Читать книгу Дорога, которой нет - Алена Афонина - Страница 1

Валерка еще раз проверил, завернуты ли газовый кран и водопроводный вентиль; закрыты ли окна и не осталось ли на столе какой-нибудь еды. Не то, чтобы он был таким дотошным в вопросах хозяйственности – скорее любовь к порядку нападала на него стихийно, при первых признаках зарождающейся в пыли цивилизации – просто он терпеть не мог возвращаться с дороги в квартиру, пропахшую за неделю плесенью из заварника и хлебницы, и приниматься за уборку.

Еще вчера, оставив в шкафу нераспотрошенную пачку макарон и пару коробок «доширака», он скидал остатки былой роскоши в пакет и вытащил на помойку стайке бродячих собак – ненавидящей всех суке и четырем ее новорожденным щенкам.

Контрольная проверка рюкзака – смена белья, зубная щетка, несколько пачек сигарет, пачка заварки, пачка печенья, кусок мыла, штук пять зажигалок. Хуже нет, чем обнаружить потерю зажигалки на трассе: ни сигарету прикурить, ни костер развести. Еще балисонг и паспорт. Рюкзак обвисший, словно брюхо оголодавшего толстяка. Ему в дорогу собраться – только подпоясаться. Все равно в пути все ненужное потеряется или будет подарено, а все нужное либо найдется, либо будет принято в подарок.

Мазанув равнодушным взглядом по отражению в зеркале, Валерка вышел из квартиры, захлопнул дверь и чуть не вприпрыжку побежал по лестнице. На первом этаже едва не споткнулся о притулившееся у перил существо. Выругался беззлобно. Существо отреагировало, подняло голову, и Валерка узнал малявку, которая жила то ли в доме напротив, то ли через дом.

– Домой иди! – посоветовал он, – мала еще в шесть утра гулять.

– Дурак, – напутствовала его девчонка. Он ухмыльнулся, пробежал мимо, отворил дверь подъезда, и на него пахнуло свежестью раннего утра.

В дорогу всегда лучше идти с утра.

Весна бесстыдно обнажила язвы помоек на теле города, расплескала лужи, растопила снег кипятком дождей. Согнала спесь с памятников, укутанных зимой пушниной сугробов. Вымела из города пелену туманов. Протерла до блеска глазницы окон в домах. Дома в Якутске стоят на сваях, от этого, кажется, что массивные равнобедренные чудовища приподнялись на цыпочки и глотают-отрыгивают жильцов множеством пастей-подъездов.

И все-таки Валерка любил весну, относился к ней по-родственному, почти как к соучастнице: весной он выходил на трассу, бросая очередную заунывную зимнюю работу верстальщика или админа в каком-нибудь компьютерном клубе.

В этом году это был его первый поход.

А другой жизни он и не представлял.

Нет, представлял. И еще как представлял!

…Тогда тоже была весна, погода уже терпимо относилась к гитаре, и можно было играть на улице, не боясь за то, что струны лопнут от холода под первым же движением пальцев.

…Он ушел на самую дальнюю аллею парка, занял самую последнюю скамью и играл, импровизируя, сочиняя на ходу, деля музыку с ошалевшими от тепла воробьями.

Откуда появилась она, Валерка не заметил. Прошествовала снегурочкой по сохранившимся у стволов деревьев сугробам, села рядом. Стала слушать.

И тогда он стал петь для нее.

А когда опустились на землю сумерки, он молча зачехлил гитару и они ушли из парка вдвоем, держась за руки.

Проводив до подъезда, он ее поцеловал.

Ее звали Лиля.

Она жалела всех. Кащея Бессмертного – за то, что он старый и одинокий. Пышущих ядом теток в автобусах – за их неудачливость. Одичавших от однообразной работы продавщиц в магазинах – за их душевную неустроенность. Каждой ведь хочется быть королевой.

Она и его жалела – так он понял уже потом, спустя время. За излишнюю циничность, от которой он никак не мог избавиться, и которая ему потом так помогла…

Он чувствовал: эта девочка с васильковыми глазами не нанесет удара в спину. Он знал: он ей нужен. Не для чего-то, а просто так.

Черт, ведь он бы на ней женился.

Вместо этого он уехал в Петербург.

Вот когда ему реально пригодились интернет-знакомства! Соклановцы из мада, собеседники из аськи… вписки почти по всем городам России.

До Алдана он добрался без проблем привычным маршрутом. И, чего греха таить, явившись к старым знакомым, «загудел» на неделю. Обмывали его отъезд, и все были уверены, что он не вернется.

В Нерюнгри он умудрился «стопануть» поезд, идущий до Томска, и неделю развлекал игрой на гитаре проводниц. Одна из них, Оля, лет тридцати с небольшим, все ластилась к нему, аки кошка… И помада у нее была дешевая, с неприятным вкусом. И грудь, уже истерзанная двумя вскормленными сыновьями.

В Томске, городе на семи холмах, он посмотрел памятник «Чехову с точки зрения мужика, лежащего в сточной канаве». С этим памятником все фотографировались и постоянно терли чеховский зонтик – удачу приносит, что ли. Потер и он – в дороге становишься суеверным.

Выйдя на трассу, он добрался до Екатеринбурга. Там жил бывший одноклассник, с которым почему-то еще не была потеряна связь. Одноклассник на пару дней «вписал» его к себе. Двое суток не спали, все глушили пиво и болтали черти о чем. Колька учился на инженера, подрабатывал в стрип-клубе по ночам, и был счастлив увидеть Валерку, хотя в школе особыми друзьями они не были.

По дороге в Псков его подобрал какой-то любитель Розенбаума и автор-исполнитель, которому Валерка, пока они были в дороге, несколько часов играл на гитаре.

А в Твери он остался без копейки денег. По собственной раззявистости, чего уж тут говорить. Это он умеет – засунул деньги и банковскую карту в полупустую пачку сигарет, а когда она закончилась, выкинул ее мимоходом в первый попавшийся мусорный бак. Обнаружил это уже за городом.

В карманах наскребалось мелочью рублей пятьдесят, когда он приехал в Петербург. Карту пообещали восстановить недели через две.

Бродил по улицам, расчерченным Петром по линейке, с желудком, сводимым голодом, и не помнил себя.

Город не был городом. Он был живым существом. Он был Зевсом-громовержцем, взирающим на людскую суету с изрядной долей снисходительности. Видимо, не все было ему по душе: чаще он хмурился морщинами облаков, бегущих одновременно во все стороны и цепляющихся за шпили дворцов. Но порой сквозь них пробивался отцовской улыбкой солнечный луч, плясал на куполах, отражался в подернутых пеленой вечности глазах кариатид и львов, расцвечивал серые булыжные мостовые и гранитные набережные. Пятикилограммовая птаха над волнами Фонтанки, постоянно находящаяся под обстрелом мелких монет. Петропавловский собор, сияющий солнечными лучами в любую непогоду. Жеребцы, вставшие на дыбы под твердыми тонкими руками бронзовых мальчишек. Ангел с ликом Александра Первого, взирающий на суету под ним с философией, достойной статуса небожителя. Переполненный интуристами Невский, над которым многоязычий гомон складывается в странную мелодию.

Ямбы улиц и хореи проспектов, строгий ритм перекрестков, аллитерации каналов…

Арки, проходные, мосты, станции метро, фрагменты старой кладки, штормовые предупреждения, решетка Летнего сада, двадцать восемь львов, под которыми искали клад киношные итальянцы, наглые чайки и вальяжные голуби, яркое граффити, громыхающие трамваи, флейты водосточных труб, бесконечные эскалаторы, триколоры, дома-корабли, площади, скверики, мосты, ночами ведущие в небо…

Здесь Валерка вдруг почувствовал, что можно не метаться по ночам от дурацкой мысли, будто живешь чужой жизнью.

Он взял гитару и устроился в подземном переходе.

Бывало, он подыхал от голода, мок под проливными дождями, не знал, где найдет ночлег – и все равно исступленно любил этот город. Так же, как любил бы отца, оставившего ему такую странную фамилию, если бы помнил его.

Спустя месяц он нашел стабильную работу администратора компьютерной сети в небольшом подвальном клубе. Он сумел снять комнату в коммуналке, обзавестись приятелями, сделать липовую прописку, врасти в ритм мегаполиса, пропитаться рваным пульсом метро, причаститься питерскими дождями.

И тогда он позвонил Лиле.

Какого черта?!

Ну какого черта он бросил эти дворцы и набережные и отправился в путь? Какого черта он купил билет только в один конец? Почему – не привычным автостопом, ведь тогда бы была возможность все обдумать и вернуться в Петербург с полдороги?

Он прилетел в Якутск ранним зимним утром, туманным, морозным, безветренным, практически неотличимым от ночи. И поехал к себе, околевая от холода в своей петербургской косухе, спасавшей там от любой непогоды.

Перед отъездом в Питер он сделал дубликат ключей и отдал их Лиле. Просто так, вдруг понадобится.

Но о приезде не предупреждал. Думал: явлюсь сюрпризом, свалюсь, как снег на голову, задарю питерскими сувенирами, уговорю уехать туда, продам квартиру – будут деньги на билеты и на первое время…

В его квартире горел свет.

Он обрадовался.

Взлетел на свой четвертый этаж, отомкнул дверь, вошел в знакомую до боли прихожую с потемневшим от времени зеркалом.

И напоролся взглядом на мужские ботинки. Дорогие и важные, они вальяжно, по-хозяйски стояли прямо посередине, и рядом с его собственными смотрелись как лимузин рядом с «Москвичом».

Он даже не подумал тогда ни о чем. Молча разулся, бросил на пол дорожную сумку, повесил на вешалку куртку. Прошел в большую комнату, увидел букет цветов, сумел подивиться: зимой в Якутии цветы – редкая роскошь. Плюхнулся в кресло перед сервированным столиком и закурил.

Лиля вышла из спальни первой.

– Валерка? – сказала она и некрасиво осела в соседнее кресло. Валерка налил из початой бутылки коньяк в ту стопку, где был отпечаток губной помады и протянул ей вместе с шоколадной конфетой.

Она выпила. На ней была чужая рубашка, из-под пол которой вызывающе торчали обнаженные длинные ноги.

Валерка достал чистую рюмку, налил и себе. Не закусывая, выпил. Дорогой оказался коньяк, легко пошел.

– Ничего, что я так, по-хозяйски? – поинтересовался он и нацедил в рюмку еще. Лиля смотрела на него огромными васильковыми глазами. Под правым размазалась тушь.

Из комнаты вышел парень. Ненамного старше и ненамного крупнее Валерки. Лениво прикинув шансы, Валерка понял, что укатает его без особого напряжения.

– Детка, я в душ! – заявил парень и заметил Валерку. Тот с интересом беззастенчиво разглядывал его сквозь сигаретный дым. Обладатель лимузиновых башмаков застыл в изумлении.

– Детка, отпусти его в душ, – наконец нарушил минуту молчания Валерка, и Лиля кивнула, все еще разглядывая его, повзрослевшего, похудевшего, возмужавшего. Она молчала, все, крутя в руках опустевшую рюмку. Валерка забрал ее, наполнил снова.

Он словно стал сторонним наблюдателем, с любопытством разглядывающим агонию эмоций в душе.

