Читать книгу Цветные Стаи - Алена Дмитриевна Реброва - Страница 2

Я сидел и смотрел вперед, не думая ни о чем конкретном. Приколотый к стене сине-бурый гриб тлел, окутывая все вокруг крепким дымком. Дурманящий дух помогал зависнуть где-то между пространством и временем. Все, что я ощущал, это пустая голова и одно-единственное желание: ни за что на свете не выходить из этого состояния.

– … Эй, девочка, может, прекратишь уже томно вздыхать и делом займешься? – мое уединение прервал голос, напоминающий рев парового механизма, – достояние командира, двухметрового поджарого мужика по имени Карпуша.

Когда некоторые матери выбирают имена, они не задумываются над тем, кем может стать их розовощекий карапуз, когда вырастет. Карпуша стал подрывником. Из подручного мусора он может состряпать такую взрывчатку, которая разнесет в пыль десяток людей, как будто никого и не было. Я слышал это от стражников, а они не любят травить неправдивые байки.

– Я-то думал, я сюда отдыхать пришел, – усмехаясь, я неспеша тушу гриб. Мне хотелось оттянуть тот момент, когда придется выйти из комнаты. Но больше тянуть было нельзя: уже сам командир ко мне пожаловал.

– Уже два дня сидишь тут, размазывая сопли! На дне морском отдохнешь, – рыкнул Карпуша и вышел. Шаг у него был тяжелый.

Я встал и поплелся за ним, прочь из своего шалаша, в новую жизнь. Проходя через дверь, я чувствовал себя мертвецом, который отлежал на столе положенные дни и теперь, наконец-то, окончательно похоронен. Когда я закрыл глаза и вдохнул воздух улицы, запах оказался как раз таким, какой должны чувствовать мертвые в своих могилах

Место, куда я попал, было похоже на свалку. О чем это я, это и есть свалка, только во много раз больше тех, что могли встретиться на Остове. Свалка была настолько огромна, что все уже давно забыли, что это свалка, и даже дали ей имя. Невзрачное, но уж какое есть – Огузок.

Огузок был вполне земным местом, на деле – лишь огороженная территория. Но для тех, кто попал сюда за свои грехи, не было пути назад, к прежней жизни, потому сравнение с мистическим царством мертвых ему вполне подходило.

На Огузок выселяли тех, кому не хватило места на Остове. Наше великолепное правительство снабжает жильем исключительно достойных граждан нашего оплота, оставшихся же недостойных приходится выселять на Огузок. Воры, убийцы, торчков и прочих дебоширов. Поговаривают, калек и больных сюда тоже отвозят. На Остове их, по крайней мере, никто не видит. Или мы просто поразительно здоровая нация.

Огузок – это место, куда попадают низкосортные люди. Такие рабочие ресурсы, которые убивать жалко, а под боком держать неприятно. Сейчас в их число попал и я… еще две недели назад лучший ученик Белого Нарвала, а теперь кто? Отброс общества, ненужный кусок плоти, которое до конца дней своих будет гнить в других отбросах.

– Начнешь работать отсюда. Все просто. Ищешь себе маску и мотыгу. Потом находишь кучу разлагающейся меналии и размазываешь тонким слоем по поверхности, – объяснял Карпуша, ведя меня по улицам, где работали другие люди.

Стройные груды мусора, в которых местные прорубили себе дороги, казались чем-то вроде пластов горной породы. В этих лабиринтах не трудно было заблудиться.

– Тебе ведь не надо объяснять, что такое миналия? – спросил Карпуша, искоса глянув в мою сторону.

– Зараженная водоросль, – мне даже не пришлось думать над ответом. Пока шел суд и меня определяли на Огузок, я многого наслушался от стражников, сторожащих меня в яме.

Миналия – это результат древней катастрофы. Некогда живительное растение, теперь ядовитая и опасная для людей жижа зеленого цвета. За несколько часов она разлагается в невероятно полезную штуку, которая помогает травам и овощам расти на глазах. Чтобы поскорее получать из ядовитых отходов свеженькое удобрение, правительство обязало жителей Огузка следить за гниением, перемешивать субстанцию, тщательно прогревая ее на солнце. Новички тут же заболевали и почти все умирали от вдыхаемого яда. Но те единицы, которым удавалось выжить, могли есть миналию на завтрак.

