Читать книгу А собаку я возьму себе - Алисия Хименес Бартлетт - Страница 3

Мы тщательно обыскали квартиру, которую Игнасио Лусена Пастор снимал в старом квартале, – довольно жалкую халупу, тем более что жилец даже не удосужился привести ее в более или менее божеский вид. Стол, четыре стула, телевизор и диван, почти готовый продемонстрировать свои внутренности, составляли все убранство гостиной. Спальня тоже не выглядела слишком уютной, в ней стояли раскладушка, этажерка с журналами и стол, похожий на пюпитр, в ящиках которого мы обнаружили писчую бумагу и пару бухгалтерских книг, которые Гарсон забрал в качестве вещественного доказательства. Остальное не представляло особого интереса – немногочисленные личные вещи мало что говорили о привычках либо предпочтениях их хозяина. Вот журналы немного выдавали его вкусы: то были еженедельники, посвященные автомобилям и мотоциклам, журнал с голыми девушками, а также разрозненные выпуски трех энциклопедий. Одна из них была посвящена Второй мировой войне, другая – породам собак и третья – фотографии. Единственным украшением комнатушки были два грубо вылепленных из глины голубка, которых Лусена разместил на своем ночном столике.

– Если ваша версия верна, Гарсон, и он торговал наркотиками, то не должен бы он в таком случае быть чуточку богаче?

– Да это же самая что ни на есть мелкая сошка!

– Однако же избили его зверски. Слишком для человека, занимающегося мелкими делишками, вы не находите? Это не укладывается у меня в голове.

– А вы рассчитываете свои силы, когда прихлопываете комара?

То, что говорил Гарсон, не было лишено смысла, однако факты, в том числе связанные с преступлением, стремятся к гармонии, а в его рассуждениях было что-то такое, что не сочеталось с хорошо выстроенной гипотезой. Столь свирепая месть требовала веского мотива.

Ящики письменного стола оказались пусты. Неужели этот человек ничего не хранил? Какого дьявола он тогда завел себе письменный стол? Ни единой бумажки, даже квитанции за газ отсутствуют. Возможно, конечно, что кто-то, избив жильца, потом очистил его квартиру, но в таком случае он же и навел в ней снова порядок.

Мы отправились расспрашивать соседей. Они не встретили нас аплодисментами. Уже в третий раз им пришлось отвечать на одни и те же вопросы: вы знакомы с Лусеной? Видели ли его хоть раз? Часто ли он здесь бывал? Все ответы сводились к одному категорическому «нет». Мы показали им фотографию, на которой пострадавший был запечатлен на больничной койке, однако она не только не помогла пробудить воспоминания, но, напротив, до того встревожила опрашиваемых, что полностью отшибла у них память. Для всех этих людей Лусена никогда не существовал. Они боялись, но не чего-то осязаемого и конкретного, внешнего и реального, а всего изменчивого и эфемерного, то есть самой жизни. Они испытывали страх как некую всеобъемлющую и абсолютную субстанцию. Как нечто тотальное. Наверное, это было единственное, что в них действительно присутствовало: страх. Брошенные женщины, утратившие надежду юноши, нелегальные чернокожие иммигранты, нищие арабские семьи, безработные пьяницы и старики с десятью тысячами песет пенсии. Они никого не знали, и их никто не знал. Они не разговаривали и не улыбались, погруженные в состояние, близкое к животному, в силу того что были лишены всего человеческого. Как не похожи были эти недоверчивые люди на веселых домашних хозяек, которых мы на днях опрашивали в квартале Кармело. Жизнерадостные женщины, что оживленно болтали, убирались у себя дома с помощью средств, пахнущих сосной, носили яркие разноцветные халаты и держали на телевизоре фотографию сына, проходящего военную службу. Это была та самая дистанция, отделяющая пролетариат от маргиналов.

Мы вышли из обшарпанной квартиры, ничего не добившись. Игнасио Лусена Пастор оказался призраком, который жил там, пользуясь своей бестелесностью, чтобы вращаться среди живых. Мы уже собирались перейти на другую сторону улицы, как вдруг кто-то окликнул нас от дверей. Это была одна из соседок, которых мы только что опрашивали. Я хорошо запомнила эту женщину, очень молодую, несомненно марокканку, вышедшую открыть нам дверь в окружении целого выводка ребятишек, мал мала меньше. Она сделала нам знак, чтобы мы подошли, не желая выходить на свет. Говорила она на примитивном испанском, мягком и прерывистом, как дыхание.

