Читать книгу Надежда Дурова - Алла Бегунова - Страница 6

«…К чему торопиться, друг мой? Дом наш, как полная чаша: всем обилен, всего довольно: серебра, жемчугу, образов в дорогих окладах, шуб, платьев. Лене не прожить всего этого и во сто лет; к чему ж так спешить выдавать ее?» – «Какой ты чудак! Пока мы живы, так и надобно пристроить ее! Как она будет уже замужем, тогда мы можем ожидать спокойно конца: долг свой исполнили». – «Да неужели нельзя подождать хоть год, по крайности? Ведь ей нет еще полных четырнадцати лет». – «А знаешь ли ты, что нынче девица в осьмнадцать лет считается уже невестою зрелою, а в двадцать ее и обходят, говоря: ну она уже не молода, ей двадцать лет!» – «Но нашей Елене не будет ни двадцать, ни осьмнадцать через год: ей минет только пятнадцать». – «А разве за ничто считаешь упустить жениха? Разве думаешь, что жених для нее сейчас готов, как мы только вздумаем отдать ее?» – «А почему бы и не так?» – «Право? А не хочешь ли пересчитать по пальцам, сколько у нас в городе старых девок? Тоже были когда-то хороши собой». – «Но достаток-то наш, матушка, сочти за что-нибудь; наша Елена богатая невеста, так женихи всегда будут». – «Видно, ты не знаешь нынешних женихов!.. Да и что тебе так не хочется отдать ее за Лидина?» – «А тебе отчего такая охота непременно отдать за него?» – «Имею свои причины, мой друг». – «Нельзя ли и мне знать их?» – «Очень можно и даже должно: Леля любит Лидина». – «Только-то? Это еще не беда! Полюбит да и перестанет». – «Какой вздорный ответ! Я не ожидала услышать его от пятидесятилетнего мужчины-отца!» – «Это почему?» – «Потому, сударь, что я ведь не сказала вам: Лидин Нравится Леле! Леля имеет склонность к Лидину. Я говорю: Елена ЛЮБИТ Лидина! Поймите это: любит, итак, судя по ее характеру, способному к сильной привязанности, от этой любви может зависеть счастье и несчастье всей жизни ее!» – «Ну, ну, Бог с тобой! Ты настращала меня; делай, что хочешь! Не знаток я в ваших раздроблениях любви на такую, сякую, десятую. По-моему – так любовь все одна! – „Ну! Так прикажешь готовить все к помолвке?“ – „Пожалуй! Если уже это у тебя решено“.

Через месяц после этого разговора старого Г*** с его женою прекрасная головка Елены красовалась в блондовом чепчике с розовыми атласными лентами, и ее пленительное личико, сделавшись теперь еще пленительнее, сводило всех с ума; она уже была госпожа Лидина…»

Н. Дурова. «Игра судьбы, или Противозаконная любовь».

Скорее всего, эти описания имеют непосредственное отношение к самой Надежде Андреевне, к истории ее собственного замужества. Повесть, опубликованную в 1839 году, она снабдила подзаголовком: «Истинное происшествие, случившееся на родине автора» – и тексте ее неоднократно указывала, что лично знакома с главной героиней, ее отцом, матерью, мужем. Более того, о работе над этим произведением она написала в своем рассказе «Литературные затеи», тем самым отведя ему особое место среди своих книг. Интересно и то, что именно повесть «Игра судьбы…», а не «Кавалерист-девица…» стала для нее пробой пера, первой попыткой создать литературное произведение, используя свой жизненный опыт.

Произошло это еще во время ее военной службы. Видимо, в 1814–1815 годах в Литовском уланском полку возник кружок офицеров из восьми человек, занимающихся литературным творчеством. Нескольких участников этого кружка Дурова назвала, правда, только под инициалами: «С», «Лип.», «Р-з», «Ч-й», «Ар-й», «Гру…в».

По формулярным спискам офицеров Литовского уланского полка за 1815 год расшифровать можно только одного из них. Это Ираклий Николаевич Грузинцов, поручик, 33-х лет от роду, из дворян Саратовской губернии, где за отцом его числилось 99 крепостных крестьян, холостой, получивший домашнее образование (однако умел говорить, писать и читать по-французски). Грузинцов служил в уланах с 1808 года, участвовал с полком в боевых действиях против французов и имел награду – Золотую саблю с надписью «За храбрость»[49]. Судя по рассказу Дуровой, Грузинцов, который сам писал стихи, и стал инициатором создания кружка, или, как они себя называли, «восьмичленного братства». Из всех «братьев» поручик Александров, признанный наиболее молодым (по внешности), и должен был первым подготовить сочинение в прозе и прочитать его на очередном собрании кружка у «Арго» за вечерним чаем.

«Такое требование не слишком затрудняло меня, – пишет Дурова в рассказе „Литературные затеи“, – в чемодане моем лежало множество исписанных листов бумаги. Я решилась посвятить часа три на то, чтобы пересмотреть их; выбрать, составить что-нибудь похожее на целое и завтра переписать набело. В этом намерении я вытащила чемодан из-под кровати, уселась подле него на пол, расшнуровала и, захватив рукой кипу бумаг, вынула ее на свет Божий, и как не обрадовалась увидя, что это из происшествий нашего дикого лесного края: это – злоключения Елены Г***!.. Хотя глаза мои были закрыты, но я видела ее; она являлась во всех изменениях: ребенком, девицею, молодою женщиною, красавицею, страшным уродом и, наконец, хладным посиневшим трупом, лохмотьями прикрытым… Я потеряла терпение, встала, велела подать огня и села рисовать с натуры… Вот передо мною описание жизни несчастной Елены Г***, и вот она сама в моем воображении переходит очевидно из возраста в возраст, из одного положения в другое; я слышу ее голос… Товарищам моим и в голову не приходит, как страшно для меня мое полночное занятие!..»[50]

Страшно Надежде Андреевне в то время было перебирать в памяти события ее неудачного брака, вспоминать отношения с мужем, которые, вероятно, продолжались более двух лет. Именно два года Елена Г*** пылко любила Лидина и была рабски предана ему, терпеливо снося измены своего супруга, его попойки, а иногда и пощечины от него. Далее, чтобы устрашить и читателей повести, Дурова в соответствии с канонами романтической литературы проводит свою героиню по всем кругам ада. Елену соблазняет лучший друг ее мужа Атолин. Когда любовник бросает ее, она становится содержанкой мусульманина, богатого татарского князя. Еще одно приключение – и Елена уже изгнанная из общества падшая женщина, в 20 лет – законченная алкоголичка, затем – нищенка и, наконец, – мучимая неизлечимым недугом (возможно, сифилисом) умершая на улице страдалица.

Но не Елена, по мысли автора, была виновата в своих злоключениях, а те мужчины, которых она любила, которым безгранично доверяла и слепо повиновалась, никогда не думая ни о собственных интересах, ни о цели своей жизни. В отличие от провинциальной барышни Елены её знакомая барышня Надежда находит в себе силы уйти от мужа-пьяницы и выбирает другой путь. «Я выступила из своей сферы, чтоб стать под развившуюся тогда нашу орифламму[51] и через то года на три потеряла Елену из виду; а она между тем цвела в тиши и глуши нашего маленького городка…»[52], – пишет она о себе в начале этой книги. Так, сдвинув события во времени, Надежда Андреевна получает возможность строить сюжет повести, сравнивая перипетии выдуманной ею героини со своими, совершенно реальными.

