Читать книгу Харбин - Алексей Воронков - Страница 13

Рано утром следующего дня Болохов уже сидел в кабинете руководителя контрразведывательного подразделения ОГПУ в Благовещенске Дулидова, невысокого, крепкой кости моложавого человека с квадратным волевым подбородком и умными глазами, который вместе со своими людьми должен был обеспечить ему безопасный переход границы. В отличие от своего начальника Василий Анисимович производил впечатление достаточно культурного образованного человека. Об этом говорило все: и его манера держаться, и сдержанность в разговоре, и то, как он достаточно складно излагал свои мысли.

На Дулидове был простенький холщевый пиджачок, из-под которого выглядывал ворот старенькой застиранной косоворотки. В таком виде спокойнее ходить по городу – меньше обращали внимание. Это тем, кто не занимался оперативной работой, нечего скрывать, потому на службу, как правило, они приходили при полном параде, перепоясанные портупеей и с наганом на боку.

В подробности операции Болохов посвящать Дулидова не стал, попросил только вспомнить давнишний случай, когда некой группе художников удалось провести чекистов и удрать за границу. Василий Анисимович, будучи человеком разумным, не стал спрашивать гостя, для чего это ему нужно, – тут же стал припоминать детали и рассказывать.

О том, что на Амуре проживает целая плеяда замечательных художников, выпускников Петербургской академии художеств, которых ветры революции забросили в этот далекий край, знали, по словам Дулидова, в городе многие. Хотя, мол, удивить этим кого-то было трудно. После Гражданской сюда ринулось много всякого разного люду. В основном это были те, кто не принял революцию и намеревался уйти в Маньчжурию. Ехали отовсюду – из Москвы, из Питера, с Волги, с Урала… Там, на западе России, перейти границу было уже проблематично, потому как она хорошо охранялась, и люди бежали на Дальний Восток, где, по слухам, еще можно было уйти за кордон. Однако пока они добирались, здесь тоже появилась пограничная служба, которая встала на пути беглецов. Так что многим из них пришлось осесть в этих местах в ожидании лучших времен. Кого тут только не было! Вместе с потоком отступавших армейских подразделений белых сюда прибыла масса бывших чиновников со своими семьями, а еще были купцы, промышленники, разночинная интеллигенция, мастеровые, крестьяне, юные кадеты и юнкера, седобородые ученые, представители разных конфессий и просто голытьба. Вместе с ними город наводнили всякие лихие люди, решившие попытать счастья в далеком краю. Это и бандиты, и «медвежатники», и налетчики, и аферисты всех мастей; а еще были домушники, картежные шулеры, карманники и прочие, с приходом которых Благовещенск из тихого городка тут же превратился в некий вертеп, когда людям страшно было даже днем выходить на улицу, а по ночам так и вовсе стреляли.

Это был великий исход из России не только цвета ее нации, но и всех, кого пугала власть большевиков, уже в первые месяцы своего правления показавших, на что они способны. Кровь лилась рекой, смывая своим потоком последние надежды людей.

– Ох, и пришлось нам повозиться с этой публикой! – жаловался Дулидов. – Особенно донимали нас уголовники, с которыми мы не церемонились. Бывало, поймаем какого лиходея – тут же к стенке. А зачем разводить антимонии, когда нужно было спасать положение? Ведь вон сколько этих паразитов тогда понаехало! Те в крик: не имеете, мол, права! Давайте по закону. А у нас один закон для таких – революционный. Так от имени революции и пускали в расход… А что, разве не правильно? – смотрел он на Болохова, пытаясь понять, что тот думает на этот счет. – Ну, а с культурной публикой мы поначалу вели себя совсем по-другому. Дескать, давайте забудем прошлое и вместе станем строить новую Россию. Одни согласились, занялись делом – кто магазин свой открыл, кто в школу пошел работать, а кто даже в армию Красную вступил. Однако не все… Нашлись и такие, что занялись подрывной и шпионской деятельностью в пользу иностранных государств, стали создавать подпольные организации, людей к бунту подбивать… Так что у нас тут и политические убийства были до недавнего времени не редкостью, и крестьяне за ружья брались… Слыхал, товарищ, про Зазейское восстание? Так вот это все несознательные кулаки, подстрекаемые белым подпольем, орудовали… Ну ничего, сил у нас пока хватает, чтобы навести революционный порядок!