– Я дважды видела этого человека в одном и том же баре. Я была на улице, а он внутри.

– В каком баре?

– Через две улицы отсюда, на правой стороне, бар «Фонтан». Там всегда мужчины выпивают.

– Он был один?

– Не знаю. Я шла в магазин.

Несмотря на страх, она улыбалась. У нее были очень красивые глаза – черные и бездонные.

– Почему вы не сказали об этом сотрудникам городской гвардии? – спросил Гарсон.

– Дверь им открыл мой муж, не я.

– А ваш муж не хочет осложнений, верно?

– Мой муж говорит, что это не наши проблемы. Он каменщик, хороший работник, но не хочет проблем из-за испанцев.

– Но вы так не думаете? – мягко спросила я.

– Для моих детей эта страна уже родная, они в этой стране пойдут в школу. Главное – не делать ничего плохого, не обманывать.

– Я вас очень хорошо понимаю.

– Не рассказывайте, что я с вами разговаривала.

– Обещаю, что об этом никто не узнает.

Она улыбнулась. Ей было не больше двадцати пяти. Ее силуэт растворился в темноте.

– Вот это я понимаю! – воскликнул довольный Гарсон. – Примерная гражданка, да и только!

– Да, и вы можете побиться об заклад, что наша великая страна раскроет объятья ее детям, примет их с любовью и сделает для них элементарные вещи. Фактически она уже делает это – вы видели, в каких условиях они живут?

– Все наладится, Петра.

– Только не клянитесь на Библии.

Гарсон покивал головой как человек рассудительный, терпеливый и уравновешенный. По его мнению, я часто впадала в крайность при изложении своих взглядов.

Затем, разумеется, мы отправились в бар «Фонтан». В моем возрасте уже следовало бы понять, что бар отягощает биографию любого испанца, точно так же, как в биографии шведов непременно присутствует дом с паркетным полом. Тут не важен ни класс, ни верования, просто где-то в глубине у каждого простирается эта нейтральная и общая с другими территория, где нет виноватых и где ты можешь дать полную волю самым подлинным сторонам своего эго. Как я и воображала, «Фонтан» занимал в социальной пирамиде отечественных баров самый низ, так сказать, подвал. Пышный, словно барочная церковь, с собственным алтарем в виде стойки и с витражами, расписанными блюдами с мидиями и желтой паэльей, этот бар принадлежал к числу самых убогих заведений такого рода, куда я никогда не заходила. Многочисленные прихожане громко переговаривались, сидя за столами, уставленными бутылками, а главный священнослужитель с шумом мыл стаканы.

Мы представились хозяину, показали ему фото Лусены и получили неохотные ответы типа: не знаком, никогда его не видел. То же самое повторили и трое клиентов, игравших в карты за засаленным столом в углу бара.

– Но, насколько мы понимаем, он здесь часто бывает.

– Неправильно вы понимаете. Он не из постоянных клиентов, иначе бы я его вспомнил. Но если он всего раз или два заходил… что ж, сюда многие заходят.

Больше мы из него ничего не вытянули. Впрочем, возможно, он говорил правду: то, что арабка видела здесь пару раз Лусену, не означало, что он был завсегдатаем.

– Вы обратили внимание, Петра, что в детективных фильмах всегда известно, кто из персонажей лжет? И как это у них в кино получается?

– Одно мне совершенно ясно, Гарсон: дерьмовое это дело, и продвинуться в нем хотя бы на шаг равносильно победе.

– Все дела такие.

– И вся эта обстановка: непонятный тип, избитый в темном переулке, грязные квартиры, нелегальные иммигранты, вонючие бары… Поистине комиссар подсунул нам жемчужину криминалистики!

– А вы бы предпочли что-нибудь другое? – насмешливо осведомился Гарсон. – Маркизу, повешенную в своем дворце на шелковом чулке? Или похищенного шейха?

– Идите к черту!

Я слышала, как он от души смеется за моей спиной. Однако он был прав. В жизни не бывает ни легких дел, ни абсолютных добродетелей, ни вечного зла, а потому нам не оставалось ничего иного, кроме как не падать духом. Я повернулась к нему:

– Пришлите своего человека в этот бар. Пусть сидит там круглые сутки. Ясное дело, инкогнито и чтобы ушки держал на макушке. По крайней мере, в течение недели. И перестаньте насмехаться над своим начальством!