Если Елена Г*** только ждёт жениха, то Надежда, вкусив прелестей семейной жизни, уже бежит из дома в армию и в звании рядового конного Польского полка воюет с французами в Восточной Пруссии. Увенчанная наградой, офицером гусарского полка Надежда приезжает в родной город: «Во второй мой приезд в отпуск я увидела Елену Г*** уже невестою…» Гремят сражения Отечественной войны 1812 года. Надежда, ординарец Кутузова, выполняет важное поручение Главнокомандующего в Казани. От Казани до Сарапула – 200 вёрст, и она решает навестить отца. Теперь ей сообщают, что Елену больше не принимают в домах городской знати, так как ею «овладел злой дух». Последняя встреча происходит на улице Сарапула: Надежда – штаб-ротмистр в отставке, с правом ношения мундира и пенсией, Елена – изуродованная страшной болезнью нищенка; и Надежда подаёт ей милостыню.

Финал ужасный для первой бывшей красавицы, и наблюдает его женщина, отдавшая молодые годы государственной службе и независимая ни от кого. Наблюдает с большим сочувствием и болью в сердце, ведь начало жизненного пути было и у той и у другой одинаковым: добрые родители вознамерились выдать любимую дочь за приглянувшегося им молодого человека. Здесь всё обычно, всё стандартно для дворянской семьи начала XIX века. Муж и жена Г*** в «Игре судьбы…» спокойно обсуждают эту ситуацию между собой: «…надобно пристроить её! Как она будет уже замужем, тогда мы можем ожидать покойно конца: долг свой исполнили…»

Нашим современникам даже трудно представить себе ту степень дискриминации, которой подвергались женщины в эту эпоху. Например, женщина не могла получить ни общего (девочек не принимали в школы), ни тем более специального образования; не могла занимать должности на государственной службе, не могла избирать и быть избранной, не могла свидетельствовать в суде. По семейному праву при дележе наследства (если не имелось специального завещания) сын получал десять его долей, а дочь умершего лишь одну – одиннадцатую. Положение женщин в обществе определялось её ролью по отношению к мужчине. Она могла быть только «девицей» (за неё отвечали и ею распоряжались родители или её опекуны); «женой» (все имущественные и иные права переходили к мужу); «вдовой» (женщина получала относительную свободу и независимость, и недаром императрица Екатерина Великая любила называть себя «бедной вдовой»).

Особенно тяжёлым было положение «девицы». Пользуясь современным термином, его можно назвать «подконвойным содержанием». Незамужняя девушка или женщина не имела права без сопровождения родственников, знакомых или слуг даже покидать пределы дома или усадьбы. Это угнетение Надежде Андреевне казалось более жестоким, чем солдатская служба в рядах императорской армии. Она сравнивает одно с другим в своей «Кавалерист-девице…» и пишет:

«Сколько не бываю я утомлена, размахивая целое утро пикою – сестрою сабли, маршируя и прыгая на лошади через барьер, но в полчаса отдохновения усталость моя проходит, и я от двух до шести часов хожу по полям, горам, лесам бесстрашно, беззаботно и безустанно! Свобода, драгоценный дар неба, сделалась уделом моим навсегда! Я ею дышу, наслаждаюсь, её чувствую в душе, в сердце! Ею проникнуто мое существование, ею оживлено оно! Вам, молодые мои сверстницы, вам одним понятно мое восхищение! Одни только вы можете знать цену моего счастия! Вы, которых всякий шаг на счету, которым нельзя пройти двух сажен без надзора и охранения! которые от колыбели и до могилы в вечной зависимости и под вечной защитою Бог знает от кого и от чего! Вы, повторяю, одни только можете понять, каким радостным ощущением полно мое сердце при виде обширных лесов, необозримых полей, гор, долин, ручьев, и при мысли, что по всем этим местам я могу ходить, не давая никому отчета и не опасаясь ни от кого запрещения, я прыгаю от радости, воображая, что во всю жизнь мою не услышу более слов: ТЫ ДЕВКА, СИДИ, ТЕБЕ НЕПРИЛИЧНО ХОДИТЬ ОДНОЙ ПРОГУЛИВАТЬСЯ! Увы, сколько прекрасных ясных дней началось и кончилось, на которые я могла только смотреть заплаканными глазами сквозь окно, у которого матушка приказывала мне плесть кружево…»[53]

Избавиться от родительской опеки и строгого надзора можно было одним способом – выйти замуж. Тогда женщина становилась хозяйкой дома, и, хотя юридически власть в этом доме принадлежала хозяину-мужчине, фактически управлять всем, так сказать, вести дом могла и одна женщина. Потому девушки из благородных семейств стремились выйти замуж пораньше. В руки юных, порой 16-18-летних жен попадало довольно сложное хозяйство: многокомнатные особняки, наполненные, как бы теперь сказали, антикварной мебелью и предметами роскоши, прилегающие к поместью или усадьбе сады, оранжереи, огороды, всевозможные подсобные службы и целый штат крепостной прислуги, которую надо было одевать, кормить и организовывать ее работу.

Правильно, хорошо вести дом умели далеко не все, и об этом особенном искусстве писал один из современников: «Английский лорд или просто богатый джентльмен женился в Париже на балетной фигурантке – fille de ballet. У него большое поместье в Ирландии, вот они и переселились сюда на житье… Кажись богатый, большой дом – а все как-то у них не клеится. Он больше походит на жилище студента с гризеткою в шестом этаже, чем на семейную обитель джентльмена. Во всем какой-то беспорядок, распущенность, неряшество. Знаешь, в доме, где есть благовоспитанная умная женщина, добрая мать семейства, слышишь какое-то благоухание семейной жизни, везде виден порядок, чистота, изящный вкус; а тут, напротив, везде видна гризетка. Что ни говори, а эти неравные браки никуда не годятся…»[54]

Девушек-дворянок с детства готовили к роли, прививая им мысль, что единственное предназначение женщины в мире – быть женой, матерью, хозяйкой дома. С этой точки зрения, брак, замужество – тем более по выбору родителей – представлялись юным прелестницам чем-то вроде суровой обязанности, службы, которую они должны выполнять добросовестно и с полной отдачей сил.

Младшая современница Н.А. Дуровой Анна Алексеевна Оленина (в замужестве – Андро, 1808–1888) в годы своей юности вела дневник. Он стал достоянием истории потому, что за Олениной в 1827–1828 годах ухаживал А.С. Пушкин и даже сделал ей предложение руки и сердца. Но родители девушки, принадлежавшие к высшему петербургскому обществу, не дали своего согласия на этот брак. «Он был велтопаух (вертопрах), не имел никакого положения в обществе и не был богат» – так много лет спустя объяснила этот отказ сама А.А. Оленина. Но в 20 лет, размышляя о предстоящем замужестве, Аннет (так она себя называла) записала в своём дневнике следующее: «Буду ли я любить своего мужа? Да, потому что перед престолом Божьим я поклянусь любить его и повиноваться ему. Но по страсти ли я выйду? Нет!.. Никогда уже не будет во мне девственной Любови, и ежели я выйду замуж, то будет любовь супружественная. И так как супружество есть вещь прозаическая, без всякого идеализма, то рассудок и ПОВИНОВЕНИЕ мужу заменят ту пылкость воображения и то презрение, которым я отвечаю теперь мужчинам на их высокомерие и МНИМОЕ их преимущество над нами. Бедные твари, как вы ослеплены! Вы воображаете, что управляете нами, а мы… не говоря ни слова, водим вас по своей власти – она существует и окружает вас… Ум женщины слаб, говорите вы? Пусть так, но рассудок её сильнее. Да ежели на то и пошло, то, оставив в стороне повиновение, отчего не признаться, что ум женщины так же обширен, как и ваш, но что только слабость телесного сложения не дозволяет ей выказывать его…»[55]

Вероятно, оставив в стороне чувства и думая лишь о повиновении сначала – родителям, затем – мужу, выходили замуж в 1800-е годы многие сверстницы и погодки Надежды Андреевны. Судьбы некоторых из них хорошо известны. Отношения с мужьями, которые, как правило, были на 10–15 лет старше их, у девушек складывались по-разному.

