Читать книгу Закон парных случаев - Алла Лупачева - Страница 3

Был вечер, когда вдруг раздался звонок давно уснувшего телефона.

– Маша, это тебя. По-моему, это Герман. Ну, хоть с ним-то ты можешь поговорить? – немного нервно спросила Анна Савельевна.

Маша нехотя сползла с дивана, взяла телефонную трубку.

– Здравствуй, Герман. Да, рада. Только, пожалуйста, никаких вопросов… Спасибо. Подумаю. Я же сказала, подумаю. Постараюсь. Еще две недели. Ну, хорошо, позвони еще раз. Конечно, рада. Пока.

– Что Герман? – Анна Савельевна внимательно посмотрела на дочь.

– В гости приглашает. Вообще-то, у него скоро день рождения. Но он говорит, что вечеринка какая-то. Повод придумал какой-то дурацкий – отметить десятилетие первой сессии. Хочет завести «свой собственный» праздник для нашей группы. Глупость, по-моему. Я ему ничего не обещала. Совсем не до него.

Анна Савельевна подошла к Маше, обняла ее за плечи.

– Машенька, повод для встречи не имеет никакого значения. Идти тебя тоже никто не заставляет. Но такое состояние не может длиться вечно. Иначе ты просто погибнешь. Подумай о Виталике, о нас, наконец, если не хочешь подумать о своей жизни… У тебя еще есть время. Ну, совсем не захочется, насильно тебя никто не заставит.

Через неделю Герман позвонил снова. Маша хотела было объяснить ему, что повод для вечеринки ей не очень нравится. На всю жизнь она запомнила свою первую сессию, когда чуть не вылетела из института. Но Герман немедленно ответил, что идею можно изменить, но встреча «состоится при любой погоде», а мама тоже будет рада видеть ее и даже пообещала напечь ее фирменные пирожки. Маша засмеялась и пообещала прийти. А что касается «той» сессии, так теперь это помнится смешным эпизодом из ее студенческой жизни. А тогда казалось настоящей трагедией.

Тогда тоже стоял декабрь, в аудиториях было довольно прохладно. Профессор кафедры начертательной геометрии Глазунов давал последние консультации перед первой сессией. Все, что он объяснял, Маша уже знала – с начертательной геометрией она была «на ты». Поэтому весь первый час трепалась с подружкой. После перемены она решила найти место подальше от окна и снова начала шептаться с кем-то еще. Профессор это заметил и решил проверить, слушает ли его эта смешливая девчонка.

– Скажите, пожалуйста, почему эта прямая пересекается с плоскостью именно в этой точке? – обратился он к ней.

Кто-то тихонько тронул за плечо и шепнул:

– Машка, тебя спрашивают.

Встрепенувшаяся Маша почему-то решила, что профессор спрашивает, почему она пересела, и, не моргнув глазом, бодро ответила:

– Потому что там дует!

Аудитория откликнулась дружным хохотом. Что было с профессором, понять можно. Кажется, в первое мгновение он просто растерялся. Конечно, ему бы надо было выставить эту девицу из класса, но он сам едва удержался от смеха. Сделав вид, что закашлялся, он усмехнулся и пробурчал:

– Честно говоря, не знаю, где дует – там (он показал кусочком мела на окно) или тут, – и выразительно постучал себя костяшками пальцев по голове.

Потом он пытался еще что-то говорить, но было ясно одно – последняя консультация была сорвана. На выходе из аудитории кто-то шепнул ей на ухо: «Ну, Машка, теперь держись!» Однако предупреждение на нее почему-то не подействовало. Она еще помнила, как просто и легко сдавала школьные экзамены.

А через неделю начиналась первая в ее жизни сессия. По иронии судьбы – экзаменом именно по начертательной геометрии…

Когда за ужином Маша рассказала о происшедшем казусе, папа почему-то не засмеялся, а только удивился, что профессор не выставил ее за дверь. Потом поинтересовался фамилией профессора, а узнав, вдруг сам разволновался.

– Подумать только! Я думал, он давно бросил преподавание. Да и война… Повезло тебе, Машка. Профессор он замечательный! Я у него учился. При случае, обязательно передай ему привет. Ему будет приятно!

Ближайший случай подвернулся через неделю. Лучше бы нога у нее подвернулась, а не этот случай!