– Вижу, что вы в ужасном настроении, а между тем не все так плохо. Мы встретили весьма законопослушную женщину, молодую марокканку.

– Не напоминайте о ней, мне становится грустно, когда я представляю, какая у нее жизнь.

– Снова ваша жалость?

Я взглянула на него – он был такой радостный, такой довольный, как будто мы с ним были двумя школьниками на переменке или двумя клерками во время перерыва на кофе.

– Знаете, почему со мной это происходит, Фермин? Потому что в последнее время я слишком мало занимаюсь сексом.

Он тут же отвел взгляд, улыбка застыла на его лице. Цель поражена.

– Черт побери, инспектор!

– Я серьезно говорю, это ведь доказано: когда перестаешь вести активную сексуальную жизнь, начинаешь ощущать жалость к слабым и обездоленным. И наоборот, если ты интенсивно занимаешься сексом, то чужие беды затрагивают тебя гораздо меньше… Ты их просто не видишь.

Гарсон смотрел по сторонам, стараясь скрыть замешательство. Он по-прежнему оставался все таким же застенчивым. Любопытно, достаточно небольшого удара по традиционной структуре общения, чтобы перегородки, разделяющие друзей разного пола, зашатались, как при землетрясении.

– Напоминаю вам, что я дважды разведена; имеется в виду, что мне знакомы прелести супружеской близости… скажем так, длительной близости. Однако же теперь все это происходит так скоропалительно…

Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Гарсона, даже с учетом того, что он называл моей «природной оригинальностью». Он надел плащ и посмотрел на серое небо взглядом метеоролога.

– Как вы думаете, инспектор, дождь будет? Лучше нам вернуться в комиссариат и выяснить, что собой представляют эти чертовы тетради, которые мы нашли.

Цель поражена и потоплена.

Инспектор Патрисио Сангуэса, специалист по финансовым преступлениям, бросил взгляд на бухгалтерские книги Лусены. Ему не понадобилось много времени, чтобы обнаружить, что тетради пронумерованы, то есть имеют соответственно номера один и два. Затем он погрузился в изучение страниц, исписанных почерком малограмотного человека. Он рассматривал их по многу раз, перелистывал взад и вперед и при этом массировал себе подбородок на манер философа-сократика. Мы с Гарсоном в благоговейном молчании курили, с каждым разом все больше убеждаясь, что замешательство, демонстрируемое нашим коллегой, есть признак некоего существенного предчувствия. Наконец он заговорил:

– Это очень странно. Как сами можете убедиться, это не официальная и не коммерческая бухгалтерия. Нет упоминания ни НДС, ни других показателей, связанных с какой-то торговой либо производственной деятельностью. Возможно, речь идет о записях для внутреннего пользования. Но тогда возникает вопрос: а что, собственно, тут учитывается? Статьи какие-то странные, цифры тоже, а временные сроки – вообще бессмыслица.

– Можешь привести примеры?

– До они на каждой странице. Вот смотрите: «Ролли: пять месяцев. От 5000 до 10000. Сакс: 4 года. 7000. Джар: 1 год. 6000 минус расходы».

– Видимо, это шлюхи, – сказал Гарсон.

– Заключать со шлюхой договор на четыре года? Какой смысл? А эти имена!

– Возможно, это клички.

– Не знаю. Я передам тетради моим людям, чтобы они внимательно просмотрели их строчка за строчкой, а после скажу, в чем тут дело. Пока же можно думать что угодно.

Я взяла такси и поехала домой: пора было заняться собакой. Как только я открыла дверь, меня встретил громкий лай, заставив подозревать худшее, например, что вся моя мебель приведена в негодность. Увидев меня, Ужастик запрыгал, словно суфийский дервиш, в полном экстазе. Он любил меня, ну возможно ли такое? Он признавал меня своей спасительницей и благодетельницей, отдавал мне искреннюю дань вечной преданности. Если бы я знала, что завоевать собачью любовь так просто, то, возможно, не стала бы дважды выходить замуж. Я отправилась проверить, не натворил ли чего песик в мое отсутствие. И быстро успокоилась: новый жилец сделал свои дела в уголке сада, не тронув ни ковры, ни мебель. «Очень хорошо», – сказала я ему, подразумевая, что так и следовало себя вести, и погладила его нелепую голову. Пес вытянулся от удовольствия, отчего сделался еще уродливее.

