Читать книгу Сборник маленьких рассказов - Алена Воронина - Страница 2

Дневник

Дождь барабанил по крышам и капотам машин, вода сбегала вниз по их гладким бокам, из тонких ручейков сливалась в огромные реки, водопадами срывалась с порогов и бамперов на землю, где разбивалась о гальку, которой отсыпана была обочина дороги.

На лесной массив, через который пролегала трасса, ухнулась ночь. Холодная, мерзкая, мокрая, пахнущая увяданием. Почти все цвета исчезли, сделав мир темно-синим, черным и серым.

Дверь одной из полицейских машин открыта. Молоденький лейтенант курит на переднем сиденье, выдыхая едкий дымок Парламента. Это его первый вызов, на котором вместо привычного всем сотрудникам дорожной инспекции ДТП, самое настоящее убийство. Бывает, что и там, и там труп, но ощущение разное, Илье это хорошо знакомо.

Метрах в двадцати, уткнувшись носом в толстый ствол дерева, застыла машина с британскими номерами.

В нашей деревне и такие-то номера… А машинка игрушечная, смешная! На Туманном Альбионе ее кличут «Адам».

Илья машины любил. Они были его маленьким хобби, «размер» которого напрямую зависел от объема работы, которая, как бурная река, стачивала увлечение, точно камушек, забирая все больше пространства и времени.

Сигарета потухла, едва оказавшись в луже под ногами. Мужчина натянул капюшон почти на глаза и направился к тому, кто, присев на край заднего сиденья отечественного автопрома с проблесковым маячком на крыше, совершенно не замечал льющейся с небес воды.

Кто бы сказал Илье с утра, что вечером он окажется на лесной дороге в компании гражданина Великобритании, который прикончит собственную жену, чем запустит механизм звонков из маленьких кабинетов в большие, из городов в столицы – мегаполисы, заставит тех, кто уже отложил рабочие трубки и готов был предаться заслуженной и не очень лени, заняться делом.

Мог бы сейчас бухать в баре, дурак, а ты сидишь тут, под проливным дождем, и плачешь, жалобно так всхлипывая, как ребенок, сломавший любимую игрушку.

Илья от таких вот плаксивых старался подальше держаться. Не жалел. Не верил им. Не верил, что можно вполне осознанно спустить курок, и сожалеть об этом горько и безнадежно.

Вот зачем ты это сделал? Достала? Ну, так ушел бы, и все дела. Уж один бы не остался. Бабы от таких млеют: стрижка, хорошие шмотки, вон, даже под дождем свитер вид не потерял. Лицо приятное. Сколько тебе? Сорок пять по документам. Старше меня на целых семь лет, а на вид и не скажешь. Хотя при таком освещении… Ой, не льсти себе, мой друг Илья, выглядишь ты паршиво! Мешки под глазами больше щек!

Возле машины с мигающими огнями аварийки крутится эксперт Семеныч, мокрый и злой, но сосредоточенный и ответственный, как всегда. Его работу потом будут оценивать спецы международного уровня, и мужчина с мохнатыми седыми бровями и тонкими пальцами это нутром чуял, оттого ползал по луже, скопившейся возле машины пострадавшей, совершенно забыв про намокшие ботинки и брюки.

Его клиентку дождь тоже больше не заботил: тонкая струйка крови на виске не даст ей проснуться. Она – миловидная женщина средних лет, ухоженная, с густой рыжей шевелюрой. У нее красивые руки, ажурные маленькие серьги в ушах, серый свитер и темно-синие джинсы. Тонкое пальтишко брошено на заднее сиденье Адама.

В ее машине нет всех этих привычно женских погремушек. Только подставка под телефон, бутылка минералки в подстаканнике. Ее мобильный уже упаковали в прочный полиэтилен и перенесли в машину Ильи.

Ее зовут Хелен. Она художница: в багажнике обнаружился этюдник, в котором заполнены почти все листы, один оставался пустым, девственно белым, до той минуты, пока Илья его не открыл, и капли дождя от порыва холодного ветра тут же нарисовали на нем то, что понятно только самому дождю.

