Читать книгу Созданы для любви - Алисса Наттинг - Страница 4

Май 2008

С Байроном она познакомилась случайно. Одной из предприимчивых однокурсниц Хейзел дали задание взять у него интервью для учебной газеты. Байрон собирался прийти на выпускную церемонию и выступить, как он выразился, «с технологической напутственной речью».

Выступление получилось инновационное, тут не поспоришь – на саму церемонию она не попала, но слышала о ней в новостях и от своих друзей, которые смогли сдать годовые экзамены и продолжить учиться. Байрон вышел на сцену в костюме и солнечных очках – он всегда так одевался, когда хотел выглядеть круто. Сначала он заявил, что никакой речи он не подготовил, и прямо сейчас они будут писать ее все вместе. Он попросил каждого студента подобрать слово, которое лучше всего описывает его учебу, и выкрикнуть его на счет три.

Затем он заставил всех прокричать слово, которое отражает их надежду на будущее, и наконец слово, которое передает их страх перед тем, что ждет их после выпуска. («Угадай-ка, – доверительно, почти флиртуя, спросил ее Байрон позже, – сколько человек трижды прокричали „вода для бонга“? Еще один неожиданный результат статистики: словом „сиськи“ чаще описывают главный страх в будущем, а не время в колледже. И так было не только у вас. Нет, ты только представь! И еще нас, особенно наших стажеров, которые, по их словам, „ближе к народу“, удивило, как мало выпускников прокричали „киски“, чтобы описать учебные годы. Возможно „сиськи“ в компании бабушек и дедушек кричать проще. Даже „чипсы“ кричали чаще, чем „киски“».

– А «члены» кто-нибудь кричал? – спросила Хейзел.

– Вот поэтому тебе надо было выпускаться, – ответил Байрон.)

Благодаря байроновской новой системе распознавания голоса, каждое слово было услышано, обработано, добавлено в рейтинг частотности – и алгоритмы создали на их основе напутственную речь. Она была посвящена значимости опыта учебы в колледже, предстоящим трудностям и мечтам, которые студенты хотели бы исполнить – и так как в ход пошли самые популярные ответы, речь легко нашла отклик у студентов. Вышло забавно и злободневно. А также, благодаря новейшему обновлению программы, слезовыжимательно. Вместе с Байроном на сцене стояли родители студента, который погиб в аварии на первом курсе. Если бы он выжил тогда, то выпускался бы вместе со всеми. Просканировав двухминутное любительское видео, программа с почти идеальной точностью воспроизвела особенности его произношения, и искусственно созданная речь зазвучала его голосом – и пока его родители плакали, не веря в происходящее, их транслировали на большом экране, а студенты прижимали ладони к груди, чтобы унять стук сердца.

Когда речь подошла к концу, все студенты аплодировали стоя – и это были самые долгие овации в истории учебного заведения (по крайней мере, из записанных на видео) – это доказали сотрудники отдела аналитики Байрона, которые отсмотрели архив записей всех торжественных событий колледжа.

– Мы сильно рисковали, – сказал Байрон Хейзел, когда та отключила диктофон.

Дженни, ее ответственная и мотивированная подруга, которая должна была брать интервью у Байрона, в последний момент слегла с жутким желудочным гриппом. Так сложилось, что заменять ее пришлось Хейзел.

– Конечно, мы сначала прогнали запись при родителях – нужно было убедиться, что они не против. Потом они говорили мне, что это был потрясающий опыт. Они как будто провели еще немного времени с сыном. Но с голосами не все так просто. Они вызывают эмоции. На пробных испытаниях родственники говорили нам, что слышать голос погибшего близкого человека слишком больно, что это отталкивает.

Пока Байрон говорил, Хейзел думала о его собственном голосе: почему он ни разу не дрогнул, хотя речь идет о таких деликатных вещах?

Дженни без обиняков сказала Хейзел, что она была не первая, кому она предложила заменить ее. «Но я знала, что ты согласишься – тебе же нужны деньги, так?»

Она была права. На тот момент Хейзел еще не успела выскочить замуж за миллионера. В начале семестра она подрабатывала официанткой в столовой рядом с кампусом, но там ее все время донимали мужики. Одни говорили, что приехали в город всего на вечер и просили показать окрестности, а ей надо было как-то их отшить, не потеряв при этом чаевые – почти никогда не получалось! Другие выдавали что-то вроде: «Вряд ли я тут что-то закажу. Лучше буду сидеть и флиртовать с тобой целый день» – и они сидели, попивали кофе и подмигивали ей, а по счету платили всего ничего, и даже с самых щедрых чаевых с чашки кофе не набегало той суммы, которая нужна была Хейзел на ее расходы – пиво и оплату счетов. Еще она не раз слышала: «Если честно, у меня был тяжелый день, и ты не представляешь, насколько важно, чтобы ты сейчас была помилее» – и она делала вид, что она милая, даже слишком, иначе у них было бы плохое настроение и они обвинили бы ее в том, что она трогала приборы липкими руками – кто знает, как это понимать – они намекали, что она дрочила или что? Что она занималась сексом и не вымыла руки перед сменой? Может, они ждали, что она признается, и они смогут потребовать с нее штраф? Как бы то ни было, ей было неловко ставить на стол тарелку с чуть теплой картошкой фри и при этом вести себя как ни в чем не бывало, а делать это приходилось постоянно. Она уволилась спустя месяц.

«Это интервью нужно мне для резюме, – настаивала Дженни. Даже измученная жаром и обезвоживанием, она оставалась более ответственной, презентабельной и привлекательной, чем Хейзел. – Это не будет считаться обманом, ведь я писала вопросы. Тебе нужно просто спрашивать и записывать его ответы. Я плачу тебе как удлинителю для диктофона».