Экзамена Маша совершенно не боялась. Чертить она, правда, никогда не любила, но строить всяческие пространственные эпюры – никаких проблем. Поэтому она одной из первых взяла билет. Билет показался ей очень простым. «Ну, первая пятерка мне обеспечена», – подумала она. Через пятнадцать минут чертеж был готов.

Подойдя к столу, она протянула профессору зачетку, потом села рядом с ним и, не имея ровно никаких задних мыслей или сомнений, легко и радостно ляпнула:

– А мой папа тоже учился у вас, и он передавал вам привет!

Ей так хотелось порадовать профессора, ведь его помнят!

Профессор растерянно взглянул на Машу, спросил фамилию ее отца, год выпуска и с наигранным сожалением вымолвил:

– За привет, конечно, большое спасибо, но такого студента не припомню. Постарел, наверно. Ну, а вы садитесь, пожалуйста, и рассказывайте.

Маша немного растерялась:

– Про папу?

– Ну, зачем же про папу. У нас же не вечер встречи, а экзамен. – Лицо его посуровело. – Начните, пожалуйста, с ответа на билет. Что там у вас?

И тут Маша по-настоящему разволновалась. Теперь все подумают, что она нарочно папу приплела. Просто не подготовилась. Она почувствовала, что краска заливает ее лицо, температура зашкаливает, и она перестает соображать. Посмотрела на листок с ответом. Все правильно. Так что же он хочет, этот замечательный профессор?

– Так, посмотрим. Чертеж выполнен хорошо. Первый пункт мне понятен. А вот тут вы кое-что недоделали. Покажите, какая сторона этой фигуры видимая, а какая – невидимая?

От стыда и обиды на себя Маша начисто перестала соображать. «Идиотка, полезла со своими приветами…» Не глядя, она обвела карандашом нужные, как ей казалось, линии чертежа.

– Эта.

Профессор внимательно посмотрел ей в глаза.

– А знаете, я ведь вспомнил вашего отца. Он всегда садился на первую парту и слушал очень внимательно. Очень способный был юноша. Мне приятно, что он меня помнит. Но, к сожалению, вы его сегодня огорчите. – Глазунов с укоризной взглянул на девушку «с приветом» и протянул ей зачетку. В графе «оценка» было пусто.

– А я буду рад, – сказал он с мягкой издевкой, – увидеть вас еще раз. Только, пожалуйста, узнайте на кафедре, когда я буду принимать в следующий раз. А папе вашему обязательно передайте от меня привет.

Настроение у Маши грохнулось, как сосулька с крыши. Она вышла из аудитории. Потом долго ревела, сидя на какой-то пустынной лестнице главного корпуса, и староста группы, а это был Герман, ее успокаивал, немного отчитывал, а потом проводил. Чтобы глупостей не наделала. Ведь ей тогда казалось, что наступает конец света!

Было ли это обязательной для старосты «воспитательной работой» или призванием – учить, наставлять на путь истины? Привитое ли с детства чувство ответственности за других, или симпатия к этой дурехе? Но теперь этот староста, спустя десять лет, приглашал ее на вечеринку.

Маша улыбнулась и почувствовала, что мысли уплыли куда-то в сторону. Как странно было «увидеть» себя сквозь завесу времени. Вроде бы она, а может – и нет. Под мерный всплеск волн – сплэш – шуууу, сплэш – шуууу – обрывки воспоминаний складывались мозаикой, а воображение легкими мазками робко дорисовывало картину того вечера, когда она, под давлением мамы, все-таки отправилась на вечеринку к Герману. Воспоминание не расстраивало, не огорчало, не радовало – просто помогало расставить по своим местам события давно прошедшего времени и что-то понять. Так что Маша уже не могла бы точно ответить – понимала ли она тогда все так же, как виделось это ей сегодня, или это только припозднившиеся всплески «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». И ее запоздалые выводы теперь тоже были никому не нужны.

– Маша, это тебя. По-моему, это опять Герман, – позвала ее Анна Савельевна.

Маша взяла телефонную трубку.

– Здравствуй, Гера. Да, рада. Конечно, помню. Спасибо. Я же сказала, подумаю. Постараюсь. Еще есть время. Ну, хорошо, обещаю. Но хорошо, напомни. Конечно, рада. Пока.

