Читать книгу И ты познаешь любовь - Алла Артемова - Страница 3

– Эй, друг, – Григорий несколько раз ударил ладонью по кабине грузовика, – останови машину. Мы приехали.

Шофер резко затормозил, и грузовик, подняв столб пыли, остановился посредине дороги. Григорий спрыгнул на землю и помог Маше вылезти из кузова.

– Спасибо, браток, что подвез, – Григорий крепко пожал руку пожилому в армейской гимнастерке шоферу.

– Да что уж, – шофер нажал на педаль сцепления, и грузовик рванул с места. – Будьте счастливы, – прокричал он, и машина через минуту скрылась из виду за поворотом, оставив после себя плотную завесу из пыли.

Маша помахала рукой вслед удаляющемуся грузовику, затем быстро подняла с земли маленький из плотного картона чемодан и тихо сказала:

– Гриша, я готова… Пошли?!

Григорий перекинул через плечо вещевой мешок и, опьяненный ароматом цветущих деревьев – сирени, яблони и абрикос, расправил грудь и глубоко вздохнул. Несколько минут он не двигался с места и молчаливым взором, полным радостного восторга и неподдельного счастья, любовался картиной деревенского простора.

– Пошли, – наконец сказал Григорий и уверенно зашагал по пыльной дороге.

– Гриша… – Маша чуть ли не бегом следовала за Орловым, – маленькие домики, которые виднеются вдали, это и есть твоя родная деревня?

– Да. Деревня Озерки, – не поворачивая головы, бодрым тоном ответил Григорий и ускорил шаг.

Ему казалось, он еле плетется по дороге, в то время как его душа, подобно птице, летела, не зная преград, к родному дому. Маша прекрасно понимала и уважала чувства, которые испытывал Григорий. Она и сама заметно нервничала от предстоящей встречи с родными и близкими Орлова. Как они встретят ее и как отнесутся к ней? В дороге они много говорили об этом, и Маша со слов Григория была уже заочно знакома со всеми, включая и родных Ольги Светловой, о которых Григорий рассказывал с такой любовью и нежностью, словно они были его вторая семья. Маша уже любила их и в первую очередь потому, что их любил Григорий, самый родной для нее на свете человек. Однако где-то в глубине души она побаивалась встречи с матерью Григория, женщиной умной и проницательной. Клавдия Ивановна никогда в детстве не баловала своих детей и не потакала их капризам. Она воспитала их честными и порядочными людьми, для которых соблюдение нравственных принципов человеческой морали – не пустые слова, а основной закон жизни. Григорий как-то сказал Маше, что он однолюб и его любовь к Ольге на всю жизнь.

– Возможно, эту черту характера я унаследовал от родителей, которые прожили в любви и согласии двадцать шесть лет, и я не помню случая, чтобы они не то чтобы поругались, но даже позволили бы себе хоть раз обратиться друг к другу в грубой форме. Их любовь была сильная и крепкая, и я не мог не восторгаться ею, она была для меня эталоном, – пояснил при этом он.

Почти четыре года прошло с того момента, как Григорий покинул родную деревню. И вот сейчас перед ним предстала совсем другая деревня, жестокая война наложила страшный отпечаток на ее внешний облик, который чувствовался на каждом шагу. Маша и Григорий торопливой походкой шли по главной деревенской улице, вдоль которой до самой церкви, стоявшей на возвышении на самом краю деревни, росли два ряда пирамидальных тополей. Григорий с интересом смотрел по сторонам и его взгляд постоянно натыкался то на глубокую воронку от бомбы, успевшую зарасти высоким бурьяном, то на разрушенный или сгоревший дом. На улице прогуливались кошки и собаки, гуси лениво пощипывали сочную траву, а куры бегали около домов. Мгновенно воспоминания о прошлом нахлынули на Григория. По этой улице он когда-то каждый день бегал в школу. То было яркое и незабываемое время счастливой юности. Этот дом и тот, напротив, любой укромный уголок или дерево имеют для него свое прошлое, которое на каждом шагу напоминает о себе, заставляя трепетно биться сердце. А вот и старый в три обхвата дуб. Как часто они с Ольгой Светловой сидели под ним на маленькой скамейке, обсуждали насущные проблемы, много и шумно спорили, смеялись или просто молча любовались красотами деревенской природы и слушали пение птиц.