Хейзел просто хотелось заработать, но ожидалось, что она должна быть в восторге от такой возможности, поэтому она наплела Дженни, что без ума от счастья. Она сделала вид, что ей нравится костюм, который Дженни заставила ее надеть, хотя он ей совсем не шел и превращал ее тело в прямоугольную диванную подушку в клетку. Добравшись до места, она изобразила на лице безумный энтузиазм. Сотрудники Байрона выделялись из толпы – в отличие от всех остальных, они были очень приглаженные и начищенные, как будто только что вымытые; их идеально подогнанная одежда, казалось, была сшита из какой-то особенной ткани (так и было, все они заказывали одежду из специального внутрифирменного каталога, чтобы вписаться в требования по гипоаллергенности и стерильности, а также избежать мороки с катышками, помятостью и запахом). И казалось, что они постоянно думали о чем-то так напряженно, как Хейзел ни о чем никогда не думала.

– Здравствуйте, – она улыбнулась кураторам, которые ждали ее, сидя на диване в просторном холле. – Меня зовут Дженни Робертс. Я очень рада, что мне выпал шанс быть здесь.

– Вы не Дженни Робертс, – ответили они. – Вы Хейзел Грин.

Сканеры считали все карты у нее в кошельке и выудили из интернета всю информацию о ней, чтобы мгновенно подтвердить ее личность.

– Да. Но я все равно очень рада, что я тут, – Хейзел задумалась, определят ли сканеры, что она снова врет.

Она объяснила, что случилось с ее однокурсницей, и ей предложили присесть. Байрон как ни странно согласился встретиться с ней, несмотря на обман. Позже он объяснил свое решение тем, что она его удивила и заинтриговала. «Когда я увидел тебя, я был восхищен. Я не знал, что и думать. Я заметил, что на тебе чужая одежда, но я не мог понять почему. Я понятия не имел, кто ты и чего ты хочешь».

Дело в том, что родители никогда не восхищались Хейзел. Она и сама себе особо не нравилась. Но когда она вошла в кабинет и Байрон сказал «Хейзел Грин», ее имя из его уст прозвучало по-новому. Возвышенно. Уверенно и по-научному точно.

– Я не ждал вас, Хейзел Грин.

Он произносил ее имя как название вымирающего вида насекомого.

Хейзел никогда не интересовала ни родителей, ни саму себя. Но Байрон расспрашивал ее без остановки – хотя это она должна была брать у него интервью, но очень быстро они как будто поменялись ролями.

– Это лейкопластырь? – он указал на ее колготки. Она порезалась бритвой перед выходом и не смогла оттереть пятно крови; Дженни дала ей только одни колготки, и Хейзел постаралась заклеить пятно телесным пастырем. – Вы приклеили его на колготки? – удивленно продолжал он. – Какая же вы необычная!

– Никто мне такого не говорил, – призналась она. – Не могу поверить, что слышу эти слова от самого необыкновенного человека, которого встречала в жизни!

Он рассмеялся и, наклонив голову, посмотрел на нее так, как будто они уже были знакомы, но очень давно не виделись. Как приятно, что одной фальшивой похвалы от нее хватило, чтобы он еще сильнее ей заинтересовался. Вскоре она вела себя так, будто он был самым потрясающим человеком из всех, с которыми она когда-либо общалась.

Хейзел было 22 года; ему немногим больше – 27, но по ощущениям, он был старше на пару десятков лет. Это было трудно объяснить. Отчасти дело было во власти и успехе; Хейзел никогда и рядом не стояла с кем-то настолько успешным. В его внешности не было ничего особенного: простой белый парень, стройный и высокий, с длинными пальцами, забавно округляющимися у ногтей. Он водил ими туда-сюда по столу, когда говорил, и Хейзел вспомнились цепкие лапки древесной лягушки. Красив ли он? Хотела бы она, чтобы эти пальцы прошлись вниз по ее ноге, как по стволу дерева? Она не знала. Но ей нравилось, что ему приятно, когда она делает вид, что прекрасно проводит время.

Ее немного напрягала его прическа – как напрягали, например, свежепостриженные лужайки; ей казалось, что жизнь прошла мимо и что она слишком поздно оказалась на этой планете: все дикое люди уже укротили, а по сути уничтожили, не сумев приручить.

«Мы начинаем притворяться, когда встречаемся с чем-то опасным», – подумала она, но применить эту концепцию к себе самой у нее не вышло, как и разобраться, почему она делает вид, что без ума от Байрона, хотя это не так.

Хейзел немногое умела делать хорошо, но ей всегда отлично удавалось скрывать свои чувства и эмоции, и она считала, что нужно по полной пользоваться этим талантом, чтобы произвести впечатление. Она научилась этому давно. Тогда, сидя рядом с Байроном, она вспомнила, как часто в детстве ей хотелось закричать, стоя в очереди на школьный автобус, – настолько все вокруг казалось неестественным. Дела у всех шли плохо, но говорить об этом было непринято. Так они и стояли, дети от пяти до десяти, большинство в яркой одежде и с мультяшными рюкзаками, которые могли бы носить в какой-нибудь издевательской утопии. У всех в головах творилось черт знает что, особенно у Хейзел. Вечерами она смотрела с родителями новости и не могла из-за этого спать по ночам. Ей было трудно играть в большой компании, ведь дома у нее всегда было очень тихо, и перемены ее оглушали – она, как романтик, хотела бы, чтобы у нее была одна хорошая подруга, но социодинамика работала по-другому. У одного из ее одноклассников брат болел раком. Остальные были грубыми, застенчивыми, голодными и злыми. Когда Хейзел было девять, она часто фантазировала о том, что учитель войдет в класс и закричит:

– РАЗВЕ ЖИЗНЬ НЕ УЖАСНА? РАЗВЕ СТРАДАНИЯ В ЭТОМ МИРЕ НЕ ПЕРЕВЕШИВАЮТ РАДОСТЬ В ТРИЛЛИОНЫ РАЗ? РАЗВЕ ВАМ НЕ ХОЧЕТСЯ СВАЛИТЬ ПАРТЫ В ЦЕНТРЕ КЛАССА И УСТРОИТЬ ОГРОМНЫЙ КОСТЕР? МЫ МОГЛИ БЫ БЕГАТЬ В ДЫМУ, ВОПИТЬ И ВИЗЖАТЬ, И ЭТО ОТРАЖАЛО БЫ НАШИ НАСТОЯЩИЕ ЧУВСТВА! ВЫ, РЕБЯТА, ЕЩЕ МАЛЕНЬКИЕ, И ВАМ НУЖНО МАХАТЬ НАД ГОЛОВОЙ ПАЛКАМИ, ЧТОБЫ ДРУГИЕ УВИДЕЛИ СИЛУ ВАШЕЙ ЯРОСТИ. МЫ НЕ БУДЕМ УБИВАТЬ ТО, ЧТО МОЖЕМ НЕ УБИВАТЬ; ВСЕ ЖИВОЕ, ЧТО МЫ КОГДА ЛИ БЫ ВИДЕЛИ И ЗНАЛИ, УМРЕТ И БЕЗ НАШЕГО ВМЕШАТЕЛЬСТВА, ВКЛЮЧАЯ НАС САМИХ; ВОТ НАШ ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЩИТ, КОТОРЫЙ МЫ НЕ ОПУСТИМ, КАК БЫ НАМ НИ БЫЛО ХОРОШО И КОМФОРТНО, ВОТ НАШ НЕИССЯКАЕМЫЙ ИСТОЧНИК ОТЧАЯНИЯ. МЫ НЕ БУДЕМ СОВЕРШАТЬ РИТУАЛЬНЫХ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЙ; ЭТОТ ПУТЬ НЕ ДЛЯ НАС. ПРЯМО СЕЙЧАС ЗАМДИРЕКТОРА ЛОУРЕНС ПЫТАЕТСЯ НАЙТИ ЧТО-ТО, ЧТО МЫ СМОЖЕМ ИСПОЛЬЗОВАТЬ КАК СИМВОЛ БРЕННОСТИ И РАЗЛОЖЕНИЯ, ВЕДЬ НИ ОДИН НАШ ШКОЛЬНЫЙ ПЛАКАТ ДЛЯ ЭТОГО НЕ ПОДХОДИТ. ЧЛЕНЫ ШКОЛЬНОГО ПЕДСОВЕТА НИКАК НЕ МОГУТ ДОГОВОРИТЬСЯ, КАК ЖЕ ОТОБРАЗИТЬ ИДЕЮ БЕЗГРАНИЧНОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖЕСТОКОСТИ. В НАШЕМ ОБЩЕСТВЕ ОДНИ НАХОДЯТСЯ В БОЛЬШЕЙ БЕЗОПАСНОСТИ И ИМЕЮТ БОЛЬШЕ ВОЗМОЖНОСТЕЙ, ЧЕМ ДРУГИЕ; НЕКОТОРЫХ ИЗ ВАС ДОМА ЛЮБЯТ ГОРАЗДО СИЛЬНЕЕ; МНОГИЕ ИЗ ВАС СО ВРЕМЕНЕМ ПОЙМУТ, ЧТО ТАКИЕ ПОНЯТИЯ, КАК СПРАВЕДЛИВОСТЬ И ПРАВОСУДИЕ, ИСТОНЧИЛИСЬ, СТАЛИ ЗЫБКИМИ И ПРЕВРАТИЛИСЬ В МЕРЦАЮЩИЕ ГОЛОГРАММЫ ГДЕ-ТО НА ПЕРИФЕРИИ ВАШЕЙ ЖИЗНИ. ПОСМОТРИТЕ-КА, РЕБЯТА, ТАМ ВДАЛЕКЕ МИСТЕР ЛОУРЕНС ТАЩИТ ТУШУ СБИТОГО НА ДОРОГЕ ОЛЕНЯ. ДАВАЙТЕ ПОМОЖЕМ ЕМУ ЗАТАЩИТЬ ЕЕ В КЛАСС И ПОРАЗМЫШЛЯЕМ О ТОМ, ЧТО ВСЕ МЫ ТОЖЕ ЖИВЕМ В ТЕЛАХ, СОСТОЯЩИХ ИЗ ОБМОТАННЫХ МЯСОМ КОСТЕЙ; ДАВАЙТЕ ЖЕ ВМЕСТЕ ПОМЕДИТИРУЕМ НАД ЭТИМ УЖАСОМ ТЕЛЕСНОСТИ.

Сколько раз мама ни спрашивала, Хейзел всегда отвечала, что в школе все хорошо.

Байрону ужас телесности был, видимо, незнаком. Он, как казалось Хейзел, знал все успокаивающие экзистенциальные секреты на свете, которых сама она не знала, и теперь ей еще сильнее хотелось ему понравиться – чтобы их выведать.