– Ну что новенького? – спросила мама.

– Опять про ту же вечеринку.

Маша еще какое-то время колебалась, но где-то подспудно уже поняла, что ей самой хочется, да-да, хочется вновь окунуться в непринужденную атмосферу их первой студенческой, веселой и такой дружной компании. А еще узнать, как они живут, есть ли семья, где работают. Но главное, просто отдохнуть душой, пошутить, повеселиться. Мама тоже энергично подталкивала: «Иди обязательно! Хоть развеешься, друзей повидаешь, посмеешься! Не превращай свою жизнь в бесконечные поминки!»

Развеяться? Повеселиться? Честно говоря, Маша не была уверена, что у нее это получится. Она все еще боялась ненужных расспросов. Ей казалось, что она сама растеряла ту легкость общения с людьми, которая была в ней еще семь лет назад. Эти непринужденные разговоры обо всем и обо всех, остроумные подкалывания, веселый смех – сумеет ли перестроиться? Может быть, она просто повзрослела? И да, и нет. Поумнела? Тоже нет. Просто опыт. Грубый, безжалостный учитель – Господин Опыт. Плюс сложный, придавливающий к земле «быт».

«Да какой, к черту опыт? – подумала Маша. – Все больше носом об стол». Сунулась во взрослую жизнь, даже не поняв, какое же она хочет образование, и почему тогда инженерное… Родители посоветовали. А может быть, и настояли. Вот она и согласилась. Бедные, бедные родители! Теперь все на них свалить можно. Могла бы и не спешить с институтом, подумать, определиться… Правда, тогда они с Андреем точно разминулись бы дорогами, и рядом был бы какой-то другой «гений». А если нет? Наверное, поэтому и замуж выскочила, сама не понимая, зачем. Вот и получила! За семь лет замужней жизни почти никуда не выходила из дома!

Все! Ее долгое «семейное заточение» должно, наконец, закончиться! Права мама, надо что-то менять. Пора снова выходить в свет, встречаться с друзьями. А там и жизнь как-нибудь наладится.

Обдумав все за и против, Маша почувствовала какое-то облегчение и с тайной радостью приняла решение – обязательно надо пойти, и, когда Герман позвонил, чтобы напомнить, засмеялась и сказала, что напоминать больше не надо. Она придет. И тут же решила осторожно поинтересоваться, придет ли его любимая девушка. Она помнила, что еще на первом курсе оба дали друг другу слово – пожениться сразу по окончании института.

Как же ее звали? Вика? Вера? Лера? Нет. Кажется, Лора. Точно – Лора, Лора, Лорелея. Какое красивое имя, высокое, как стрельчатое окно, а буква «р» – как рама. И свет льется, льется сквозь островерхие окна. Ближе к готике. Маша ее так себе и представляла – высокой белокурой, как шведка или финка. «Девушка с веслом». Как в Парке культуры. Если не такая, то значит, ошиблись именем, а может, и с судьбой.

Кстати, почему он о ней ничего не сказал? Маша не удержалась.

– А твоя Лора придет? Нет? А почему?

– Так вышло, что мы давно расстались. Почти сразу после окончания института.

От неожиданного ответа Маша запнулась.

– Что случилось, Герочка? – вырвалось у нее. – Столько лет дружить, ждать друг друга… Она жива?

Лучше бы ей не расспрашивать его по телефону. Но голос Германа прозвучал спокойно и даже безразлично.

– Ее родители мне отказали.

Маше показалось, что в этот момент он пожал плечами. Значит ли это, что он сам не знает причину отказа? Или он что-то не договаривает?

Наверное, он пошутил. Чтобы родители, знавшие, что они встречаются столько лет, могли разрушить их планы? Чтобы одним махом разбить мечту собственной дочери! Невероятно.

Но когда Герман повторил, что это правда, она надолго замолчала, не понимая, как на это реагировать. Чушь какая-то. Вероятно, была какая-то другая, серьезная причина. Должна была быть! Как-то не верится, что Герман сделал что-то не то или не так. А может быть, за это время у его девушки появился еще кто-то, и она просто побоялась ему сказать правду сама? Он не может быть виноват! Какая-то дикость!

