» на точно так же неразборчивом, но достаточно выразительном «предположительно армянском». Сделка состоялась.

Через некоторое время путеец вновь скатился в плоскость слабо сопрягаемую с реальностью философией, сообщив, что «малое не значит менее важное» и предложил зайти еще в одно место, кажется вспомнив о нем только что.

С горем пополам отыскав среди прочего торгового разнообразия магазин продуктов, купили палку полукопченой колбасы, бутылку дешевой водки, батон и пачку сигарет без фильтра, прихватив упаковку спичек на сдачу. После вновь прошли мимо лотков с охотничьей одеждой, рыболовными снастями и сувенирами, пересекли пустующую концертную площадку под открытым небом с невысокой дощатой сценой и киосками общепита по ее периметру, когда, свернув левее вышли на практически безлюдную площадку, почти полностью занятую железнодорожными контейнерами. Остановившись напротив двух кирпично-красных контейнеров, путеец огляделся и молча прошел в проход между ними, девушка, тоже посмотрев по сторонам, пошла за ним следом. Упершись в тупик, представляющий собою зеленый лист кровельного железа, путеец отодвинул его влево и, протиснувшись в образовавшийся проход, махнул рукой, придерживая лист. Девушка шагнула через перекладину, ухватившись за столб, стоящий тут же. Вниз с насыпи, на которой стоял рынок, причем ее искусственное происхождение было очевидным только с этого ракурса, тянулась узкая тропинка, протоптанная среди густой желто-зеленой травы. В паре километров от рынка виднелся берег реки и край железной дороги за ней, хотя все остальное пространство, за исключением вырытого чуть левее кажется заброшенного котлована, занимал огромный пустырь, покрытый низким кустарником, травой и молодой порослью берез и черемухи. Вдалеке справа виднелись портовые постройки и изогнутые руки разноцветных погрузочных кранов, медленно сгибающие свои стальные суставы.

После того как спустились с возвышенности, стало ясно, что деревья здесь достаточно высокие, чтобы скрыть под своими кронами остов старого, некогда оранжевого, а теперь облезло-ржавого автобуса ПАЗ-672, поросшего кустами до окон. По левую сторону от дверей, свободных от растительности, виднелась груда всякого хлама, от бутылок и пакетов до промокших и облепивших его исписанных бумажных листов, с расплывшимися чернилами. Справа от входа на невысокой коробке рядом со старым креслом стояла пишущая машинка и пачка разбухших от сырости книг.

– Концептуально! – оценивающе осмотрев обстановку, сказала девушка.

– Что ты! Просто мечта фотохудожника, – подтвердил путеец, всматриваясь в закрытые чем попало окна. – Эй там, в автобусе! Выходите! Это вас с железной дороги беспокоят! – крикнул путеец, вытягивая слова.

Послышалась возня, скрип железа и визг раздвижных дверей, открывшихся с трудом и не до конца. Спустя пару минут из проема кряхтя и плохо передвигая ноги, тяжело вышел бомж в синей потрепанной шапке, сером засаленном плаще поверх куртки, от чего выглядел толстым. Белая растрепанная борода резко контрастировала с багровыми полосами на щеках, на одной руке болталась красная вязаная варежка, на ногах помятые черные кирзовые сапоги. Вслед за ним вывалился хромой рыжий пес и тихо и однократно пролаял, облизав нос и осмотрев гостей тоскливыми желтыми глазами.

– День добрый, – поприветствовал его путеец, протягивая пакет вперед.

– Добрый, а теперь и вовсе многократно лучше вчерашнего, – покачал одобрительно головой нищий, принимая дар, вместе с тем устраиваясь в кресле. Немедля взялся вынимать содержимое сумки кряхтя и приговаривая. – Вот это я понимаю – человек! Вот что значит верное воспитание! Поздоровался и вручил презент, как бы указывая на то, что он поспособствует его поддержанию… здоровья в смысле, а то другие придут ничего не принесут или бывает и последнее заберут… Так и веру в учтивость потерять можно! Верно? – И широко улыбнулся беззубым ртом и хрустнул бутылочной пробкой.

– Вот так значит? – вскользь посмотрев на путейца, обронила девушка.