– Ой… свят-свят… – высокая, дородная, в два обхвата женщина, шедшая по дороге навстречу Маше и Григорию, остановилась, опустила ведро с водой на землю и всплеснула руками. – Да никак, это Григорий, сын Клавдии Орловой.

– Да, Марфа Ивановна, это я.

– Боже мой… жив, жив, – Марфа Ивановна, тяжело ступая, сделала шаг навстречу Григорию и заключила его в объятиях. – Радость-то какая… радость… Дождалась Клавдия сынка своего.

Марфа Ивановна Скляр была женщина добрая, но слишком несдержанная на язык, и за это в деревне ее недолюбливали. Речь ее обычно текла, не имея ни начала, ни конца.

Но на этот раз женщина произнесла всего несколько пустых фраз, затем отстранила от себя Григория, размазала слезы по щекам и плаксивым голосом сказала:

– Мой-то, Гаврила Силыч, погиб в 1942 году под Ленинградом, а сынок, цветик ясноглазый, Сеня, вот уже почти год ни письма, ни весточки не шлет. Негодник… Вот, право, негодник. Может, ты, Григорий, где на фронте встречал сынка моего?

– Нет, Марфа Ивановна, не довелось, – Григорий пожал плечами.

– Жа-а-аль, – женщина сморщила нос. – Ой, а это кто? – воскликнула она и ткнула Машу в грудь. – Никак невесту привез с фронта или, того лучше, жену?

– И не то, и не другое. Это Маша Прохорова, медсестра. Она сопровождает меня из госпиталя домой.

– Сопровождает?! Что-то не пойму я… Чего сопровождать-то тебя? Вроде как руки-ноги целы, голова на плечах…

Григорий взял Машу за руку и потянул за собой.

– Извините, Марфа Ивановна, некогда нам…

– Ну-ну… – Марфа Ивановна некоторое время потопталась на месте, провожая взглядом Машу и Григория, затем подняла ведро и продолжила свой путь.

– Медсестра!? Тьфу ты… – Марфа Ивановна от досады, точно ее самым подлым образом обманули, сплюнула на землю и ускорила шаг.

Пройдя по улице метров двадцать, она свернула к дому Евдокии Усановой и вошла во двор. Кругом было тихо и безлюдно. Даже пес Мармышка, получивший столь странное прозвище за то, что постоянно сопровождал своего хозяина Никиту Себастьяновича на рыбалку и при этом проявлял особый интерес к этому делу, при виде Марфы Ивановны не подал голос.

– Евдокия, слышь, Евдокия… – прокричала Марфа Ивановна и раза два легонько ударила по стеклу.

Несколько минут в доме стояла тишина, затем послышался шум и легкие шаги.

– Чего тебе? – Евдокия Марковна, приходившаяся Марфе Ивановне двоюродной сестрой по материнской линии, распахнула окно.

– Чего-чего… – передразнила Марфа Ивановна сестру и поджала губы, явно недовольная столь нелюбезным приемом.

– Марфа, ладно тебе дуться. Делов у меня по горло, а ты, похоже, опять пришла почесать языком.

– А вот и нет. Лучше угадай, кого я сейчас встретила недалеко от твоего дома?

– И угадывать даже не буду, – Евдокия Марковна протянула руку, чтобы закрыть окно.

Марфа Ивановна перехватила ее руку.

– Да подожди ты. Я встретила Григория Орлова. Соображаешь?

– Кого? Кого?

– Да говорю тебе, Григория Орлова, сынка Клавдии, красавицы нашей. Идет себе по главной улице, шинель нараспашку, вещмешок за плечом. Хорош, ничего не скажешь.

– Надо же, – тихим восторженным голосом произнесла Евдокия Марковна. – Вернулся…

– Вернулся, вернулся, – затараторила Марфа Ивановна, – Больше того, вернулся не один, а с девушкой. Спрашиваю: «Кто такая?». Отвечает: «Медсестра. Сопровождает меня из госпиталя домой».