Конечно, можно было бы придумать еще миллион причин, найти еще миллион объяснений, но какая разница? Разошлись и разошлись. Когда-нибудь сам расскажет. А что касается Лоры, то Маша была абсолютно уверена – придет время, и о Германе она еще пожалеет! Такой верный и перспективный парень, прекрасный был бы муж!

Маша уже знала, что он к тому времени защитил диссертацию, стал или скоро станет старшим преподавателем. А еще, что вступил в партию и даже был избран зам. парторга своей кафедры. Тогда Маше и в голову не пришло бы спрашивать, зачем и когда он успел вступить в партию – до защиты диплома или позже. Наверное, это было нужно для будущей карьеры: на преподавательской работе всегда желательно быть партийным. Но Маше казалось, что для него это было естественно. Чтобы для Германа это было средством достижения цели? Такое Маше и в голову не могло прийти – просто он всегда был очень «правильным».

Когда-то Герман ей действительно нравился. Хороший интеллигентный парень, с которым почему-то было всегда легко разговаривать, шутить, смеяться. С ним можно было поделиться каким-то секретом, посоветоваться – как с подружкой. Поэтому и нравился, но не так, чтобы замуж за него очень хотелось выйти. А началась их дружба с очень забавной истории.

Само время в те годы было по-человечески холодное, поведение людей было чаще всего скованным, а взгляды – настороженными. Поступив в институт, где большинство студентов составляли мальчишки, Маша поначалу растерялась. После полумонастырского, полуказарменного воспитания в послевоенной женской школе Маша оказалась совершенно неподготовленной к общению с противоположным полом. И вдруг она почувствовала, что на нее смотрят, что она нравится, и не одному. Кто-то почти сразу начал за ней ухаживать или настойчиво выказывать свой интерес, но что делать с обрушившимся на нее вниманием, даже если это было ей приятно, как на это реагировать, она не знала. Скромность, местами вовсе неуместная, была главной добродетелью, внушенной ей школой. Возможно, ей самой хотелось бы улыбнуться и пококетничать, но, зажатая в тугой корсет застенчивости, она вдруг надевала на себя маску неприступности.

Все ее студенческие дружбы и лирические отношения, как было принято, возникали из совместной подготовки к экзаменам, лыжных прогулок, обмена конспектами лекций, походов в кино или даже прогуливания занятий, чтобы покататься на лодочках в ближайшем парке, сохраняясь в платонической незавершенности до брака.

Но все равно было много светлого и радостного в таких отношениях, много смеха, шуток и розыгрышей, капустников, студенческих вечеров с собственноручно написанными и разыгранными представлениями. Был у них и настоящий факультетский театр эстрадных миниатюр. Это было самое светлое время Машиной жизни, прекрасная молодость!

Не обошла Машу стороной и ее первая полудетская влюбленность. Больше других ей нравился высокий голубоглазый соломенный блондин в очках, всегда в хорошо отглаженном темном костюме и светлой рубашке. На фоне остальных, кто во что одетых мальчишек, он выглядел старше и солиднее, как «джентльмен». В действительности это был «номенклатурный сынок» и отчаянный шалопай, который пропускал лекции и потом выпрашивал у нее конспекты. Сидя позади нее в «Колизейной» аудитории, он постоянно с ней заигрывал, потихоньку расплетая ей косу и «умоляя» разрешить отрезать ее локон, чтобы носить в кармашке костюма вместо цветка… Маша пересаживалась на другое место – он опять оказывался за ней.

Короче, Маше понадобился мужской совет старшего друга, в которые она «назначила» интеллигентного и доброжелательного Германа… Почему она выбрала в советники именно его, честно говоря, она и сама не понимала. Старшего брата у нее не было, говорить с отцом на такие темы ей казалось неудобным. Поэтому в один прекрасный день, все еще сомневаясь, она попросила Германа проводить ее до остановки у Александровского сада, чтобы посоветоваться. Машина просьба его удивила.

Самое смешное, что бедный Герман принял рассказ Маши на свой счет и очень бережно, озабоченным голосом начал объяснять, что он очень ценит ее доверие, что ему приятны и дороги ее чувства, но, к сожалению, он «занят», что у него есть подруга, на которой он обязательно женится, как только окончит институт.