– Ты оденься, что ли, пока твой дружок плещется. А то, знаешь ли, декорации, как в дешевой мыльной опере.

Выпил еще. Взял бутылку, взболтал содержимое, взглянул на этикетку.

– Вот что, любимая моя. Пока я еще спокоен, рекомендую убраться отсюда подальше. Иначе напьюсь и буду буйствовать. Я в гневе неприятен. И это ждать не заставит. Еще полагаю, объяснять мне ничего не нужно. Не дурак, все понял. А где не понял, там придумаю, фантазия у меня богатая.

А Валерка закурил еще одну сигарету, взглянул на часы и включил телевизор, чтобы полюбоваться, как наши футболисты в очередной раз проиграют не нашим.

Когда наши после целой серии виртуозных и хитро рассчитанных пасов в очередной раз промахнулись мимо ворот противника, в дверях комнаты вновь возникла Лиля. Постояла молча там, прислонившись к косяку. Валерка заметил ее краем глаза, но происходящее на поле его интересовало больше. Поэтому, не глядя, он заметил:

– Ботву с собой забери. И постельное белье желательно тоже. Я брезглив до крайности…

Потом они ушли. А Валерка досмотрел матч. Добил пачку сигарет. Допил коньяк. И лениво подумал, что теперь-то самое время забраться в теплую ванну и вскрыть себе вены.

Вместо этого сходил в магазин, купил какой-то водки и жрал ее в компании с гитарой, распевая самому себе матерные частушки и что-то из репертуара Летова.

Хотелось выть и биться головой о стену. Хотелось в город, где не страшно быть одиноким, где не страшно быть преданным, где не страшно быть…

Он пил, как черт. Время потерялось в беспорядочной смене дней и ночей. Какие-то старые знакомые, неизвестно как прознав, что он вернулся, вдруг стали заходить на огонек. И ведь он даже не озадачивался: как, откуда, какими путями они вызнали адрес, который он не любил называть?

Хотя, скорее всего, это он сам звонил им и звал к себе, боясь остаться наедине со своими мыслями.

Потом кончились деньги. И однажды, обнаружив, что похмелиться не на что, Валерка сунул голову под ледяной душ и поймал себя на том, что не было в его жизни Лили. Так, случайная сказка, приснившийся сюжет книги.

И не было в его жизни Петербурга. Потому что он прекрасен настолько, что реальность треснет по швам, пытаясь вместить его в себя.

И успокоился. И стало ему ничего не надо – ни любви, ни душевной гармонии. Только иногда снились облака, нанизанные на шпили дворцов, и мосты, ночами ведущие в небо…

Ловить попутку на Покровском тракте, если нет изрядной доли терпения, смерти подобно. Туда-сюда курсируют частники, промышляющие частным извозом и берущие деньги за то, чтобы доставить желающих из пункта А в пункт Б. Даже с автостопщиков, которых всегда можно отличить по пропыленности и беспечному выражению лица, они пытались содрать денег. Валеркин брат когда-то дал таким меткую кличку «деньгососы». И учил тогда еще малолетнего Валерку, что автостоп – это спорт, и не жалко подарить хорошему человеку денег, при условии, что он этих денег не требует. Во всех остальных случаях брат оплаты за дорогу не признавал.

Валерка обычно топал к Грэсу и там садился на любой автобус в сторону Табаги. Ехал так далеко, как удавалось – до дач или поворота на Табагу.

Там остановить транспорт было проще: все-таки уже изрядно от города.

Оттуда он отходил еще пару километров: автостопщика должно быть видно издалека. Два километра для бешеной собаки не крюк, для Валерки не расстояние. Особенно, если с музыкой.

Без плейера он в дорогу не отправлялся. «Чижа» любил. Гребенщикова. И «Крематорий». «А у Тааааани на флэту был старинный патефон, железная кровать и телефон. И больше всех она любила Роллинг Стоунс, Дженис Джоплин, Тирекс и Дорс…»

У него порой бывало: свяжется неразрывно в сознании песня и человек. И, слыша песню, он как будто вновь встречался с этим человеком.

…Таня не любила «Дорс». Она тоже любила «Чижа».

Как нелепо они встретились!

Это было в Петербурге, как раз в то время, когда он лабал в переходе на гитаре, еще неустроенный, неопределившийся, влюбленный в Питер.

Как-то шел он по Невскому, расцвеченному грибницами зонтов. А ведь Невский – это то место, где можно встретить кого угодно: бывшего одноклассника, давно потерянного друга, новую любовь…

Шел он, как обычно, с зачехленной гитарой за плечами, промокший насквозь – зонтиков он не любил.

А навстречу шла девчонка. Беленькая, невысокая, едва ему по плечо, и улыбалась.

Они зацепились взглядами друг за друга. Но прошли мимо, разошлись на те два шага, которые отделяют случайный взгляд от встречи. И вдруг она его окликнула.

– Бриг! – крикнула она. Он резко развернулся, уставился на нее. Услышать свою фамилию здесь, на Невском, в городе, где ни одного знакомого лица, за восемь тысяч шестьсот километров от родного дома для него показалось невероятным. А она заулыбалась еще больше, засияла вся, словно солнышко сквозь тучи и бросилась обниматься.

Они бродили по городу до глубоких сумерек и все не могли наговориться. Таня то выспрашивала, изменился ли Якутск, то травила анекдоты, то рассказывала какие-то истории, болтала, смеялась, прыгала.

Ну, это ж Таня.

– Главное: не спрашивай здесь дорогу! – говорила она, – а то ведь объяснят. Скажут «Вам будет удобнее, – а это коронная фраза, – пройти до следующего перекрестка направо, три проходных налево, перейти через дорогу, пройти под аркой, потом налево под еще одной аркой, сесть на десятый трамвай, проехать до Гостиного, вернуться на полквартала, три раза плюнуть через плечо и покрутиться на пятке, а там и на месте окажетесь»! И это еще не самое страшное! Самое страшное – коренные петербуржцы искренне уверены, что тебе так будет удобнее!

Они тогда отправились смотреть развод мостов, зрелище для жителей Питера привычное, а для приезжих – почти сюрреалистическое.

Потом пили кофе с плюшками в подвальном кафе, которое так и называлось: «Плюшки».

После пошли на рев гитар и наткнулись на двух музыкантов, окруженных слушателями, выставивших прямо на мостовую комбик с микрофоном и игравших на соло и бас гитарах. «Крыши старых домов помнят наши шаги… Помнят нашу любовь, знают тайны могил… Веселитесь, враги, я отдам вам долги, я приму анальгин, и без всяких причин я сегодня останусь один…»

Таня все болтала и болтала, и при этом незаметно сумела вытащить из Валерки почти все. Не стал он говорить только о теперешних его трудностях. Не сомневался он, что Таня обязательно возьмется их решать, она иначе не могла. А так нельзя. Он же мужик, взрослый, ему девятнадцать. Он сам принял решение приехать сюда. Он знал, на что идет.

К тому же врастание в город ему суеверно казалось похожим на рождение: сначала трудно, темно, страшно,… а потом – свет, глоток воздуха, и город принял тебя. Это нужно проходить самому, думал он. Ведь эти страх и трудности – закономерная плата, ничтожная по сравнению со счастьем ходить по этим мостовым и дышать ветром с Финского.

…Родное лицо. Человек, неожиданно обрадовавшийся ему, брызги светлых эмоций, понимающие глаза, звонкий смех.

Он бросил школу после девятого класса, а она тогда же ушла в музучилище и выучилась там на преподавателя музыки – тогда-то они и потеряли друг друга из виду. А потом, отработав год на четырех работах, сумела накопить денег, чтобы позволить себе учиться в Петербурге.

Впрочем, в школе они никогда не дружили, существовали параллельно. А здесь, так далеко от дома, что, кажется, будто находишься на другой планете, стали друг другу родными людьми. Земляками.

Примерно тогда-то он и нашел работу в компьютерном клубе. Клуб был круглосуточным, работал по сменам, и Таня частенько заруливала к нему после учебы.

Они даже не целовались ни разу.

Он рассказывал ей про Лилю, нежную, хрупкую, ласковую девочку с васильковыми глазами. А Таня ему – про Сергея, который тоже остался в Якутске, но скоро непременно приедет к ней. Наверное, это можно было назвать дружбой без привязанности: они ничего друг от друга не требовали, просто так, в подарок давали друг другу тепло и внимание. И расстались без грусти.

– Я завтра улетаю в Якутск.

– Валерка! Знаешь, что? Найди там мою сестренку Женьку. Джеки еще ее зовут.

– Зачем?

– Так надо, Валерка. Я просто знаю, что так надо. Ты же мне веришь?

И хохочет, довольная. То ли пошутила, то ли всерьез сказала…

Валерка повернулся лицом к ходу движения и вскинул руку. Первая машина была под завязку забита гомонящей ребятней. Их веселые мордахи расплющивались о стекла машины, в своей забавной возне они были похожи на многорукого веселого монстрика. Валерка помахал им, ему ответили писком.

Следующий ехал пустым, но при виде Валерки развел руками, на минуту оторвав их от баранки. Видимо, торопился.

Валерку подобрал микраж.

– До Мохсоголлоха я тебя не повезу, а вот до Улах-Ана – пожалуйста.

Улах-Ан это почти две трети дороги до переправы, так что Валерка не раздумывая согласился.

… От Улах-Ана, большой деревни, растянутой на несколько километров, его подбросили до Покровска, а оттуда добраться до Мохсоголлоха было делом техники. К обеду он уже оказался на переправе.

Река Лена, не обузданная гранитом и не скованная упряжью мостов, была обманчиво спокойной. Величавая и грациозная, собирающая дань со множества ручейков и речушек, украшенная кружевами проток и пышной отделкой диких островов, далеко не каждый из которых имел название, она напоминала тойоншу. Она была щедрой владелицей своих угодий: дарила людям рыбу и чистую, не оскверненную заводами и нефтью, воду. Но порой на нее нападало буйство: после зимней спячки она вырывалась из оков льда разъяренной мегерой и сносила все на своем пути: по корень изничтожала города, не успевшие обновить дамбы, забирала сельские домики, которые плыли потом по ней странными кораблями, по макушку заливала тайгу, отрезая от большой земли холмы с укрывшимися от ее гнева зайцами и бурундуками. И каждое лето принимала в жертву самонадеянных купальщиков, заплывших слишком далеко, и неудачливых рыбаков, угодивших в непогоду.

Инженеры годами думали, как перекинуть через темпераментную красавицу мост, но каждый год в половодье она убеждала их, что это пустая мысль.

Зимой по ней можно было проехать на машине. Летом работали переправы, где деловитые паромщики спорили за очередность движения.

Переправа требовала терпения. Пассажиров, притопавших на своих двоих, брали не считая. А вот с автомобилями было сложнее. Ни один паром не уходил полупустым. И порой требовалось несколько часов ожидания, прежде чем он будет забит железными коняшками и мощными, как мамонты, фурами.

Долгое ожидание порой делало свое дело: за время, потраченное на него, можно было познакомиться со спутниками, потравить байки, отыскать среди них кого-то, кто не прочь взять в кабину автостопщика. Бывало, здесь Валерка встречал знакомых. За эти годы он уже изрядно примелькался на трассе. Предусмотрев это, много лет назад он сочинил историю, которая трогала этих грубоватых мужиков до слез и объясняла, зачем он все время ездит в Нерюнгри автостопом.