В портфеле нашлись еще и карандаши, мелки и старая тетрадь с листами в клеточку, стянутыми спиралью. Ее запихивали в портфель силой: листы погнулись и задрались. В ней по строчкам плывут витиеватые буковки. Почерк меняется и сильно, первая запись датирована 1997 годом. Личный дневник, который жертва вела на родном языке, несмотря на то, что гражданство России давно утратила. По крайней мере паспорт у нее был британский. С местом рождения «USSR». Что ж! Эта вещь может содержать информацию важную для следствия, и она тоже уже полиэтиленовом пакете, чтобы не испачкаться и не намокнуть. С обязательным занесением в протокол.

Сейчас скрупулезность и дотошность наше все. Ведь хоть и ясно – кто, не ясно – почему… А в их англосаксонской системы права странах не всегда понятно, что важнее, причина или следствие.

– Я закончил! – послышался окрик криминалиста.

Это хорошо…

Следователь направился к машине пострадавшей, по дороге набрав знакомый номер. Телефон все еще был выключен, сообщения до адресата не доходили.

Черт!

Скорая, которая давно уже должна была спасать жизни, стояла недалеко от места происшествия до распоряжения свыше. Никто не знал, чем может обернуться случившееся, а стать участниками международного скандала никому не хотелось.

– Сейчас набегут все до уровня области, – Семеныч захлопнул чемодан и устало. – Не простые индивиды, что он, что она!

Черт меня дернул приехать вечером в отдел…

Илье хотелось, чтобы проблесковые огни потухли и дали отдых уставшим глазам.

– Постнов будет минут через десять. Это его головная боль. Я вообще в отпуске. Мне бы моих с дачи забрать, а я тут завис. Жена обиделась, даже трубку не берет!

Снова попытка набрать номер. И опять провал.

Как же Илью бесили эти «женовьи шалости»: бросать трубку, обрывая разговор на полуслове, не брать г** трубку, когда ему надо понимать, что делать. Тактика школьницы! Наверно, в свое время она и была хороша, эта тактика, но не когда тебе за тридцать.

Семеныч оказался прав. Первые «важные» машины стали прибывать минут через пять. Их водителям, а иногда и пассажирам, приходилось топать по грязи до места происшествия, потому что «элитные места» заняли Илья, две машины ДПС, Семенычев «пыжик» и скорая.

Прискакал Постнов, которому совсем не хотелось общаться с подобной делегацией, но выбора не было.

– Поезжай! – посоветовал Семеныч, который удивительным образом оказался рядом, а Илья, в попытках дозвониться до родни, этого даже не заметил.

Следователь Тихомиров пожал руку эксперта и поспешил к своей кореянке, прижавшейся к кустам, крикнув сослуживцу:

– Ты все забрал?

Постнов, забавно смотревшийся со своим двухметровым ростом в окружении малышей в больших погонах, с самым несчастным видом махнул рукой. Мол, да.

– Илья! – окрикнул уже усаживающегося в машину следователя, прибывший начальник отдела, – в ГЛАВК в понедельник не забудь! И дело Соловьева! И отчет!

Свет от фар проезжавшего мимо автомобиля ударил в лицо. Колеса забуксовали поначалу, но выкинув фонтан мелкой гальки и грязи, вцепились шипами в асфальт. Да-да, у Ильи все лето не было времени сменить резину, при огромной любви и уважении к машинам. У него в этом году поспать-то нет времени. У него есть работа, много работы, столько работы, что сын Сашка казался ему подросшим, когда следователю удавалось побывать дома.

Кореяночка набрала скорость, и капли дождя усилили барабанную дробь по лобовому стеклу.

Дача родителей жены была в тридцати километрах от города. Машины встречались редко, но их свет резал уставшие глаза. Горло неприятно першило. Хотелось врубить обогрев, но тогда он задыхался от сухого воздуха под напором бьющего в лицо из кондиционера.

