Читать книгу Лундога. Сказки и были - Алексей Завьялов - Страница 2

В нашей волости, Лундоге, была только начальная школа, четыре класса, а потом все шли в восьмилетку в Сямжу, за 30 километров. Жили там в интернате, а на выходной бежали домой, в субботу после уроков. В воскресенье, с обеда, шли обратно. И так весь год, и в мороз, и в дождь, и в грязь со снегом, по тракторной дороге лесом, гатями. Зимой иногда провожали на тракторе, в санях, но половину дороги всё равно приходилось бежать, чтоб не замёрзнуть.

Нас у родителей было четверо, три брата и младшая сестра Света. В Сямже пришлось поучиться только старшему, Саше. Полтора года он там отбыл. А начиная с моего года, родившихся в шестидесятом, начали отправлять в Тотемскую школу-интернат, за 70 километров, в райцентр. Из Сямжи-то на каждый выходной домой можно было прибежать, а из Тотьмы только на каникулы. На нашем году тогда закончилось и четырёхлетнее начальное образование; вместе с нами в Тотьму ещё и бывших третьеклассников отправили.

Начальную школу я окончил почти отличником (чистописание хромало), и в интернате год ещё по инерции учился, хотя мысли были больше о доме и о еде, а не об учёбе.

Народ в интернате собирался самый разный. Были там и детдомовские, были из детских колоний, была тотемская блатная шпана, ну и мы, деревенские, мужики. Воспитатели и учителя подобрались хорошие, нормальные люди, желавшие нам добра и жалевшие нас.

Через полгода, после зимних каникул, на третий день, я сбежал. Наэкономил хлеба, украл два кухонных ножа в столовой (от волков). За картиной Шишкина «Утро в сосновом бору», что висела напротив кабинета директора, я оставил записку, чтоб меня не искали: «всё равно не найдёте». Морозы стояли ночами за тридцать градусов. Добирался я по узкоколейке на лесовозах. Лесовозники меня кормили, а старушка, сторож из диспетчерской, не только накормила, напоила чаем, но и уложила спать, пока не подойдёт порожняк.

Выловили меня только утром следующего дня в лесопункте Мирный, это за 17 километров от дома. Там бы уже пешком пошёл, и дошёл бы, мы подготовленные все были, не мороз то был для нас и не расстояние (знайте, современные дети, что любой пятиклассник может пройти 17 километров по тридцатиградусному морозу). В Мирном директор с воспитателем ждали, они на машине по зимнякам доехали, а отец на лошади с санями. Родные из-за меня натерпелись.

Меня отпустили домой на неделю. Святые люди! Тогда-то я обрадовался, но зря они это сделали (хотя, если б не отпустили, ведь снова бы сбежал). Создали прецедент – в интернате начались побеги, порой с драматическим и даже трагическим исходом. Серега Ульяновский ушёл весной в свою Тарногу, за сто километров, по бездорожью, дошёл, но стоптал ноги так, что отслоилась кожа на пятках, а две девчонки замёрзли на дороге зимой в сорокаградусный мороз, не дойдя до дома километров десять (из сорока, сели отдохнуть). Говорят, что какой-то говнюк на бензовозе не взял их, хотя они и голосовали. Да хоть бы и не голосовали! Моего младшего брата, Ивана, сняли через год с лесовоза, так как он пошёл моим набитым путём.

А как учёба? Да какая там учёба. Три года я отбыл в интернате, брат Ваня два, Саша два с половиной, его после моего побега тоже перевели в тотемский интернат, чтоб мне было веселее. Сестре не пришлось, к счастью, – семья переехала в Тотьму. Учились ни шатко ни валко. Всё дни считали до каникул, вычёркивали в календаре. Нас, лундогских, было человек двадцать, вместе с девчонками, мы держались все вместе. Скидывались, у кого были деньги, и на всех покупали в пирожковой булочки.

В город было опасно выходить. Тотемская шпана лютовала. Мы побаивались. Те все с ножичками ходили, многие через колонии прошли, могли подколоть или запинать до полусмерти. Были случаи. Но мы всё равно делали вылазки, по двое, перебежками, от угла к углу. Городские шарой ходили, жестокие были, звери. Из тюрем не вылезали, там многие и сгинули. Мы в драки с ними не ввязывались, да и драться-то не умели. У нас в деревне как-то все мирно жили, мы и драк-то до интерната не видали, даже мужики по пьянке не дрались. Мы как в лукошке там жили, как сказал недавно один старик.

До сих пор у меня к Тотьме нет тёплых чувств, хотя столько лет прошло. Не было праздника в Тотьме без поножовщины, чтоб кого-нибудь не убили или не покалечили. Многие имели тюремный опыт, молодёжи было у кого учиться. Кроме того, кругом стояли зоны и поселения, север, леспромхозы с завербованными бывшими уголовниками. По Тотьме и мужику-то неместному опасно было ходить даже днём – законы действовали тюремные.