– Сестренка у меня там, – говорил Валерка, – в детском доме. Маленькая совсем. У нее ДЦП. Красивая у меня сестренка. Беленькая, синеглазая, тоненькая, как балерина. Любит меня. Скучает… Знаешь, как радуется, когда приезжаю? На руки заберется, что-то рассказывает, куклами хвастается, бантики завязывать заставляет… Мне ее сначала по малолетству не давали, а теперь – потому что одновременно работать и ухаживать не смогу.

– А родители-то куда делись? – сочувственно интересовались водилы в этом месте.

– Погибли. В аварии. Несколько лет назад, – просто отвечал Валерка.

Врал Валерка. От первого до последнего слова. В Нерюнгри ждали его старые знакомые, которым он отдавал круглую сумму в обмен на «товар», а потом отмывался-отсыпался. Он утрамбовывал в рюкзак восемь килограмм «пыли» и двигал в обратный путь, чтобы в Якутске доставить наркоту в условленное место – на одну из типовых шестисоточных дачек на въезде в город, и получить за это свои деньги. Схема была отработана годами: в Якутске нет железной дороги, а вести наркотики самолетом дело сложное и с каждым годом все менее реальное. Возить по трассе на машине все равно, что явиться с чистосердечным признанием: по всей Неверской столько постов ГИБДД, что, по теории вероятности, хотя бы на одном найдется ревнитель буквы закона и полезет проверять груз. Так, на всякий случай. В этом плане автостоп оказался мобильней и безопасней: ну кому нужен рюкзак хичхайтера, в котором, скорее всего, лежит спальник, котелок и пачка макарон? А ГИБДД Валерка обходил лесом, причем в буквальном смысле: даже если ему везло, и машина шла прямиком из Нерюнгри до Якутска, он предпочитал выйти из кабины и потерять в итоге определенное количество времени, но не подставить водилу и не попасться самому.

Схема эта себя определенно оправдывала: во всяком случае, за все эти годы бравые ребятки в погонах ни разу его не запеленговали. Впрочем, может быть, это ему так везло: есть ли у него «коллеги», Валерка не знал, так что статистику собрать было делом затруднительным. Впрочем, «коллеги» наверняка были, да только в этом деле все – через посредников, ведь чем меньше ты знаешь, тем меньше расскажешь в милиции, если не повезет попасться.

Меньше знают – лучше спишь, – говаривал брат Валерке когда-то, переиначивая поговорку на свой манер. Так оно вернее было: ведь и правда, чем меньше знают о тебе, тем спокойнее. Поэтому – никому ничего не рассказывать, если спрашивают в лоб – отшутиться или наврать. И так о тебе известно слишком многое: имя, родной город и физиономия.

Не родной Валерке брат был. Двоюродный. Костяном звали. Предки у него в Кострому уехали на ПМЖ, а Костян остался один в двухкомнатной квартире, единолично на него оформленной. Вряд ли предки знали, чем он занимался. Их устраивало, что школу окончил, что в университет поступил на инженера компьютерной техники. А что летом автостопом ездит – так это его личная половая трагедия. Костян вообще умел производить впечатление правильного до зубного скрежета, этакого юного Вертера, у которого сплошь цветочки на уме, поэзия да розовые сопли. Волосы на пробор, очочки в тонкой оправе, вальяжно рассуждает о нанотехнологиях и перспективах НТР… Предки от него млели. Мама Валерке, помнится, говорила:

– Вот если ты вырастешь похожим на Костиньку, я буду счастлива.

Вырос. Похожим вырос, будь счастлива, мама.

…Валерка тогда приперся к нему, как снег на голову свалился. Костян увидел его зло сощуренные глаза и дрожащие губы, спрашивать ничего не стал, налил малолетнему брательнику чаю, а себе – водки, рассказал в очередной раз про нанотехнологии, потрепал по вихрам, заставил выкурить сигарету – «чтобы физический дискомфорт вытеснил моральный» – и сказал: «Хоть ты еще и сопля зеленая, но мужик. Тебе виднее, как жить дальше. Хочешь со мной – ради бога. Решишь домой вернуться – возвращайся».

Валерка остался. Костян сходил потом к маме за учебниками и вещами, поставил Валерку в известность, что образование – залог независимости, и что никто отныне с ним цацкаться не будет, посоветовал записаться в секцию по рукопашке – потому что всякие ушу это балет для соревнований, а в драке бестолковщина сплошная, и на этом посчитал воспитание законченным. Относился к Валерке, как к взрослому, который сам знает, чего хочет, сам решает свои проблемы и последствия своих решений тоже пожинает сам.

Валерка пораскинул мозгами и с братом согласился. Повзрослел махом, в школу стал ходить не для родителей, как все, и уроки делать не для учителей, а для себя. Плюнул на бессмысленную, без соблюдения правил, беготню за шайбой по вечерам, разобрался в дебрях алгебры и физики, пошел на рукопашный бой, освоил компьютер… Причем не бегалки-стрелялки, а паскаль-дельфи-С. Обнаружил вдруг и без особого удивления, что приятели-одноклассники с их возней на переменках, комиксами и дурацкими шуточками над учителями вроде натирания доски парафином, стали ему безынтересны.

– У тебя пока есть запас времени, – говорил Костян, – чтобы научиться тому, что в жизни реально пригодится. Когда тебе будет двадцать, как мне сейчас, ты поймешь, что времени не осталось, что его все меньше с каждым днем. И жить тебе станет страшно.

Валерка тогда первый раз в жизни закончил год без троек. Сам удивился. А летом в первый раз пошел с братом в автостоп.

– Будешь моим прикрытием, – усмехался Костян, посверкивая своими очочками, – с малолеткой не загребут.

Впрочем, следуя своему главному правилу «Меньше знают – лучше спишь», в подробности не посвящал.

По дороге Костян всем рассказывал, как едут они к бабушке, везут ей пирожков и горшочек маслица. Все верили.

Правда, выдался на обратном пути неудачный день: попали на Неверской на шестисотом километре под проливной дождь, перевал позади, видимо, залило, и машин на трассе не было. Топали пехом почти сутки, потому что спать на мокрой земле в мокрой одежде под ледяными каплями – удовольствие ниже среднего. Да еще ни одной деревеньки, где можно на ночлег попроситься, ни одного придорожного кафе – только трасса с густой окантовкой кедрового стланика…

– Не ожидал, – сказал Костян Валерке, когда они вернулись, – думал, ныть будешь.

Валерка фыркнул только. Ему в дороге понравилось.

А Костян взвесил на ладони толстую пачку купюр и на глаз отделил половину. Отдал Валерке:

– Держи свою долю. Мы теперь напарники.

Это были большие деньги даже для взрослых людей. Что уж говорить о пацане, которому неполных тринадцать! Ровесники, став владельцами такого количества купюр, побежали бы тратить их на жвачки-шоколадки. Валерка, уже привыкнув быть взрослым, вернул Костяну часть: на квартплату и продукты.

И купил себе гитару.

Не китайскую, фанерную, с нейлоновыми струнами и косо посаженным грифом, а настоящую, вишневого цвета красавицу американской фирмы Фендер с тонким грифом, серебряными струнами и звукоснимателем.

Костян поглядел на гитару, сказал уважительно:

– Вещь! – и добавил – Три блатных аккорда освоишь и через полгода бросишь.

Через полгода Валерка мог подобрать на слух практически любую песню.

А через год играл Моцарта…

Переправа не была ни пирсом, ни причалом. Дикий пологий берег, усыпанный щебнем и украшенный чахлыми ивами, носил это гордое название лишь потому, что был единственным на добрые сотни километров местом, где из воды не торчали скалы, а под водой не поджидали ловушки мелей. Буквально в ста метрах от берега был карьер, откуда денно и нощно грохочущие самосвалы вывозили горы щебня.

На переправе стояли три парома. Тот, что был крупнее, уже нес на себе две пустые фуры. Водители курили тут же, у борта, глядя на горластых чаек, предпочитавших держаться от людей в отдалении.

Валерка не стал сразу заходить на паром, направился по каменистому берегу к вагончику-кафешке. Еда здесь продавалась отвратная, но кофе наливали горячий.

Судя по всему, ждать предстояло часа два, не меньше, пока паром не наполнится желающими перебраться на ту сторону.

Черный кофе с кусочком лимона действительно оказался обжигающим. Валерка забрал с собой пластиковый стаканчик и по щебню спустился к парому. Уселся прямо на берегу, закурил, глядя на воду, покрытую солнечной чешуей.

… – Ну и наркотики. Ну и возим, – ответил ему равнодушно Костян. Валерка осекся, замолчал. Костян выдержал паузу почти по Станиславскому и продолжил:

– Кто дурак, тот и без нас найдет, чем вшториться. А кто соображает, все равно связываться не станет. У меня, брат, доступ к дури свободный. И что, много долблю? Ни разу.

Валерка пожал плечами. Он чувствовал, что брат не прав, но в чем – уловить не мог. Логичные доводы Костяна не оставляли камня на камне от его возмущения.

– Трава мозги сушит изрядно. Знаешь, в чем главная опасность растамана? Уйти в себя. И заблудиться там. Самое страшное – это внутренние демоны, которых перестаешь контролировать. Якуты старые говорят: на шею абааґы садится…

Допив кофе, Валерка выбросил стаканчик в мусорный бак, поднялся на паром. Паромщик дядя Миша, увидев его, обрадовался.

– Валерка явился, лето началось! – прогудел он прокуренным басом.

– Как жизнь, Дядьмиш? – откликнулся Валерка.

– Да ничо жизнь, ничо. Дедом стал вот. Внуку месяц!

Выслушав долгие рассуждения – мамины у малыша глаза или папины, Валерка отправился к дальнобойщикам. Их уже было трое: за это время на баржу загрузилась еще одна фура.

Бурно, с матерками, плевками и размахиванием руками, обсуждался вчерашний футбольный матч – играли Голландия с Испанией. Испанцы все пытались взять нахрапом, но никак не могли просечь логику, стратегию и тактику противников. Валерка исход игры знал заранее, хоть деньги ставь – Голландия имела все шансы на победу, но матч он все-таки смотрел процесса ради. Футбол – игра темпераментов. Экспрессивных испанцев выводили из равновесия малоподвижные лица голландцев. Кто знает, чего ждать от людей, которые играют в футбол, не матерясь? А стоит испанцам занервничать – они пропускают гол. Пропустив же первый гол, начинают паниковать и злиться, играют на эмоциях. А это далеко не лучший помощник в любых вопросах…

Валерка разговор поддержал. Поспорил, посоглашался, повосхищался особо удачным финтом голландского голкипера. Обсудил с мужиками стратегию игры. Наконец, дальнобойщики поинтересовались, куда он едет. Валерка выдал им свою обычную побасенку.

Оказалось, что один из водителей едет в Нижний Бестях – в обратную сторону от пункта назначения Валерки. Зато другой гнал машину до Улуу. Не Бог весть, как далеко, всего-то двести пятьдесят километров, но когда перед тобой трасса почти в тысячу километров – хватаешься за любую передвижку.

Почти сразу вслед за этим подошли еще две фуры, один автобус и один уазик. Паром, приняв их на борт, неповоротливо отчалил.