Болохов усмехнулся.

– А как же вы тогда этих художников-то проглядели? – спросил он. – Наверное, мало уделяли внимания профилактической работе?

Дулидов вздохнул.

– Да нет, тут совсем другое…

– И что же? – полюбопытствовал гость.

– Знаете, товарищ… – немного замялся Дулов, не зная, как обратиться к приезжему.

– Назаров… – помог ему Александр.

– Так вот, товарищ Назаров, мне кажется, тут дело темное.

– Темное? – переспросил Болохов. – Что вы имеете в виду?

– Я думаю, здесь нет ни нашей вины, ни художников, потому как это все происки японской разведки… А может, и китайской. Впрочем, они все там заодно. Решили сделать шум – вот и не пустили назад людей, – сказал Дулидов.

Болохов покачал головой.

– Ну а зарубежные газеты пишут совсем другое… Будто бы они сами пожелали остаться. До сих пор об этом трубят.

– Да знаю я, – поморщился контрразведчик. – У меня этих газетенок с их интервью пачка уже набралась. Уж так поливают нас помоями, так поливают… И все же, думаю, это не их слова, за них кто-то там говорит. Ну не могли они сказать, что над ними большевики издевались так, как не издевались над людьми в царских застенках… И другое… Им же тут создали все условия, а в газетах пишут, что им не давали заниматься искусством. Да не скажет такое честный человек!

«Не скажет», – мысленно согласился с ним Болохов. И все же факт есть факт… И ладно бы один, а тут сразу пятеро одно и то же поют! Не странно ли? Однако вслух он этого не сказал. Он давно уже никому в этой жизни не доверяет, считая, что люди – существа слабые и потому готовы на любую подлость. Может, и эти беглые художники из той же породы?

– Вы не курите? – неожиданно спросил Александра Дулидов. – Нет? Ну а я закурю… Вы уж извините, не могу долго без табака.

Он отодвинул ящик своего рабочего стола и достал оттуда пачку «Дуката». Крутанув колесико самодельной зажигалки, высек огонь и прикурил.

– Еще с империалистического фронта… – увидев, с каким любопытством Болохов смотрел на его огниво, произнес он. – Сам сделал… Из патрона, – похвалился.

– Да-да, я уже такие видел… – проговорил Александр. – У нас у Дзержинского такая была… Впрочем, в Москве умельцы их на каждом углу продают.

– Ну да, сейчас все на чем-то пытаются заработать… – кивнул головой Дулидов. Он сделал глубокую затяжку, задержал дыхание, после чего стал медленно освобождать легкие от дыма, при этом стараясь, чтобы тот не попадал на гостя. – А вы что, так никогда и не курили? – поинтересовался он.

– Да нет, курил, – признался Болохов. – Правда, это было в студенчестве. Хотелось выглядеть взрослым – вот и дымил. А потом понял, что это страшная зараза, которая приносит один только вред, – и бросил. На горку небольшую и то стал с одышкой забираться.

Дулидов обреченно развел руками.

– А я вот ничего поделать с собой не могу. Кстати, тоже впервые мальчишкой закурил. Я тогда в коммерческом училище учился. Все курили, ну и мне захотелось…

Он снова сделал затяжку.

– Скажите, товарищ Дулидов, а вы случайно не помните фамилии тех беглецов? Ну, которые в Харбин от вас удрали…

Тот лишь на секунду задумался.

– Ну как же не помнить? Конечно, помню, – ответил он. – Пятеро их было… Одна барышня и четверо нашего с вами полу. Барышню звали Кондратьевой Полиной… – Услышав это, Болохов побледнел. Полина!.. Уж кого-кого, а ее-то он помнил. Ведь он даже ухаживать когда-то пытался за ней. Прекрасная была девушка. Чистая, добрая… – А девица-то красивая была, породистая, – будто бы прочитав его мысли, сказал Дулидов. – Знаете, таких на картинах рисуют. Светлая, в общем… – Он сделал очередную затяжку. – Самым старшим среди них был Василий Петров. Ему где-то лет уже под сорок было. Да я могу показать вам их фотографии… Они у нас в архиве хранятся. Их наши оперативники добыли, когда занимались этим делом, – пояснил.

Он хотел встать, чтобы пойти за снимками, но Болохов остановил его.