Дорога заняла неожиданно много времени, оттого обнаружить, что дача пуста, было вдвойне неприятно. Зато, словно в качестве издевки, жена взяла трубку после первого гудка.

– Свет, ты позвонить не могла?

– Так я думала, ты уже не приедешь! – спокойно ответствовала жена. – Мы уехали на последней электричке!

Илья был зол, страшно зол: ему пришлось переться в такую даль в то время, как жена с сыном и тещей уже три часа как дома.

– Я звонил тебе, ты телефон выключила!

– Он сел из-за Сашкиных игр. Зарядка дома осталась. Позвонил бы маме!

Блин…

– Захвати папину куртку! И хлеба купи!

– Сама купишь! Я тут ночевать останусь, – обиделся Илья и отключился.

Ехать в ночь по заливаемой дождем трассе совсем не хотелось. А приехать, чтобы потом выяснять отношения на ночь глядя, и опять оказаться виноватым, просто потому, что спорить со Светкой, так же глупо, как со стенкой, тем более.

Илья устал. Устал до крика.

Наверное, период такой. Бывает…

Завтра последний день отпуска, которого у него по сути-то и не было. Потому что отпуск, это время, когда доделываешь на работе то, что не успел, пока работаешь. А еще есть дача, а еще есть ремонт.

Илья выскочил под проливной дождь, распахнул ворота, сваренные из металлических уголков и сетки-рабицы, загнал машину под навес из шифера и пожелтевшего винограда.

В кармане водительского кресла лежала заначка для тестя – наливка, которую готовил сослуживец. Она была хороша, в ней не чувствовалось пятидесяти градусов, только мягкий смородиновый вкус, как у лимонада.

Распахнув заднюю дверь авто, Илья чертыхнулся: Постнов, даже не удосужился проверить, схватил вещи в охапку и потащил, а тем временем запечатанный в пакет дневник валялся на пыльном коврике. Хотя, по чести, Илья бы его и сам не заметил, если бы не уронил бумаги, выползшие из кармана вместе с небольшой бутылочкой.

С утра придется заехать на работу…

Илья прихватил бутылку и захлопнул дверь. Дождь все так же поливал, но теперь это мужчину не трогало, навес надежно защищал от воды, не зря он лично ползал по стропилам – тесть был склонен к размаху, он бы все шесть соток под навес упаковал, если бы супруги не побаивался.

Привычка, заставлявшая следователя переворачивать бумаги на столе текстом вниз и закрывать сейф, сработала и на этот раз, а и дневник убитой занял место на столе, покрытом цветастой клеенкой. Нельзя оставлять улики без присмотра.

Картошка с луком зашкворчала в огромном количестве масла на большой чугунной сковороде, заполнив кухню непередаваемым духом, отчего желудок, только что обласканный наливочкой, заурчал. От хлеба осталась одна горбушка, сахара два кубика. Зато помидоры и огурцы в банках. Яблоки поздние. Не очень сладкие, но полные сока, который донесут почти до февраля.

Светка пару раз звонила, но трубку Илья не брал, надо же побыть обиженным хоть иногда, обычно это ее привилегия. Да и о чем говорить?

Все беседы с женой уже давно сводились к трем темам. «Ты дома не бываешь!» или «С ребенком не занимаешься!» или «Денег мало!» Бывает и вариация на тему – «Толку от твоей работы ноль»!

Сковородка спряталась под большой прозрачной крышкой. Чайник вскипел. На цветастой тарелке лежали горбушка, три крутобоких маринованных огурца, зубчик чеснока, рядом в большой миске исходила парком картошечка.

Дождь продолжал настойчиво барабанить по откосу окна, видимо, требуя впустить на рюмочку.

От запаха, тепла и не яркого света на кухне стало уютно, хотя на самом деле тут всегда уютно: сушились травы, лежали яблоки, стояли банки с овощами, в большой коробке старые игрушки Саньки, на стуле выстиранные рабочие рубашки Ильи и тестя. Пол, выкрашенный в кирпично-красный цвет, всегда чисто выметен, на окнах занавески с тонкими паутинками по углам.