Как обычно, народ вывалил из душных кабин и построился вдоль бортов, наблюдать за срезами островов, размытых в половодье, с торчащими наружу корнями деревьев. С одного берега реки другой казался размытой голубоватой полоской.

Валерке эти красоты были уже неинтересны.

А когда-то, когда он в первый раз пошел с братом на трассу, огромная река казалась ему живой границей между двумя мирами. Словно за ней, на другом берегу – совсем иная жизнь.

А оказалось – та же самая. Так же плачут от неразделенной любви девчонки. Так же пьют мужики. Так же бегают дети. «Там такое же синее небо… И такая же сложная жизнь…»

Валерка не помнил свою первую любовь. Да и была ли она – первая? Если любовь поддается этой нелепой нумерации, значит это уже и не совсем любовь. А то и совсем не любовь…

Лет до тринадцати Валерка был самым маленьким в классе. Даже на девчонок смотрел, задирая вихрастую голову вверх. Видимо, природа компенсировала это, наделив его дурным характером: упертым, непримиримым, обид не забывающим. Поссориться с ним было легко, а помириться – практически невозможно. Тем не менее, он все время был окружен компанией – а много ли надо, чтобы нравиться людям? У него это получалось само собой – острый на язык, неунывающий, шкодливый, он быстро обрастал приятелями везде, где появлялся…

Дрался, впрочем, часто. Его боялись. Если что-то было не по нему, он сначала спокойно предупреждал: не злите. А потом бил. Остервенело. Не оттащить.

К четырнадцати как-то в одночасье вытянулся, раздался в плечах. Голос сломался, став приятным баритоном. А характер остался все тот же.

– Ну, брат, – сказал как-то Костян, – теперь девок опасно в дом приводить. Уведешь…

Как-то были они с братом в гостях. Леной девушку звали. Голос у нее был ласковый, солнечный, улыбчивый, как у царевны Забавы из старого советского мультика про Летучий корабль. «Маленький домик, русская печка, пол деревянный, лавка и свечка, котик мурлыка, муж работящий – вооот оно, счастье… нет его слаще».

И глаза зеленые. И волосы – до попы яблочком. Красивая.

Но неважно это было. Костяна девушка была. К тому же – взрослая, студентка-первокурсница. Что ей пацан четырнадцатилетний?

Чаю попили, кино какое-то посмотрели и ушли.

А потом, дня три спустя, среди ночи – звонок. Валерка дома один был – у Костяна своих дел невпроворот – гитару мучал. Подлый флажолет все никак не давался ему.

И вдруг – Валерка даже подскочил от неожиданности – телефонный звонок. Чертыхнувшись, снял трубку. А там что-то непонятное: грохот, маты, хрипы… И сквозь все это Ленкин голос:

– Котя! Помоги! Кооо…

И гудки. Валерка уронил трубку, метнулся к двери. Прямо в тапочках. В домашней старенькой рубахе нараспашку. Спасибо, что в штанах…

Бежал по ночному городу – благо недалеко, всего-то три двора да дорогу пересечь – оскальзываясь в извечной осенней якутской грязи, а в голове газетными клоками на ветру метались обрывки мыслей: Ленка, Леночка, глаза зеленые, держись, девочка, я сейчас, я уже близко, все хорошо, черт, ну что за сволочи посмели, убью же, убью, убью…

Уже на лестнице к двери подъезда его догнала простая догадка: с чего он взял, что Ленка из дома звонила?

Не дал себе задуматься, некогда, разберемся, рванул на себя тяжелую, на толстой пружине дверь подъезда и с облегчением понял: угадал. Из дома.

На весь подъезд невнятным эхом маты. И – пронзительный, словно ножевой удар, Ленкин вопль:

– Руки, сука, убери!!!!

Валерка рванул наверх, перескакивая через ступеньки, диким зверем взлетел на четвертый этаж, ярко, до детали, как на фотоснимке, увидел Ленкину дверь с выломанным косяком и в ней – мужскую широкую спину. Тут же, не глядя, подхватил с пола валявшуюся пивную бутылку и огрел ею квадратный затылок. Перескочил через рухнувшего мужика, в прихожей увидел еще одного, присевшего на край трюмо, крепко схватил его за стриженный под машинку череп и приложил об острое колено, пока тот не успел среагировать.

Покалеченный телефонный аппарат, свернутая набекрень вешалка, разбитый флакон духов, грязные следы ботинок на линолеуме.

Разбитое стекло на двери, ведущей в единственную комнату. Заломившая ножки табуретка, отшвырнутая в угол. Рассыпанная косметичка.

Мужская рука, накрутившая в кулак длинные Ленкины волосы.

Нож.

Валерка на уровне первобытных инстинктов, без участия мозга, с размаху грохнул бутылкой, все еще зажатой в руке, об стену. Стекло мелкими брызгами осыпалось на пол. В руке осталось горлышко, ощетинившееся неровными клыками.

Ленкин обидчик на шум обернулся. Похоть оползла с его лица, когда он увидел Валерку, сменившись удивлением.

– Это что за … детсад? – вымолвил он, выпуская из кулака Ленкины волосы. Все ее лицо было в крови, в крови и пухлые полудетские руки, которыми она пыталась запахнуть обрывки цветастого халатика.

Дальше Валерка не помнил ничего, кроме ухватившей за глотку глухой злобы.

…Откуда-то появилась милиция. Много позже до Валерки дошло, что ее вызвали, видимо, соседи, разбуженные шумом и побоявшиеся вмешаться.

Их, сцепившихся мертвой хваткой, растащили кое-как. Отвесили каждому по паре зуботычин, нацепили наручники. Зверски болела левая рука. С нее тонким ручейком сбегала кровь. Рана была насквозь – видать, Валерка подставил руку под удар ножом. Рукав быстро пропитался кровью и теперь казался липким и тяжелым. В правой руке Валерка так и сжимал горлышко бутылки, зубья которого тоже были в крови.

Ленка сквозь слезы пыталась что-то втолковать людям в форме, хватала за рукав какого-то сержанта, попыталась содрать с Валерки наручники…

Теперь, когда горячность, туманившая мозг, прошла, Валерка видел, что не совсем и мужики это, просто взрослые парни, каждому – едва ли двадцать. К тому же изрядно поддавшие – от них распространялось кисловатое этиловое амбре. С удовлетворением Валерка подумал, что сумел-таки изрядно их отделать, пользуясь эффектом неожиданности.

В отделении их развели по разным кабинетам. Уставший мент с почечными мешками под глазами глянул на Валерку, налил себе кофе, сделал потише звук телевизора и устало сказал:

– Еще не бреешься, а все туда же. Пиши с повинной, что ли…

Валерка не отреагировал. Ему было интересно, не зацепил ли нож сухожилия, – а то ведь прощай, гитара – но как это выяснить, он не знал. Тупо назвался, когда почечный стал заполнять бумаги. Не удивился, когда узнал, что недавние враги сказали: он с ними – в этом была закономерная подлая месть.

– За попытку группового ты, пацан, точно на малолетку загремишь, – сообщил почечный. – Плюс вооруженное нападение… Попытка причинения тяжкого… Ну и взлом квартиры. Пиши с повинной, срок скостят.

Валерка упрямо мотнул головой. И тогда почечный, не торопясь, врезал ему по лицу. Валерка затылком впечатался в стену и почувствовал, как от удара хрустнули в носу хрящи. В глазах потемнело. По губам потек ручеек крови.

– Пиши, – сказал почечный.

Ленка, Ленка, зеленые глаза…

– Как вы меня достали, – устало вздохнул почечный, – ну чего вам дома не сидится? Чего на подвиги тянет? А мне потом дело заводи, телевизор посмотреть не дают… Пиши с повинной, сказал – и тебе проще и мне премия.

И ударил Валерку еще раз. Тот успел вскинуть скованные руки, прикрывая лицо. Удар пришелся по взорвавшейся болью левой.

– Сука, – грустно сказал почечный.

И тут его позвали. Почечный вышел в коридор, оставив дверь кабинета неплотно закрытой.

Вернулся, достал из ящика стола ключ, отомкнул на Валерке наручники.

– Заступничек, значит? – хмыкнул он, – иди терпиле в ножки кланяйся, что пожалела по малолетству и заяву на тебя катать не стала.

Валерка встал со скамьи и почувствовал, как под ногами шатнулся пол.

Ленка ждала его на КПП. Она успела умыться, и было видно, что у нее разбиты губы. Взлохмаченная, с отекшим от слез лицом, в своем разодранном халатике, поверх которого она не догадалась накинуть что-то еще, при виде его, она встала, вскинула руки ему навстречу и так и стояла, пока он не подошел. Обняла, легонько, пальцами дотронулась до его разбитого лица и, зарыдав, уткнулась в грудь.

Поехали к Валерке с Костяном – там были деньги, чтобы расплатиться с таксистом. Костян, видимо, дома так и не появлялся. Валерка достал Ленке свою чистую рубаху, отправил ее в душ, накатил сто грамм водки и, пока Ленка не видит, сам себе, через взрыв боли, вправил двумя карандашами сломанный нос.

Ленка дорогой успела ему рассказать: один из напавших, который с ножом – Егор, сосед с пятого этажа. Он давно уже к ней цеплялся. Она его отшивала, конечно. А тут видимо, напились, их переклинило, и они выломали ей двери. Она едва номер набрала…Валерка успел очень вовремя.

Левая рука вроде функционировала, да и кровь наконец-то начала запекаться. Рукав рубахи окостенел в кровавой корке, начал присыхать к ране. Валерка отодрал ткань рукава, засыпал рану стрептоцидом, туго забинтовал.

На запястьях – ссадины от наручников. Оба глаза заплыли густым фиолетовым цветом. Нос распухший. Несчетное количество синяков. «Василий Теркин вернулся с фронта», – усмехнулся Валерка. Переживать он не стал: встали более насущные проблемы, чем сокрушение о синяках под глазами.

Валерка переоделся, выгреб из своей заначки деньги, дождался из душа Ленку. Велел ей не реветь, никого не бояться, есть и пить все, что найдет в холодильнике и вообще быть как дома. А сам отправился в ее квартиру с выбитой дверью – еще не хватало обнаружить потом факт мародерства.

Дорогой его штормило: в голове гудело, перед глазами все плыло, земля норовила уйти из-под ног, к горлу подкатывала тошнота, а мысли путались. Видимо, зря он водки накатил…

У Ленки он поставил чайник, включил телевизор, побродил по разоренной квартире. Собрал стекла, вернул на место вешалку, выбросил на балкон искалеченную табуретку. Выпил крепкого чаю, разболтав в нем две ложки сахара. Не помогло – тошнота не отпускала. Завесил вход покрывалом с кровати и улегся спать, положив рядом нож – на всякий случай…

Утром легче не стало. Плющило немилосердно, но он попытался разобраться в телефоне. Ковырялся в цветных проводках полчаса, потом телефон едва слышно подал признаки жизни. Валерка позвонил в справочную, выяснил, где делают двери. Позвонил и в мастерскую. Выяснил стоимость – наличности из заначки хватало с лихвой. Заказал – со стандартной рамой, железную, чтобы уж наверняка. Сказали – в течении суток установят…

Потом его опять сморил тяжелый сон.