– Зеленая миналия – перемешивай, темно-коричневая – собирай в ведро и относи в кучу. Ее будут забирать каждый вечер. Как прозвучит сигнал, возвращаешься сюда, – Карпуша указал на зелено-белый кусок тряпки, уныло повисший на ржавой арматуре. – Это – наш флаг. Мы работаем только за зелеными флажками. Сунешься к чужим – побьют. Из мусора брать можно все, что захочешь, но, если устроишь обвал, под ним и сдохнешь: выкапывать никто не станет.

– Так точно, – я уныло отдал честь.

– Работай, шут!

Карпуша махнул мне рукой, мол, пшел отсюда, и отвернулся, чтобы прикрикнуть на кого-то. Больше я ему был неинтересен.

Развернувшись, я зашагал прочь, подальше от людей и громкого голоса подрывника: после грибов все в голове немного плыло, и громкие звуки отдавались тупой болью в затылке.

Уйдя с площади, где собирались рабочие, я прошел около двухсот метров, и тогда вдруг оказался в полной тишине. Ни голоса.

Я остановился.

Там, на Остове, никогда нельзя было уйти от человеческих голосов: они были повсюду, эхом отражались от каменных стен снова и снова, наполняя гигантский купол своим суетливым звучанием. Этот звук всегда был с тобой. Куда бы ты ни пошел, ты знал, что не один.

Но здесь было не так. Я вслушивался и понимал, что в моей голове звучат нечеловеческие, дикие, враждебные звуки. В них нет смысла, нет слов, нет даже эмоции, как в писке животного. Чудовищные завывания неживого монстра – природы.

Океан. Его коварные волны накатываются на берега Огузка, будто пытаются сточить ее, как сточили некогда материки. Каждый раз тихим шепотом угроза: «Поглощаю… поглощаю… поглощаю».

Ветер. Никогда раньше я его не слышал, но мне рассказывали, на что это похоже. Он гоняет пыль и срывает с тебя одежду, пасет огромные скопления газа в небе. Такой же сильный, как океан, но ему до нас дела нет, его волнуют только отбившиеся от стада клочья облаков.

Солнце. Я уверен, что слышу, как звенит его свет, и чувствую, как его лучи щупают мою одежду, ища хоть щелочку. Кровожадный хищник! Рыбаки говорили мне, что безопаснее оказаться в бассейне с акулой, чем под открытым солнцем без навеса. Оно сожрет тебя живьем, и не подавится.

Они были правы.

Я поплотнее натянул капюшон, но нос все равно выглядывал. Он покраснел и его сильно жгло, но ткани не хватало для защиты.

Я зашагал дальше, стоило найти тень.

Вокруг тянулись гротескные лабиринты из двухметровых стен, отовсюду смотрят тысячи обломков. Тут было все: осколки костей неестественной формы – сломанные инструменты, деревянные щепки, обломки хижин, останки животных, но больше всего – по неясной причине прекративших гнить тканей. Весь этот мусор был как будто склеен чем-то.

Однажды, еще будучи семилетним мальчишкой, я вместе с другими ребятами отправился в место, где бережно хранились старые вещи, свидетели тех времен, о которых нашим прабабкам рассказывали их прабабки. Дети могли посмотреть, чем пользовались люди до того, как вся жизнь оказалась под водой. Можно представлять, как люди-хозяева жили на земле, к чему стремились, чему они радовались… чему они могли огорчаться, имея возможности уйти от чего угодно. Тогда я понял, чего на самом деле хочу в этой жизни. Я понял, что должен сохранить что-нибудь для потомков, и не своих лично, а вообще для всех, для всех людей будущего. Тогда я решил стать летописцем. Это было четырнадцать лет назад.

