Читать книгу Жизнь и приключения Сергея Сельянова и его киностудии «СТВ», рассказанные им самим (с иллюстрациями) - Алена Солнцева - Страница 26

«Буквально на следующий день после V съезда, по решению нового руководства Союза, была создана Конфликтная комиссия по творческим вопросам, – вспоминает критик Андрей Плахов. – Я узнал, что назначен ее председателем, вернувшись из командировки в Тбилиси, куда уехал на следующий день после съезда. Уже там я начал предпринимать действия с целью вывезти в Москву копию запрещенного „Покаяния“ Тенгиза Абуладзе. Легализация этого фильма потребовала нескольких месяцев и стала самой громкой акцией Комиссии. Всего она просуществовала четыре года; ею было реабилитировано и получило поддержку более 250 картин, так или иначе пострадавших от цензуры».

Комиссия составляла обоснование, отправляла документы в Госкино, а там фильмам давали разрешение для проката. Госкино поначалу оказывало сопротивление, но постепенно авторитет общественного мнения продавил многолетнюю привычку, и растерянные чиновники разрешали все. Шутники утверждали, что «в Госкино теперь можно принести непроявленную пленку и получить прокатное удостоверение».

Среди фильмов, снятых большими мастерами и запрещенных или порезанных из-за эстетических, моральных, национальных, ведомственных расхождений авторов с генеральной линией партии, оказался и фильм «День ангела», ставший, «по сути, первым в России большим независимым фильмом, снятым вне студийной структуры и без поддержки государства. То был яркий пример „параллельного кино“ – с крайне условным сюжетом и харизматичными персонажами, среди которых особенно запоминался поэт Алексей Парщиков», – вспоминает Андрей Плахов.

Начались показы, обсуждения, знакомства, общение с профессионалами, с молодыми кинематографистами.

В пансионате в Болшево, где собирались молодые кинокритики для обсуждения фильмов и проблем, новая картина была принята с энтузиазмом. Ее и ругали и хвалили неумеренно. Но было очевидно, писала критик Наталья Сиривля, вспоминая это время, что «„День ангела“ почти единодушно признан рукодельным маленьким шедевром».

Юрий Шевчук вспоминает, что посмотрел фильм, когда его пригласили сниматься в следующей картине Сельянова: «Фильм „День ангела“ меня потряс. Это был совершенно новый язык в советском кино того периода. Это было не похоже на видение других режиссеров. Какой-то свежак, необычный взгляд на мир. Реальный и, вместе с тем, чуть-чуть нереальный. Мне это очень понравилось, и я согласился играть в „Духовом дне“».

Отзыв Алексея Балабанова: «Я до сих пор считаю, что „День ангела“ – лучший его фильм, очень необычный, такой трепетный. Он всем тогда очень понравился, с ним носились, про него писали. Сельянов тогда был молодой, с безумным взглядом. Он, по-моему, не ожидал, что фильм такой эффект произведет».

Внешне Сельянова тогда сравнивали с молодым Достоевским или с Толстым периода Севастопольской кампании; культовый тогда киновед Владимир Турбин про него написал в журнале «Искусство кино»: «Бородат, умное лицо русского интеллигента XIX столетия». Критик Михаил Гуревич вспоминает «запоздалую премьеру, со всей положенной ажиотацией вокруг и мифотворением на ходу; самого Сельянова – вроде как своего по классу, но отчетливо другого, если не чужого, по фактуре-стилю-маске». В общем, и фильмом, и его авторами очень заинтересовались.

Тогда охотно искали цитаты, в связи с фильмом всплывали имена модных тогда Борхеса, Кортасара, Гессе, Пруста, книгами которых зачитывались молодые советские интеллектуалы, коза Куздра намекала на основы языкознания из популярного исследования академика Льва Щербы. Сельянов тогда философствовал: «Но еще важнее в этом ряду для нас мир Платонова с только ему одному свойственным желанием изучить явление словом, свести несовместимые слова, экспериментировать над словом, проверяя, выдержит ли словесная цепочка напор стянутой ею реальности – природной, живой – и обнаруживать, как вдруг из этого „косноязычия“ возникнет и пройдет по всем страницам неповторимое платоновское „Опять надо жить…“ Потому что косноязычие это – прообраз неловкости, угловатости самой жизни, которую всегда „надо жить“, которую жить стоит. Для нас будет радостью, если кто-то в „Дне ангела“ рассмотрит ручеек из бассейна реки Потудань, на берегу которой, может, есть где-то и пристань Макондо».