– Охренеть! – сказал Костян. Валерка услышал это во сне, с трудом разлепил заплывшие веки. Костян стоял над ним и разглядывал пейзаж на его физиономии. Увидел, что Валерка проснулся, взял его за подбородок, заставил повернуться к окну.

– Нос вправил? – Валерка кивнул. Движение отдалось тяжелой болью в затылке.

– Хватило мозгов, – бросил Костян. – Придурок. Детский сад – джинсы на подтяжках…

Лена сидела поодаль, смотрела на Валерку, как на Илью Муромца, разогнавшего в одиночестве орду татар.

Валерка промолчал. Лег обратно. Ему было больно смотреть на свет. Костян, похоже, удивился, что Валерка на ругань не реагирует.

– Сотрясение мозга – констатировал врач, – Точнее могу сказать только после рентгена. Поехали?

Валерка представил себе тряску на колдобинах в неуютной «скорой», длинные больничные коридоры, мента, который всегда в таких случаях пытается выяснить обстоятельства произошедшего… Написал отказ. Дня три влежку лежал, не в силах лишний раз подняться. Голова была словно ватой набита, смысл происходящего доходил с трудом.

А когда оклемался, Костян, без сострадания глядя на расцвеченную сине-зелеными полутонами физиономию Валерки, высказался:

– Одно слово – придурок. Геройствовать захотелось… Мы с тобой наркоту возим! Нам с тобой светиться нельзя нигде и никак! Нам даже дорогу только на зеленый свет переходить! А ты в драку ввязываешься, в ментуру попадаешь, едва по статье не идешь… Отпечатки пальцев, опять же… Ну как есть придурок…

– Костян! А ты, наверное, телефон отключил бы. – равнодушно ответил Валерка. Выпады Костяна его не обидели. – И спать бы лег спокойно, да, Костян?

Костян посмотрел на него в упор, поинтересовался, блеснув своими очочками:

– Тебе, наверное, мало вломили. Тебе, наверное, не сотрясение мозга хочется, а трепанацию черепа.

– Костян, а Костян! – протянул Валерка на это, – ты мне брат. Но не зли меня, Костян. Я в гневе неприятен…

Больше они к этой теме не возвращались.

Что там у Костяна с Леной вышло – Валерка не в курсе был. Только вскоре вместо Лены брательник стал названивать какой-то Инне, потом Ксюше…

Лена тоже не рассказывала. Валерка порой забегал к ней – просто так, узнать, как жизнь. В кино разок сходили. А больше и не было ничего.

Только Лена однажды сказала:

– Валерик, ты же маленький еще. Совсем мальчишка. Думаешь, это любовь. А на самом деле любовь – когда обнимаешь человека и знаешь: я хочу от него ребенка…

Вскоре Лена вышла замуж. И родила ребенка. Порой Валерка сталкивался с ней на улицах города, здоровался и думал: она выглядит так, словно в браке счастлива…

… – Давай на Булус заедем? – спросил водила, когда они выруливали с причалившего парома на берег.

– Давай заедем, – согласился Валерка. Булуус, чудо природы, стоил потери времени.

Пятнадцать минут вдоль алааса, еще пяток – мимо густого сосняка, миновали будочку смотрителя и выехали на берег Булууса.

В обрамлении стоящих частоколом зубочисток сосен, посреди заросшего темно-зеленой травой луга, в углублении лежала ровная, словно очерченная по циркулю окружность ледяного озера. В жару этот лед казался сюрреализмом. Окно в вечную мерзлоту, озеро не оттаивало никогда. С берега в ледяную чашу сбегал небольшой ручеек, прорывая во льду голубую широкую пещеру.

– Хорошо-то как! – жмурясь на лед, сверкающий под солнечными лучами, воскликнул водила. Валерка пригоршней зачерпнул прозрачной воды из ручья, напился, умылся. Вода была чистейшая и казалась святее, чем в церкви…

…За окнами машины замелькали Качикатцы. Исконным названием села было словечко Хачикас, но что оно означает – не знали даже старожилы. Село разбивалось трассой на две части – собственно, Качикатцы и ДСР. Они разительно отличались друг от друга – деревенские домики Качикатц с завалинками, наличниками и палисадничками казались совсем крохотными на фоне благоустроенных двухэтажек ДСРа.

…Неверская трасса тянулась через всю Центральную и Южную Якутию, то взбираясь на сопки, то сбегая с них резвящейся девчонкой. Редкие деревеньки, множество мелеющих после опавшего половодья речушек, густой частокол тайги по обеим сторонам дороги…

– Попылили! – усмехнулся Роман и вдавил в пол педаль газа. Это было самое верное обозначение передвижения на трассе – каждый автомобиль преследовало непроглядное облако пыли. Машины на трассе держали изрядную дистанцию, чтобы не попасть в чужое облако – в нем видимость была нулевая. Самым опасным маневром здесь был обгон: ширины трассы хватало на два автомобиля, и, обгоняя впереди идущего, можно было запросто лоб в лоб столкнуться с встречным.

– Теща задрала! – делился Роман, – все-то ей не так, все попрек горла. Не так встал, не так сел, не то сказал, денег мало принес… И вроде прямо не говорит, ехидина, исподтишка колет. Как мошка – не отмахнешься, мелкая, не страшная, а жалит больно и чешется долго… Зато жена у меня золотая! Умница, красавица, мне девушкой досталась… Ради нее и терплю. Все ж это теща мне такую родила и воспитала… А сколько девок у меня было – не сосчитать! Табуном за мной ходили, за первым парнем на деревне. Я и работящий, и во хмелю крепок, и постоять за себя сумею, и ухаживать мастак. А что за ними ухаживать-то, за бабами? Сбегал до свету за околицу, ромашек и прочего гербария надрал, на окошко сунул – она и довольна. Приобнял, пошептал в ушко чепухи разной – вся твоя. Я девственность знаешь, как потерял? – сделала Романова мысль неожиданный виток, – во прикол! Мне пятнадцать было, я еще девок за титьки только щупать начал. Пришел, значица, как-то раз из лесу – за грибами ходил… А грибы в наших краях, знаешь, какие? Огромные! Шляпки – с тарелку! И ни червячочка! Если собрать успеть, конечно… Так вот, я тогда мешок грибов набрал, насилу допер. Прихожу, глядь – банька топится. Ну, я сдуру да с усталы, бросил мешок в сенцах, да сразу в баньку. Разделся в предбаннике, заруливаю – и вижу: попа! От такая! – Роман бросил руль и очертил изрядные параметры попы широким махом рук, – я аж поперхнулся. А попа розовая с пару-то. Баба, знач, наклонилась, голову моет. Услышала, поди, шаги-то и говорит: «Ты, Зинуль?» А Зина – это мамаша моя. Я молчу, растележился. А она дальше базарит: «Набери ведерко, Зин!» Я ведерко ей набираю, подаю. Она разгибается, на себя это ведерко – хлобысь! А титьки у нее, доложу тебе, размера шестого! Огроменные! Я уставился на них и с места двинуться не могу, а сам кое-как сообразил, что-то ж мамина подруга из Владика приехала, они в школе вместе учились. Накануне ее все ждали… Она меня увидела и как расхохочется! А я красный, как рак, и все на титьки ее пялюсь! «Вот так парень! – говорит. – Ну, чего стоишь? Просто так посмотреть пришел, что ли?» И завалила меня тут же, на лавку… Мамаше потом ни я, ни она ничего не рассказали. – Роман захохотал, сверкая золотым зубом.

…Валерке тем ноябрем стукнуло четырнадцать. Ставший на голову выше самой высокой одноклассницы, спортивный, жилистый, самостоятельный, он как-то вдруг стал получать уйму записочек, надушенных сладкими духами и полных приторными признаниями в любви до гроба. Хмыкал невнятно в ответ и, скомкав, совал их в карманы, чтобы забыть напрочь, а потом, проверяя карманы перед стиркой, удивляться неизвестно откуда взявшемуся хламью.

На пару-тройку свиданий он все-таки сходил. Беленькая Олечка все ему поддакивала, глядела восхищенными глазищами, хватала за руку теплыми мягкими ладошками. А потом заявила:

– Валерочка, ты такой замечательный! Лучше, чем Ди Каприо!

Темноокая Катюха с густой челочкой над бровями ни на секунду не замолкала. Полтора часа она рассказывала ему, какая она скромная…

Смуглая, похожая на индианку Саргы, усевшись за столик в кафе, сначала до изнеможения подсчитывала калории, потом сделала заказ, а потом долго возмущалась тем, что на пирожном цвет крема розовый, а не белый, как на картинке в меню…

Дуры.

Нравилась ему Инга. Строгая, в очках, с угловатыми плечами, постоянно читающая на уроках книжки под партой. Тоненькая трогательная шейка в широкой горловине свитера, неизменный «хвост» на затылке…

– Инга, – однажды после уроков, под ревнивыми взглядами одноклассниц, сказал он ей, – давай я тебя домой провожу?

Инга сняла очки, пристально взглянула на него беззащитными ненакрашенными глазищами и строго спросила:

– С какой целью?

– С самой благородной, уверяю тебя, – ответил он и забрал у нее сумку с учебниками.

С нею оказалось интересно. Без жеманства и кокетства она выдавала безапелляционные суждения, думала вслух, спорила с ним о прочитанных книгах и просмотренных фильмах.

Он тогда проводил ее до подъезда, и она попросила подождать. Скрылась за тяжелой дверью, спустя минут пять вылетела оттуда, как пробка, держась за поводок мощногрудого стаффтерьера.

– Ильмар, стой! – крикнула она тоненько, и Ильмар резко остановился, вывалив розовый язык. Валерка без боязни, опустившись на колени в снег, потрепал по холке смешную непропорциональную псину, способную задавить медведя. Они допоздна болтались в тот день по улицам, чему-то смеялись, трескали на морозе мороженое, кидались снежками.

… Всякий раз перед поцелуем она снимала и аккуратно складывала свои очки, оставляя глаза беззащитными.

Это ей он написал свою первую песню о шахматной королеве, все королевство которой – шестьдесят четыре черно-белых клетки. «…А ну его к черту, мое королевство! – воскликнула та и сбежала с доски».

Они «съехались» за одну парту под фырканье одноклассниц и одобрительные смешки одноклассников. Ни ее, ни его это не задело.

… Они встречались довольно долго, почти половину учебного года. Ему с ней было хорошо, интересно и просто. Наверное, ей с ним тоже.

Инга сама все испортила. Они гуляли по улицам, оккупированным предвесенним туманом, и он ей рассказывал о мысленных экспериментах физика Шредингера, который неизвестно какую траву курил, как ни с того ни с сего она заявила:

– Лерик, считаю нужным тебя предупредить, что с девственностью расставаться я не готова.

Он удивился, сбитый с толку таким финтом ингиных ассоциаций со Шредингером, и ответил:

– Инга, я с тобой не для этого. С кем перепихнуться, Инга, я всегда найду без проблем…

Инга остановилась, сняла внезапно затянувшиеся инеем очки, в упор взглянула на него беззащитными зелеными глазами с накипающими в них слезами.

– Иди ты к черту, Бриг! – выкрикнула она, развернулась и побежала…

Дуры бабы. Что он такого сказал? Костян, к которому Валерка пошел за разгадкой, долго и непотребно ржал, растеряв интеллигентность.