Сейчас, бродя по этой великой свалке, я вдруг почувствовал себя так же, как в том музее. Эти груды мусора тоже хранила в себе историю, только не тех людей, которые жили на земле, а нашу, морских отщепенцев, живущих внутри каменного айсберга. Тут, в самом низу стен, были даже такие вещи, которые использовались еще в те далекие времена, когда Остов свободно плавал в океане! Он перестал дрейфовать после мощного землетрясения, во время которого всплыл огромный кусок суши, – будущий Огузок, – на которой и наткнулся наш остров. Нежданный подарок судьбы, огромный кусок суши. Обезумев от счастья, люди бежали с Остова, мечтая отхватить себе участок на новой земле. Но счастье было недолгим. Не прошло и четырех дней, как появились первые погибшие. Люди задыхались, их кожа лопалась от ожогов, а внутренности кровоточили от ядов.

Всплыв с самого дна, Огузок принес на себе чуму, сгубившую все живое еще сотни лет назад. Покоясь на дне, концентраты менялись, въедались в гены животных и растений, протравливали землю на многие метры в глубину. И теперь ядовитый оазис радушно распахнул объятия для нового вида.

Это было около сотни лет назад, когда на Огузке закопали труп первого человека. Но земля есть земля. Огузок никогда не был пустым, с самого первого дня на нем должны были погибать люди. Сначала это были первопроходцы, потом исследователи, и, наконец, преступники. Когда стало ясно, что Огузок полон ценными и неизученными ресурсами, люди охотно стали отказываться от докучливых соседей, выгоняя их наружу, на верную смерть во благо колонии.

Следы от тех первых поселений сохранились до сих пор, их можно было обнаружить в нижних слоях свалки.

Мне захотелось покопаться в этих пластах истории, написать о том, как одни предметы сменяли другие, как мы приспосабливались к жизни на Остове… Но сразу же за этим желанием пришло тяжелое осознание того, что я больше никогда ничего не напишу. Именно для этого меня и упрятали на Огузок: я не должен больше писать, не должен ни о чем думать. Мои мысли опасны для людей, так они говорили? То, что я несу в этот мир, отрава. Я мешаю человечеству выжить.

Я нашел себе мотыгу, кривую закаменевшую под солнцем палку, и повязку. Когда-то эта повязка была курткой, которая спасала чью-то жизнь. Интересно, почему ее вдруг выкинули…

Неподалеку нашлось и старое сколотое ведро.

Отыскав по запаху кучу гниющей миналии, я стал остервенело грести.

От ветра и от того, что каждый раз я наклонялся к самой земле, капюшон вскоре слетел. Я заметил это, когда почувствовал, будто затылок натерли жгучей мазью. Но я не стал натягивать ткань обратно.

Светло-зеленая жижа, кое-где уже потемневшая от солнца, источала едкую вонь, от которой у меня кружилась голова, но я перемешивал, наклоняясь пониже, чтобы запах впитывался в волосы. Испарения жгли носоглотку, выбивая из головы все мысли.

Я чувствовал, как тело сопротивляется, как щекочется желание отойти от отравы в тень. Но тем усерднее я выполнял работу.

Закончив с одной кучей, я оставил ее дальше прогреваться на солнце и взялся за другую, потом за третью. Я броди по лабиринту, иногда мне попадались другие люди, чьи лица закрывали тряпочные повязки. Они тоже гребли, не обращая внимания ни на что вокруг. Было похоже, что тупая однообразная работа на протяжении многих лет отняла у них интерес к жизни, но мне не было их жаль, я им даже немного завидовал. Среди всех этих людей Карпуша казался единственным живым: только он еще мог говорить. Как правило, он орал на лентяев, и его голос отдавался особой эмоцией, напоминая, что здесь, на Огузке, тоже есть место человеческому.

Когда я слышал этот голос, я начинал думать, а мне этого не хотелось. Присутствие чего-либо очеловеченного рядом вызывало стыд. Поэтому я ушел как можно дальше, до самого глубокого тупика, и погрузился там в работу, не жалея ни спины, ни рук.

Прошло сколько-то часов, нас собрали у хижины, где раздавали еду и воду. Я смог выпить немного воды, но к еде не прикоснулся: было такое чувство, что желудок превратился в затвердевший комок глины. С пустой головой, в которой нарастал легкий шум, я отправился работать дальше. Я нашел самые свежие, самые ядовитые кучи, и стал грести.