– Он серьезно ранен?

– Да нет. По крайней мере, явных признаков никаких.

– А девушка? Молода, красива?

– Молода? Да. А вот по части красоты, я бы сказала, дурнушка. Представь себе, цвет ее волос напоминает грязно-желтый цвет монеты, да еще по лицу разбросаны мелкие веснушки.

– Ты успела так хорошо разглядеть ее?

– Да как сказать… Просто ее некрасота слишком бросается в глаза. Знаешь, мне кажется, Орлов обманул меня. Никакая она не медсестра.

– Но зачем ему обманывать тебя?

– Сама не знаю. Просто предчувствие. Орлов так быстро заспешил домой, когда я стала расспрашивать об этой девушке. В какой-то момент мне показалось, он даже растерялся. Как ты думаешь, может быть, он женился на этой девушке, но до поры до времени хочет скрыть это? А может быть, у него была мимолетная связь с ней, и он не знает теперь, как отвязаться от нее, поэтому и представил ее медсестрой, чтобы было меньше разговоров.

– Марфа, перестань нести чушь. Твои фантазии до добра не доведут.

– Это не фантазии, а предчувствие, которое никогда меня не обманывает. А помнишь, перед самой войной у Григория была любовь с дочерью Светловых – Ольгой. Вся деревня тогда об этом только и говорила. И если бы не война, они обязательно поженились бы.

– Марфа, хватит, иди домой. И не смей об этом больше ни с кем говорить. Не дай Бог, твоя болтовня дойдет до Марии. Ты же ничего не знаешь наверняка, все это лишь твои домыслы.

– Домыслы!? Посмотрим…

Марфа Ивановна передернула плечами. Она не собиралась больше обсуждать новость со своей сестрой, так как та не проявила должного интереса к ее рассказу. Сама же Марфа Ивановна считала новость потрясающей и достойной, чтобы о ней узнала вся деревня со всеми пикантными подробностями. Уж об этом она позаботится. А тем временем Григорий с Машей подходили к дому Орловых. Григорий замедлил шаг и мгновенно почувствовал, как у него перехватило дыхание и учащенно забилось сердце. Маша посмотрела на Григория, он был белее бумаги.

– Григорий, что с тобой? Тебе плохо? – Маша тронула Григория за руку.

– Нет, Маша, все нормально. Мы пришли. Перед нами мой родной дом, в котором я не был целую вечность, – Григорий отворил калитку и вошел во двор.

Клавдия Ивановна ловкими и быстрыми движениями полола грядки с картошкой. Время от времени она вытирала рукой капельки пота, выступившие на лбу, и поправляла черную косынку, которую носила вот уже три года, после того как получила похоронку на мужа. Григорий остановился и от волнения не в силах был произнести ни единого слова. Клавдия Ивановна не увидела, скорее почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она резко повернулась и от неожиданности на мгновение застыла.

– Сы-но-к… – она закричала так, словно хотела, чтобы весь мир услышал ее. – Сы-но-к…

– Ма-ма… – Григорий бросился к Клавдии Ивановне.

Маша, глядя со стороны на трогательную сцену встречи матери и сына, не смогла сдержать слез.

– Гришенька, ты жив… мальчик мой родной, – Клавдия Ивановна водила рукой по лицу сына и плакала. – Я так ждала тебя, сынок…

– Мама, не плачь, прошу тебя, – тихо шептал Григорий, стараясь изо всех сил не расплакаться сам.

– Я плачу от счастья. Ты жив… ты вернулся. Как же мне не плакать, сынок.

Лицо матери за годы войны почти не изменилось. Оно было такое же милое и родное, как и в детстве, когда Григорий, будучи маленьким мальчишкой, уткнувшись в подол ее платья, искал у нее поддержки и утешения в своих детских печалях.

Григорий еще раз обнял мать, после чего легонько отстранил и произнес:

– Ну все, успокойся…

Клавдии Ивановне с трудом удалось совладать с собой. Она улыбнулась сквозь слезы.