Печенье, которое я оставила в качестве единственной еды, исчезло. Я задумалась, подходит ли такая пища собаке. Наверняка нет. Я поискала в «Желтых страницах» какое-нибудь ближайшее заведение, занимающееся домашними животными. И быстро наткнулась на название, показавшееся мне идеальным: «Собачий очаг». Оно не отличалось оригинальностью, зато в его каталоге числилось буквально все, начиная с консультаций ветеринара и кончая питанием и средствами гигиены.

– Ну что же, Ужастик, – сказала я, – пора нам сделать первый шаг, не имеющий отношения к полиции.

Поскольку поводка у пса пока не было, мне опять пришлось нести его на руках.

Магазин был красивый и просторный. Меня встретил мужчина примерно моего возраста, атлетически сложенный, и с улыбкой спросил, чем может служить. Я растерялась, поскольку понятия не имела, что именно мне нужно.

– Понимаете… – начала я, – в силу обстоятельств, не имеющих отношения к делу, я унаследовала этого пса. – Я продемонстрировала ему Ужастика, убежденная, что вызову у него сочувствие. – Так что мне нужно все, абсолютно все, в чем может нуждаться собака, начиная с визита ветеринара.

– Понимаю, – сказал он довольно низким голосом. – А я как раз ветеринар. Это заведение принадлежит мне, и наверху располагается мой кабинет, но, поскольку мой помощник отлучился, я могу, если хотите, осмотреть собаку прямо здесь.

Я кивнула. Он присел на корточки рядом с Ужастиком.

– Как его зовут? – спросил он снизу.

Я на мгновение замешкалась, потом призналась:

– Ужастик.

Он поднял голову, пристально взглянул на меня, так что я успела рассмотреть, что глаза у него темно-зеленые, и улыбнулся, обнажив безукоризненные зубы.

– Вы знаете, сколько ему лет?

Я покачала головой. Он раскрыл Ужастику пасть и вгляделся в нее.

– Полагаю, ему около пяти лет. А предыдущий хозяин вам известен?

– Да, это мой приятель.

– Я спрашиваю вас, потому что зачастую мы должны принимать во внимание привычки, обретенные собакой благодаря первому хозяину.

– Понятно, – сказала я, начиная терять спокойствие.

– Похоже, со здоровьем у него все в порядке. Ваш приятель не говорил, делал ли он собаке прививки?

– Нет, не говорил, и я уже не могу у него спросить… Он отправился в путешествие.

– Хорошо, тогда мы на всякий случай введем ему ежегодные вакцины. – Внезапно что-то привлекло его внимание. Он дотронулся до уха Ужастика. – Смотрите-ка, у него шрам! Похоже на укус, да, это безусловно укус большой и свирепой собаки, поскольку шрам очень глубокий.

– Он недавний?

– Нет-нет, он выглядит достаточно старым. На этом месте уже никогда не вырастет шерсть, хотя след от укуса почти незаметен и пса совершенно не уродует.

Я глупо хихикнула:

– Вы полагаете, его возможно еще больше изуродовать?

Мой собеседник встал во весь рост – высокий, широкоплечий, с коротко подстриженными русыми волосами.

– Не бывает уродливых собак, просто не бывает. В каждой есть свои элементы красоты. Только надо уметь их разглядеть.

– Что же вы разглядели в моем псе? – спросила я всерьез.

Он нагнулся и, опершись ладонями в колени, присмотрелся к Ужастику.

– У него очень благородный взгляд, а ресницы длинные и загибающиеся кверху.

Я тоже наклонилась.

– И правда, а я и не замечала.

Оба мы одновременно почувствовали нелепость ситуации и резко выпрямились, постаравшись выглядеть серьезнее, чем требовалось. Дальше все пошло гораздо быстрее, ветеринар занялся своим делом и ввел псу вакцину. Затем он вспомнил о другой своей роли и выказал готовность продать мне все, в чем нуждался мой новый друг. Я сразу поняла, что Мачадо, любитель разъезжать «без багажа, налегке»[2], никогда не мог бы себе позволить завести собаку. Я приобрела ошейник с поводком, шампунь против паразитов, щетку, автопоилку, кормушку, мешок с кормом, корзинку-кровать, салфетки для чистки ушей и, отдельно, для чистки глаз. В общем, целое приданое, от которого не отказалась бы дочка магната. Разумеется, я не могла все это унести, а потому ветеринар записал мой адрес и пообещал, что его помощник сегодня же доставит все покупки мне на дом. Пришлось заполнять карточку клиента. Поскольку мне не хотелось ловить на себе любопытные взгляды и пускаться в объяснения, в графе «Профессия» я указала: «библиотекарь».