Например, Маргарита Нарышкина (1781–1852) в 16 лет вышла замуж за известного в Петербурге красавца и богача П.М. Ласунского. Брак оказался неудачным. Легко получив развод, она вернулась в родительский дом и в 1806 году вторично вышла замуж – теперь за генерал-майора Алексея Алексеевича Тучкова (1777–1812), который погиб в Бородинском сражении. На месте его гибели Маргарита Михайловна на свои средства построила храм, и это был первый памятник, установленный там в память воинов, «убиенных на поле брани». Затем, приняв монашеский постриг под именем Марии, она стала первой настоятельницей Спасо-Бородинского монастыря и завещала похоронить себя рядом с мужем.

Дочь орловского предводителя дворянства Елизавета Егоровна Цурикова (1786–1847) в 16 лет вышла замуж за 33-летнего генерал-адъютанта Евграфа Федотовича Комаровского. До свадьбы жених видел невесту всего лишь несколько раз, но браком остался очень доволен: Елизавета Егоровна принесла ему в приданое несколько деревень с крепостными крестьянами. Дело в том, что Комаровский, входя в круг лиц, приближенных к императору Александру I, сам не имел значительного состояния. Чувство признательности к супруге он сохранил на всю жизнь и впоследствии писал: «Меня несказанно утешила неожиданным своим приездом ко мне жена моя, графиня Елизавета Егоровна, в Житомир в ноябре месяце, едва оправившись после родов сына Павла; она мне оказала в сем случае знак примерной привязанности, пренебрегая все опасности в дороге, где проходили беспрестанно войска, и по следам почти неприятельских мародёров, претерпевая ужасный недостаток в пище…»[56].

Татьяна Васильевна Васильчикова (1783–1844) в 17 лет вышла замуж за 29-летнего генерал-майора князя Дмитрия Владимировича Голицына (1771–1844). Молодые, уехав из столицы, поселились в имении князя Рождественно. Татьяна Васильевна увлечённо занялась приведением в порядок старого поместья. Её стараниями там был разбит великолепный сад, устроена оранжерея, отремонтирован дом и с большим вкусом обставлен мебелью. С начала 1805-го до 1809 года, когда Голицын находился в походе со своим полком, а потом со своей дивизией, Татьяна Васильевна оставалась в поместье одна и рачительно вела все хозяйственные дела, умножив семейное состояние. У Голицыных было четверо детей, образованием и воспитанием которых княгиня также занималась сама. «Когда в семействе бывают дочери и сыновья, – говорила она, – воспитание одних мешает, обыкновенно, воспитанию других; я в этом была особенно счастлива; когда воспитание моих дочерей окончилось, я отдала их замуж, тогда началось воспитание сыновей, и я могла исключительно ими заняться…»[57]

Графиня Екатерина Павловна Скавронская(1782–1857) в 18 лет вышла замуж за 35-летнего генерал-майора князя Петра Ивановича Багратиона (1765–1812). Согласно легенде, этот брак устроил сам император Павел I. Он хотел улучшить материальное положение Багратиона, принадлежавшего к старинному, но небогатому грузинскому княжескому роду и уже прославившегося в итало-швейцарском походе А.В. Суворова. Скавронские имели не только огромное состояние, но ещё и приходились родственниками царской семье, ведя свой род от Марты Скавронской, жены Петра Великого, более известной как императрица Екатерина I.

Но в отличие от княгини Т.В. Голицыной княгиня Е.П. Багратион никогда не интересовалась ни домом, ни хозяйством. Она хотела блистать в высшем свете и довольно быстро растратила собственное приданое. Багратион был вынужден постоянно занимать деньги, так как его генеральского жалованья – 2280 рублей в год – для роскошной жизни в столице не хватало. В конце концов, он заложил в казну орловское имение жены, что вызвало негодование его родственников.

В 1805 году супруги Багратион расстались: генерал уехал на войну с французами, его жена – в Вену, на отдых. Здесь Екатерина Павловна нашла себе новое поприще: завела салон, в котором стали собираться аристократические представители «антифранцузской партии», вступила в связь с князем К.Н. Меттернихом. В 1815 году её уже прямо называли тайным дипломатическим агентом России в Австрии.

Венчание самой Н.А. Дуровой состоялось 25 октября 1801 года в Вознесенском соборе города Сарапула. Невесте было 18 лет, жениху – 25. Его звали Василий Степанович Чернов. Он являлся чиновником низшего в Табели о рангах класса.

К сожалению, никаких подробных сведений о биографии мужа «кавалерист-девицы» пока не найдено. Известно лишь, что служил он в Сарапульском Нижнем Земском суде. Его фамилия есть в списке чиновников Российской империи за 1802 год:

«Сарапул… Нижний Земской суд.

Комиссар:

коллежский асессор Тихон Михайлович Шарыгин.

Заседатели:

титулярные советники: Василий Васильевич Васильев, Фёдор Иванович Яковлев; губернский секретарь Василий Иванович Яковлев, коллежский регистратор Василий Степанович Чернов.

Секретарь:

коллежский регистратор Пётр Попов…»[58]

Однако муж Елены Г*** в повести «Игра судьбы…» тоже находился на статской службе: «Лидин только что определился на службу в том городе, где отец Елены был чиновником…» Далее о служебных обязанностях Лидина Дурова упоминает вскользь: «Одно, что он мог ещё и что было в его воле, – это носиться вихрем по уезду на тройке коней вороных; но как он теперь ездил не для того, чтоб бросать деньги, а СОБИРАТЬ их, то и приём ему был не так радушен; излишества всех родов, ослабляя крепость сил, сделали его ленивым и неспособным к той неусыпной деятельности, какой требовала его должность…»[59]

Нижние земские суды, где служил В.С. Чернов, появились в России в результате закона Екатерины Великой «Учреждение для управления губерний Всероссийской империи» (принят 7 ноября 1775 года) и представляли собой не суды в современном понимании этого слова, а скорее полицейские управления. Они находились под началом земского капитана-исправника (комиссара) и должны были следить «за охранением благочиния, добронравия и порядка»[60], выполнением законов империи и постановлений губернатора всеми проживающими в губерниях и уездах лицами.

На чиновников Нижних Земских судов возлагались самые разные обязанности: контроль за торговлей, за правильностью применяющихся в лавках мер и весов, поимка всякого рода беглых (крепостных крестьян, солдат, арестантов), содержание и исправность мостов, дорог, паромных переправ и т. д. и т. п.

Все должности в Нижнем Земском суде были выборными. Выбирали кандидатов на них только дворяне и из числа дворян же сроком на три года. Губернатор утверждал списки, и тогда выбранные становились чиновниками. Они получали жалованье: капитан-исправник – 250 рублей в год, дворянские заседатели и секретарь суда – по 200 рублей. Также они должны были носить форменную одежду.

Как видно из всего вышесказанного, работа у Василия Чернова была хлопотная, связанная с разъездами по всему Сарапульскому уезду. Об этом – о частых командировках, отлучках Лидина из дома – Надежда Андреевна не раз упоминает в своей повести. Затем она пишет, что чета Лидиных переехала в другой город, где Лидин получил новое назначение. Некоторые исследователи считают, что Василий Чернов с женой тоже покинул Сарапул и какое-то время служил в Ирбите, но никаких документов, подтверждающих этот факт, в краеведческом музее и в государственном архиве города Ирбита не имеется.