Григорий негромко откашлялся и, слегка смутившись, произнес:

– Мама, познакомься, это Маша Прохорова. Она медсестра.

Маша поставила чемодан на землю и протянула руку Клавдии Ивановне.

– Здравствуйте, Клавдия Ивановна, – зардевшись, произнесла она. – Я очень рада с вами познакомиться.

– Здравствуй, Маша, – с видом легкого изумления сказала мать Григория и пожала, протянутую руку. – Ой, что же мы стоим, пойдемте в дом.

Они вошли в дом. В доме пахло молоком, дымом и тем неопределенным запахом крестьянского дома, который со временем устоялся и стал неотъемлемой частью жилища. У печки, свернувшись в клубок, дремала кошка, а под лавкой в углу – собака. Медная и фаянсовая посуда была аккуратно расставлена на полке, которая висела напротив входной двери. Клавдия Ивановна вытерла руки о фартук и бросилась к печи.

– Вы, наверное, проголодались. Я сейчас вас накормлю. У меня сегодня очень вкусный борщ, твой любимый, Гришенька.

И пока Клавдия Ивановна хлопотала у печи, Григорий помог Маше снять пальто.

– Проходи, – сказал он и украдкой посмотрел на девушку.

Маша с интересом огляделась вокруг. Она столько раз представляла себе дом, в котором жил Григорий, что сейчас даже удивилась, как ее представления были близки к истине. В доме было три комнаты и маленькая кухня, скромная мебель, но все чисто и уютно. В большой комнате у окна стояла железная кровать, застланная светлым покрывалом, подушечка лежала на подушечке. Рядом с кроватью – этажерка, сплетенная из прутьев. На полке – два штабеля книг. На стене висели несколько фотографий, на одной из них под стеклом в большой крашенной раме были изображены молодые родители Григория: Клавдия Ивановна в белой фате и подвенечном платье сжимала в руке скромный букет полевых цветов, рядом с ней в строгом черном костюме стоял ее муж Всеслав Павлович.

– Какие они молодые и красивые! – воскликнула Маша, не в силах сдержать эмоции, внезапно нахлынувшие на нее.

– Нам было всего по двадцать лет, когда мы поженились, – сказала Клавдия Ивановна, входя в комнату с большой кастрюлей в руках. – Прошло столько лет, а мне кажется, словно это было вчера. Я помню все до мельчайшей подробности, особенно сейчас, когда Всеслава… не стало. – Клавдия Ивановна поставила кастрюлю на стол и тяжело вздохнула. – Григорий, приглашай гостью к столу.

Они сели обедать. Это был скромный деревенский обед, но длинный и оживленный.

– Так значит, ты, Машенька, медсестра? – мягким вкрадчивым голосом спросила Клавдия Ивановна и с интересом посмотрела на девушку.

– Да.

– Мама, я должен кое-что объяснить, чтобы тебе было все понятно в отношении Маши. Как я тебе уже писал, я был ранен в грудь и больше месяца провел в военном госпитале. Маша ухаживала за мной, а когда меня комиссовали, ей было поручено сопровождать меня из госпиталя домой.

– Гришенька, но ты же писал, что твоя рана не вызывает опасений, а на самом деле…

– Так и есть, мама. Ничего страшного. Ты сама видишь… Я жив, руки, ноги целы.

– Нет, Гришенька, ты что-то скрываешь от меня. Скажи честно, почему тебя комиссовали? Что с тобой?

– Клавдия Ивановна, – Маша отодвинула пустую тарелку в сторону и положила руки на стол, – любое ранение в грудь не может быть безобидным, так как в течение нескольких месяцев после операции возможны рецидивы.

– Маша! – прервал девушку Григорий и укоризненно покачал головой.

– Да, Гриша, возможны, – упорно повторила Маша и почувствовала, как кровь бросилась ей в голову и прилила к щекам.