Вернувшись домой, я налила себе на два пальца виски и уселась читать газету. Ужастик явно одобрил мои привычки, потому что быстренько развалился рядом и заснул. Кажется, его ресницы и в самом деле были сильно загнуты. Забавный тип этот ветеринар и довольно приятный. Вообще интересный мужчина, да что там интересный – красавец, самый настоящий красавец. Наверняка женат и имеет пятерых детей, или гомосексуалист, или его «помощник» на самом деле – двадцатилетняя девушка, с которой у него роман. В любом случае это создавало трудности для осуществления того, чего, как я заметила, чертовски мне хотелось: очутиться с ним в постели. То, что я сказала Гарсону, было голой правдой, мои интрижки в последние два года производили жалкое впечатление, итог был весьма неудовлетворительным. Думаю, что в целом их можно было определить как чересчур обезличенные. Я вздохнула.

Через час в дверь позвонили. Я бросилась открывать, Ужастик путался у меня под ногами, и, когда наконец дверь распахнулась, у меня не осталось сомнений в том, что сам Господь ниспослал мне этого шелудивого пса. Передо мной стоял ветеринар собственной персоной, нагруженный объемистой коробкой.

– Моему помощнику пришлось срочно уехать, так что я пришел сам, как только закончил прием. Не слишком поздно?

Я лихорадочно соображала, что на мне надето в качестве домашней одежды. Вроде бы ничего особо кошмарного.

– Поздно? Да ну что вы! – с улыбкой произнесла я. И застыла на месте как идиотка.

– Можно это куда-нибудь поставить? – спросил он.

– Ох, извините! Проходите, пожалуйста.

Если я и дальше буду демонстрировать свою тупость, эта ослепительная красота покинет меня так же внезапно, как появилась.

– Можно поставить коробку здесь, если вас не затруднит.

Ужастик приплясывал вокруг гостя, обнюхивая его.

– Прекрасно, вижу, что он меня узнал. Знаете, я забыл вас предупредить: нужно заботиться о том, чтобы в поилке все время была свежая вода. Это все-таки сухой корм, он требует большого количества жидкости. Питье собаке необходимо.

Я улыбнулась:

– Кстати, о питье: как вы насчет пропустить рюмочку?

Он изумленно замер. Должно быть, подумал, что только сорокалетние бабенки атакуют так прямолинейно. В общем, я, видимо, вышла за рамки, слишком резко перейдя от одного к другому. И попыталась смягчить свой просчет:

– Я увидела, как вы тащите эту тяжеленную коробку… Конечно, если кто-то вас дожидается…

– Никто, – пробормотал он. Потом, оправившись от неловкости, с беспечным видом произнес: – С удовольствием выпью с вами.

Не помню, чтобы когда-нибудь делала столь сильный ход, но как прикажете поступать охотнику, когда добыча не пытается убежать и к тому же находится на расстоянии выстрела?

– По правде говоря, приглашаю вас не без задней мысли. Собираюсь задать вам множество вопросов насчет собак, – крикнула я из кухни.

– Задавайте! – отозвался он, освобождая тем самым мне проход, через который я хотела проникнуть.

Я положила лед в его стакан и протянула ему с потугами на кокетство, о котором, казалось, и думать забыла.

– Расскажите мне обо всем, что я должна знать, чтобы стать настоящей хозяйкой собаки.

Он рассмеялся, и звуки его голоса напомнили мне очаровательное Моцартово арпеджио.

– Прежде всего вы должны знать, что собака будет всегда любить вас, что бы ни случилось. Она никогда ни в чем вас не упрекнет, не осудит ваше поведение или поступок. И будет абсолютно счастлива всякий раз, как вас увидит, у нее не будет ни хороших, ни плохих дней. Она никогда вас не предаст и не уйдет к другому хозяину. Однако наряду с этими замечательными достоинствами вас ждут известные неудобства – собака всегда будет зависеть от вас, никогда не станет самостоятельной, как это обычно происходит с ребенком, и, возможно, именно вам придется определять момент ее смерти, если сопутствующие старости болезни превысят меру.