– Ну даешь, брательник! – всхлипывал он между приступами хохота, – ну отжег!

Валерка дождался, пока он отсмеется.

Нехорошо вышло. Валерка пытался потом с Ингой помириться, но без толку. Она смотрела на него, как на пустое место. Переехала за другую парту. А ведь в самом деле, ну если он очевидный факт озвучил, чего обижаться?…

…В декабре, на дне рождения Костяна собралась большая туса: множество умничающих дядек и кокетничающих теток, костяновых однокурсников. Двадцатидвухлетние тетки сначала с Валеркой сюсюкали, как с маленьким. А напившись, вдруг начали на него вешаться, звать танцевать, томно тянуть «Налей мне шампанского, поухаживай за дамой». Одна вешалась больше других. У нее было много рта, влажного, блестящего белыми зубами, и грудь третьего размера. Она висела в танце на нем, нашептывая:

– Какой ты сильный! Какие у тебя плечи!..

И все теснее прижималась животом.

Он и сам тогда изрядно поддал, поэтому, каким образом они оказались в его комнате, совершенно упустил.

– У тебя и девочки еще не было, наверное, – горячим шепотом в ухо. – Ты красивый мальчик, тебя любить будут… Как я сейчас…

Как же ее звали? Кажется, Настя. Или Кристина? В памяти – только этот ее рот и большие груди, светящиеся белизной в тусклом свете уличного фонаря, заглядывающего в окно исподтишка…

Она ушла утром, отличимым от ночи только положением стрелок на часах, напоследок чмокнув Валерку куда-то в подбородок, потрепав по вихрам и обозвав «милым мальчиком». Валерка выполз на кухню покурить в немом обалдении и с таким ощущением в натренированном теле, словно он за ночь разгрузил десятитонный вагон…

…Сколько их потом было на его узком диванчике…

Как прокляла. «Завтра не вспомню»…

Женщины – странные люди. Скажи женщине, что она некрасива – она не обидится, потому что знает, что это не так. Скажи, что она глупа – не обидится, потому что уверена, что это не так. Скажи, что она такая же, как другие – она обидится навек…

Село Улуу отличалось двумя достопримечательностями. Одной была заправочная станция, касса которой находилась в огромном баке из-под бензина, заваленном набок. Умельцы-юмористы прорезали в нем дверь с одной стороны и окошко кассы с другой. Люди, видевшие эту картину впервые, долго не могли прийти в себя – кто от восторга изобретательностью хозяина заправки, кто от смеха, кто от сочувствия операторам, сидевшим летом – словно в пекле, зимой – как в холодильнике.

Второй достопримечательностью была Любаша.

Жизнерадостная и пухлощекая, она могла весело объявить во всеуслышанье:

– Холодильник не фурычит! Винегрет за ночь пропал, а оливье замерзло до льда! Но жаркое, хоть и вчерашнее, вроде ничего!

У нее все так и горело в руках: обугливались котлеты, могла вспыхнуть скатерть, заняться занавеска, затлеть салфетки… И у нее все ломалось. То протекал кран, то искрила розетка, то проводка приказывала долго жить, то барахлил телевизор.

Автостопщиков она страшно любила. Всегда кормила-привечала, а они постоянно ремонтировали ей утварь.

Валера, попрощавшись с Романом, перемахнул через три деревянных ступеньки, отодвинул занавеску, собранную из скрепок и обрезков открыток, вошел в незатейливое кафе.

– Валерка! – обрадовалась ему Любаша – а у меня тут у стола ножка отвалилась…

– Любаш! Даже Баба Яга в сказках сначала накормит, напоит, баньку истопит…

– Напои вас, ага! – захохотала та, – а потом начинаете столы ломать! Едва двоих выгнала ночью! Будешь жаркое? Правда, холодильник кое-как фурычит, а жаркое вчерашнее…

Навалив ему с горкой жаркого, и такую же тарелку салата, отрезав пару изрядных ломтей хлеба и плюхнув все это на стол, Любаша облокотилась на стойку, подперла пухлую щеку кулаком и с умилением вздохнула.

– Вот люблю смотреть, как мужчины едят.

Валерка знал, что в свои тридцать Любаша еще ни разу не была замужем. Фата и белое платье были пределом ее мечтаний. Дальше – до стирки носков и ожидания, когда явится припозднившийся суженный – мысли не шли. Здесь, в Улуу, статистика была классическая: на десять девчонок девять ребят. Да и те либо пьют, либо женаты, либо уехали… На каждого дальнобойщика Любаша смотрела с надеждой. Не забывала обновлять «химку», подкрашиваться, крахмалить передник. Порой и проезжий человек обращал на нее внимание… Но даже после бурной ночи в ЗАГС никто не звал.

Прошлым июнем Валерка припозднился на трассе и в Улуу попал к ночи. Любаша позвала его на постой, и они приговорили бутылку водки. Она плакалась ему, размазывая по щекам некачественную тушь:

– Детку хочу, Валерик. Доооченьку. С косичками. И чтобы папа был у ребенка. Да хоть какой папа, все простить готова.

– Будет, Любаш, все будет, – успокаивал ее Валерка. Что делать с плачущей женщиной, он не знал. Поэтому соглашался. А она все плакала ему в плечо, рубашка уже давно промокла насквозь, а он гладил ее по плечам и рассказывал, какой у нее будет замечательный муж и дочка с косичками. А когда, нарыдавшись, она уснула, Валерка понял, что в гордом одиночестве уложить ее спать не сумеет: просто не хватит ему сил ее перетащить на кровать. Он положил на стол подушку и ласково уложил на эту подушку Любашину голову…

… – Этим столом что, убивали кого-то? – поинтересовался Валерка, глядя на выломанную из рамы ножку охромевшего стола.

– Да вчера приперлися. Ванька и Мичил. Не хотела же пускать, так и знала, что нажрутся и барагозить будут. Уговорили, ироды. Тихо-мирно сидели себе, третью бутылку допивали… и ни с того ни с сего Мичил кааак даст по столу! Стулом… По Ваньке метил, да тот увернулся. А Мичилка-то амбалище здоровенный. Стол своротил… Ножку вот выдернул и давай ею Ваньку охаживать. Насилу ножку отобрала и за порог выставила.

– Они выжили? – поинтересовался Валерка, привычно доставая инструменты из сундука за стойкой.

– Кто?

– Ванька с Мичилом, после того, как ты их за порог выставляла…

– А, чего им будет! Треснула каждого по разу сковородой, подумаешь!

Валерка усилил раму, вставил на место ножку, привернул крепким шурупом. Предъявил Любаше результат работы. Любаша оглядела стол и сказала ни с того ни с сего:

– Был бы старше, Валерка, я б тебя на себе женила. А был бы младше – усыновила б… Остригла и выпорола…

– И тебе пожалуйста, – ответил Валерка, – рад услужить.

Попутную машину ловить не пришлось: едва Валерка вскинул руку, повернувшись лицом к ходу машин, как рядом притормозил пацан на мотоцикле.

– Прыгай, – заулыбался он щербатым ртом, – до верхней Амги довезу.

Новый знакомый самозабвенно матерился, осыпая проклятиями тех безруких гадов, которые это чертово бездорожье называют трассой, и гнал по буеракам с такой скоростью, что щебень пулеметными очередями летел из-под колес.

В Верхней Амге, как назло, Валерка угодил в «глухой час» – кафешка пустовала, на стоянке перед нею были два КАМАЗа, но оба держали путь в Якутск. Ждать у моря погоды Валерка не любил. Покурил на крылечке, включил плейер и пошел по трассе в сторону Томмота, оставляя в пыли следы кроссовок.

В Амге у него знакомых не было, но кафе у моста там работало круглосуточно, можно было и ночь переночевать на лавке у стола, хотя время еще детское, до ночи несколько часов. Раньше в этой кафешке работала Томочка, но по слухам какой-то заезжий случаем иностранец влюбился в красивую сахалярку и забрал ее к себе в Европы. Томочка, помнится, каждого, кто заходил в ее кафе, заставляла клеить на стену купюру с пожеланиями. А потом и заставлять необходимости не стало: густо обклеенная «деревянными» сотнями стена привлекала к себе внимание сразу. Впрочем, среди сотен там мелькали франки, доллары и даже йены…

Костян, помнится, все к Томочке подкатывал с полным отсутствием серьезных намерений. Она это понимала и на ухаживания не велась. А когда узнала, что Костяна не стало, белугой заревела…

Сколько ж Костяну было лет? Валерке – пятнадцатый год. Значит, Костяну двадцать третий. Он Валерке всегда казался мудрым и взрослым. А сейчас думается – совсем пацан был, что он в своей жизни успел увидеть?

– Знаешь что, Валерка, – сказал он как-то раз, ночью, когда они по-братски квасили пиво с глазу на глаз. В такие моменты разговор по душам неминуем, – я вот сейчас диплом получу… На счету уже реальная сумма… Рвануть хочу нахрен туда, где зимы не такие долгие, а весны не такие слякотные, где никто меня не знает. На работу нормальную устроиться. Квартиру купить. Жениться на хорошей девчонке… Отпуск согласно штатному расписанию… Никакого тебе автостопа, никакой наркоты, никакого риска, никаких разборок… Порядочный российский бюргер… Бильярд с коллегами по субботам… «Аншлаг» в обнимку с женой зимними вечерами… Детишек завести годам к тридцати. Дети, брат, это спасение… Это люди, которые будут любить меня. За то, что я есть. Просто так. Жить хочется, Валерка… Спой мне эту… «Последнюю»… О любви…

…Они с Татьяной догуляли до Летнего сада, прошлись по краю набережной под шатром деревьев, вышли к домику Петра, повернули на боковую аллейку. Здесь было тихо и безлюдно.

– Пой, – сказала Татьяна, усаживаясь на скамейку. Валерка расчехлил гитару, взял аккорд, проверяя настройку. – Пой, чего душа просит.

– Ты слышишь, ты слышишь, как сердце стучится, стучится? По окнам, по окнам, по крыше, как дождик… Мой нерв на исходе. Последняя капля, последний луч света. Последний стук сердца…

– Ля бемоль в четвертом такте…

Валерка резким движением заглушил струны, вскинул голову. Неподалеку стоял среднего роста узколицый мужик в косухе. В зубах – сигарета, руки – в карманах.

– В принципе, неплохо снял. Но вот попробуй с ля бемоль, разницу услышишь. Дай-ка, покажу. – Мужик протянул руку, взял у Валерки гитару. Валерка отдал наглому дядьке инструмент – ему стало любопытно.

– Ты видишь, ты видишь, – не выпуская из зубов сигареты, пропел вполголоса дядька, – умирает в огне преисподней сиреневый мальчик. Он сильно напуган, подавлен. Он пишет картину собственной кровью, своими слезами и просит прощенья…

– Действительно, интересный нюанс, – согласился Валерка, – соляк в проигрыше можете?

– Могу, – дядька без рисовки сыграл довольно сложное соло. Потом вернул Валерке гитару.

– Может, по пивку? – спросил он.

Валерка переглянулся с Татьяной и протянул дядьке ладонь.

– Валерий.

– Найк, – ответил дядька крепким рукопожатием.

…Как они надрались!