– Это потом… Вначале я хочу, чтобы вы поподробнее рассказали мне о здешних художниках.

С Васей Петровым он тоже был знаком, поэтому и без всяких фотографий сейчас бы его узнал.

Дулидов развел руками.

– Ну, мне тут особо рассказывать нечего, – честно признался он. – Вам бы лучше в наш краеведческий музей сходить – там они всю подноготную их знают. А у нас ведь только казенные характеристики на них имеются да объяснительные тех, кто посылал их за границу.

Так Болохов и познакомился с Инной Валерьевной Стоцкой, старшим научным сотрудником здешнего областного краеведческого музея, которая была единственным дипломированным искусствоведом в городе.

Это была худенькая бледнолицая дама зрелого возраста, которой, казалось, были чужды новые веяния в моде, отчего она предпочитала одеваться по старинке: светлая кофточка с пышными рукавами плюс длинная прямая юбка. И все, и никаких тебе украшений, если не считать черепахового гребня в туго закрученных в большой узел волосах. Очков она не носила, хотя в ее этаком консервативно-строгом облике их-то как раз и недоставало.

Отправляясь на встречу с Инной Валерьевной, Болохов придумал для себя легенду, будто бы он командирован одной из столичных газет для того, чтобы собрать материал о бывших воспитанниках Петербургской академии художеств. Утром следующего дня, незаметно выскользнув из ворот управления ОГПУ, где в одном из рабочих кабинетов для него был устроен гостевой номер, он отправился в город в поисках краеведческого музея, который, как ему объяснили, находился на Большой улице – в том месте, где она пересекалась с Американским переулком. Найти это одноэтажное кирпичное здание, где располагался музей, оказалось делом плевым – всего-то раз и пришлось Александру обратиться к прохожему за помощью, это когда он вдруг прозевал нужный ему поворот, пройдя лишний квартал по Зейской.

Стоцкая встретила его настороженно. А когда он представился корреспондентом известной центральной газеты и объяснил ей, с какой целью прибыл в Благовещенск, и вовсе испугалась.

– Но разве вы не знаете?.. – округлив глаза, спросила она Болохова, медленно вставая из-за своего небольшого рабочего столика.

– О чем? – сделав удивленное лицо, спросил он, блуждая глазами вокруг, чтобы найти, куда бы ему пристроиться.

Женщина была в растерянности.

– Ну как же?.. Я думала, вся страна об этом знает… – произнесла она, машинально указывая глазами на стул, который стоял в дальнем углу ее рабочего кабинета, заставленного множеством экспонатов.

– Вы что имеете в виду? – с невозмутимым видом спросил ее Александр, устраиваясь по другую сторону столика, так, чтобы видеть лицо хозяйки кабинета. – Уж не зазейское ли восстание кулаков?

Женщина, казалось, была поражена такой дикой неосведомленностью журналиста.

– Так вы ничего не знаете? – Она тяжело вздохнула.

«Ей, наверное, и в самом деле, тяжело, – подумал Болохов, – если учесть, сколько бедняге пришлось пережить после побега тех пятерых за границу». Ее конечно же вызывали к следователям, ну а кому, как ни Болохову, было известно, что такое допросы с пристрастием? Но что она могла сказать? Только то, что они вместе когда-то прибыли из Питера в этот город? Что она была первой, кто защитил кандидатскую диссертацию, изучив творчество этих людей? Ведь все получилось так внезапно… И об этом Болохову было хорошо известно. Впрочем, быть может, все произошло не так, как написано в следственных протоколах. Не исключено, что это был хорошо спланированный акт. Не случайно местные живописцы даже перессорились, когда речь зашла о том, кто будет представлять их творчество за рубежом. Решили не брать во внимание степень таланта каждого, а кинуть жребий. Так и определились счастливчики.

– Так что же все-таки случилось? – спросил Болохов.

Стоцкой гость с первых минут показался человеком милым и воспитанным. Более того, внушающим доверие. Его никак нельзя было принять за одного из костоломов с Пионерской, которые наводили на людей ужас, поэтому она постепенно успокоилась.

– Да вот случилось… – негромко произнесла она, и было непонятно, то ли это было сказано ею с грустью, то ли в ее словах заключался совсем иной, более радужный смысл.

– Так расскажите!.. – попросил Александр.

Она покачала головой.