В это время нищий уже распечатал дары. В одной руке держа водку в видавшем виды одноразовом стаканчике, а в другой кусок уже очищенной от кожуры колбасы.

– Что вам сказать, кроме спасибо… трапезы своей не предлагаю, понимаю, что свое питание привыкли выбирать тщательнее и употреблять с большим комфортом, – выпил, съел колбасу и продолжил: – Присесть также не предлагаю, ведь вши очень неприятные соседи.

Девушка, искривив лицо, в отвращении отступила на несколько шагов, но путеец остановил ее, сказав:

– Шутка. Это только шутка.

– Да, это шутка, насекомых нет ни у меня, ни даже вот у собаки. Сам не понимаю от чего так? – продолжая выпивать, рассуждал нищий.

– Просто, судя по вашему виду, шутка уж очень правдоподобная! – резко бросила девушка.

Нищий меж тем понимающе потупил взгляд и как видно под воздействием уже забродившего в крови алкоголя, сказал:

– Да, глупо было бы не согласиться. Извините привык шутить с теми, кого знаю, а вы меня видите впервые и тут на тебе! А вообще, я думаю социальная прослойка, к которой я себя отношу, весьма и весьма полезна, и я бы даже сказал – необходима. Ведь на ее фоне все прочие чувствуют себя состоявшимися и преуспевающими. Так что я и такие как я, сознательно или нет, приносим себя в жертву обществу во славу его процветания, и выступаем щитом на пути уныния.

– Что значит, щитом? – уточнила девушка, поморщив нос.

– Ну как же? Вот идет себе по улице человек и мучает себя мыслями о неприятностях и текущих проблемах, а взглянет на меня, и хандру, хоть и частично, но снимает. – Затем наклонился к устроившемуся в ногах псу и скормил ему остаток колбасы. – «Босой стонет, пока безногого не встретит», как говорится.

– А, по-моему, так он просто – ленивый алкаш, – наклонившись к путейцу, громко прошептала девушка.

Путеец, посмотрел на нее с недопониманием, а нищий, также услышавший это в общем-то привычное для него заявление покашлял и ответил, грустно улыбнувшись:

– Что ж, вы снова правы. Лень есть как у каждого из нас, а если судить по тому, что у меня нет ничего, то и вовсе можно счесть полнейшим лентяем. Все точно! – Девушка, непроизвольно потупила пристыженный взгляд, на что нищий, заметив это,, прибавил, – да ну что вы?! Не мне вас стыдить! Ведь я еще помню, как легко рассуждать о лени и тем более алкоголизме в юные двадцать лет.

– А что, новые философские опусы имеются? – поинтересовался путеец.

– Нет, ничего нет. Мыслей нет. Все замерло, время и … пустым как барабан стал, дописал я, что задумал – всё похоже…

– Что же, совсем всё? – чуть прищурившись, уточнил путеец.

– Да, я Счастливую чайку видел.

– Значит, три дня осталось? – через паузу произнес путеец.

– Два уже. Вчера видел.

– Что я могу для вас сделать?

Нищий подал замызганную визитную карточку и добавил:

– Она сразу приедет. Так что позвони примерно за час, полтора.

– Хорошо, как скажете. К заливу?

– Да, лучше к заливу. Там красиво хотя бы, и подъехать можно, да и проблем меньше и ей, и остальным.

– Ну всего вам доброго за чертой! Уж больше не увидимся. Я ведь эти ритуалы перестал понимать, – качнув головой, спокойно произнес путеец, поворачиваясь.

Нищий улыбнулся и, покашляв, сказал уже вслед:

– Все верно – пусть мертвые хоронят мертвых.

Путеец поднялся на насыпь, пропустив вперед девушку, и перед самым забором крикнул:

– Хотя, кто знает? – и махнул рукой.