В конце интервью, Байрон взял ее руку и накрыл своими. «А ведь я и правда нравлюсь этому нереально богатому человеку», – поняла она. Адреналин скакнул вверх, и ее накрыла живительная волна удовлетворения своим успехом, и в груди возникло чувство, которое подошло бы персонажу из рекламы зубной пасты. По телу прокатились волны мурашек. Задним числом Хейзел подумалось, что причина могла быть в холодной коже Байрона. Или в словах, которые он произнес на прощание – то, о чем она не рассказывала никому на свете.

– Очень жаль, – сказал тогда Байрон, – что ваша мама умирает.

На следующий день после интеврью Хейзел разбудил телефонный звонок. Это ее удивило, ведь телефон отрубили за неуплату еще три недели назад. Кто может позвонить на нерабочий телефон, если не мертвец, призрак или высшая сила, и какая из опций менее пугающая?

Она сразу решила, что ее мама умерла и звонит ей с того света.

– Вот же блин, – пробормотала Хейзел. Для нее было рановато, всего девять утра, а еще она мучилась похмельем, о чем ее покойная мать легко поняла бы по голосу. Ее воображение стало подкидывать ей картинки с проклятыми телефонами – вот ксенофильские языки вылезают из трубки и облизывают ухо, сочась зеленой слюной, а вот выдвижные иглы выстреливают из отверстий микрофона, как только ничего не подозревающий хозяин подносит трубку к голове.

Хейзел нацепила кухонную рукавицу и взяла трубку. Подержала пару мгновений на безопасном расстоянии от лица. Лучше дать захваченному темной силой телефону сделать первый шаг.

– Алло? – услышала Хейзел голос из трубки. Голос был мужским, и Хейзел успокоилась. Это точно не призрак свежепреставившейся мамы. С остальными мертвяками разобраться будет проще.

– Это Байрон Гоголь.

– Вы умерли?! – воскликнула Хейзел. Повисла тишина, и тут Хейзел поняла, что может быть другое объяснение – и дала задний ход. – В смысле, мой телефон умер. В смысле, он не работает.

Она понадеялась, что звучало это так, как будто что-то случилось на линии или с аппаратом. Она получила от Дженни деньги, но планировала потратить их на выпивку и полуфабрикаты. Если честно, ей просто не хотелось узнавать, что мама умерла, тем более что та уже отменила собственные похороны. «Давай обойдемся без прощаний, – настаивала она, когда Хейзел в прошлый раз зашла к ней домой, – лучше пожмем друг другу руки и договоримся встретиться позже. Такое вот джентльменское соглашение». Руки они пожали, хотя Хейзел хотелось последовать внутреннему протесту – звучащему в ее голове голосу профессора по феминологии и… кого еще? Октавии Батлер? Хейзел нравилось думать, что все феминистические мысли посылает ей в голову дух Октавии Батлер, – и сказать: «Джентльменов тут нет, мам. Да и соглашаться друг с другом у нас нечасто выходит».

– Но сейчас телефон, кажется, заработал, – Хейзел почувствовала, что реплика вышла не очень-то очаровательная, и задумалась, что бы такого сказать, чтобы его очаровать. – Так приятно слышать ваш голос.

– А мне хотелось услышать твой, так что я разобрался со счетами. Не хочешь встретиться сегодня вечером?

Кое-какие факты из ее жизни, которые, как она поняла теперь, были Байрону известны, – например, то, что с деньгами у нее беда и что она вылетела из колледжа, скрыть было нельзя. Но ее слова и эмоции могли не иметь ничего общего с реальностью. Он бы проникся быстрее, притворись она, что уже от него без ума, – так она и сделала.

– Тогда этот телефон будет телефоном-только- для-Байрона, – сказала она. – Никто другой не узнает, что он снова заработал. А если позвонит кто-то, кроме вас, я просто повешу трубку. – И тут у нее вырвалось более искреннее: – А как вы узнали, что моя мама при смерти?

Впрочем, она уже представляла себе высокосветскую интрижку, ужин, где в качестве декорации присутствует рояль или даже рояли. Понтовым ресторанам наверняка мало одного рояля. Ей было нечего надеть. Она покупала себе одежду с кредиток (и иногда воровала, успокаивая свою совесть мыслью о том, что производители наживаются ценой рабского труда. Она убеждала себя, что воровать и носить одежду, сшитую в потогонных цехах, – один из способов борьбы за права человека). Но большая часть ее одежды была в плачевном состоянии – вся в потертостях и пятнах, прожженная дешевыми сигаретами и с едким запахом отбеливателя. «Боже, – сказала ей умирающая мать, когда она в последний раз ее навещала – Боже-боже-боже. На тебя что, напали? Что это за вид? Если бы я увидела тебя на улице, я остановилась бы спросить, не нужно ли тебе в полицию. Знаешь, что говорят твои джинсы? „Надо мной только что надругались. Я хочу сделать заявление“. В самом худшем смысле!»

Словом, ее одежда не вписывалась в образ оптимистичной и податливой девушки, которой она хотела казаться Байрону.

– Извини, если я нарушил твои личные границы, – сказал Байрон. – Моим сотрудникам пришлось навести справки о тебе еще до нашего первого разговора. А они ответственно подходят к делу, когда речь идет о сборе данных в сети. Да и вообще.

Хейзел забеспокоилась, как бы он не подумал, что она слишком сильно переживает из-за мамы и не сможет развлекаться с ним, или что там еще он собирался с ней делать. Как донести до него, что она не совсем погрязла в тоске, и при этом не показаться бессердечной тварью?

– Мы смогли примириться с ее болезнью, – сказала Хейзел. Она утащила эту фразу из хосписовского памфлета под названием «Как примириться с болезнью». Ни разу не открытый, он провалялся на журнальном столике пару недель и наконец оказался в мусорной корзине, после того как мучавшаяся похмельем мама отбила горлышко бутылки «Эншур»[1] ребром ладони и забрызгала все вокруг.