Фильм стал большой радостью для «своих», но зрители пока его не видели. Владимир Турбин мог только предполагать, какой окажется реакция обычной публики: «Я не знаю, как приняли бы „День ангела“, окажись он в прокате, в необозримых амфитеатрах нынешних наших „Космосов“, „Марсов“, „Планет“. Не исключаю, что вставали бы, уходили бы, хлопая сиденьями кресел. Хохотали бы нервно. И правильно, может быть, поступали бы, потому что „День ангела“ впускает в свой мир не сразу, а лишь постепенно».

Но для выхода фильма в прокат пришлось предпринять еще несколько важных формальных и не только формальных действий. Как вспоминает Сельянов: «Пришлось его пропустить через киностудию, как будто он прямо вот сейчас на ней снят, других механизмов не было. Я сходил в Госкино, показал фильм Коллегии, члены которой молчали как убитые, потому что тогда мнение Союза кинематографистов было настолько авторитетным, что никто не решался ничего возразить. Секретариат СК как малый Совнарком при Ленине, авангард перестройки, самое острие, так что они молча посмотрели картину и приняли решение передать ее на „Ленфильм“.

Помню ощущение от этого просмотра, этот зал, где, как мне рассказывали старшие товарищи, решались судьбы и Климова, и Тарковского, здесь ломали хребты, доводили до сердечных приступов, это была идеологическая пыточная. Я сидел среди обитых войлоком стен, и хотя я человек не особо впечатлительный, у меня было реальное ощущение, что они пропитаны кровью. Такая тяжелая энергия от них шла.

На „Ленфильме“, в Первом творческом объединении, неожиданно выяснилось, что какое-то количество кадров, которые нас абсолютно устраивали, по техническим параметрам – плотность не та, царапина на пленке, – отдел технического контроля забраковал. И это никак нельзя было преодолеть. Еще существовала жесткая процедура приемки, никто не мог перешагнуть через отдел технического контроля, никакая перестройка тут не работала.

Мы-то думали, что нам просто оформят бумаги, и все, но пришлось несколько сцен переснять. Сначала мы думали, что заодно сможем что-то улучшить, но потом решили, что это неправильно, и пересняли один в один.

Пришлось ехать в Тулу. Мы вошли в этот дом, где снимали, в подвал, там по-прежнему лежал мой окурок в жестяной баночке, валялась часть нашей бутафории – машина для изготовления фальшивых денег, какие-то тряпки, ничего не изменилось, как в фантастическом романе, где время остановилось. А прошло семь лет.

Лене Коновалову, когда он снимался, было всего 20 лет, но и он столь же фантастическим образом не изменился: в фильме есть сцены, где встык склеены кадры, на которых ему 20, и тут же сделанные через семь лет, и отличить одни от других я сам не могу. Ну и конституция у него была такая, подходящая».

Часть пересъемки пришлось все-таки осуществлять в павильоне. Его построили на «Ленфильме», чтобы снять сцену с арестом младшего брата, фальшивомонетчика. Съемочная группа тоже была в основном ленфильмовская, чужая. Сельянов вспоминает в связи с этим показательный случай: «Я подошел перед съемкой к декорации, и что-то там поправил, даже прибил, кажется, какую-то деталь. И затылком почувствовал, что наступила легкая такая пауза. Почти незаметная. А понял я, в чем дело, только когда после съемки мне второй режиссер Света сказала: „Так не надо было, зачем вы сами-то поправляли, Сергей Михайлович?“ То есть, я как бы уронил свой авторитет режиссера. Е-мое, подумал я, куда я попал!»