Маша оказалась в щекотливом положении. С одной стороны, она не хотела расстраивать Клавдию Ивановну и рассказывать ей правду о ранении ее сына. А с другой стороны, если она промолчит и ничего не скажет, ее приезд в деревню будет выглядеть подозрительным и Клавдия Ивановна обо всем догадается. А ведь именно этого Маша меньше всего хотела. Никто не должен знать истинной причины, по которой она приехала в деревню. Никто… Даже Григорий.

– Однако Клавдия Ивановна, не стоит так сильно волноваться. Григорию первое время придется избегать физических нагрузок. Никаких лишних волнений и переживаний, хороший уход, чистый деревенский воздух – и поверьте мне, не пройдет и полугода, как у него все нормализуется.

– Ну, если так… – неуверенно произнесла Клавдия Ивановна.

– Да, мама, именно так. И давай больше не будем об этом говорить, – быстро, с каким-то тревожным беспокойством проговорил Григорий, затем встал, подошел к окну и отворил створки.

Легкие струйки теплого ветерка пробежали по его волосам. Птички щебетали как-то особенно нежно, тонкий, но сильный запах цветущих деревьев проникал повсюду.

– Мама, скажи, а от Ольги так и нет никаких известий?

– Никаких, сынок.

– А Наташа, – Григорий вдруг встрепенулся и всплеснул руками, – где она, где моя родная сестренка?

– Наталья!? – Клавдия Ивановна нервным движением руки провела по скатерти, расправляя складки. – Она два дня назад уехала к своей свекрови, – Клавдия Ивановна перевела взгляд на Машу и пояснила: – Наталья вышла замуж перед самой войной и, как полагается, переехала в соседнюю деревню в дом своего мужа. В самом начале войны ее муж Максим погиб, и Наталья еще год после его смерти жила вместе со свекровью. Со смертью сына та сильно сдала. У нее кроме Максима не было больше детей, а муж погиб еще в гражданскую. Тяжело ей было в одиночестве переносить свое горе, вот Наталья и пожалела ее. Моей дочери было двадцать три года, когда она овдовела. В этом возрасте женщина еще молода, полна сил и энергии. Поэтому просто грешно хоронить себя заживо, живя со старухой, матерью своего погибшего мужа. Я ей не раз об этом говорила. Наконец Наталья вернулась домой, и что же… Свекровь оказалась женщиной эгоистичной. Она не дает Наталье спокойно жить. То она заболела, то у нее какие-то неурядицы, а то просто приснился дурной сон. И твоя сестричка должна бросать все: дом, работу, и сломя голову мчаться к ней. Вот и сейчас, ее, видите ли, одолевают дурные предчувствия и она не может спокойно спать. Пропади она пропадом, – Клавдия Ивановна от злости сплюнула на пол.

– Мама, а может быть, ты ревнуешь Наташу к ее свекрови?

– Ревную? Нет, сынок. Я просто негодую на нее. Мы все к старости меняемся, становимся капризными, как малые дети, обидчивыми, а порой и просто вредными, но не до такой же степени. Старуха уже замучила своими капризами девочку. Наталья молчит, но я же вижу, как она устала. Под глазами появились темные круги, лицо бледное, без единой кровинки. Да ты сам, Гриша, посуди. До соседней деревни двадцать километров, и хорошо еще, если попутная машина подвезет, а если нет… Сколько раз бывало, что ее в пути заставал то дождь, то снег. Однажды она сильно промокла и целую неделю не вставала с постели. После этого случая я запретила Наталье ездить к свекрови, но куда там… А ты говоришь «ревную»! – Клавдия Ивановна от обиды надула губы.

– Мама, я вовсе не хотел тебя обидеть, – Григорий подошел к матери, сел рядом и обнял за плечи. – Успокойся. Я обещаю тебе поговорить с Наташиной свекровью и вразумить ее.

– Правда? Ты обещаешь? – обрадовалась Клавдия Ивановна.

– Конечно. Теперь расскажи местные новости. Кто-нибудь из ребят вернулся с фронта?

– Николай Басин вернулся еще прошлой осенью, правда, без руки… правой. Ефин Сенцов погиб в самом начале войны, Владимир Щербаков, кажется, в 1943-м, а Олег Лобов – 1944-м. Это все, о ком я знаю.