Я размышлял о том, как быстро я почувствую, что яд действует. Мне казалось, что он уже внутри меня, что из легких кровь уже разнесла его по мышцам, и каждым движением я приближаю себя к смерти.

Я родился слабым. Я всегда знал это. Я знал, как выглядят крепкие, здоровые люди, которым суждено жить. А я… я болел чаще, чем остальные.

Мать всегда говорила мне, что мое первое десятилетие – счастливая случайность. На второе десятилетие она сказала, что я, наверное, доживу до ста лет.

Но сегодня я понял… нет, я решил. Я решил, что умру в двадцать два.

Вечером я тоже не смог поесть, а к следующему полудню меня начало беспрестанно рвать. Это были первые признаки отравление.

Меня даже не попытались вылечить, просто оставили в своей хижине с ведром воды и пустым тазом. Я валялся на земле, не чувствуя своего тела и не зная, нахожусь ли в сознании: весь мир превратился в расплывчатое пятно пяти ощущений. Цвета были такие же, как запахи, а боль напоминала чей-то голос. Я ничего не понимал, думал, что я пятно краски в размазанной цветной луже. Иногда краски в луже разделялись и становились сами по себе: отдельно синий, отдельно желтый, и я, я становился ядовито-зеленым пятном. Я становился светлее и светлее… Это был приступ рвоты. Бесконечная боль в желудке позволяла привыкнуть, но острые судороги возвращали к жизни: тогда я понимал, что я человек в хижине с желтой землей и синими стенами, что я еще не умер. Это длилось не больше минуты. Иногда я пил воду, которая ненадолго унимала жар внутри: не давала краскам в мире-луже засохнуть и свернуться. Вода в ведре никогда не кончалась, а другое ведро всегда было пустое. Пятно смешанных красок снова захватывало меня.

Однажды среди невнятных образов промелькнул один очень понятный и знакомый, это было лицо моей матери. Она растила меня одна, без отца. Попав на Огузок, я сломал ей жизнь… ведь я был для нее всем. Я уцепился за эту мысль, такую ясную, такую человеческую, и телесная боль начала отступать перед болью иного рода. Я мучился, думая о матери, а потом стал вспоминать других людей, для которых я все равно что умер. Я вспоминал друзей, наставников, вспоминал работу глашатаем у извещателей. Вспомнил, как написал песню о Великом Потопе, как был счастлив, когда мне разрешили петь ее на главной площади. Но после первого же выхода меня схватили стражники. Мой начальник сказал им, что не давал мне никакого разрешения петь подобное людям, что я смутьян и мои идеи давно вызывали у него нехорошие подозрения. Дальше суд, яма, слепящее солнце… иссушающий ветер… зеленая вода… Огузок.

Картины и воспоминания прокручивались в моей голове раз за разом, иногда в неправильной последовательности, иногда не с теми событиями. Я видел, как люди пели мою песню во время работы, но понял, что это неправда.

Однажды сквозь череду размытых образов я увидел синие стены своей хижины. Они были такими отчетливыми, что сначала я не понял, в чем дело. Я поморгал, осмотрелся вокруг, и только тогда осознал, что проснулся. Я понял, что я жив, но не стал задумываться об этом. Томящая боль где-то вокруг желудка ощущалась, как пустота, сосущая меня изнутри. Нужно было поесть.

Я с трудом встал и выбрался наружу. Свет солнца слепил меня, но я все равно шел, сильно шатаясь и цепляясь за все вокруг.

Первый, кого я встретил, был Карпуша. Я узнал его по голосу: к тому моменту я уже ничего не видел из-за пятен в глазах.

– Поглядите-ка, кто выкарабкался! – прорычал он своим буйным голосом. – Пошли, покормим тебя.

Он отвел меня в столовую, откуда доносился славный рыбный запах. Я набросился на похлебку, как голодный зверь, и не мог успокоиться, пока не съел пять или шесть мисок. Потом на меня навалилась приятная тяжесть, захотелось спать. Карпуша помог мне добраться до хижины, где я тут же уснул.

На следующий день командир пришел ко мне и сказал, что из всей партии новых я единственный, кто выжил.