Супружеские отношения Елены Г*** и Лидина прервались внезапно: «…он уехал, как только получил отставку… уезжая, он оставил ей письмо, в котором пишет, что не возвратится к ней во всю жизнь, чтоб она считала себя свободною и поступала, как хотела…» Точно так же пропал и Василий Степанович Чернов. Ещё 7 января 1803 года он присутствовал в Вознесенском соборе при крещении своего сына Иоанна, что и было отмечено в регистрационной книге этого храма. Но в «Месяцеслове с росписью чиновных особ…» за 1803, 1804, 1805, 1806 годы среди чиновников российских губерний его фамилии уже не значится.

Косвенное упоминание о семейном положении Надежды Андреевны есть в формулярном списке её отца, составленном в 1825 году. В нём говорится, что А.В. Дуров «женат, имеет сына Василия, который служит в Ямбургском уланском полку штабс-ротмистром, и при себе двух дочерей, одну – вдову, другую – девицу». Девицей была младшая сестра Дуровой Клеопатра 1791 года рождения. Следовательно, вдовой названа Надежда Андреевна. Но когда и от чего скончался её муж, где он похоронен, – всё это доселе остаётся неизвестным.

Представление о характере и нравственных качествах этого человека, вероятно, можно почерпнуть из повести «Игра судьбы, или Противозаконная любовь», хотя тут автор явно пристрастен и не жалеет чёрных красок для своего персонажа:

«…Он был собою молодец, довольно ловкий с дамами, довольно вежливый со старухами, довольно образованный, довольно сведущий по тамошнему месту, довольно буйный, довольно развратный… Мать Елены, не имевшая никакого понятия о двух последних его качествах, потому что он тщательно скрывал их, и пленяясь только видимыми достоинствами, в душе нарекла его своим зятем… На Елену смотрел он равнодушно, любовь была для него чувством вымышленным; никогда ни малейший отголосок её не отзывался в его чугунном сердце… Дело пошло обычной чередой: жених сделался мужем, и прекраснейшая девица… неусыпным старанием родной матери отдана во власть человеку развратному, пьяному и картёжнику; благоразумная матушка, до сего времени терзавшаяся страхом, чтоб дочь её не осталась в девках, теперь успокоилась: ЛЕНОЧКА ЗАМУЖЕМ! ЛЕНОЧКА ПРИСТРОЕНА!..»[61]

В этих словах слышится горький упрёк. Скорее всего, так это и было в жизни Надежды Андреевны. Инициатором её брака, по-видимому, выступала Анастасия Ивановна, а вовсе не Андрей Васильевич. Мать и дочь всегда не ладили между собой, и раннее замужество служило удобным выходом из непростой ситуации.

Наверное, это Дурова-старшая боялась «упустить жениха» и настаивала на бракосочетании со всем упрямством, свойственном её крутому нраву. Впрочем, опасения матери имели под собой некоторую почву.

Вопрос о женихах для девиц из благородных семей в Вятской губернии в конце XVIII – начале XIX века стоял остро. Дело в том, что дворян здесь было очень мало. В 1785 году, когда по указанию Екатерины Великой здесь составляли дворянскую родословную книгу, то записать в неё смогли всего 127 персон. Причём это были не только столбовые дворяне (как Дуровы), но и лица, состоявшие там на военной службе от прапорщика и выше; лица, состоявшие на статской службе и имевшие чины от 8-го класса и выше. Дворян, владеющих поместьями на довольно значительной территории Вятской губернии, насчитывалось тогда около 30 семей, а их крепостных – около 8,5 тысячи. Они составляли весьма небольшую часть от всего населения губернии (примерно 415 тысяч человек в 1780–1785 гг.), которое делилось на крестьян экономических, дворцовых, государственных, черносошных, ясачных[62].

Трудности с выбором женихов у молодых дворянок в Вятском крае были. Об этом свидетельствует тот факт, что одна сестра Надежды Андреевны – Клеопатра – замуж так и не вышла, умерла в девушках. Вторая её сестра – Евгения – в 1825 году вышла замуж, но не за столбового дворянина, а за чиновника М.Ф. Пучкина. Он в юности служил писарем в городской управе в Сарапуле под началом А.В. Дурова, затем был с повышением переведён в Вятку, в канцелярию губернатора, затем стал стряпчим в городе Малмыже, а кончил свои дни в должности вице-губернатора в Астрахани…

Если для истории своего замужества Н.А. Дурова нашла литературную форму и портрет человека, с которым свела её жизнь в юные годы, более или менее полно нарисовала, то о сыне она не писала нигде и никогда. Это дало повод исследователям позднейшего времени – особенно в советский период – обвинять её в ужасных поступках: оставила своего ребёнка у пьяницы-мужа, впоследствии не встречалась с ним, его судьбой не интересовалась и даже не переписывалась, а если он писал ей, то требовала, чтобы обращался официально: «Ваше благородие штабс-ротмистр».

Такую версию неоднократно излагал в своих работах Б.В. Смиренский. «Вскоре В.С. Чернов уехал в служебную командировку в Ирбит вместе с женой и сыном. Однако согласия между супругами не было, и Надежда покинула мужа, оставив ему сына. Эта краткая страница жизни полностью забыта в воспоминаниях Дуровой, как недостойная памяти», – писал он во вступительной статье к изданию «Записки кавалерист-девицы» в 1960 году и в 1966 году (Казань, Татарское книжное издательство, тираж 40 тысяч экз. и 100 тысяч экз.). Примерно такая же оценка: ушла от мужа, оставила ему сына, больше отношений с ним не поддерживала – дана и во вступительной статье А. Ерохина к изданию «Записки кавалерист-девицы» в 1962 году (Москва, Советская Россия, тираж 100 тысяч экз.), и во вступительной статье Вл. Муравьева к изданию «Избранные сочинения кавалерист-девицы Н.А. Дуровой» в 1983 году (Москва, изд-во «Московский рабочий», тираж 200 тысяч экз.).

Уважаемые историки и литераторы почему-то не обратили внимания на один документ, опубликованный ещё в 1912 году в известной исследователям жизни и творчества Н.А. Дуровой книге А. Сакса. Это – копия, полученная полковым музеем 5-го уланского Литовского полка из Канцелярии Его Императорского Величества по принятию прошений. Канцелярия по запросу из полка сделала выписку из своей регистрационной книги за 1808 год. Эта копия выглядит так:

Из Вятской губернии

Дуров, коллежский Советник Вятской губернии города Сарапуля городничий просит определить 9-летнего сына его и внука – сына дочери его, отличившейся в прошедшую с французами войну под именем Соколова, – в какой-нибудь корпус, а 8-летнюю дочь – в Смольный Монастырь, и доставить их сюда на казенный счет.

7081

Докладывано 1 Ав. 1808 г.

Высочайше повелено внука просителя и дочь привезти сюда на казенный счет и определить первого – в военно-сиротское отделение, а последнюю – в таковое же отделение под управлением Ея Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны находящееся.

Вятскому Гражданскому Губернатору

и Военному Министру

сообщ. 28 Августа.

Писано г. Вилламову 31 Августа

(Подписал) Статс-Секретарь Молчанов.

С подлинным верно (подписал) С. Писарев. Настоящая копия выдана из канцелярии Его Императорского Величества по принятию прошения 26 января 1902 года. С. – Петербург.

М.П.

Управляющий делами канцелярии (подписал) Барон Аккурт

и И. о. Секретаря Канцелярии (подписал) С. Писарев[63].