– Жаль ребят, очень жаль… – Григорий покачал головой. – Какие еще значительные события произошли за эти годы в деревне?

Клавдия Ивановна, соблюдая хронологическую последовательность, поведала сыну и Маше о свадьбах и рождениях, об умерших, о падении цен на рожь и новостях относительно скота. Самым забавным событием, произошедшим за последнее время, Клавдия Ивановна считала свадьбу (дед Евсей, семидесяти шести лет от роду сочетался церковным браком с бабкой Авдотьей восьмидесяти лет), которая состоялась поздней осенью 1944 года. Деревенские жители до сих пор без смеха не могут ее вспоминать. Дед Евсей за праздничным столом после второй рюмки самогонки решительно заявил, что поспешил со свадьбой, так как бабка Авдотья стара для него, и он завтра же обратится к батюшке Матвею с просьбой расторгнуть этот брак. Бабке Авдотье после таких слов сделалось дурно, и старушки еле откачали ее. Придя в себя, бабка Авдотья огрела своего мужа скалкой по голове и так же решительно заявила, что не позволит порочить свою девичью честь. Завязалась потасовка, которая, на радость всем гостям, закончилась любовным примирением. Григорий и Маша весело смеялись, слушая рассказ Клавдии Ивановны.

Радостная весть о возвращении Григория домой с молниеносной быстротой облетела деревню, и все жители от мала до велика поспешили в дом Орловых. В саду под сенью цветущих яблонь и вишен поставили несколько столов и деревянных лавок. Каждый, кто приходил к Орловым, считал своим долгом что-нибудь принести к столу. Даже дед Евсей расщедрился и принес две бутылки самогонки, которые он припрятал от жены. Счастливая Клавдия Ивановна не могла налюбоваться своим сыном, стоявшим в окружении деревенских женщин, которые, толкая и перебивая друг друга, наседали на Григория, пытаясь узнать, не встречал ли он на фронте их мужей и сыновей. Маша смущенно стояла в стороне и так же, как и Клавдия Ивановна, не могла оторвать взгляд от Григория. Однако не только Григорий пользовался всеобщим вниманием, но и она, Маша Прохорова. Женщины – кто тайком, а кто и с каким-то вызовом – смотрели на Машу, а некоторые даже показывали на нее пальцами и шепотом переговаривались между собой. Маша чувствовала на себе их осуждающие взгляды и не могла понять, почему эти люди, совсем не знавшие ее, так быстро вынесли ей обвинительный приговор. Мария Петровна Светлова пришла, когда все уже сидели за столом и первая рюмка – «За тех, кто погиб, защищая свою родину и свой народ» – была уже выпита. Она подошла к столу, прижала руки к груди и до боли прикусила губу, пытаясь сдержать рыдания, которые, точно железный обруч, сдавили ей горло. Григорий быстро встал и подошел к Марии Петровне.

– Гришенька, родной… – Мария Петровна разрыдалась.

Громкие голоса резко оборвались, и люди молчаливыми взорами смотрели, как Мария Петровна, уткнувшись в плечо Григория, плакала, вздрагивая всем телом.

– Мария, подружка, – Клавдия Ивановна решительно встала. – У меня сегодня такая радость… Сын вернулся, а ты, похоже, решила утопить его в море своих слез. Да разве мало мы с тобой пролили их, чтобы еще и сегодня, в такой счастливый день, дать им волю. Хватит слез, улыбнись и выпей с нами за победу, за сына моего и за тех, кто еще обязательно вернется. Мария, ты слышишь меня, обязательно вернется!

Мария Петровна смахнула слезы и встряхнула головой.

– Простите меня, люди добрые… Не сдержалась я. Все вдруг разом нахлынуло, набежало… Права ты, Клавдия, мы должны выпить за тех, кто еще не вернулся, но обязательно вернется. Бабоньки, за наших родных и любимых, за наших детей и мужей!

Кто-то услужливо протянул Марии Петровне граненый стаканчик, доверху наполненный самогонкой, и она разом осушила его до дна.