Голодные мы были всегда. Лет десять назад Ванино письмо на чердаке родительского дома нашли. Ваня пишет, что живём хорошо, учимся тоже, ну и всё такое на страницу, а в конце приписка, чтоб прислали «мяса печёного и паренцы (пареная репа). Побольше». Передачи нас выручали, мы их все вместе ели.

Кормили нас в два захода: вначале младшие классы, потом мы. На обед отпускали после последнего урока, а на ужин – после домашней подготовки. Толпа из всех классов вначале сбивалась, неслась, как голодное стадо, вниз по широкой лестнице, потом сужалась в коридоре к столовой, размазывая зазевавшихся учителей по стенам, а потом, ещё сузясь, ломилась в узкую дверь, за которой была крутая лестница вниз, девять ступеней. Протиснувшиеся, продавленные напором толпы учащиеся сразу валились, прыгали вниз, но внизу были ещё одни узкие двери, создавалась буферная подушка из тел, поэтому травм особых не было. В столовой порядка было больше, так как места за каждым классом и учеником были закреплены, и можно было, кто дежурил по столовой, «паснуть» другу побольше еды.

Очень жалко было детдомовских ребят из младших классов. У нас родители, дом, мы на каникулы домой, а они весь год там, и передачку им никто не пришлёт, голову не к кому приклонить. Мы некоторых подкармливали и старались быть с ними приветливыми. Помню, в первый класс Гоша пришёл, из детдома, крепыш такой, рыжий, на брата Ваню был моего, дома оставшегося, похож. Мы спрашивали его: «Гоша, ты почему такой рыжий?» – «Я, – говорит, – трактор ржавый проглотил». Он так «р» как-то выделял, как будто недавно выговаривать стал. Я его очень жалел, делился иногда, чем мог. До сих пор их жалко. Как будто долг какой-то перед ними.

Да, ещё об учёбе. Помню, в пятом классе, в начале зимы где-то, я заболел, температура высокая. С температурой пришёл вечером на подготовку домашнего задания, мы все вместе его в классе делали, так мне старожилы у виска пальцами крутили: радовался бы да лежал в спальне. А я не мог, но через год уже мог.

Детдомовские и те, что из колоний, ушлые были. В город мы с ними не так боялись выходить. Они нас учили фене, учили воровать пирожки в тотемских столовых. Меня Васька Антонов натаскивал, несколько пирожков я украл, каюсь. На десять копеек покупали пару, а два-три ещё в карманы совали. Возможно, что женщины столовские видели всё это, но закрывали глаза, жалея нас убогих, «инкубаторских», голодных.

Разные в классе были ребята. Были и одарённые. Толик Красильников, из Великого Устюга, не учился почти, но контрольные по физике и математике за десять минут решал, потом нам помогал. Всё мастерил что-то, красивые перстни напильником вытачивал из бильярдных шаров, наушники делал в коробках из-под гуталина – магнит, обмотка из медного провода, мембрана. Мы радио слушали, закинув из форточки на уличные провода один выход, а другой, землю, к батарее прицепив. Но псих был, учителям грубил, в седьмом классе его в колонию упекли. Яшка Коротаев, из Тарноги, ночами книжки у окна под уличным фонарём читал. Музыканты были. Был и свой вечный второгодник, Коля Некипелов. Мы учились в пятом, а он должен был в восьмом, на задней парте сидел. Такой мужик, голос уж сломался, но добродушный, никого не обижал. Учитель пения ему говорит: ну, недокипячённый, иди, пой. Коля только лыбится, а мы ржём. Он редко в классе появлялся, кочегарам помогал уголь таскать, они его подкармливали.

В седьмой класс к нам из детской колонии поступил Толик Федосеев, отец его привёз. Такой небольшого роста паренёк, и не качок, а дрался, как в кино. Жил независимо. Никого не трогал, справедливый был. Блатные старшеклассники Япончик, Макака, Боцман, Баланда поучить смирению его однажды в коридоре возле туалета решили. Рожи у них после этого неделю светились, у Макаки два ребра было сломано, у Боцмана нога не гнулась, а у Толи ни царапины. Его даже тотемская шпана боялась, чёрным дьяволом звали, он в чёрной кожаной куртке ходил и в чёрных перчатках. На поговорку «дают – бери, а бьют – беги» он говорил – не побегу. Смелый был парень. Потом его отец забрал. Интересно, как сложилась его судьба?..