Из выписки совершенно ясно, что Иван Чернов в это время жил у своего деда в Сарапуле, а не у отца. Также ясно, что император Александр I был в курсе семейных дел Н.А. Дуровой. По крайней мере он знал, что она ушла от мужа с ребёнком, и, как показывают найденные документы, обещал об этом ребёнке позаботиться. Своё обещание государь выполнил.

Записи в регистрационной книге Канцелярии Его Императорского Величества по принятию прошений предшествовало обращение на высочайшее имя самого Андрея Васильевича Дурова. Он послал его в Санкт-Петербург в июне 1808 года.

«С кончиною жены моей, – говорилось в прошении, – не имея никаких способов доставить приличное воспитание остающимся в семействе моём малолетним детям моим сыну Василию 9-ти лет и дочери Евгении 8-ми лет да внуку моему рожденному от означенной дочери моей под именем Соколова Ивана (по отцу Чернов) 7-ми лет. Я повергаюсь к стопам Твоим Всемилостивейший Государь! Прошу милосердно на судьбу сих малолетних воззрения…»

Как видно из выписки и других документов, на это прошение был дан в целом положительный ответ. Александр I распорядился поместить Ивана Чернова в Императорский военно-сиротский дом, Евгению Дурову – в женское отделение этого Дома. Василия же Дурова в список облагодетельствованных не внесли. Зато было разрешено детей вместе с сопровождающим доставить в столицу на казенный счёт. Деньги на это путешествие -147 рублей 61,5 копейки – выделили из Государственного казначейства, чему предшествовала ведомственная переписка в течение трёх месяцев: с декабря 1808 года по февраль 1809 года. Видимо, дети выехали из Сарапула в Санкт-Петербург в феврале 1809 года.

Чтобы понять смысл этих событий, надо вспомнить, что у императора Александра I в начале XIX века городничих было много (по списку городов Российской империи – до 400 человек), а государственных учебных заведений, где юные дворяне могли бы получить образование за казённый счёт, очень мало. В 1732 году в Санкт-Петербурге был основан Сухопутный шляхетский корпус на 300 кадетов (впоследствии -1-й Кадетский), в 1752 году – Морской шляхетский корпус на 120 кадетов, в 1762 году – Артиллерийский и инженерный корпус на 146 кадетов (впоследствии – 2-й Кадетский). Довольно далеко от столицы с 1800 по 1806 год в Гродненской губернии существовал Гродненский кадетский корпус (затем переведён в Смоленскую губернию, а с 1824 года – в Москву, где назван Московским кадетским). Преимущественным правом при зачислении в кадетские корпуса пользовались сыновья офицеров, погибших на войне и находящихся на действительной военной службе.

Однако детям бедных дворян из провинции попасть в кадеты было очень и очень непросто. О том имеются воспоминания генерала от артиллерии и выдающегося деятеля эпохи Александра I графа Алексея Андреевича Аракчеева (1769–1834), родившегося в Бежецком уезде Тверской губернии. В январе 1783 года он с отцом приехал в Петербург и подал прошение о приёме в Артиллерийский и Инженерный шляхетский корпус. Более полугода тянулось рассмотрение этого дела. Аракчеевы не имели высоких покровителей в столице. Также не было у них и денег, чтобы дать взятку сотруднику корпусной канцелярии. Только случай помог тверским дворянам. Как-то увидев во дворе директора корпуса генерала Милиссино, Алексей Аракчеев бросился к нему в ноги и, рыдая, стал умолять его о зачислении в кадеты.

Милиссино пожалел 14-летнего подростка, поговорил с его отцом и тотчас написал в канцелярию свою записку. Только после этого будущий реформатор русской артиллерии и военный министр смог наконец надеть кадетский красный мундир с чёрными бархатными лацканами. Много лет спустя А.А. Аракчеев, вспоминая эту историю, называл её «уроком бедности и беспомощного состояния» и требовал от своих подчинённых, чтобы «резолюции по просьбам» всегда делались без задержек…

Императорский военно-сиротский дом, куда по решению государя был определён Иван Чернов, существовал на положении кадетского корпуса. Так его и называет в своих мемуарах один из современников, проучившийся там семь лет, с 1803 по 1810 год[64].

Начало своё Императорский военно-сиротский дом вёл от «Дома военного воспитания», образованного из Гатчинского сиротского дома, который в 1794 году учредил и на свои средства содержал великий князь Павел Петрович, впоследствии император Павел I. Указ о создании Императорского военно-сиротского дома и его отделений при гарнизонных полках датируется 23 декабря 1798 года. Доклад по этому вопросу подготовили великий князь Александр Павлович, генералы Дамб, фон дер Пален и Аракчеев.

Согласно смете, утверждённой Павлом I, на содержание Императорского военно-сиротского дома тогда отпускалось 126 167 рублей 31,5 копейки (в том числе на жалованье, на мундирные и прочие веши – 110 767 рублей 41 копейка, на провиант -15 699 рублей 89 копеек) и на все Отделения этого Дома при гарнизонных полках – 520 076 рублей 21 копейка. При этом Дом состоял из двух отделений: благородного и солдатского. В первом было 200 мальчиков и 50 девочек, во втором – 800 мальчиков и 50 девочек.

«В первое Отделение определяются, по достаточным доказательствам о дворянстве и неимуществе, дети как Дворянские, так равно Штаб- и Обер-Офицерские, без телесных недостатков, не входя при том в разбирательство религии, но только не старее 11 лет. Их называть кадетами, – гласил царский указ. – Числа им не полагается, но в приёме преимуществуют те дети, коих родители скончали дни, служа отечеству; потом предпочитаются те из них, коих отцы, хотя и продолжают военную или гражданскую службу, но состояния скудного. Содержать пищею и одеждою и обучать на казённом коште: 1) Закону Божьему по рождению их родителей, 2) Российскому, 3) Немецкому языкам, то есть: читать, писать и говорить сии наречия, 4) Грамматике и переводам тех языков, 5) Арифметике, 6) Геометрии, 7) Артиллерии, 8) Фортификации и Тактике, 9) Рисовать, 10) Истории и 11) Географии; однако же не в таком виде, чтобы обучать могли, но чтобы сами сими познаниями пользоваться умели…»[65]

Девочек благородного отделения обучали Закону Божьему, русскому и немецкому языкам, арифметике, рисованию, географии и истории, а также шитью, вязанию и «плетению всякого рода». Кроме того, при выходе замуж им полагалось приданое: 300 рублей из Кабинета Его Величества и 200 рублей из бюджета Императорского военно-сиротского дома.

Для лучшего размещения в столице воспитанников нового военно-учебного заведения правительство приобрело у графа Воронцова большой дом, расположенный на набережной реки Фонтанки у Обухова моста. В 1806–1808 годах он был значительно расширен и перестроен. Это здание сохранилось до нашего времени и находится в Санкт-Петербурге по адресу: Московский проспект, 17.

Павел I считал Императорский военно-сиротский дом своим любимым детищем и даже подарил ему собственный портрет. «Не было и недели, чтобы питомцы заведения не видели своих августейших покровителей. Императрица никогда не приезжала без целого транспорта корзин, наполненных конфектами и другими лакомствами, которые она собственноручно раздавала и мальчикам и девочкам. Император, в сравнении с его отношением к другим заведениям, был даже пристрастен к Дому. Это пристрастие весьма рельефно выражалось по отношению к выпускным воспитанникам: сверх обмундирования им выдавалось ещё денежное пособие из какого-то собственно для этого существующего капитала. Для производимых же в полки гвардейской кавалерии, государь дарил лошадей из собственной его конюшни…», – говорится в воспоминаниях И.Р. Тимченко-Рубана, который был воспитанником Дома в 1797–1799 годах[66].