…Пели песни на Марсовом поле…

…Прыгали с парапетов Дворцовой набережной. Хорошо, что не в Неву…

…Вальс танцевали у Александрийского столба…

…Встретили в каком-то скверике компанию подростков с гитарой, познакомились…

Те пили вино из пластикового пакета с краником. Технология была проста: один задирал голову, другой открывал краник так, чтобы вино лилось прямо в рот другу…

…Лабали с ними уже на двух гитарах, чтобы ритм и соло…

– Вася! Ты знаешь, на кого ты похож? – хохотала Татьяна.

Один из них – Вася – златокудрый, с рязанской хитрющей физиономией, в клетчатых брюках-дудочках и с потрепанным саквояжиком девятнадцатого века закатывал глаза и стонал «И ты, Брут!»

– Вась, сделай мне приятное!

И Вася, встряхнув своими золотыми кудрями начинал декламировать «Мне осталась одна забава – пальцы в рот и веселый свист…»

…Пальцы стыли на холодном ветру, Валерка промахивался мимо аккордов, но все радостно горланили «Все идет по плану!»

… – Ты знаешь, о чем «Последняя песня?» – с интонацией «ты меня увжаишь?» допытывал его Найк, обняв за плечи.

– Найк, о любви…

– Об одиночестве, Валерка. До последнего стука сердца. Когда сам, блин, виноват… Когда сам себя предал, чего же ждать от остальных? – Найк зажмурился, помотал головой, – Нет. Не слушай меня. Ты прав, парень. О любви песня. О том, что самое главное в жизни – чтобы было с кем попрощаться…

Когда стылый прозрачный воздух расцвел утренним румянцем и мосты восстановили свою обыденную целостность, компания разошлась, похлопав друг друга по плечам, пожимая руки – и, как принято в Петербурге, – не оставляя координат для связи.

Этого Валерка не помнил. Он проснулся от страшного бодуна в Таниной комнате с фортепьяно в сталинской коммуналке, приоткрыл один глаз и сказал:

– Здравствуй, белая горячка! Рулез… Тань, мы вчера пили с Серегой Есениным и Найком Борзовым, или это хитрый выверт моей больной фантазии?

…Питер был позже, намного позже…

А было ли у Костяна «с кем попрощаться»?

Вряд ли. Он сам считал и Валерке внушил, что девчонки – суть племя кошачье, кто за ухом почешет – тому и мурлыкают.

…Кажется, Юлей ее звали, эту любительницу «клубешников». Валеркина подростковая гиперсексуальность чуть не в ультимативной форме требовала регулярных сексуальных контактов. «КажетсяЮля» была не против. Очень даже не против. Только вот постоянно ее тянуло на танцпол. Может быть, она была энергетическим вампиром, заряжалась так энергией для постельной акробатики? Валерка исправно «выгуливал» ее в кабаках.

И в тот вечер тоже. Прекрасно осознавая, что завтра с утреца – первый «стоп» в сезон, что надо выспаться и что Костян за такое потакание инстинктам в ущерб делу – голову снимет. Да плевать Валерке на это было с Эйфелевой башни.

…Он сидел за столиком, терпеливо ждал, когда подружка наскачется, курил и потягивал виски. Здесь продавали спиртное кому угодно – был бы кредитоспособен, и на молодость лет не смотрели.

«КажетсяЮля» прыгала под «ынц-ынц-ынц» в такт с другими «клубящимися». Дурацкая моргающая подсветка выхватывала на долю секунды из темноты изломанные в танце тела и вновь гасла. Собранный на простом музыкальном конструкторе трек эстетического удовольствия так же не доставлял. Впрочем, под настроение и Валерка мог под такое подрыгать конечностями.

Не было настроения. Ни от стройных Юлиных ляжек, обтянутых условной юбкой. Ни от виски. Ни от мысли, что вскоре, как заведено, они отправятся к нему на сеанс постельной аэробики.

Давило мрачное предчувствие неотвратимой беды.

Валерка помнит эту нелепую мелочь – зверски чесалась переносица, невыносимо, не унять, где-то он слышал эту примету: к мертвецу. Мысль была навязчивой до болезненности, Валерка гнал ее от себя до последнего, пока она не одержала-таки верх. Подлетела целоваться разгоряченная Юлька, плюхнулась к нему на колени.

– А чего это мой мальчик такой мрачный? – тянула она игриво, – а твоя киска натанцевалась, поехали, развеселю!

– Юль! Домой езжай, – сказал тогда Валерка, – вот деньги, машину я тебе вызвал.

Юлька надувала губы, пыталась капризничать, но Валерка уже воспринимал это, как параллельное измерение, его не касающееся. Мысль давила, вызывая с трудом подавляемую панику. Запихав все зудящую какие-то ласкательно-уменьшительные суффиксы Юляху в машину, он стопанул тачку и поехал домой.

Когда подошел к двери и достал ключ, мысль оформилась внятно, и его пробил холодный пот.

Кости дома не было.

Не было дома Кости! Завтра в стоп. Надо выспаться, впереди две тысячи километров, причем половина из них – с грузом, с которым попадаться никак нельзя, впереди, блин, ночевки в лесу, впереди беспрестанное чесание языком с водилами, впереди пять мент-постов, которые надо по лесу обходить, а Кости дома нет!

…Да фигня какая.

Подумаешь, нет. Загулял. Валерка вот тоже только сейчас домой явился. И то только потому, что – чешется переносица

– к мертвецу

– стих такой напал.

Валерка поставил чайник, зачем-то протер полы, пытаясь занять руки обыденными делами. Взял гитару. Не игралось. Включил комп. И выключил его. Ткнул на кнопку телевизора, без мысли погонял по каналам. Побродил по квартире.

Плюхнулся в кресло рядом с телефоном, закурил, стряхивая пепел в кактус – единственное выжившее у них растение – и наблюдая с тоской за стрелками часов.

Вспомнил спустя полчаса, что ставил на огонь чайник.

Тот уже практически обуглился. Валерка снял его, раскаленный, потрескивающий, с плиты голой рукой. Уронил с грохотом на пол, выматерился. Чайник принялся плавить под собой линолеум.

Глядя на это, Валерка вдруг подумал: придурок. Паникер. Творческая натура, обнаженные, мать его, нервы. Все нормально у Костяна, все рулезно, он у своей этой… как ее… Марины. Там выспаться решил. Бывает. Первый раз что ли? С чего вообще такие мысли дурацкие появились? …Может, курить бросить, а то, говорят, никотин нервную систему угнетает? Дрыхнет Костян, десятый сон видит. А Валерка тут по квартире мечется, идиот, чайники жжет, бабкины приметы вспоминает…

И до того легко стало от этой мысли, что Валерка вслух над собой рассмеялся.

Он смеялся, пока отчетливо не понял: не может быть. Не может Костян у Маринки ночевать накануне стопа. Не может бухать по клубам перед маршрутом. Не может зависать где-то, когда впереди две тысячи километров. Нет больше Костяна.

Зазвонил телефон. Всполохом – надежда: Костян звонит.

– Алло! – крикнул Валерка в трубку, – Костян, мать твою, ты где шаришься, ночь на дворе, в стоп завтра!..

На том конце откашлялись. И официально поинтересовались:

– Бригу Константину Всеволодовичу кем приходились?

– Братом, – упавшим голосом ответил Валерка, сразу расслышав прошедшее время, – двоюродным, – зачем-то уточнил он…

…Глаза у Костяна были широко открыты. А вокруг них – вонзившиеся в кожу мелкие стеклышки.

– Он?

Валерка сглотнул, в горле пересохло, не в силах ответить, отвести взгляд от этих мелких стеклышек, он кивнул.

Ему отдали одежду Костяна, бумажник, сберкнижку, тоненькую золоченую оправу очков с разбитыми стеклами. Патологоанатом – молодой рыхлый мужик похлопал сочувственно по плечу.

– …Что? – сказал Валерка, – что случилось?

– Передоз, – равнодушно ответил дядька, заполняющий бумаги. Здесь, в прокуратуре, они все были в штатском, ни звания, ни должности не понять… Валерка кивнул. Передоз так передоз.

– Наркоманы хреновы… – пробормотал дядька. И тут до Валерки дошло. Он схватил мента за грудки, тряханул и заорал:

– Какой передоз?! Не кололся Костян!!! Не кололся он! Не нюхал! Он, даже траву не курил!!! Он жениться хотел, диплом, детей, «аншлаг» по субботам!!!

Мент отодрал от себя Валеркины побелевшие пальцы. Поправил рубаху.

– Не кололся? Значит, вкололи? Кто вколол? Не ты ли? У него квартира. Завещание на тебя…

Значит, знал?…

«Жить-то как хочется! Сыграй эту… «Последнюю»

Не кололся. Значит, вкололи…

– Он не кололся.

Мент выглянул в коридор, плотно закрыл дверь, наклонился к Валерке и тихо-тихо зашептал:

– Ты что вопишь, парень? Я тебе говорю, молчи лучше. Тут такие люди замешаны, что тебе лучше молчать. На тебя же все и повесят. А так – самоубийство. Случайное. Дозу не рассчитал. Все чисто, никто не при делах…

– С-сука…

– Подписывай. Подписывай, тебе говорю. Пацан, ты пойми: завещание на днях только оформил, все бумаги при нем были. Чтобы ты, сучонок, в случае чего, бомжевать не пошел. Ты думаешь, он обрадуется там – мент ткнул пальцем в потолок – если ты сядешь? Ни за что?

– Он не кололся…

– Тьфу ты, пропасть. Уперся, как баран! Ты брату этим не поможешь! Ему все равно уже! Себе только хуже сделаешь! Да ты мать свою пожалей! Есть у тебя мать? Одного хоронить, другому передачки таскать… Не докажешь ведь. Даже если алиби у тебя железное – не докажешь… Я тебе говорю… И их ты не посадишь. И не отыщешь. И не вычислишь… Не кололся твой брат. Но ты молчи, пацан. Молчи. Сын у меня, как ты…

Утром Валерка позвонил Костиным родителям, упустив из виду, что у них – глубокая ночь. Трубку снял дядя Сева.

– Дядь Сев… Это Валерка… Костя, дядь Сев… умер…

– Вылетаем, – по-военному четко ответил дядька. – Бери записную книжку и обзванивай знакомых, – помолчал. И добавил вмиг постаревшим голосом, – как же так?..

Маринка сама позвонила.

– Валерик, Котеньку позови.

– Марина, умер он…

Потом тупо набирал по записной Костиной книжке номера и сообщал всем, кто снимет трубку.

Ленке позвонил. Ничего сказать не успел, поздоровался только. Она по голосу поняла: что-то случилось.

– Валерка, я сейчас. Жди меня, Валерка. Я выхожу. Я уже…

Прибежала. Запыхавшаяся. Волосы – по плечам русыми крыльями.

– Что, Валерка? Не молчи, что?! На тебе лица нет! Что случилось?

Сказал. Без эмоций сказал. Не было сил на эмоции.

Ленка вскрикнула, прижала пухлые розовые ладошки к щекам, замотала головой. Обняла его.

– Держись, Валерка, держись, маленький, ну, я с тобой…

Усадила его на диван, побежала на кухню – ставить чайник, отпаивать его крепким сладким чаем. Ей было страшно видеть его таким потерянным, с лицом, застывшим бескровной маской, глазами, словно обращенными куда-то вглубь…

Чайник так и валялся на полу, впаянный в линолеум.