– Мария, иди к нам, закуси, – выкрикнула Юлиана Пенькова, сорокалетняя вдова, до войны не раз мужем битая, и потому, когда в 1944 году получила на него похоронку, не пролила ни единой слезинки, а лишь на миг взгрустнула.

Однако Юлиана строго чтила деревенские обычаи и черный платок по мужу носила, не снимая.

– А почему именно к вам? – подал голос дед Евсей и украдкой посмотрел на бабку Авдотью, которая, похоже, зазевалась и пропустила слова мужа мимо ушей. – Мария, иди ко мне под бочок… какой-никакой, а мужик я, – совсем расхрабрился дед Евсей.

– Это кто здесь мужик? – бабка Авдотья строго глянула на деда Евсея. – Бабоньки, да врет он все… Уже как я не пыталась его расшевелить, какими только травами не поила, а у него все на полшестого.

Веселый дружный смех грянул как гром.

– Ну, бабка, ты прямо, как молодая, все мужика тебе подавай, – крякнул конюх Степан Трофимович, вытирая мокрые от смеха глаза.

– А как же. Евсей, когда замуж звал, все намеки давал, мол он ого-го, – бабка Авдотья после второй рюмки захмелела и дала волю языку.

– Бабка, тебе ведь уже, почитай, сто лет, а ты все в сказки веришь, – Степан Трофимович подмигнул деду Евсею.

– Это кому это сто лет? – бабка Авдотья громко икнула и уставилась на конюха.

– Авдотья, перестань, – дед Евсей толкнул жену в бок.

Громкая перебранка между конюхом и бабкой Авдотьей внесла веселое оживление, и люди разом зашумели и повскакивали с мест. Пытаясь перекричать друг друга, они стали рассказывать забавные и смешные случаи из жизни, весело шутили и смеялись.

Мария Петровна взяла под руку Григория и, взглянув на Машу слегка презрительно, произнесла:

– Хочу, Григорий, спросить тебя кое о чем.

– Да-да, Мария Петровна. Но прежде разрешите познакомить вас с Машей Прохоровой, – Григорий сделал выразительный жест рукой в сторону Маши, но Мария Петровна не повернула даже головы.

Лицо ее было бледное и ничего кроме немого упрека не выражало. Повернувшись к Маше спиной, она села рядом с Григорием, показывая всем своим видом, что не только знать, но и знакомиться с девушкой не намерена. Машу мгновенно бросило в жар, и ей вдруг стало не по себе.

«Боже мой! Почему она так со мной поступает?» – Маша плотно сжала губы и низко опустила голову, стараясь не расплакаться от обиды прямо на глазах у всех.

Вдруг раскрасневшаяся от выпитой самогонки Юлиана с силой ударила рукой по столу, призывая всех к тишине.

– Бабоньки, давайте споем, – предложила она и, обняв Марфу и Клавдию за плечи, озорно улыбнулась.

Через минуту Юлиана запела звонким протяжным голосом:

Женщины дружно подхватили слова, и вскоре задушевная песня понеслась над деревней:

Дед Евсей скрутил самокрутку и сделал несколько глубоких затяжек. Его рука заметно дрожала, когда он подносил ее ко рту, а по щекам – то ли от того, что песня его растрогала, а может быть, домашний табачок был ядреный – текли слезы. Он несколько раз смачно шмыгнул носом и провел рукой по лицу. Бабка Авдотья вторила голосистым певуньям старческим, чуть охрипшим голосом, невольно предаваясь воспоминаниям о прошедшей молодости.

– Мария… – громким шепотом окликнула Светлову Клавдия Ивановна и махнула рукой, – пойдем со мной, поможешь принести из погреба соленые огурцы и помидоры. Смотрю, хорошо они пошли под самогоночку.

– Мама, давай я тебе помогу, – предложил Григорий.

– Нет-нет, сынок, не надо. Отдыхай, родной, – Клавдия Ивановна на мгновение прижалась щекой к плечу сына. – Отдыхай. Ну что, Мария, пошли?