Илья вдруг застыл с рюмочкой у рта, осознав, что давным-давно не был в такой оглушающей тишине. И давным-давно не видел такой тьмы за окном, как сейчас, настоящей ночи, которую не прорезают фонари, лампы, фары, огни соседних домов и мигалок.

Даже не по себе как-то. Будто один во всем мире. Вот тебе и одиночество – вещь полезная, а иногда необходимая. Так наслаждайся. Но нет же…

Захотелось живого.

Илья опрокинул еще одну рюмочку, ополовинил тарелку с картошкой, и тут взгляд его упал на диван, куда он переложил дневник убитой. Тетрадь, ярко-зеленая с ярко-розовыми цветами, потертая уже. Или может блеклый свет лампочки под потолком кухни создавал такое впечатление.

Следователь тщательно вытер руки полотенцем и перебрался с шаткого стула на диван. Дневник освободился от пленки. Его все равно читать, почему бы и не сейчас? Хорошая вещь, на самом деле! Для таких, как Илья. Многое может рассказать. Но представить себе, что его мысли кто-то прочитает, самому Тихомирову было неприятно. Хотя вряд ли бы кто продрался сквозь тонны мата. Да и о чем ему писать? О работе, ссорах?

В тетрадке, в отличии от этюдника, еще было достаточно пустых листов, чтобы писать о хорошем, а получается, что больше некому. На последней странице запись была сделана позавчера.

«Артур прилетел, не отстает, все хочет услышать то, что сам себе придумал. А я устала. От него и ото всех. Мне не закончить картину до выставки, я просто не нахожу в себе сил писать радость, и понимаю, что сейчас она больше похожа на мой замысел, чем если бы вся лучилась яркими штрихами гнусного и лживого оптимизма. Все надо видеть в истинном свете, правда, Илюш?»

Следователь едва не выронил толстую тетрадь. Ветер хлестнул в окно дождевой водой.

Из дневника выскользнула помятая глянцевая брошюрка с заломленными углами.

«Выставка художницы Елены Ветровой, 2002 год «Как могу, я пишу любовь»

На обложке одна из картин автора: залитый теплыми солнечными лучами, знакомый очертаниями город, набережная, изгиб реки, замершие у парапетов парочки, дети, и все это с высоты птичьего полета с крылом, прорисованным до волоска.

Илья в живописи не понимал, но то, что от картины веяло теплом, радостью почувствовал. Тот, кто рисовал – любил свой город, любил мир.

В поисковике забито имя.

«Хелен Джонсон, в девичестве Елена Ветрова, российская и британская художница, в настоящее время живет и работает в Лондоне. Замужем за британским бизнесменом, Артуром Джонсоном. Номинант… Лауреат… Теплые тона… На фоне грубой современности… Позитивный взгляд…»

В статью была включена фотография, где убитая и ее убийца стоят, улыбаясь на камеру.

Нежный овал лица, рыжие непослушные кудряшки, яркие глаза, в них улыбка и тепло и… какая-то беззащитность.

– За что же он тебя так, Лена?

***

Утро не сильно отличалось от ночи, толстенные осенние тучи заволокли небо, не пропуская и лучика, от чего мир погряз в сумерках, и хочется зажечь побольше света, чтобы выдернуть себя из этого зыбкого серо-сизого тумана.

Илья поежился и, дотянувшись до куртки, висевшей на спинке стула, накинул ее поверх пледа, в который укутался, не раздеваясь.

Согрела не тонкая кожанка, а ее тяжесть, и сон, который еще не отпустил, опять окружил, захватил в свой плен, погрузил на такую глубину, откуда по своей воле и своими силами человеку не выбраться. Жалко, что это глубина не дарила покоя, наоборот, она тревожила. Заставляла крутиться на диване в надежде убежать от мыслей.