Я слушала его как завороженная. Его краткая речь показалась мне самой поэтичной из всего, что я слышала в последнее время.

– А что взамен должна делать я?

– В общем-то немного: кормить, минимально заботиться, ну, а если вы действительно хотите получать от нее удовольствие, то наблюдать за ней. Обращайте внимание на настроение, проявляющееся в некоторых ее движениях, на тоску в ее вздохах, на то, как радостно она вертит хвостом, на честность ее взгляда…

– На простодушие, – добавила я на грани инфаркта.

– На простодушие, – подтвердил он, глядя мне прямо в глаза.

Боже, такого не может быть на самом деле! Он оказался нежным, умным, мужественным, обаятельным. Да я была бы готова приютить у себя боа-констриктора, если бы только он расписал мне его достоинства! Если мне не удастся затащить моего гостя в постель, то я не смогу больше без отвращения краситься перед зеркалом. Я посмотрела на Ужастика, нежданно-негаданно возведенного в ранг загадочного мифологического животного.

– Ты женат? – спросила я.

– Разведен, – ответил он без колебаний.

Эхо этого магического слова на какой-то миг повисло в воздухе, но тут же было уничтожено омерзительным телефонным звонком. Ужастик насторожился. Я в раздражении взяла трубку.

– Инспектор Деликадо?

Что понадобилось Гарсону в такое время? Или он всерьез воспринимает известные слова о том, что полицейский всегда на посту?

– Должен сообщить вам прискорбную новость.

Но даже этим он не смог привлечь мое рассеянное внимание.

– Что там стряслось, Гарсон?

– Боюсь, что дело, которое мы ведем, переходит в разряд убийств.

Я стряхнула с себя эротические видения.

– Что вы имеете в виду?

– Звонили из больницы. Игнасио Лусена Пастор только что скончался.

– Скончался? Но отчего?

– Ничего необычного. У него вдруг резко ухудшилось состояние, и, пока его везли в операционную, произошла необратимая остановка сердца. Хорошо бы вы приехали. Я буду ждать вас у входа в больницу.

– Еду.

– Инспектор…

– Что еще?

– Если возможно, не привозите эту собаку.

Я со злостью бросила трубку, мне было не до шуток. Потом повернулась к гостю, который уже поднялся на ноги.

– Боюсь, мне придется уехать, срочное дело на работе…

– В библиотеке? – уточнил он с недоверчивой иронией.

– Да, – ответила я, не вдаваясь в подробности. – Оставайся, если хочешь, и допей виски.

Он отрицательно покачал головой. Мы оба направились к двери. Он припарковал свой пикап напротив дома – новехонький автомобиль с силуэтом собаки на дверце. Я пожала ему руку и пошла к своей машине. Но вдруг обернулась:

– Эй, послушай, я даже не знаю, как тебя зовут!

– Хуан.

«Имя Крестителя»[3], – разочарованно подумала я. Очень возможно, это были бы чудесные мгновения… Как знать, может, когда мы в следующий раз увидимся, он не покажется мне привлекательным. А все Игнасио Лусена Пастор! Бывают же такие вредные люди, напоминающие насекомых, что находят свою смерть в твоем стакане виски, и приходится извлекать их с помощью пальца.

Да, перед нами лежал Лусена, мертвый. Мы с Гарсоном не без любопытства рассматривали его в гробу-холодильнике. Смерть могла бы про явить напоследок снисходительность и придать покойнику достоинство, которого он был лишен при жизни. Но этого не произошло. Лусена приобрел сходство со сломанной куклой, потрепанной и жалкой. Его крашеные волосы напоминали паклю.

– Им по-прежнему никто не интересовался?

– Никто, – подтвердил врач.

– Что делают в таких случаях?

– Подержим тело еще три дня. Затем, если от вас не будет никаких указаний, наш сотрудник отвезет гроб на кладбище, где он будет похоронен в общей могиле.

– Сообщите нам, когда это произойдет, мы распорядимся насчет объявления в газетах, глядишь, кто-то и объявится в самый последний момент – на похоронах.