Войдя в дом, Клавдия Ивановна плотно прикрыла за собой входную дверь и с обеспокоенным видом обратилась к Светловой:

– Мария, что с тобой?

– А что со мной? – после секундного колебания произнесла Мария Петровна.

– Почему ты так ведешь себя? Почему, когда Григорий хотел тебя познакомить с девушкой, ты даже не взглянула на нее?

– А что мне смотреть-то на нее? Это ты должна прыгать от радости, а меня это не касается, – Мария Петровна гордо вскинула голову и уставилась в потолок.

– Да о чем ты, подружка? Что-то не пойму я. Ты хоть знаешь, кто эта девушка?

– Еще бы! Не только я, но и вся деревня знает. Жена она твоего Григория. Же-на. А совсем скоро ты станешь бабушкой, так как твоя невестка беременная, да притом уже на пятом месяце, – с ехидной усмешкой процедила Мария Петровна.

– Что!? – Клавдия Ивановна всплеснула руками и без сил повалилась на скамейку. – Боже мой, какую чушь ты несешь, Мария!

– Чушь?! А вот ты лучше своего сынка спроси, как он мог так быстро завести на фронте шуры-муры с этой девицей, да еще оставить с животом. Хотя чему удивляться… мужик, он и есть мужик, а вот девица, небось, на седьмом небе от счастья. Еще бы, такого парня подцепила. Сама-то, как говорится, без слез не взглянешь…

– Мария, замолчи. Боже мой, сколько в тебе злости-то… Я никогда не думала, что ты способна очернить человека, даже не зная его, – Клавдия Ивановна с горечью посмотрела на Марию Петровну и покачала головой.

– Нет, Клавдия, это не злость, а боль, которая меня точно парализовала, когда я узнала все подробности о Григории и этой девице.

– Да кто тебе об этом сказал? Скажи, кто?

– Какая разница, кто сказал, – Мария Петровна махнула рукой.

– Я догадываюсь, кто такую гадость мог придумать, да еще растрезвонить по всей деревне, – Клавдия Ивановна резко встала и в нервном возбуждении стала метаться из угла в угол. – Это Марфа, конечно, Марфа Скляр.

Клавдия Ивановна остановись и, поставив руки на бедра, с вызовом посмотрела на Марию Петровну.

– Да, – вынуждена была согласиться Светлова после минуты молчания. – Только…

– Мария, никаких только. Я этой Марфе, этой змее подколодной, когда-нибудь язык вырву. Нет, надо же такое только придумать!? То-то я смотрю, все рассматривают Машу, точно она какой диковинный зверь в клетке. Хихикают, перешептываются, друг другу подмигивают… А девушка чуть не плачет. Бедная, она понять не может, почему вся деревня проявляет к ней такой живой интерес. Ма-ри-я! – Клавдия Ивановна ударила рукой по скамейке, на которой сидела Светлова. Мария Петровна от неожиданности вздрогнула. – Девушка, которая приехала вместе с моим сыном, всего-навсего медицинская сестра. Она работала в госпитале, в котором Григорий находился на лечении после ранения. Григорий был ранен в грудь и, похоже, серьезно, поэтому его и комиссовали из действующей армии и отправили домой, а Маше поручили сопровождать его. Ты поняла меня?

– Ты в этом уверена?

– В чем уверена? – негодуя, переспросила Клавдия Ивановна.

– Да в том, что у девушки не было другой причины приезжать с Григорием в деревню, кроме той, о которой ты сказала?

– Конечно.

Мария Петровна встала, подошла к окну и, прислонившись к стене, посмотрела на улицу. Скрывшееся солнце вдруг вышло из облаков и осветило кухню. Все кругом озарилось и заиграло.

– Тогда посмотри, – Мария Петровна жестом показала на Машу и Григория, которые, укрывшись от людских глаз, стояли и беседовали около ветвистой, точно невеста на выданье в бело-розовом наряде, яблони.

Маша нежно сжимала руку Григория, и в ее взгляде было столько нежности, любви и восхищения, что казалось, она обожает мужчину, стоявшего рядом с ней, как Бога, и стремится к нему не только душой.