– Что мне надеть?

– Я пришлю что-нибудь, – сказал Байрон. – Будь готова к восьми.

В трубке послышались гудки. Хейзел решила позвонить в библиотеку и узнать, сколько у нее накопилось штрафов – сумма всегда была внушительной. Она не собиралась их оплачивать, ей просто хотелось куда-нибудь позвонить, раз уж телефон заработал.

Он прислал ей элегантный серый костюм и туфли – из того же материала, который носили его сотрудники и он сам. Наряд был одновременно чувственным и андрогинным, он облегал ее небольшую грудь и менял ее форму, так что она казалась плоской, даже впалой – две маленькие полости. Туфли были удобными настолько, что казалось, будто у тебя вовсе нет ног – и от этого Хейзел стало неуютно. Надев их, она ходила медленно, с постоянным ощущением, что что-то делает не так.

«В них как будто ходишь и не ходишь одновременно! – хотела она сказать ему при встрече. – Лучшие туфли в моей жизни». Она выпила пару банок пива до того, как за ней приехала машина – она думала, что Байрон заберет ее сам, а потом они пойдут ужинать, и она быстро перебьет опьянение едой. Но в машине ее ждал только молчаливый водитель, который предложил ей подписать бумаги о том, что скрытых записывающих устройств и биологических образцов она с собой не везет. На экране в салоне крутилась нарезка избранных фрагментов из выступлений Байрона. Хейзел понажимала на все кнопки, пытаясь переключить канал, и в итоге случайно опустила перегородку.

– Не трогайте ничего, пожалуйста, – сказал, не оборачиваясь, водитель. Перегородка вернулась на место.

Когда они приехали в Центр, ее провели по лабиринту коридоров до комнаты, в которой освещение подстраивалось под настроение и где Байрон сидел в подвесном кресле, похожем на пустое яйцо от вылупившегося инопланетянина. У него на коленях лежало что-то вроде небольшого стеклянного экрана, на котором он что-то рассеянно печатал, посматривая на другой такой же экран, прикрепленный к креслу. На столе стояла большая плошка, и Хейзел шагнула к ней, надеясь, что там есть орешки или еще что-нибудь, но плошка была наполнена маленькими белыми камешками, которые обволакивало синее пламя. Ей очень хотелось в туалет.

Байрон улыбнулся и встал, когда Хейзел вошла в комнату.

«Так вот что ты чувствуешь, когда кто-то и правда рад тебя видеть!» – подумала Хейзел.

– Потрясающе выглядишь, – сказал он. – Тебе нравится костюм?

– Никогда ничего похожего не носила! – воскликнула Хейзел. – Мне теперь даже жаль, что моя кожа не сделана из этой ткани. И до чего же удобные туфли! Они буквально соблазнили мои ноги. С каждым шагом я все больше жду, что они начнут шептать мне пошлости по-французски.

Ответ Байрону понравился.

– Полностью поддерживаю. Кстати, как тебе дом?

Он улыбнулся выжидающе, предупреждая ответ. Хейзел поняла, что он хочет, чтобы она продолжила рассыпаться в восторгах. Если она и дальше будет восхищаться, то пройдет фейс-контроль.

– Я честно пытаюсь сдерживаться, – ответила она, – и не таращиться тут на все вокруг, потому что для меня и так уже много впечатлений. Если я начну смотреть по сторонам, то, наверное, взорвусь.

Она сглотнула и решилась пойти ва-банк:

– Я по тебе скучала.

Байрон побледнел, и Хейзел начала было грызть себя за то, что перешла черту. Помолчав немного, он произнес:

– Мне нужно кое-что тебе сказать.

Хейзел чувствовала, как краснеют ее щеки. Она позволила себе слишком много, слишком быстро. Или?

– Я чувствую то же, что и ты, Хейзел. Думаю, нам нужно обсудить наше будущее.

– Да, с удовольствием, – выдала Хейзел универсальную фразу, чтобы скрыть, как она паникует. О будущем? «Может, не будем о плохом?» – каждый раз говорил ее папа, когда она заводила разговор о своем будущем. Или своем прошлом, или настоящем. Что он сейчас имеет в виду?

– Мне немного неловко, – сказала Хейзел. – Я, наверное, переволновалась, столько впечатлений… Есть тут у тебя уборная?

Байрон подмигнул:

– Еще какая! Вот, Фиффани тебя проводит.

Он нажал какую-то кнопку на внутренней стороне скорлупы, и в комнате появилась сотрудница.

– У вас сейчас идет менструация? – спросила она Хейзел шепотом. – Не все уборные обустроены для этого.

– Вряд ли, – ответила Хейзел. Обычно она не обращала внимания на цикл: все ее трусы были в пятнах. Если кровь не лила ручьем, она выбирала позицию невмешательства. Ей казалось, что, если оказывать месячным холодный прием, они закончатся быстрее, чем если каждый месяц торжественно встречать их закупкой разнообразных гигиенических товаров.

Женщина приподняла бровь.

– Вам сюда.

– Тут есть какие-нибудь автоматы с едой или что-то в этом духе? – спросила Хейзел, надеясь, что ей что-нибудь перепадет бесплатно. Денег у нее не было, а кредитку она не взяла. Если технологический миллионер не может оплатить счет за ужин, то кто тогда может?

– Мы тут все на витаминках, – женщина потянулась к штанине и достала из складки, как фокусник, небольшой пакетик с таблетками. Хейзел моргнула и с надеждой спросила:

– Это наркотики?