Пол ночи Илья читал дневник, почему-то начав именно с конца, может из-за обращенного будто к нему вопроса погибшей, а может потому, что эта книжечка больше напоминала ребус, и вместо того, чтобы расставить все точки над i в конце, она наоборот должна дать ответ в самом начале на первых страницах.

Его, как следователя, интересовал вопрос, почему Артур Джонсон приставил пистолет к ее виску, а как любопытного человека, кто такой этот Илья?!

Любовник и возможный мотив? Отец? Брат?

Но во многих записях Хелен он существовал абстрактно, как выдуманный друг у ребенка. Обычно, мы описываем свое отношение к событиям жизни дорогого человека. Но у этого «Ильи» не было жизни. Она доверяла, поверяла, советовалась, а он… Он не отвечал, просто само его «существование» давало ей силы приходить к каким-то выводам и решениям.

Она рассказывала ему о том, как паршиво прошла выставка в Брюсселе. Нет. Там был успех, коммерческий успех, и Артур доволен. Но от каждого такого мероприятия Елена Ветрова получала все меньше удовольствия. Стоимость ее картин и «объем их продаж» росли, но они были словно отштампованные на принтере репродукции. Хелен давно их переросла. Она начала рисовать совсем другие картины. И каждая из них требовала огромной внутренней работы, осмысления нужности и важности каждого мазка, и иногда даже для самой себе нежели для других, просто настроения уже мало. Она пришла к осознаю, что у настоящего света, у настоящего тепла гораздо больше темных оттенков, и они так же обязательны, как и светлые. Но новые работы обходили стороной, даже порой не веря, что они ее авторства. Она ощущала себя так, будто на нее, взрослую женщину, нацепили розовое в рюшах детское платьице и дали в руки шарик. Она стала заложником одного образа, пусть и такого продаваемого.

Она поведала ему о том, как тяжело общаться с людьми, видеть зависть и безразличие, как сложно это переродить в картину, где все противоположно, ту, которая продастся. И с каждым годом, с каждым разом все сложнее.

Она писала ему, как трудно с Артуром, который не хочет понять смену ее стиля, не хочет поддержать, хочет оставить все как есть, отказываясь замечать, что Хелен изменилась. У него свои дела, но он пытается контролировать ее творчество, считая, что художник – это финансист, который должен стремиться исключительно к продаваемости.

Она говорила с ним о том, что порой очень хотела бы все бросить, только понимала она, что внутренний пожар-желание писать никуда не делось бы, а если бы его удалось потушить, то она стала бы совсем пустая, как скорлупа от яйца.

Он читал, отматывая жизнь Хелен назад. И чужая, непохожая на его судьба вроде бы в сытости и достатке на самом деле ставила перед женщиной те же вопросы, что и перед ним. Это заставляло ожесточенно тереть лоб, кривиться, хмуриться, или, заложив пальцем страницу, уставиться в пустоту, зависнув, как плохой компьютер.

Мать была против ее увлечения живописью, считая это пустой тратой времени, мазней. Отец не думал перечить супруге.

Артур часто недоволен тем, что она может писать ночи и дни напролет. Он не понимает, что по-другому нельзя. Да, это искусство, но это и работа, а работа бывает разная. Похоже, Хелен еще больший перфекционист, чем сам Илья, славившийся на весь отдел неспособностью отдыхать даже будучи в отпуске.

«Я все думаю о детях, о том, что действительно ли я этого хочу, или это принуждение, которого хочется избежать. Одни шепчут, что будь рядом со мной «тот» человек, я о подобном не задумывалась бы, другие убеждают, что людям моей «профессии» надо отдаваться искусству, а не семейной жизни, третьи считают, чтоб заводить детей надо для себя, а не для семьи… а четвертые, они просто живут, и даже подобным вопросом не задаются, у них все происходит тогда, когда надо, и так, как надо, и у них всему есть свое время… Как бы я хотела отнести себя к последним. У них, если надо, есть «тот» человек, и часто они сами для себя «такие» люди, и даже при «такой» профессии.