К остановке вернулись той же дорогой. Кроме того, умудрились занять места в той же самой маршрутке, что, не удержавшись, отметила девушка, указывая кивком на бородатого водителя, точно так же, как и в предыдущую поездку недовольно рекомендовавшего пассажирам продвинуться «вглубь салона». Обратно, до Кубинской добрались быстро, по крайней мере быстрее, чем в другую сторону. Уже после того, как прошли через подземный переход и миновали узкие мостки под опорами ЗСД, девушка, до того болтавшая много и впустую, вдруг принялась расспрашивать путейца конкретно о нищем, на этот раз умудрившись быть достаточно настойчивой. Хотя сам путеец, словно позабыв о своем привычном обыкновении увиливать от ответов или по крайней мере их замалчивать, теперь не особенно сопротивляясь, даже с намеком на некоторое удовольствие, взялся рассказывать, начав с оговорки если не сказать с предупреждения, достойного «заправского» плагиатора или пародиста о том, что это только то, что известно лично ему, тогда как всё остальное вполне может иметь больше подробностей и подоплек, вместе с тем приобретая способность изменить суть рассказанного им до неузнаваемости.

Итак, оказалось, что нищий этот, перед тем как им стать, занимал куда более приличную социальною нишу, имел степень в области философии и преподавал в гуманитарном университете. Слыл среди коллег новатором и обладателем нестандартного взгляда на вещи, что ничуть не умаляло крепкое академическое образование. Семьей обзавелся еще в молодости и что называется – по любви, хотя на тот момент у него имелся иной выбор, но жилки карьериста он в себе так и не обнаружил, отчего смог свободно считать себя человеком способным на выбор. Как изначальный смысл обретения семьи – имел дочь.

После пятидесяти вдруг решил, что нужно прекратить жить чисто механически, говоря об этом так: «Изучение чужих философских течений сродни каждодневному удовлетворению физиологических потребностей – утоляет голод и приближает старость, а вместе с тем пора жить и для собственного ума», и взялся за изложение своей собственной философской теории.

Сформировав первые заготовки, сформировав основные тезисы того, что должно впоследствии стать теорией, набрался храбрости и явил их миру, использовав для этого трибуну в одном из своих выступлений на каком-то ученом совете.

Заготовки его теории потерпели сокрушительный провал. Это было то самое – фиаско, о котором как правило говорят в заведомо преувеличенной манере, но конкретно здесь это определение самым точным образом отражало самую суть этого итальянского заимствования, в том числе и в его прямой форме, если переводить его как «бутылка».

Нет, алкоголь здесь оказался ни при чём, хотя несколько позже, но теперь это говорило о том, что он таки «залез в ту бутылку», в которую так не рекомендует влезать расхожая русская поговорка, и получил за это сполна, как водится, узнав о себе массу нового.

Возмущенные коллеги восприняли его выступление как демарш. Своеобразный вызов существующему положению вещей, кажется, совершенно зарывшись в привычных устоях и приняв новое веяние в философии как противоположение общественным нормам, хотя ни о чем подобном речи не шло. В любом случае из него теперь планомерно делали образцово показательный пример наказанного за вольнодумство, кажется совершенно забыв, что теоретическая философия – это в некотором смысле и есть сформулированное и четко выверенное вольнодумство с последующем помещением ее в рамки физических и ментальных, словом, естественно природных порядков. Но вместо того чтобы предоставить его теории эти самые рамки, ее назвали сырой, рыхлой и «бессмысленно революционной», и это в самом гуманном варианте, его попросили написать заявление об увольнении по собственному желанию, а когда он отказался, присмотрелись к его занятиям более пристально и, изыскав незначительные отклонения от одобренной и заверенной программы, просто уволили по статье с формулировкой «не полное служебное соответствие», проще говоря, выгнали с «волчьим билетом».

И все бы ничего – ведь теперь у него была теория, которую необходимо развивать, ко всему остальному такая теория, в жертву которой уже принесена преподавательская карьера, а по принципу языческих жертвоприношений окропленный кровью истукан теперь мог называться богом, и ему необходима мольба и поклонение. Конечно, крови буквально, здесь не было, но всё же жертва имела место случиться, а вместе с ней отпала всякая возможность бросить это и начать нечто новое.

Его супруга подобного энтузиазма не разделяла и теперь оказалось, что его брак держался только на инерционной привычке к текущему моменту, и стоило только изменить что-то одно, как все остальное посыпалось словно лишившись опоры. Спустя несколько недель он уже привычно ночевал на кушетке в кухне, сам стирал свои вещи и готовил еду отдельно. И единственным что было и осталось неизменно – это любовь его дочери, которая со всем юношеским трепетом жалела его, даже не понимая, что тем самым удерживает от переезда.