Слушая его, Маша поначалу было растерялась. Но когда он договорил свою «Онегинскую» речь, Маша бестактно рассмеялась – почему он решил, что именно он ей так нравится? Герман смутился. Он был обескуражен, даже обижен – он ведь только хотел быть честным. Но когда Маша объяснила, в чем дело…

Короче, все кончилось мирно и к общему удовольствию. Весьма тронутый Машиным доверием, Герман немедленно предложил ей свою верную дружбу. Это было каким-то чудесным облегчением. Неудобство разом прошло, и в тот же момент они решили, что навсегда останутся друзьями, которые смогут в любой ситуации и в любое время смело делиться своими секретами и опереться друг на друга. Что бы с ними дальше ни произошло. Ну, просто Герцен и Огарев из Александровского сада! Потом они еще долго веселились, подмечая вокруг малейший повод посмеяться. Вот так они и подружились, и пронесли сквозь годы прочное человеческое доверие друг к другу, которое не так уж часто встречается в жизни. Без претензий и бесполезных, ненужных обид.

Именно тогда Маша вдруг с облегчением поняла, что никчемный блондин-балбес, из-за которого она и решилась на это признание, ей вовсе не нужен!

Герман был старше, взрослее ее – в первые годы войны пропустил два или три года, да и что-то еще заставило его повзрослеть гораздо раньше Маши. С ним ей было легко говорить и не надо было специально подбирать слова из боязни, что ее неправильно поймут. У них было достаточно много общих интересов – оба любили живопись, с удовольствием ходили на художественные выставки в музеи, на концерты в консерваторию или Зал Чайковского, если удавалось достать билеты…

Девушки из группы тайно называли его Мушкетером. Он и впрямь был чем-то похож на мушкетера, как представляли того по старому трофейному фильму – темные волосы и серые глаза на узком лице, прямой нос и аккуратные усики, а еще открытый взгляд и очень заразительный смех. Не хватало только шляпы с пером и шпаги. И вообще, почти все в нем было «французского покроя», даже фамилия. Кстати, фамилия его Машу слегка интриговала – вроде бы французская или немецкая, но явно не русская, не украинская, не еврейская и, вроде бы, не прибалтийская… Как-то раз она даже несмело спросила, от кого у него такая («если не хочешь – не говори»), на что Герман невнятно ответил, что вообще-то он одессит, по отцу – француз, так что и фамилия у него отцовская. Маша не удивилась. Правда, французское поселение, которое предлагала организовать сама императрица бежавшим от революции буржуа, так и не состоялось. Эта капризная публика отказалась переезжать по причине «грязи и неблагоустроенности» места, но в той же Франции нашлись талантливые, деятельные и предприимчивые люди, которые сумели оценить блестящую перспективу и пренебречь временными неудобствами. Они так много сделали для города, что сами стали неотделимой частью Одессы – вице-адмирал Де Рибас, дюк (герцог) Ришельё, граф Ланжерон, архитектор Томон, построивший лучшие здания Одессы… А первые банкиры, рестораторы. Так почему бы Герману не быть одним из их потомков? Даже если бы сказал, что он – родственник графа Потемкина или самого Пушкина, Маша тоже не удивилась бы. Для бывших одесситов ничто не удивительно – портовый город, кто там только ни жил, кто там только ни останавливался, вот и перемешаны народы, как овощи в винегрете.

Короче. Больше или меньше, но внешне на Мушкетера он был похож, вернее – все в нем, кроме костюма, ботфортов, отсутствия шпаги. Ну и прическа не соответствовала – темные волосы, аккуратно подстриженные и разделенные, будто белой ниткой, пробором. Естественно – мода другая, и времена другие.

Их сокурсник, неутомимый поэт-пересмешник Саша, написавший знаменитые «Волосатые частушки» один куплет посвятил именно ему. «А у Геры голова, что участок местности. Посреди идет шоссе, а по бокам окрестности». Однако, на создание этих частушек Сашу «вдохновило» неожиданное появление на занятиях Маши, решительно или по глупости, остригшей свои роскошные волосы.

Эпиграф к частушкам был злой и даже обидный: «Волос длинный и густой вьется по башке пустой». Это было про нее, дуру. И зачем она тогда отрезала косы? Ведь по ее косам страдало или исходило завистью полкурса! «Маши косы, косы Маши, / Те, что не бывает краше. / Вдруг не стало тех волос. / Черт завистливый унёс». Она поначалу хотела даже обидеться, но передумала – это же был дифирамб с эпитафией пополам. В шутку Саша даже предложил объявить траур в честь «напрасно загубленной красоты».