– Искусственно сгенерированные водоросли, – поправила ее сотрудница. – Отдам-ка я вам второй пакетик. Поможет немного протрезветь.

– Отлично, – сказала Хейзел, но после этих слов решила, что пить таблетку не будет, только сделает вид. – Можно водички?

Сотрудница, придерживая ей дверь, закатила глаза.

– Они растворяются. Сублингвально.

И в ответ на пустой взгляд Хейзел закатила глаза снова.

– Под языком.

Хейзел шагнула в комнату. Внутри было темно хоть глаз выколи, но, как только закрылась дверь, луч света откуда-то с потолка осветил унитаз. Казалось, будто тот плывет в космическом пространстве. Прищурившись, Хейзел подошла, села на сидение и с удивлением поняла, что не слышит, как течет струйка; зато она услышала «вшух!», когда теплый воздух прошелся между ее ног, как только она закончила. Ее только что высушили на солнце. Свет потух, и другой луч осветил раковину в другом конце комнаты. Она встала, натянула штаны и попыталась нащупать в темноте кнопку смыва, но унитаз, кажется, исчез совсем.

– Вот это да, – сказала Хейзел вслух.

Буквально этим утром она размышляла, купить ли подержанный тостер в «Гудвилле» или устроить рейд по помойкам в надежде найти его там.

Когда Хейзел снова вернулась к Байрону, тот указывал пальцем на стену, пролистывая огромные проекции ее фотографий. Фотографии были самые разные, не только новые – фото из выпускного альбома, снимки из парка развлечений, где она неслась вниз на американских горках.

– Ты хоть понимаешь, насколько ты удивительная, Хейзел?

Хейзел хихикнула. Часть ее хотела сбежать из этого дома, или комплекса, или что это вообще такое – что за фигня тут в конце концов творится?! – но другая ее часть, побольше, считала, что ей очень повезло. Дженни бы умерла от зависти. Хейзел уже представляла, как скажет ей: «Огромные фотки с моим лицом!»

– Я скажу прямо, – начал он. – Нужно оптимизировать процесс. Мой график и образ жизни не позволяют мне ходить на свидания, как это делают обычные люди, так что: Хейзел, я бы хотел вступить с тобой в романтические отношения. Между нами явно есть какая-то связь. Думаю, для начала мы можем сойтись на шестимесячном контракте? Что скажешь?

– Контракте? – переспросила Хейзел. Это слово она раньше встречала в рекламе и в книгах и знала, что для других оно имеет огромное значение, но с ее жизнью не соотносится никак, как и другие слова вроде «отпуск», «страховка» и «долгосрочное планирование». Этот пласт лексики существовал где-то на окраинах ее жизни, как религия, к которой она не принадлежала, но о которой ей было время от времени интересно узнавать что-нибудь новое.

– Никаких обязательств перед законом, конечно. Нам нужно научиться доверять друг другу. Но в течение шести месяцев мы с тобой просто встречаемся. А потом оценим наши отношения.

– Оценим?

– Решим, нужны ли они нам. Должны ли они продолжиться, выйти на новый уровень или, как говорят в бизнесе, быть аннулированы…

– Под языком… – проронила Хейзел, вспомнив про таблетки. – Ой! – спохватилась она, заметив, что Байрон смотрит на нее слишком уж пристально, а его губы растягиваются в улыбке. – Извини, я задумалась о своем.

– Ты хочешь сказать, ты согласна? – спросил Байрон радостно и взволнованно. – Ты предлагаешь поцеловаться?

Она не предлагала. Но он уже рядом с ней, и его горячие губы целуют ее так деликатно, как будто предлагают не обращать внимания на поцелуй – как официант, который тихонечко начинает убирать со стола, как только последние гости закончили с ужином. На мгновение ее рот приоткрылся, и его язык прошелся по всей длине ее языка – а через секунду она уже выходила из комнаты с очередной провожатой. Контраст был таким резким, что она даже спросила у сотрудницы:

– Я же только что целовалась с Байроном, да? Не с вами?

Ей очень хотелось добавить: «А что насчет ужина?»

– Меня вы точно не целовали, – ответила сотрудница, подводя Хейзел к припаркованной снаружи машине. – Байрон с вами свяжется.

И он связался.

Центр, как позже поняла Хейзел, только назывался домом, но по-настоящему домом не был. Не потому что они не проводили там время, нет. На самом деле Хейзел почти не выходила, а Байрон большую часть времени проводил в главном офисе по соседству – поездки он считал делом рискованным и старался выезжать как можно реже. Каждый вечер он приходил домой спать около десяти – с регулярностью, достойной робота.

Но и в тот, первый визит ей показалось, что «жизнью» происходящее в Центре можно назвать разве что с натяжкой. Размах Центра, конечно, впечатлял. Внутри все было вылизано, вычищено, стерилизовано; в каждую стену встроены сенсоры и система распознавания личности. Поначалу, да и потом тоже, все это казалось ей нереальным. Одним из немногих развлечений Хейзел в браке было ходить по дому с круглыми от удивления глазами и раскрытым ртом. Она почти всерьез верила, что Центр – это такой предсмертный обезьянник, куда души попадают сразу после смерти. За годы брака она не написала ни одного бумажного письма, но если бы ей довелось, вместо обратного адреса она указала бы что-то в духе: «Я живу там, куда умершие приходят, чтобы остыть и подготовиться к температурному режиму жизни после смерти».

Шесть месяцев спустя ее мама умерла, а Байрон сделал Хейзел предложение. Все представления Хейзел о замужестве рухнули, когда она в последний раз перед смертью мамы зашла к родителям.