Спустя примерно год подобной жизни, ему удалось добраться до того уровня ясности теперь основательно поглотившей его теории, где обнаружился глухой и темный тупик, в то же самое время дочь поссорилась с женой, да так, что в один день переехала к своему молодому человеку и обосновалась у него на постоянной основе.

Очень скоро стало ясно, что пребывание с супругой на одной территории не только не помогает пробить этот тупик, но и приращивает толщину его стен, и в какой-то момент он решился на переселение в съемную комнату коммунальной квартиры. К тому времени все знакомые и друзья перестали давать в долг, а заначенные на черный день деньги кончились, и он (день) действительно наступил. Его попросили освободить жилую площадь.

Теперь он ошивался на вокзалах и у точек общепита. Питался чем придется и спал по подъездам, таская за собой чемодан вещей и папку с записями. Вскоре его ограбили и осталась только папка. Некоторое время спустя он познакомился с таким же, но уже многоопытным бездомным, тот объяснил ему правила поведения на улице и рассказал, где можно найти еду и возможные места ночлега. Кстати говоря, он на редкость уважал образованных и считал их незащищенными и требующими опеки, ставя их в один ряд с пенсионерами, беременными и больными. Вскоре пропал и он. Теперь философ окончательно обосновался на краю пустыря за рынком. Привычка к одиночеству так и не вернулась. Сначала он искал себе компаньона, все же вдвоем легче, но в конце концов убедил себя, что двух одинаковых людей быть не может, и в качестве альтернативы подобрал старого пса из собачьей стаи, что жила тут же на пустыре, и стал читать выдержки из своего трактата уже ему. Добившись маломальской стабильности, он вновь вплотную продолжил свои изыскания. Кроме того, в свободное от забот время, которое, как ни странно, находилось, он проводил на берегу залива, говоря об этом месте как о по-настоящему необходимом. Именно здесь он и выдумал так называемую Счастливую чайку как визуальный образ достижения нужной степени ясности, что по его же мнению должно было поставить последнюю точку в его поисках и прекратить его физическую жизнь, так как после этого она уже не имела никакого смысла и несла только падение, ведь если ты не следуешь своим путем, ты неизбежно катишься по чужому. К тому же с тем как человек, избравший свое предназначение, при условии веры в таковое, приходит к его логическому окончанию и не имеет сил принять для себя нечто новое и не меньшее по силе выполненного, он обязательно должен расстаться с жизнью, но только в естественном контексте собственной философии, для которой самоубийство не подходит совершенно, просто оттого что это искусственный процесс. «Философ, как и поэт – живет до тех пор, пока действует, а коль уж бросил, то сама Муза прикончит его как опасного свидетеля, не позволив ступить на землю», – говорил он.

Счастливая чайка описывалась им как совершенно белый альбатрос, что является большой редкостью в этих широтах. А по прошествии трех дней после встречи с ней все закончится. Его звали Велесов Всеволод Михайлович.

Все оставшееся время этого дня девушка время от времени отмечала заметно изменившийся ход своих мыслей, зачем-то делясь этим с путейцем. А уже ночью в ожидании сна беспокойно вертелась, часто поднималась и, по полчаса всматриваясь в играющий светом углей из печи угол комнаты, иногда еле слышно повторяла: «Счастливая чайка, Счастливая чайка…»

Шаг в сторону

В утренней заре засвистел электропоезд, солнце царапало морозными лучами по покрытой шифером крыше, шпалы глухо потрескивали. Из-за забора промышленной зоны слышались щелчки и хруст замков да покашливания полусонного сторожа, отпирающего двери.

Путеец, проснувшись, сразу взялся разбирать закупленный накануне реквизит, раскладывая его по пакетам, придерживаясь одному ему известном принципу. Быстро закончив и сложив пакеты под кровать, вскользь оглядел пустую комнату и вышел в прихожую. Только распахнув входную дверь, уставился в спину девушки, неподвижно стоящей у дерева:

– Что, грустно или скучно? – тихо произнес он.

Девушка, не оборачиваясь, негромко пробормотала:

– Нет, не то и не другое, просто вышла подышать…

– Ясно. Как закончишь, зайди, помощь твоя нужна.