Дело осложнялось, принимало дурной оборот, не сулило ничего хорошего. Наша птичка больше не запоет, она унесла свои тайны в могилу, и нам теперь предстоит распутывать убийство. И никаких следов. Прежде чем принять хоть какую-то стратегию, мы отправились повидать инспектора Сангуэсу. У него тоже не было для нас особых новостей. Ни в одной из двух бухгалтерских книг они не обнаружили ни единого понятного имени, ни номера телефона, ни адреса.

– Ничего, ребятки, только эти нелепые прозвища в ряд, странные промежутки времени, такие разные, и некие суммы, не сообразующиеся ни с логикой, ни с арифметическими действиями.

– Что ты можешь сказать об этих числах?

– В первой книге они очень малы: пять тысяч, три, семь, двенадцать тысяч – самое большее. Во второй книге они существенно возрастают – от двадцати до шестидесяти тысяч. Это наводит на мысль, что, возможно, речь идет о разной бухгалтерии, но это только предположение. Просто деньги могут исчисляться отдельными суммами, хотя речь идет об одном и том же.

– А общая сумма?

– Даже ее подсчитать невозможно, поскольку временные периоды, которые этот мерзавец вписывает перед каждым числом, сильно варьируются. Что означает пять тысяч за четыре года? Что в течение четырех лет он получал или платил пять тысяч песет? Но как: ежедневно или единовременно, а может, по пять тысяч в год? Не знаю, это настоящий ребус, причем из самых заковыристых.

– Не огорчайтесь, инспектор, – сказал Гарсон, – в этом деле все какое-то странное.

– Расскажите, чем там у вас закончилось, мне любопытно.

– Потом расскажем. Сейчас мы хотим повидаться с ребятишками из газет. Передавать привет от тебя?

– Передай им смертельный поцелуй.

Нам пришлось чуть ли не умолять, чтобы хоть какое-нибудь агентство печати опубликовало сообщение о смерти Лусены. Конечно же этому делу не хватало журналистского блеска. В нем не было ни сексуальных извращений, ни политической либо расовой подоплеки… ничего такого, что бы продавалось. В конце концов, кому интересно, что некий неизвестный люмпен скончался от побоев? Хотя, если вдуматься, такое отсутствие интереса было нам на руку: по крайней мере, и журналисты, и наши начальники оставят нас в покое.

Несмотря ни на что, заметка появилась в нескольких газетах в рубрике происшествий. Но никакой пользы из этого мы не извлекли, поскольку в назначенный час на кладбище Кольсерола присутствовали лишь священник, могильщик, социальный работник, доставивший тело, да еще Гарсон, я и Ужастик. Младший инспектор открыто осудил мое решение привезти с собой собаку. Чтобы как-то оправдаться, я объяснила, что это было необходимо. Сказала, что предполагаю отпустить пса во время церемонии и что, если в этот момент где-нибудь поблизости окажется какой-нибудь дружок усопшего, Ужастик укажет нам на него. Объяснение даже для меня самой выглядело смешным, но не могла же я признаться своему напарнику, что поступаю так, потому что чувствую: своей жизнью пес обязан несчастному Лусене Пастору. Я хотела, чтобы на похоронах этого одинокого человека присутствовал хотя бы один его друг.

Церемония, если можно назвать это так, проходила в холодную пасмурную погоду. Казалось, все собравшиеся проклинали судьбу всякий раз, когда очередной порыв ледяного ветра обрушивался на нашу маленькую группу. Тут уж было не до торжественности. Могильщик тер руки в толстых рабочих рукавицах, соцработник, отвернувшись в сторону, сморкался, а священник бормотал свое: «Господи, прими Игнасио в Твое лоно…» Гарсон громко чихнул. Единственным, кто внутренне не протестовал, был, похоже, Ужастик. Прижавшись к моим ногам, он выглядел спокойным и в меру любопытным.

Предваряющий захоронение ритуал закончился с удивившей меня стремительностью. Принесли гроб, до того стоявший в отдалении. Я заметила, что Ужастик занервничал. Внезапно он выскочил вперед и, глядя на простой сосновый гроб, в котором лежал его хозяин, издал жалобный, долгий, пронзительный вопль. Присутствующие были потрясены. Священник сурово взглянул на меня. Я подхватила пса на руки, но это его не успокоило, и он продолжал завывать, теперь уже без остановки.