– А где мама? – спросила она папу, не ожидая, что ответ перевернет ее жизнь.

– У Берни, – ответил тот. Так звали одного из их друзей, вдовца, который жил неподалеку. – Она уже пару недель с ним спит. Такое вот у нее предсмертное желание, порезвиться напоследок с другими партнерами. Ты ведь знаешь, в брачную ночь мы оба были девственниками.

Нет, Хейзел этого не знала, а думать о том, что ее мама занимается сексом, было не легче, чем думать, что сексом занимается холодильник… или плита. Хейзел казалось, что под одеждой у мамы вовсе нет гениталий, как у бойлера отопления или вентилятора.

– Она тебе изменяет?

Папа поправил очки, перелистнул страницу газеты и снова нахмурился. Когда он читал, его лицо всегда морщилось, как будто он готовился принять удар – как у водителя перед тем, как в лобовое стекло пикапа врежется туша оленя.

– Не говори глупостей. Это просто секс. Из списка дел перед смертью.

– И тебе все равно? – Хейзел помолчала, она не была уверена, чего хочет от разговора. Наверное, неплохо было бы знать, насколько странно обстоят дела. Может, пора совсем перестать общаться с родителями? – А у тебя… тоже есть любовницы?

Хейзел оперлась на столешницу и приготовилась к худшему.

Нравственность родителей всегда казалась ей одним из законов природы, неотъемлемой частью существования, одной из сил, которые не дают вселенной развалиться. Теперь полотно порядка треснуло по швам, и первичный хаос устремился на свободу.

– Вы свингеры?

– Боже, Хейзел! – папа положил газету на стол и отпил кофе. – Я не коммунист. И нет, сейчас мне незачем за кем-то бегать. Мне некуда спешить. Когда она умрет, у меня будет куча времени на других женщин.

Хейзел села за стол.

– Тебе не кажется, что это предательство?

Она открыла пачку печенья и стала было заедать стресс, но тут поняла, что ест песочное печенье со слабительным эффектом. Слабительные и секс на стороне – вот что, если вкратце, происходило в жизни ей родителей.

– Ну, из-за рака она чувствует себя обманутой. Если так ей легче, я не хочу мешать. К тому же это бесплатно, и мне ничего делать не нужно. На самом деле, мне даже повезло, что на ее последние желания не пришлось разориться. Когда рак нашли у жены Джима, ему пришлось поехать с ней в круиз по Европе. Да у меня на целый день хватит историй про жен друзей, которые перед смертью превратились в жадных лепреконов. У них золотая лихорадка началась. Просили золотое то, золотое это. Жена Калеба после первого курса химиотерапии чуть ли не купаться в золоте возжелала. А в завещании указала, чтобы ее похоронили вместе со всеми украшениями. Ему ни шиша не досталось, когда она окочурилась.

У Хейзел свело живот.

– Тебе грустно, что мама умирает?

Папа кивнул.

– Ты же знаешь, я не люблю перемены.

Оглядываясь назад, Хейзел понимала, что ее отношения с Байроном с самого начала не предвещали ничего хорошего. Сейчас она признавалась себе, что всегда подсознательно знала, не стоило говорить Байрону «да» и делать вид, что ей хочется за него замуж. Но он был богатым и успешным… И Хейзел нравилась ему, интересовала его. По крайней мере, та Хейзел, которой она притворялась, – неизменно веселая, согласная на все, начисто лишенная своих предпочтений. Она легко сошлась с Байроном, потому что вела себя как кольцо настроения: она любила то, что нравилось ему, и осуждала то, что он считал неприемлемым.

Когда-то давно ей попалась статья про человека, который прятал в подвале тайную семью: женщину, которую он похитил, и троих детей, которых она родила от него и растила в неволе. Все это время его первая жена и дети жили в том же самом доме. Хейзел могла еще поверить, что дети сверху ничего не подозревали. Но жена?! Эта история всплыла на одном из семинаров по психологии, и никто не понимал, как она могла не знать. Нашлась пара аргументов: возможно, жена просто была очень доверчивая и правда считала, что у него есть какая-то скучная причина держать подвал за семью замками, вроде тайной мастерской, где он вырезал по дереву. Другие студенты вспомнили про жен серийных убийц, насильников и садистов. Когда их мужей ловили и выяснялось, что те за последние годы (или десятки лет) поубивали кучу женщин, многие из жен утверждали, что совсем ничего не подозревали. «Наверное, их мужья очень хорошо умели врать?» – предположила тогда ее подруга. У преподавателя было другое мнение. Он был похож на помесь Бетховена и Эйнштейна: безумная прическа второго сочеталась с тяжеловесной серьезностью первого. Все, что бы он ни говорил, звучало пророчески и претендовало на вселенскую истину; когда он просил закрыть дверь, потому что из столовой слишком пахнет едой, это звучало, как утверждение, что уединение в этом мире невозможно. И вот он оглядел их и сказал: «Все всегда всё знают». «Да ладно?» – было первой реакцией. «А впрочем, да – после решила Хейзел. – Может, не все и не всё, но в какой-то мере, подсознательно или как-то еще, люди знают больше, чем себе признаются».

Так вышло и с ней самой. Конечно, ей хотелось верить, что перед ней было невозможно устоять: всего одна встреча – и властный, расчетливый технический гений сходит с ума от любви. Никаких махинаций. Она не сомневалась, что он увлекся ей и, может, увлечен до сих пор. Но он не мог не предполагать, что, выбрав ее, до конца жизни будет выслушивать восторженные благодарности в свой адрес. И, надо признать, он имел право их ждать, учитывая его положение в обществе. Многие женщины легко попадали под его чары. Примеров было достаточно: самый очевидный – Фиффани, его ассистентка. Хейзел думала, что на нее саму они тоже подействуют. А почему нет? Она ничего не добилась в жизни и понятия не имела, куда ей податься. Больше всего ей хотелось все бросить и начать с чистого листа. Кроме того, Байрону нравилось, что она ничего не понимала ни в науке, ни в технике. Ему нужен был кто-то, кто бы им восхищался. Кого можно было бы использовать.