Путеец вернулся в дом, сразу высыпал в металлическую чашку гипс, залил его водой и, помешивая получившуюся жидкость, обратился к вошедшей только что девушке, прежде оглядев ее умиротворенное и несколько безразличное лицо. Всмотревшись внимательней, сказал, повернув стул спинкой к столу:

– Надышалась? Задирай штанину. Присаживайся.

Девушка с легким недоумением рассеянно уточнила:

– На какой ноге?

– Да не важно. Давай на левой… – поразмыслив сказал он, распечатал бинт и замочил его в чашке.

– Зачем гипс накладываем? – явно оставаясь погруженной в собственные мысли, пробормотала она.

– Подарок нужно приготовить сегодняшнему гостю. На вот ногу намажь, а то отрывать больно будет, – и протянул ей тюбик с кремом.

– Что, очередной бегун? – уложив ногу на ногу, втирая в кожу крем, тихо произнесла она.

– Да, очередной… – путеец наматывал бинт слой за слоем, иногда подравнивая скомкавшиеся края, время от времени поглядывая в глаза девушки. – Да что произошло? Ты, что такая?

Девушка, вздохнув, сжала губы и немного смущенно ответила:

– Все изменилось.

Путеец замедлил процесс обматывания, чуть прищурив глаза. Она тем временем подсунула обе ладони под ногу и со вздохом сказала:

– Проснулась сегодня, все вроде бы на месте, и деревья за окном, и рельсы, и забор. Но это стало таким емким, большим, словно это не дерево, выросшее само собой, а сложная скульптурная композиция, собранная талантливым автором, а еще прежних мыслей нет совсем. В голове только то, что видят глаза и слышат уши, пусто как-то и непривычно.

– Я бы сказал – прозрачно. А непривычно – это дело привычки, – заметил путеец. Закончив процедуру, вытер руки вафельным полотенцем, бормоча при этом будто мимоходом: – Эти ощущения будут только расти, эти бездумье и пустота иногда будут казаться бездонными. Зато в моменты любого действия быстрота и сосредоточенность вырастут прямо пропорционально друг другу, ты очень скоро к этому не только привыкнешь, но и начнешь получать удовольствие.

– А мне казалось, да и сейчас кажется, что так с ума сходят… – с грустью добавила она.

– Очень скоро ты сама мне скажешь о сумасшествии всего окружающего по сравнению с простым и единственно верным пониманием мира тобой… Не бойся! Психическое здоровье и житейские навыки никуда не денутся.

– Но как же мне к этому относиться, как называть?

– Ну если удобно, называй новым чувством или другим ракурсом зрения. Разницы нет.

По прошествии двух-трех минут путеец наклонился и постучал по загипсованной ноге:

– То, что нужно, еще горячий, – взял ножницы и разрезал гипс, снял и вновь сложил его вместе в исходную форму.

Пока девушка стирала остатки гипсовых точек с кожи, он принес из холодильника баранью ногу. Аккуратно обрезав мясо по объему гипса, вложил ее внутрь так, чтобы была видна кость на сломе, и попросил девушку придержать этот муляж. После обмотал еще несколькими слоями бинта и по высыхании надев сверху черный носок поинтересовался:

– Ну как, похоже на ногу?

– Не то слово, жутко даже… – подтвердила она.

– Одобряешь, значит… – негромко сказал путеец, оглядев и замотав фальшивую ногу полиэтиленом, убрал ее в холодильник.

Девушка понуро смотрела в стол, опершись подбородком на сжатый кулак:

– Послушай, мне мало того, что ты рассказал… Я хочу знать, как ты называешь это ощущение? – кажется максимально настойчиво для ее понурого состояния, сказала девушка.

Путеец сложил руки на стол, предварительно убрав с него все лишнее, и принялся барабанить пальцами по доскам.

– Скажи, что ты сейчас видишь и слышишь?

– Вижу, как твои пальцы последовательно касаются стола, и слышу глухой звук, производимый ими, – незамедлительно ответила она.

– Означает ли, что ты это действие ни с чем не сравниваешь, и оно не напоминает тебе, допустим, игру на пианино визуально или какую-нибудь мелодию на слух?

– Нет, просто вижу пальцы и слышу стук.