– Надо же, до чего преданными бывают зверюшки! – глубокомысленно заметил могильщик.

Однако священник не был настроен на мистику и, утратив всю свою сдержанность, обернулся ко мне и чуть ли не раздраженно приказал:

– Немедленно уберите отсюда собаку!

Я поспешно повиновалась.

Очутившись в машине, Ужастик немного успокоился, и я сумела отчасти развеять его скорбь с помощью конфетки для курильщиков – Гарсон всегда держал их в бардачке. Пес внимательно лизнул ее и в конце концов смирился. Как он сумел учуять Лусену через наглухо закрытый по обыкновению гроб, навсегда останется для меня загадкой.

Вскоре появился Гарсон, кутаясь в свой плащ. Он был вне себя от ярости.

– Этот чертов священник развел целую канитель, Петра! Пришлось выслушать проповедь о том, что кладбище – святое место и что мы проявили неуважение…

– Воспринимайте это спокойнее. Зато хоть кто-то заплакал на похоронах этого бедолаги.

– Бедолаги? Мы даже не знаем, какими делишками он занимался.

– У каждого в жизни должна быть минута славы. Мы подарили ее Игнасио Лусене Пастору.

– Да-да, все это замечательно, вот только проглотить то, что вывалил на нас священник, пришлось мне… Слушайте… да от меня пахнет эвкалиптом.

– Не от вас – от Ужастика, ваши конфеты пришлись ему по вкусу.

– Этого только не хватало! Хотите, я скажу вам одну вещь, инспектор? Когда мне было девять лет, меня укусила собака, и с тех пор я их ненавижу!

Я засмеялась:

– В нашей стране всех в детстве кусала какая-нибудь собака; должно быть, это коллективное бессознательное, выявляющее наши грехи.

– Черт, вполне может быть!

– Послушайте, Гарсон, я могу компенсировать вам моральный ущерб. Приглашаю вас поужинать вместе у меня дома.

До этого он изображал, что сердится, теперь же сделал вид, будто ему неудобно.

– Даже не знаю, инспектор, не хотелось бы прибавлять вам работы. Думаю, вам не очень хочется сейчас готовить.

– Мы всегда можем полакомиться кормом Ужастика… – заметила я, – и таким образом вы будете отомщены за конфеты.

После антрекотов с кремом из шпината мы перешли в гостиную, чтобы продегустировать бренди. Отчаиваться было преждевременно, хотя мы прекрасно сознавали, что дело нам досталось запутанное и продвигается очень медленно. Вначале мы не могли даже установить личность жертвы, теперь же совершенно не представляли мотива преступления. Не знали, что ищем.

– Потрохами чую, что он был сутенером, – сказал Гарсон.

– Давайте будем исходить из реальности. У нас нет ни улик, ни свидетелей. Пока что в нашем распоряжении лишь две тетрадки со странными именами и две географические точки: бар, где его видели и на который еще можно возлагать кое-какие надежды, и улица, где его обнаружили.

– Но это просто улица. Возможно, на него напали в другом месте, а бросили там по чистой случайности.

Я сделала большой глоток из своего стакана.

– А еще в нашем распоряжении Ужастик.

– Послушайте, инспектор, вы не преувеличиваете возможности вашей ищейки? Это все-таки не Рин-Тин-Тин[4]. К тому же всякий раз, когда этот пес выходит на сцену, мы с вами откалываем какой-нибудь номер.

– Я говорю совершенно серьезно, Фермин. Пес несомненно ходил в те же места, что и Лусена, и видел людей, с которыми тот встречался. Если бы речь шла о человеке, мы сказали бы, что он «знает», и «знает», по-видимому, много. Надо отвести его в оба места. В оба.

– В бар тоже?

– Да, конечно. Он ничего нам не расскажет, но мы можем рассчитывать на его чутье, на то, что он признает людей и обстановку. Видели, как он узнал своего хозяина, хотя тот лежал в закрытом гробу?

– Если вдуматься, есть в этом что-то такое, от чего кровь в жилах стынет, правда?

– Да.

Мы оба взглянули на собаку.

– И все-таки, что вы собираетесь с ним делать?

– Не знаю, но пока у него есть одна работенка, которая может оказаться важной.

Я погладила пса по голове, и он, словно все поняв, приподнял свое изуродованное ухо и посмотрел на меня с благодарностью за роль, которую я ему предлагала.