На уровне чуйки она все прекрасно понимала, но не прислушалась к себе. Надо было слинять еще до свадьбы. В ее кольцо, прямо между слоями металла, было вмонтировано несколько нанокомпьютеров. А один даже поместили в самый центр бриллианта: ради «безопасности» Хейзел он отслеживал ее местонахождение и другие данные. Как только Байрон надел кольцо ей на палец, ей пришло уведомление, что ее сердцебиение участилось и ей следует присесть, положить голову на колени и дышать медленно и глубоко.

– Присядь, – сказал Байрон, и она послушалась.

– Это от радости, – объяснила она. Как бы не так. Это была паническая атака.

Ее жизнь складывалась совсем не так, как она представляла. Она грустила и сама не понимала почему, ведь она думала, что в ее жизни не будет ничего хорошего. Что ее ждет одиночество, существование от зарплаты до зарплаты, патовые свидания с людьми, похожими на нее, которые не могли ей понравиться, потому что она не нравилась самой себе. Она не представляла, на что будет похожа ее жизнь с Байроном. Но предложение от него решало все ее проблемы – фух, а ведь все почти посыпалось. Она нашла способ отвертеться от всех родительских упреков, всех увещеваний, что ей нужно взять жизнь в свои руки. Плата за учебу и кредиты висели на ней мертвым грузом, а для Байрона сумма была ерундовой – он оплатил все счета. Она слишком много тусила и ленилась и была на грани вылета из колледжа. А восстанавливаться на курсе было долго и трудно. Байрон же считал колледж глупостью. «Я бросил учебу, чтобы двадцать четыре на семь заниматься стартапом, – говорил он, – и, согласись, вышло неплохо». Ее мама недавно умерла, но вместо того, чтобы вернуться домой к еще более, чем раньше, эмоционально нестабильному отцу, Хейзел собралась переехать в футуристический особняк размером с небольшую деревеньку. Может, папа даже перестанет считать ее разочарованием, раз уж она нашла себе преуспевшего в жизни мужа.

– Ты – мой спаситель, – пошутила она как-то.

– Кто кого еще спас. До тебя я вообще никогда всерьез не думал жениться.

– И я, – поддержала Хейзел, хотя в последнее время только и думала о том, как бы за кого-нибудь выйти замуж. Первым ей сделал предложение механик на заправке, когда ей было пятнадцать. Он предложил выйти за него после того, как они поболтали о чем-то минут десять. По ее мнению, он был достаточно хорош: у него был тонкий шрам на щеке, похожий на кошачий ус, и хотя он носил форму с именем «Джейк», он сказал, что по-настоящему его зовут не так. Как же его на самом деле звали? Он сказал, что сам еще не решил, но пообещал подобрать себе имя до свадьбы, чтобы было что написать в свидетельстве. Пока что он предложил звать его экс-Джейк или, если хочется, придумать ему другое имя. Хейзел это очень понравилось, ведь раньше имен она никому не придумывала.

Однажды в детстве Хейзел хотела дать имя новогодней елке, но родители ей не дали. Она зашла на кухню поделиться («Я назвала елочку! Колючка!») и застала родителей за столом, оба плакали. Только что скончалась Филлис, их подруга, которую Хейзел никогда не видела, потому что та жила за несколько штатов от них, в той части страны, куда Хейзел никогда не ездила.

– Если уж и называть елку в этом году, – прохлюпала ее мама, – то только Филлис.

От этих слов папа снова разрыдался в голос, и мама тут же подхватила.

– Прекрасная мысль, – слукавила Хейзел.

В тот год имя елки задало празднику траурный тон – обвешивать Филлис гирляндами и украшениями было, по мнению мамы, неправильно; и подарки, которые не были посмертными дарами, под ее ветви складывать тоже было нельзя. Шарики и игрушки убрали, и вместо них елку обмотали льняным черным шарфом. Рождественским утром вместо того чтобы открывать подарки, они приготовили мясной рулет и положили его под дерево вместе с банкой «Доктор Пеппер» и киножурналом, открытым на странице с рецензиями, – все это были любимые вещи Филлис. Затем они все вместе уселись на диван смотреть, как поднимается пар над рулетом. Когда рулет остыл, мама сказала:

– Мы как будто бы увидели, как дух Филлис покинул землю и вознесся на небеса.

– А есть мы когда будем? – спросила Хейзел.

Мама вздохнула.

– После такого мне есть совсем расхотелось. Только что мы символически воспроизвели переход от жизни к смерти. По-моему, лучший подарок на Рождество. Правда, не слишком радостный. Мне лучше прилечь.

Папа поддержал ее, и как только они вышли из комнаты, Хейзел сделала то, за что ее могли осудить, хотя сама она не понимала, что в этом плохого, – она подошла к дереву, провела пальцем по верхнему слою рулета и сунула палец в рот. Она потянулась было к нему еще раз, но тут почувствовала, что атмосфера в комнате изменилась с нейтральной на гнетущую. Она обернулась и увидела в дверях своего отца, он смотрел на нее с отвращением и качал головой. Как только он ушел, она съела еще кусочек. Отвращение папа унес с собой, а рулет остался перед ней.