Особый капитал у Дома действительно был. В 1799 году графы Михаил и Николай Петрович Румянцевы, сыновья фельдмаршала Румянцева-Задунайского, пожертвовали заведению 50 тысяч рублей «в благодарность за поставленный памятник службе отца их». В 1800 году 50 тысяч рублей передал Дому петербургский купец Нащокин. Эти суммы, помещенные в банк, приносили около 3 тысяч рублей дохода ежегодно. Из этих денег кадеты при выпуске их в полки офицерами и получали дополнительное пособие.

В августе 1805 года солдатское отделение Императорского военно-сиротского дома было упразднено. В сентябре 1806 года женское отделение перевели в другое помещение. В 1807 году воспитанники Дома получили форменную одежду, одинаковую с воспитанниками 1-го Кадетского корпуса.

Для кадетов малолетнего возраста (8-10 лет) она заключалась в тёмно-зелёной фуражной шапке с красным околышем, выпушками и кистью, в однобортной тёмно-зелёной суконной куртке без фалд, которую зимой носили с тёмно-зелёными суконными же панталонами, а летом с белыми панталонами из фламского полотна. Для зимы детям также полагалось иметь серую суконную шинель, картуз из чёрного поярка с наушниками и белые замшевые рукавицы.

Кадеты строевого возраста (11–18 лет) были обмундированы как унтер-офицеры армейской пехоты. Строевым головным убором им служил черный кивер высотой около 18 см. Наряд дополняла суконная темно-зеленая двубортная куртка на медных пуговицах (6×2), с фалдами, с красным воротником, обшлагами и погонами. На воротнике и обшлагах нашивался золотой галун шириной в полвершка (22 мм). Зимой с курткой носили суконные белые панталоны, до колен обшитые черной кожей, летом – панталоны из белого фламского полотна. В гардероб кадета строевого возраста также входила серая суконная армейская шинель с красным стоячим воротником и погонами и фуражная шапка из темно-зеленого сукна с красным околышем и выпушками. Вооружены кадеты были ружьями со штыками и тесаками. Их снаряжение состояло из белой юфтьевой перевязи для тесака и черной патронной сумы, которую носили на такой же перевязи через левое плечо[67].

Мундир кадетам выдавали раз в два года, шинель – раз в четыре года. Кроме того, каждый кадет раз в год получал 3 рубашки из холста, 3 носовых платка, 2 пары нитяных чулок и 1 пару шерстяных, 3 пары башмаков, 2 полотенца из холста длиною в два аршина (142 см), 3 простыни и 6 наволочек, а также раз в четыре года – байковое одеяло, подшитое холстом, волосяной матрац и 2 перьевые подушки. Мундиры, белье и обувь изготовляли в самом Доме, для чего в штате заведения числился 1 закройщик, 12 портных и 12 сапожников. Была при Доме и собственная прачечная (1 кастелянша, 1 ключник унтер-офицерского чина, 20 наемных прачек с окладом в 60 рублей в год и 6 работников из инвалидов-солдат)[68].

В первые годы царствования Александра I программа обучения в Императорском военно-сиротском Доме была расширена. В нее включили французский язык, алгебру, плоскую тригонометрию, физику и съемку местности. После сдачи экзаменов кадеты стали проходить полугодовую стажировку в Дворянском полку или во 2-м Кадетском корпусе «для узнания фрунтовой науки»[69].

Согласно месячным рапортам за 1809–1811 годы в Императорском военно-сиротском доме состояло от 400 до 420 строевых кадетов и от 80 до 90 малолетних кадетов. Они разделялись на две роты, которыми командовали капитаны Эбергерд и Свечкин, затем – Клуген. Еще в заведении служили 8 обер-офицеров, 3 унтер-офицера, 6 военных музыкантов (барабанщики и трубачи). Директором с 1806 года являлся полковник Геен, с 1815 года эту должность занял полковник, затем генерал-майор Арсеньев.

К сожалению, архив Императорского военно-сиротского дома сохранился далеко не полностью. Причиной тому послужили две крупные реорганизации. В 1829 году он был переименован в Павловский кадетский корпус, а в 1863 году при переформировании военно-учебных заведений в России вообще упразднен. В настоящее время Архивный фонд Императорского военно-сиротского дома разделен на две части. Одна находится в Российском государственном военно-историческом архиве в Москве, другая – в отделении этого архива в городе Ялуторовске Тюменской области, что делает ее недоступной для изучения.

Фамилия Чернов встречается в списках Дома неоднократно. Дело в том, что имена и отчества кадетов в отчетных документах тогда не ставили, а однофамильцам присваивали номера. Поэтому в начале XIX века в заведении находились: Чернов 1-й, принятый в январе 1799 года; Чернов 2-й, принятый в сентябре 1801 года; Чернов 3-й, принятый в декабре 1807 года. Чернов 4-й впервые показан в тех списках, которые сохранились, в сентябре 1809 года, при этом указано, что он поступил в Дом 5 марта 1809 года[70].

Время выезда Ивана Чернова и Евгении Дуровой из Сарапула – февраль 1809 года. Ехать в Петербург они могли только по тракту через Вятку и Москву. Это расстояние, согласно «Указателю дорог Российской империи» (СПб., 1804, ч. 3, с. 395), достигало 1988 верст и по зимней дороге его можно было преодолеть не менее чем за две недели. Следовательно, к началу марта дети как раз и должны были появиться в столице.

Чернов 4-й фигурирует в списках малолетних кадетов роты капитана Обергарда с 1809 по 1811 год, что соответствует реальности, так как сыну Дуровой было в это время восемь, а затем девять лет. В ежемесячных рапортах Дома отмечались не только фамилии воспитанников, но и их поведение. Оно могло быть «хорошим», «изрядным», «посредственным» и «плохим». Оценку «хорошее поведение» обычно имели 20–25 кадетов, оценку «изрядное поведение» – 200–250 кадетов, оценку «посредственное поведение» -150-170 кадетов, оценку «плохое поведение» – 30–35 кадетов. Судя по рапортам, Ванечка Чернов являлся примерным воспитанником и всегда получал оценку «изрядное поведение»[71].

Формулярный список его ротного командира капитана Эбергерда не найден, но в мемуарах Н.И. Андреева этот человек обрисован: «Ротными командирами назначили двух капитанов Эбергарда (так в оригинале. – А. Б.) и Свечкина, они оба были строги до чрезвычайности. Эбергард, чахоточный, сухощавый и никогда не улыбался, сек кадет без пощады и, кажется, сам наслаждался, до того, что многих полумертвых выносили в лазарет, а г-н Свечкин не уступал злостью и варварством Эбергарду. Они изобрели, чтобы и самые розги были по форме, размачивались и парились в горячей воде. Секли ими на скамейках солдаты, и нередко давали по 700 розог и более…»[72]

Однако розгами секли за серьезные проступки, а за нерадение в учебе, за невыученные уроки наказывали иначе – ставили на колени в середине классной комнаты. Сам Андреев получил розги за то, что, во-первых, нарушил приказ директора и пошел с другом смотреть вахт-парад у Зимнего дворца в воскресенье утром; во-вторых, не явился в Дом вовремя после увольнения. При этом надо заметить, что кадет строевого возраста Андреев 3-й, числившийся во второй роте капитана Свечкина, был самым настоящим «двоечником» и за четыре года пребывания в Доме освоил только программу двух классов. Согласно же спискам за 1809 год, поведение у него было «посредственное» и «плохое». Таким образом, по разумению начальства, порка, видимо, являлась единственным способом воздействия на этого шалуна и лентяя. Экзекуция оставила в душе юного дворянина из Псковской губернии неизгладимый след:

«…Привели всю роту, поставили скамью длинную, явились палачи-солдаты с ужасно длинными мокрыми розгами, и за ними не замедлил прийти и главный капитан Свечкин; вызвав меня и Зенича на середину, велел прочитать указ. Куря сигарку, он мигнул нам, и я первый повалился на скамью. Не помню, что я чувствовал, пожар, огонь, боль, но к счастью, сробев, я мало подавал голосу: меня кончили и сняли. Но ужас был Зеничу; несчастный кричал во всю глотку, и его, как имеющего хороший голос, по словам капитана, секли без пощады; считавшие по обыкновению удары прочие кадеты сказали, что мне 80, а Зеничу 533 удара были наградою за любопытство…»[73]

Все же такие наказания являлись событием экстраординарным. Обычная же, повседневная жизнь в Доме укладывалась в рамки режима, определенного Высочайшим указом для всех кадетских корпусов того времени: подъем в 6 часов утра, общая молитва и первый завтрак – в 7 часов утра, начало занятий в классах – в 8 часов, в 11 часов – второй завтрак, после него – внеклассное приготовление уроков и прогулка, в 2 часа дня – обед, с 3 до 6 часов – снова занятия в классах, затем – прогулка, в 8 часов вечера – ужин, после 9 часов – общая молитва и сон.

Занятия в классах имели вид лекций, каждая из которых длилась около полутора часов. Одну лекцию от другой отделял перерыв в десять минут. Кое-что известно и о том, как распределялась учебная нагрузка. Например, в 1812 году в Императорском военно-сиротском доме кадеты занимались немецким языком 15 часов в неделю, арифметикой -16,5 часа, русской грамматикой -18 часов, русским чтением и письмом -15 часов, рисованием – 6 часов[74].

Таким было расписание в будние дни в течение всего учебного года, который продолжался с середины августа до середины июня. Кроме летних каникул, когда малолетних кадетов распускали по домам, а кадетов строевого возраста вывозили в лагеря, существовали еще и каникулы рождественские и пасхальные.

На питание каждому кадету казна отпускала в день 12 копеек, что в год составляло 45 рублей 80 копеек. Эта сумма была не очень большой. «Нас хоть голодом не морили, но и досыта не кормили», – вспоминал один из воспитанников кадетского корпуса Александровской эпохи. Традиционным был первый завтрак – чай с булками. На второй завтрак обычно готовили кашу. Обед зависел от церковного календаря: в пост – постные щи, в мясоед – щи с говядиной или свининой. Весьма существенным дополнением меню служили пироги. Их пекли много и с разной начинкой: с кашей, грибами, рыбой, творогом. Из напитков, кроме чая, на столах постоянно находился квас. Потому на кухне Дома трудились 6 квасников и 20 хлебников (пекарей) из отставных солдат-инвалидов с окладом 15 рублей в год…

Многие выпускники кадетских корпусов вспоминали об этих заведениях с большой теплотой и признательностью:

«Дознано, что везде, даже в самом посредственном учебном заведении, можно многому научиться; то же самое могу сказать положительно о 1-м Кадетском корпусе, хотя в мою бытность там бывали учителя, получавшие не более 150 рублей ассигнациями жалованья в год, – писал барон А.Е. Розен, носивший кадетский мундир в 1815–1818 годах. – Деятельность ума и тела, умеренность и простота в пище, единодушие в товариществе – вот главные рычаги на подъём и перенесение житейских тяжестей, к этому всему с детства приучаются офицеры из кадетов. В кругу, таком многочисленном, разнонравных и разноплеменных юношей, открывается в малом виде вся предстоящая жизнь общественная. Уже тогда можно было предугадывать и предвидеть способности и качества юных товарищей, моих ровесников…»[75].

В возрасте 17–20 лет, в зависимости от усвоения учебной программы, кадеты покидали стены Императорского военно-сиротского дома. Как правило, их производили в первый офицерский чин и распределяли на службу в армию – в артиллерию и пехоту. Гораздо реже они поступали на статскую службу. В этом случае им давали чин 14-го класса (коллежский регистратор).

Так, Чернов Федор Степанович, происходивший из обер-офицерских детей Санкт-Петербургской губернии и в списках Дома числившийся под номером 2, в 1815 году стал прапорщиком в Черниговском пехотном полку. Было ему в это время 19 лет[76]. Чернов Александр Васильевич, сын отставного прапорщика и в списках Дома числившийся под номером 3, в 1817 году сам стал прапорщиком в 26-м Егерском полку. Было ему в это время 17 лет[77].

Чернов 4-й последний раз упоминается в документах в 1816 году. В Императорском военно-сиротском доме проводили экзамен по Закону Божьему в присутствии духовенства: епископа Старорусского Амвросия, ректора духовной академии архимандрита Филарета и других важных лиц. Экзамен успешно сдали 60 воспитанников. Чернов в этом списке стоит тридцать третьим[78]. Следующий раз такой экзамен был устроен в 1818 году, но в числе сдавших его Чернова уже нет.

Между тем Иван Васильевич Чернов никак не мог получить чин прапорщика раньше 17 лет, то есть до 1820–1821 года. Таких случаев в сохранившихся до наших дней документах Дома не обнаружено. Также не мог он оставаться в числе кадетов и после 1824 года. Однако в списках выпускников 1820, 1821, 1822, 1823, 1824 и 1825 годов И.В. Чернов не значится.

Правда, среди редких и разрозненных дел Императорского военно-сиротского дома за 1809–1825 годы попадаются и прошения о переводе в другие кадетские корпуса, и рапорты об отчислении в связи с тяжелой болезнью и даже смертью воспитанников или – по решению начальства – «за дурное поведение». Но Чернова нет и здесь.

Таким образом, след сына Дуровой теряется. Пока невозможно указать ни род его занятий после выхода из Императорского военно-сиротского дома, ни место пребывания. Однако в 1809–1816 годах он находился в столице, и Надежда Андреевна туда ездила. Только в книге «Кавалерист-девица. Происшествие в России» она постаралась как можно больше запутать описание своих поездок в Сарапул и Петербург, смещая даты и события.

«Три года с половиною отец не видел меня (то есть речь идет о начале 1810 года: побег из дома в сентябре 1806-го плюс три года и шесть месяцев. – А. Б.)… – пишет она в главе „Отпуск“. – Я поехала одна на перекладных, взяв с собою в товарищи только саблю свою, и более ничего…»[79] Далее из рассказа выясняется, что поездка выпала на зимнее время. Во-первых, «кавалерист-девица» была в шинели. Во-вторых, «дорога зимняя начинала портиться» на ее обратном пути из Сарапула в Дубно, где стоял Мариупольский гусарский полк. По словам Дуровой, у отца она была недолго: «Беспрерывные расспросы наших провинциалов навели на меня такую грусть, что я почти с радостью увидела рассвет того дня, в который должна была ехать обратно в полк».

На самом деле прошение об отпуске Надежда Андреевна подала в октябре 1808 года, причем обратилась прямо к военному министру, что являлось нарушением установленного порядка. По-видимому, командование полка не одобрило намерение молодого офицера, только в феврале 1808 года начавшего службу, уже через восемь месяцев просить, как тогда говорили, «домовой отпуск». Дурова же знала, что сын ее уезжает на учебу в Санкт-Петербург, и хотела обязательно с ним повидаться. «…Мог получить отказ, которого в рассуждении моих обстоятельств ничего не могло быть хуже», – пишет она Аракчееву[80].