Недавно был в Тотьме, зашёл в интернат, там сейчас сельскохозяйственный лицей. Ком к горлу. Батареи под окнами всё те же, мы около них вечерами грелись, паренцу жевали. Напротив кабинета директора, теперь лицея, так и висит (не поверил глазам) картина «Утро в сосновом бору», я даже невольно проверил, не там ли и записка. В конце коридора к столовой всё такая же узкая дверь, но новая. Добрый охранник, выслушав про мою здесь учёбу когда-то и про коридор этот, сказал, что сейчас в столовую можно зайти с улицы и пообедать недорого.

Зимой в спальнях было холодно, вечно пьяные кочегары топили не очень, плюс высокие потолки и большие окна (это был старый купеческий дом, да и зимы морозные). Спали под двумя байковыми одеялами и простынёй вместо пододеяльника. С простынёй теплее (так нас учили воспитатели, и это правда): хотя она и тонкая, но воздушная прослойка сохраняет тепло, греет. (А вот в Сямженском интернате, где пришлось поучиться брату Саше, зимой спали в одежде под тюфяками, все вместе. Сдвигали кровати и освободившимися тюфяками укрывались, а на полу делали ледяной каток, чтобы быстрее добираться до своего места.)

Раз в месяц каждый класс, начиная с пятого, дежурил неделю по столовой. Там приходилось делать всё, от самой приятной работы – хлеборезом и до мытья полов и посуды. Очень много посуды. Меня часто ставили хлеборезом, я умел ровно половинить буханку, а потом каждую половину разделить на восемь равных кусков. Вася Климов, с клинообразной, вечно стриженной головой (мы все там часто ходили стриженными наголо, потому как легко было наловить и развести вшей, даже нам, домашним), колол надвое крупную картошку об свою макушку под общее восхищение.

Парикмахеры обычно появлялись неожиданно и всегда на вечерней подготовке. Чтоб никто не сбежал, дверь запиралась, и мы, пока карнали первого несчастного, все судорожно чесали головы гребнями, выхватывая их друг у друга, но это редко спасало, гниды-то всё равно оставались. Коля Конев вычесал однажды сто двадцать пять вшей, мы считали, пока его не увели под наши восторженные возгласы. Такой рекорд, и слава! Коля остался навеки в нашей памяти, многое уж забылось, а это нет.

Раз в декаду нас строем водили в городскую баню, а по воскресеньям в кинотеатр. Я до сих пор не люблю смотреть кино в кинотеатрах, в тёмных залах, хотя сам много лет работал киномехаником, в том числе и в том самом кинотеатре. Я не любил то удручающее состояние, когда выходишь на улицу, в мир из тёмного зала, где два часа был в каком-то другом, ярком, захватывающем, нездешнем мире. Мир проигрывал перед кино. Мир казался застывшим, время почти останавливалось. Трудно было нам возвращаться к неприветливой реальности: к заточению ни за что, к шпане тотемской, к холодным спальням, к кормёжке интернатовской, ко всему, ещё два часа назад привычному и как бы неизбежному. Я и сейчас иногда испытываю нечто похожее. По сравнению с кино, мир статичен, малоподвижен. Я сейчас понимаю, что это хорошо. Но хорошо, когда ты свободен, а тогда было только плохо, потому как тянулось долго. Тогда, в интернате.

До интерната мир был лучше кино. Выходя из деревенского клуба после фильма, мы возвращались к жизни счастливой: стоял родительский дом, падал снег или солнце светило, всё было хорошо; паслись овцы, шли коровы, текла река, в реке рыба, дома ждали родители, бабушка с дедом, в печке каша, стояла школа с первой учительницей, доброй Галиной Васильевной, за деревней – бор с грибами и ягодами. Это уже никогда не вернулось в той полноте.

Сон мне недавно приснился, будто мальчик лет одиннадцати-двенадцати играл в поле и забежал за какую-то прозрачную, колеблющуюся, как занавес, будто воздушную высокую до неба дверь. За ней всё было так же, как и здесь, тот же пейзаж, но там уже был Рай. Мальчик огляделся, прошёл туда-сюда и вышел обратно, и дверь закрылась и исчезла. Он сказал, что там хорошо, но ему ещё рано туда. И я во сне знал, что там понял этот мальчик, – там, как в детстве, там детская радость. Как когда-то в детстве, нас ждал дом, в доме мать, отец, нас кормили, о нас заботились, любили. Мы радовались открывающемуся миру, его краскам, звукам, цветам, рыбе в воде, поляшам на берёзах. Мы ещё не чувствовали время, оно не давило на нас, не было груза тяжких забот. Так же и там. Там наши земные родители такие же дети, наши братья и сёстры, и всех нас защищает, и заботится о нас Отец небесный. Там хорошо и радостно, как в детстве. Чистая радость детства. Такой вот сон.