Читать книгу Моя бабушка едет в Бразилию - Алиса М. Штейн - Страница 5

Галя в школьной форме

В Архангельск семья прибыла к осени. Низкое северное небо, сквозь которое едва проглядывало немощное солнце, нагнетало тоску и безнадежность. После цветущего Бердичева, сияющего золотыми куполами, Архангельск выглядел подавленным и мрачным.

На первое время приютились у Ириши, старшей сестры Зои. Та с детьми жила на окраине города, в рабочем поселке под названием Сульфат. Деревянные двухэтажные бараки напоминали стаю черных подбитых ворон, мучительно пытающихся спастись. Дощатые мостки, прикрывающие маслянистые лужи, зияли дырами. Тут и там мостки были разбиты и держались на честном слове; Женька иной раз мог разбежаться, прыгнуть как на трамплине и окатить девчонок серой жижей.

– Фу-у-у, как тут воняет, – затыкали нос дети, спасаясь от зловония, исходящего от целлюлозно-бумажного комбината, расположенного в поселке.

– Ишь, галантерею им подавай, – недовольно ворчала мать, у которой забот было гораздо больше, чем привыкнуть к запаху.

Галя пошла в школу. Ее переводной табель пестрел пятерками. Однако учительница русского языка отчего-то невзлюбила новую ученицу. Не то чтобы она вредничала, скорее относилась к Гале с въедливой придирчивостью: то и дело перебивала девочку, исправляя ошибки, на которые в украинской школе и вовсе не обращали внимания. И тут на помощь пришел Тарас Шевченко, революционный украинский поэт. На дом задали выучить стихотворение Шевченко, и когда на следующий день Галю вызвали к доске, она без запинки со всем пылом сердца продекламировала:

– Як умру, то поховайте

Мене на могилі,

Серед степу широкого,

На Вкраїні милій:

Щоб лани широкополі,

І Дніпро, і кручі

Було видно, – було чути,

Як реве ревучий!

Класс завороженно замер. «А еще можешь?» – выкрикнул кто-то. «Могу», – Галя упоенно читала стихи любимого Тараса Шевченко, вкладывая в каждое слово тоску по улюбленій україні. Учительница прониклась способностями ученицы и изменила свое отношение. А Галя всерьез взялась за русский язык, и уже очень скоро писала диктанты без единой ошибки.

У Ириши семья Зои прожила недолго. Как говорится, «гости хороши на три дня». Ириша замучила Зою и детей придирками. Её раздражало всё, что бы ни делала младшая сестра. Может, виной тому была собственная нелегкая доля… Еще до войны Ириша потеряла одиннадцать детей: болезни забирали малышей одного за другим, несмотря на горячие молитвы и горькие слезы матери. Осталось двое, самый старший сын и самый младший. Как только началась война, старший, Николай, которому едва исполнилось восемнадцать, ушел на фронт и в первые же дни попал в плен. Пять лет ада превратили молодого парня в нервное запуганное существо. Потом были допросы в НКВД и уже наши лагеря. Вернувшись, он честно пытался наладить жизнь, женился, устроился работать, но страх голодным животным въелся в его сознание – Николай стал пить и болеть. Ириша жалела сына, увещевала, но ничего поделать не могла. В итоге сосредоточила все свои надежды на младшем – Володе: выучить, устроить, женить.

Возможно, истерзанное материнское сердце не могло побороть зависти к младшей сестре, у которой было всё: выживший на войне муж, здоровые дети и двадцать лет в запасе. «Всё равно разведу тебя со Стенькой», – кричала она в приступе темной злобы, не понимая себя и страдая.

Когда терпеть эти приступы стало невозможным, Зоя со Степаном и детьми съехали, поселившись в рабочем общежитии на Пролетарской улице. Комнатка в бараке была крошечной – девять метров. Всё, что туда влезало – это кровать, стол, небольшой шифоньер да табуретки. Родители спали на узкой железной койке, скрипучей, с провисшими пружинами. Как они туда умещались вдвоем – загадка. А дети и бабка Ваганка располагались на полу, на матрасах и подстилках.

Новая квартира в настоящем деревянном доме на проспекте Ломоносова показалась Гале просто раем. Там было целых три комнаты, большая общая кухня, ванная и интеллигентная соседка Эрика Альбертовна, которая говорила по-немецки и играла на пианино. Под окнами был разбит небольшой палисадник, в нем росла рябина, из ярко-оранжевых ягод которой осенью варили горьковатое варенье.

Немногим позже Галя узнала, что отец вселился в эту коммунальную квартиру в буквальном смысле самозахватом, по совету председателя облисполкома. Офицерская семья, проживающая там ранее, съехала, и Степан не растерялся. Приходили какие-то строгие дядьки, громко разговаривали, заставляли покинуть помещение, пугали. Но никто не решился выставить на улицу фронтовика с тремя детьми. Так семья и осталась жить на Ломоносова.