Отпуск на два месяца ей дали. Надежда Андреевна отправилась в Сарапул через Москву, где была 8 и 9 января 1809 года, что и отмечено в рапорте Московского ордонанс-гауза[81]. Обратно корнет Мариупольского гусарского полка Александров проследовал через Москву, согласно такому же рапорту, 20 февраля. Получается, что у отца она гостила не менее трех недель. Скорее всего, на обратном пути Дурова сопровождала своего сына и младшую сестру Евгению, едущих в Санкт-Петербург. Тут совпадают две даты. Если в Москве они находились 20 февраля, то к 5 марта 1809 года, означенному в рапорте Императорского военно-сиротского дома как поступление Чернова 4-го, дети непременно должны были прибыть в северную столицу, потому что дорога из Москвы в Петербург зимой занимала примерно от 6 до 9 дней.

Замечание о зимней дороге, которая «начинала портиться» (в феврале-то! – А. Б.), можно отнести к обычному для Надежды Андреевны приему, который она не раз применяла в книге, когда хотела скрыть, затушевать факты своей жизни, по ее мнению, читателям ненужные.

О своем втором отпуске, еще более длительном (три месяца, с 13 декабря 1810 по 15 марта 1811 года), Дурова в «Кавалерист-девице…» вообще не упомянула. Но была она в это время в столице. Об этом свидетельствует ее письмо графу Аракчееву, написанное в Санкт-Петербурге: «…простите мне ваше сиятельство, что я осмелился писать к вам, тогда когда мог бы иметь щастие лично благодарить вас за все милости, которыми был вам обязан, но мундир мой в таком состоянии, что я против воли должен лишить себя щастия явиться вашему сиятельству…»[82]

Интересно то, что этот отпуск Дуровой совпадает с рождественскими каникулами в Императорском военно-сиротском доме (с 24 декабря по 10 января), когда кадетов отпускали к родителям или к родственникам, живущим в столице. Как известно, брат А.В. Дурова Николай жил в Петербурге в доме Кузьминой, расположенном на Сенной площади.

О том, что она была в гостях у своего дяди, Надежда Андреевна в книге написала. Однако она отнесла этот визит к какому-то своему мифическому отпуску в 1816 году, о котором в ее формулярном списке ничего не сообщается. Зато время для того, чтобы рассмотреть дом и картину, открывающуюся из его окон, у нее было:

«Петербург. Я приехала прямо к дяде на квартиру; он все на той же и все также доволен ею – смешной вкус у дядюшки! Квартира его на Сенной площади, и он говорит, что имеет всегда перед глазами самую живую и разнообразную картину. Вчера он подвел меня к окну: посмотри, Александр, не правда ли, что зрелище живописное?… Слава Богу, что дядюшка не сказал – прекрасное! Тогда я не могла б, не солгавши, согласиться; но теперь совесть моя покойна; я отвечала: „Да, вид картинный!“ – прибавя мысленно: „только что картина фламандской школы…“ Не понимаю, как можно находить хорошим что-либо неприятное для глаз! Что занимательного смотреть на толпу крестьян, неуклюжих, грубых, дурно одетых, окруженных телегами, дегтем, рогожами и тому подобными гадостями! Вот картина, всегда разнообразная, которою дядя мой любуется уже девять лет кряду»[83].

Сенная площадь получила свое название от Сенного рынка, располагавшегося на ней в начале XIX века. Крестьяне из пригородных деревень торговали здесь сеном, овсом, хомутами, колесами, кожей, колымажной мазью, подковами и другими предметами для упряжек и упряжных лошадей. Похоже, корнет Александров не только из окна дядиной квартиры рассматривал это торжище и все «гадости», продававшиеся на нем. Зимой 1810–1811 годов во время ежедневных прогулок по городу Надежда Андреевна, наверное, часто проходила между рыночными рядами, придерживая одной рукой, чтобы не испачкать, полы широкой офицерской шинели с пелериной и бобровым воротником, а другой – сжимая ладошку своего девятилетнего сына, кадета малолетнего возраста Императорского военно-сиротского дома.

Об их последующих отношениях, которые Дуровой, судя по всему, приходилось тщательно скрывать, сохранилось лишь два свидетельства.

Одно относится к жизни ее семьи в Сарапуле с 1821 по 1831 год. Первый биограф «кавалерист-девицы» Н.Н. Блинов написал, что Иван Васильевич Чернов просил у матери благословения на брак и получил его, обратившись к ней официально: «Ваше благородие господин штабс-ротмистр». При этом Блинов ссылался на младшего брата Дуровой Василия Андреевича как на источник информации[84]. Но В.А. Дуров не оставил никаких писем и мемуаров. Лично Блинов с ним не встречался, он приехал в Сарапул, когда Дуровы давно покинули этот город. Поэтому, скорее всего, он изложил в статье лишь одну из множества легенд, которые жители Сарапула сочиняли о своей знаменитой землячке.

Толчком для создания легенды могло послужить реальное событие. Может быть, Чернов появлялся в доме Дуровых, но никому из их сарапульских знакомых представлен не был. Может быть, он жил недалеко от Сарапула, встречался с матерью где-то на «нейтральной территории», и там их случайно увидели.

Однако сам факт обращения за благословением на брак говорит о глубоком сыновнем почтении, об уважении к традициям, которые в данном случае проявил Иван Васильевич Чернов. Вероятно, он всегда был связан с семьёй Дуровых какими-то прочными, но невидимыми для посторонних узами.

Не секрет, что у великих женщин отношения с их взрослыми детьми порой складывались непросто. Императрица Екатерина II не хотела передавать российский престол сыну Павлу, считая его неспособным к управлению государством. Её соратница княгиня Екатерина Романовна Дашкова тоже пережила жестокое разочарование в своём горячо любимом первенце.

Князь Павел Михайлович Дашков (1763–1807) как раз и совершил такой поступок: уехав по делам службы в Киев, он в возрасте 25 лет женился там на дочери чиновника таможни Анне Семёновне Алферовой. Дашков даже вовремя не известил мать о дне свадьбы. Княгиня узнала о женитьбе сына случайно, от чужих людей.

«У меня сделалась нервная лихорадка, и в течение нескольких дней моё горе было столь велико, что я могла только плакать, – пишет она в мемуарах. – Я сравнивала поступок сына с поведением моего мужа относительно своей матери, когда он собирался на мне жениться; я думала, что всевозможные жертвы, принесённые мною детям, и непрестанные заботы о воспитании сына, всецело поглощавшие меня в течение нескольких лет, давали мне право на доверие и почтение с его стороны. Я полагала, что заслужила больше своей свекрови дружбу и уважение своих детей, и что мой сын посоветуется со мной, предпринимая столь важный для нашего общего счастья шаг, как женитьба. Два месяца спустя я получила письмо, в котором он просил разрешения жениться на этой особе, тогда как весь Петербург уже знал о его нелепой свадьбе и обсуждал её на всех перекрёстках…»[85]

Имя Ивана Васильевича Чернова ещё раз появляется в рассказе Н. Кутше, собравшего воспоминания жителей города Елабуги о Дуровой. В эти годы она жила замкнуто, одиноко, ходила в гости в две-три семьи, у себя никого не принимала и не любила вспоминать ни о своей военной молодости, ни о громкой литературной славе.

«К своему брату, бывшему городничим в Елабуге (то есть с 1831 по 1839 год. – А. Б.), она ходила очень редко, большею частью на праздники или именины. Переписки она ни с кем не вела, лишь очень редко писала своему сыну; однако никто из ее знакомых не помнит, чтобы в последние годы сын ее приезжал к ней…», – пишет автор статьи[86].