Юлька позвонила.

– Привет! Как дела? Чем занимаешься? Сегодня в клубешник пойдем?

– Юля! У меня брат умер, Юль.

– А-а… Значит, не пойдем…

Валерка – на автомате, мало что соображая, кроме того, что надо как-то решать вставшие проблемы – сходил в банк, обналичил свой счет. Съездил в морг, снял с Кости мерки. Купил место на кладбище. Заказал гроб.

Вернулся домой, где хозяйничала Ленка: завешивала по русской традиции зеркала.

Достал из шкафа Костин костюм, купленный специально к предстоящей защите диплома.

Отгладил, полируя утюгом стрелки на брюках.

Достал фотографии. Надо было выбрать одну.

Пьяные, веселые, в обнимку с девчонками. Костян жестикулирует шампуром с сочными кусками шашлыка. Физиономия довольная, как у Чеширского кота. Костян подпевает Валерке, лупцующему по струнам гитары. У обоих физии перекошенные в артикуляции.

Костян прыгает через костер – худые руки-ноги взметнулись в разные стороны, волосы взлетели надо лбом, очочки съехали набок. Это они большой компанией отмечали Ивана Купалу в прошлом году.

Люди фотографируются, пытаясь оставить на кусочках бумаги память о счастливых минутах. Люди позируют, стараясь выглядеть на фото краше, чем в жизни. Или наоборот, придуриваются перед камерой, чтобы потом было смешно смотреть снимки. Или вовсе не позируют, полностью полагаясь на точность секунды, когда фотограф нажмет «спуск», останавливая момент таким, каким он его видит.

И никто не думает о том, что именно из этих фотографий потом будут выбирать одну – ту, которая взглянет на родных с могильного памятника.

И Костян не думал. Рассуждал о нанотехнологиях и перспективах развития НТР. Поправлял ежеминутно на тонком носу очочки в золоченой оправе. Крутил любовь с девчонками. Ходил в стоп. Играл в мады. Детей хотел завести к тридцати годам. Прыгал перед фотокамерой через костер…

Не знал Костян, что среди множества снимков уже есть тот, который будет на его могиле.

…Валерка закрыл лицо ладонями, фотографии рассыпались по полу бепорядочным маджонгом, и на каждой из них улыбался, смеялся, жил Костян, а на самом деле его не было, не было уже, лежит он на холодном столе, укрытый белой простыней, на большом пальце ноги – бирка с номером, чтобы труп не перепутали, вокруг распахнутых карих с зеленью глаз – мелкие стеклышки от разбитых очечков, каким был его последний момент, когда в темном техэтаже ему силком вкалывали ударную дозу героина, держали вдвоем, втроем, а один бил по лицу и набирал шприц, было ли ему страшно, было ли потом больно, понял ли, или словил кайф, умер по дороге в рай, успел ли попрощаться хотя бы мысленно, хоть с кем-то, да и было ли с кем прощаться, что он знал такого, еще вчера Валерке сказал «Не задерживайся, братан, завтра в дорогу», потрепал по вихрам, а Валерка голову отдернул – не маленький уже, здоровый мужик, Костян засмеялся, пошел в противоположную сторону – в магазин за сигаретами, успел ли купить, какая была его последняя мысль, что он видел перед смертью, так широко распахнув глаза, может быть, незачатых своих детей, которые могли его спасти, если бы уже появились на свет?…

– …Валерка! Валерка! – кричала Лена, упав перед ним на колени, отрывая от белого до синевы лица ладони, тряся за плечи, а он не слышал, смотрел перед собой словно в пустоту, и не плакал, не плакал, просто смотрел и руки у него были холодные, а отросшая за ночь темная редкая щетина казалась нарисованной неумелым гримером на иссиня-бледном лице…

Лена плакала вместо него, прижав его руки – на кончиках тонких пальцев мозоли от гитарных струн – к своим щекам и все пыталась растормошить…

Потом были какие-то люди, много людей, Костяновы однокурсники, подавленные и молчаливые, какие-то деловитые мужики, Костина девушка Марина, яркая, как жар-птица, даже в траурном наряде, рыдала на кухне и курила, курила, а Лена ее утешала. Все несли деньги, отдавали их Лене, и та складывала купюры в кухонный шкаф, и все выражали соболезнования, а Лена никого не пускала в зал, где Валерка, так и не выйдя из своего странного оцепенения, провалился в тяжелый сон.

…Помятый, взлохмаченный, он вышел из комнаты, когда народ почти рассосался, оставшиеся с ним здоровались, тискали его ладонь, лезли сочувственно обниматься, а он все так и смотрел мимо реальности. Сел на табуретку, когда Лена его туда усадила, выкурил сигарету, когда она сунула ее, тлеющую, ему в руки, выпил кофе, который она поставила перед ним. Он даже отвечал на какие-то вопросы, но взгляд его был обращен в никуда. Потом, в какой-то момент он словно очнулся, увидел Лену:

– Ленка, Леночка, глаза зеленые… Дочка же у тебя. С кем осталась?..

– С мужем дочка, и с бабушкой, я все объяснила, не переживай, мои поняли, я с тобой буду.

Он, наверное, услышал, улыбнулся. Как-то странно улыбнулся, пугающе, так, словно

– его тут не было –

только улыбка висела в воздухе, бескровная, искаженная горькими складками у губ, улыбка.

Под утро Лена уснула. Проснулась от осторожного прикосновения, мгновенно, пружиной подскочила.

– Лен, я за Костей поехал, – бесцветно сказал ей Валерка. Помолчал, – Тебе тяжело будет и неприятно. Наверное. Ты очень много для меня сделала. Иди домой, Лен, чужой мертвец – это уже чересчур…

– Дурак, – отрезала Лена, обрадовавшись, что он осмысленно заговорил, – я тебя подожду. Или с тобой поеду, хочешь?

– Хочу, – ответил он без интонаций. – Спасибо. Но не надо.

…Вернулся спустя несколько часов в компании троих парней, затащил в зал гроб с Костяном.

Приехали Костины родители. Высокий и худой дядя Сева, высокая и худая тетя Ирина. Лена поила их, уставших с дороги, чаем и валерьянкой. Дядя Сева старался через силу поддержать с Леной светскую беседу, пока та не сказала:

– Прекратите. Разве я не понимаю, как вам сейчас тяжело…

Опять набежали какие-то люди. Лена кому-то дала деньги – те, из кухонного шкафа, которых вчера набралась большая пачка, – и огромный список продуктов для поминок.

Потом готовила, готовила, готовила, помощники все сменялись, только Маринка молча, не поднимая глаз, никуда не уходила, выполняла все Ленкины распоряжения.

На ночь Лена ушла все-таки домой, теперь Валерку было на кого оставить.

На кладбище она не поехала, накрывала стол, бегала по соседям, занимая на день недостающие табуретки, рюмки, ложки. Вспоминала приметы: нельзя вилки на столе, соль нельзя, вино тоже…

Когда с кладбища вернулся народ, Ленка вновь увидела у Валерки застывшее маской лицо. Затащила его на кухню, уговаривала:

– Ну поплачь, мальчик, поплачь, пожалуйста, легче же станет, поплачь…

А он истуканом смотрел в пустоту.

К ночи квартира опустела, под столом с остатками закуски перекатывались пустые бутылки из-под водки. Костины родители – дядя Сева поддерживал под локоть уставшую плакать жену – уехали в аэропорт. Кто-то помог убрать со стола, Лена и Маринка мыли теперь посуду. Валерка механически убирал мусор, расставлял вдоль стен табуреты, собирал стол.

Маринка была изрядно пьяна.

Лена поняла это, когда они закурили, собравшись на кухне, и Маринка, отекшая лицом от слез, вдруг сказала потухшим голосом:

– Я ведь на прошлой неделе аборт от него сделала. Он не знал, что я залетела….

И тут Ленка увидела, как глаза у Валерки побелели, так, словно это компьютерный спецэффект в фильме ужасов. И он, с этими безумными белыми глазами, очень-очень тихо, очень-очень спокойно переспросил у Маринки:

– Что ты сделала?

– Аборт, – ответила она, глядя в темень окна.

И Лене стало страшно.

– Убью!!! – рычал Валерка, а Ленка с трудом удерживала его, не подпуская к Маринке. Та же, дурочка, нет чтобы ноги в руки и наутек, отпрыгнула к раковине и оттуда вопила:

– Валерка, дурак, успокойся! Да что я сделала такого? Подумаешь, аборт! Уймись, псих!

– Беги, дура! – крикнула Ленка в отчаяньи, – правда убьет же! Крышу сорвало у него! Валерка, успокойся, Валерка, тебе показалось, пошутила она!

Пропустила момент, когда он нож схватил. Маринка завизжала так, что задрожали стекла.

И Ленка с размаху – откуда силы взялись – дала ему оплеуху.

Он обозлился еще сильнее, отшвырнул ее – Лена больно ударилась локтем о холодильник, кинулся к Маринке, занося нож для удара.

Ударил ее ножом.

Почти.

Ленка успела пнуть табуретку так, что та упала ему под ноги, он споткнулся в замахе, Маринка с реакцией, которой позавидовали бы мастера боевых искусств, отклонилась от ножа на какой-то десяток сантиметров. Тот просвистел у ее лица и воткнулся в деревянную панель. Лезвие сломалось.

В наступившей вдруг тишине Валерка уперся лбом в стену рядом с торчащим лезвием без рукояти и зарыдал.

Маринка, злая и напуганная, ушла, не прощаясь. Покрутив напоследок пальцем у виска:

– Тебе с ним одной не страшно?

Лена пожала плечами.

Она вернулась на кухню, обняла Валерку и, вместо утешающих слов принялась петь колыбельную, ту, незатейливую, которую веками на Руси матери поют малым детям.

Успокоился и Валерка. Умылся, стыдясь своих слез. Лена налила водки в два стопарика, достала закуску. Выпили, не чокаясь.

– Зачем, Валерка? Что на тебя нашло?

– Лена! Леночка, глаза зеленые… Ты же сама говорила, помнишь: любовь, это когда обнимаешь человека и знаешь: я хочу от него ребенка. Маринка не сказала ему, что залетела. Аборт сделала. Не хотела ребенка. Выходит, не любила. Выходит, ему даже попрощаться не с кем было… Если бы сказала – жив был бы.

– Я понимаю… Но с ножом-то, Валерка, с ножом зачем?

– Ведь дети, Лена, это спасение… Только Костяну теперь неважно…

Допив бутылку, опьянев, целовались, как сумасшедшие, доказывая друг другу, что они-то еще живы.

…Пока Валерка не сказал вдруг:

– Не надо. – И в ответ на ее удивленный взгляд спросил – зачем?

Наверное, она поняла его. Ушла к любящему мужу, которому родила ребенка…

Несколько горячечных поцелуев в полумраке ночи. А больше и не было у них ничего.

А наутро ему позвонили. Интеллигентно до тошноты поинтересовались, когда он собирается ехать в Нерюнгри, попутно намекнув, что сроки идут, и если он откажется, ситуация станет неприятной. Для него – в первую очередь. Валерка ухмыльнулся в ответ на это: ну взрослые ж люди, в самом деле, а все как маленькие, пугают терновым кустом…