– Об этом нельзя говорить…

– Но почему?.. – натурально удивился он. – Я ведь не буду об этом писать. Мне всего-то нужно собрать материал о бывших учениках наших великих художников…

Женщина усмехнулась.

– Не получится, – произнесла она. – Вы же не станете писать о врагах народа?

Болохов вроде как ничего не понял.

– А причем здесь враги народа? – спросил он.

– Да вот при том… Впрочем, вы сейчас сами все поймете…

Женщина как-то пристально посмотрела на Болохова и, не найдя фальши в его глазах, начала говорить.

Однако прежде чем рассказывать о событии пятилетней давности, она решила ввести гостя в атмосферу здешней богемной жизни. Ведь он должен был знать, что за люди окружали беглецов, а главное – что повлияло на их решение остаться за границей.

Пожалуй, одной из самых ярких личностей среди этих «уносимых ветрами революции» творцов, для которых Благовещенск стал последней пристанью в их жизни, был, по словам Инны Валерьевны, Петр Сергеевич Евстафьев. В нем, очень талантливом художнике, было некое оригинальное начало. Он был художником настроения, хороша была его природа, то ее состояние, которое увидели его глаза, ощутило сердце и запечатлела рука. Этот художник был не чужд своему времени, поэтому и он, как многие его коллеги-современники, не избежал импрессионистского подхода в живописи. В одном из сохранившихся отзывов о работе раннего Евстафьева прямо сказано, что художник работает в стиле «а ля пленэр», то есть в духе импрессионизма, на открытом воздухе, при естественном освещении, мимолетном впечатлении и определенном настроении. Но назвать Петра Сергеевича «чистым» импрессионистом было нельзя, потому как он, кардовец, варился в котле неоклассицизма, хотя и к неоклассицистам его не отнесешь. Он – сам по себе. У него было что-то и от мощи Репина, и от высокой техники Серова (портрет свободный, широкие мазки). Все это – результат творческих поисков и эксперимента, которыми жили художники начала века. Не случайно в ту пору была масса направлений в живописи, и это двигало искусство вперед, к новым вершинам. Когда же над лирами нависла идеологическая тень унитарного государства, искусство, облеченное в тогу соцреализма, остановилось в своем нормальном развитии и превратилось в нечто плоское и бесцветное.

Наверное, этот факт в достаточной мере повлиял на творческую деятельность Евстафьева. Почуяв безвыходность своего положения после того, как ему не удалось покинуть лежавшю в руинах Россию, бывший ученик Ильи Ефимовича Репина и известного русского педагога и художника, продолжателя знаменитой педагогической школы Павла Чистякова – Дмитрия Николаевича Кардовского – решил посвятить себя педагогическому труду.

Инна Валерьевна нарисовала его цельный образ, образ великого труженика, талантливейшего педагога и… аскета. В Благовещенск Евстафьев приехал один – семья заплутала где-то на дорогах послереволюционного хаоса. Образ жизни вел затворнический, рассказывать о себе не любил, как не любил водить и компании – боялся попасть на глаза властям, которых могло бы заинтересовать его прошлое. Ведь все они, люди искусства, были для власть предержащих «чуждым элементом».

В Благовещенске Евстафьев уже редко брал в руки кисть и карандаш – в основном занимался своими учениками. Впрочем, вдохновение теперь редко посещало и других художников, разделивших его судьбу. Того же Георгия Васильевича Белащенко, который, как и Евстафьев, когда-то учился в Петербургской академии художеств только в классе Маковского и намного раньше его.

По словам Инны Валерьевны, этот человек был настолько талантлив, что, не будь в стране социальных потрясений, наверняка смог бы стать выдающимся художником.

– У Георгия Васильевича очень трагическая судьба, – отметила она. – Если большинство картин Евстафьева все-таки уцелели после революции – часть из них, насколько я знаю, находится в Пермской картинной галерее, часть, предположительно, в Рижском музее русского искусства, – то все многочисленные работы Белащенко погибли при пожаре во время Гражданской войны. Больше он сотворить почти ничего не успел, ибо был уже достаточно стар.

– Так он жив? – спросил Александр.

Женщина покачала головой.

– Он умер два года назад… Здесь, в Благовещенске…

Вот как! – чуть было не воскликнул Болохов. Что ж, обычный финал каждого русского гения. Он не был лично знаком с этим человеком, однако помнил и его и его прекрасные работы.