Ох, сколько же таких стихов, стишков, песенок и даже целых поэм ходило по курсу. Большинство из них всеми давно забыто… Маша напрягала память, пытаясь что-то вспомнить, и улыбалась каждой всплывшей ниоткуда строке. Она стояла, прикрыв глаза, и улыбалась. Как же прекрасна была их глупая беспечность! Только в юности можно за ночь до экзамена вдруг сесть и писать частушки про чьи-то, еще не облысевшие головы. Теперь волос у нее вдвое меньше, а ума, увы, больше не стало. Может быть, больше опыта, понимания. А так – все такая же доверчивая дура.

Прекрасная, беспечная молодость! Интересно, много ли их «ребят» еще живы? Где же они сейчас, ее такие разные сокурсники, подружки, приятели, друзья, бывшие тайные поклонники, влюбленные и ухажеры? А сейчас… Надо бы позвонить, попытаться найти, узнать, когда вернется из круиза, из своего «дальнего плавания». По крайне мере, мальчики-то фамилии не меняли? Но как найти?

Из их группы Герман всегда был самым добросовестным и в учебе, и в разных «вне-институтских» делах.

В семнадцать-восемнадцать лет, да в хорошую солнечную погоду кому не хотелось удрать с лекций, чтобы покататься на лодках в Измайловском парке, особенно если в аудитории тоска смертная – научный коммунизм. Какая там наука? Один треп. А Герман – никогда. Но при этом всегда оставался компанейским парнем – и когда выезжали за город на лыжах, и в колхоз «на картошку» или сажать деревья перед новым университетом на Воробьевых горах.

Многие ребята, даже круглые отличники, не очень-то спешили браться за всякие «комсомольские поручения». Бывали, конечно, и приятные задания. Но редко. Отличнику Диме было даже лестно вести математический кружок в женской школе… Ему нравилось, что девочки смотрели на него, как на взрослого мужчину, кокетничали и заигрывали. Тогда настроение учителя поднималось и, как ни странно, успеваемость девочек по математике тоже. Тут уж юному «профессору» можно было гордиться! А вот идти в общежитие строителей и выяснять, почему те пропускают вечерние классы… Или мусор убирать всем курсом… Герман не забывал и не отказывался никогда. Его готовность выполнить любое порученное дело, «надо – значит, надо», вызывала удивление и даже раздражение многих однокашников.

Машу тоже слегка смущала эта комсомольская готовность Германа, но почему-то она верила, что он все делает искренне. Ей никогда не приходило в голову, что какие-то обстоятельства, будто кто-то все время смотрит в его спину, «заставляют» его быть «правильным». А она сама? Разве ее кто-то заставлял, когда она не просто вступила, а буквально ворвалась в комсомол в тринадцать с половиной лет? Было ли в этом внушенное им всем «веление времени»? Нет-нет, в четырнадцать лет о проблемах поступления в институт без комсомольского билета еще никто не задумывался. Ее никто не толкал, никто не отговаривал. Для того времени это было естественно. Да и родители вряд ли бы стали отговаривать или посвящать в реалии жизни. Они просто боялись «придавить ее к земле» или вызвать непредсказуемый протест. Придет время, сама разберется.

Какими же детьми были почти все они, их курс пятьдесят четвертого года! А Герман был уже взрослым человеком, со своим характером и четкими планами на жизнь. Институт был для него первой серьезной ступенью, и он не мог позволить себе их «детские шалости». Он прекрасно учился, много читал, интересовался музыкой, регулярно ходил на концерты серьезной музыки, следил за новыми выставками, но это не мешало ему оставаться мальчишкой, ходить в походы, в мужской компании сплавляться по реке, отдыхать где-нибудь на «необитаемом острове», собирать грибы и ловить рыбу.

Ему бы голубые глаза да «пшеничную» шевелюру, и рисуй с него плакат идеального советского человека – труженик, честный партиец, верный, надежный друг и спутник жизни. Штамп или живой человек? А что творилось тогда в его душе, Маша так и не узнала, и теперь очень об этом жалеет. А может, Герман и сам не был готов рассказать ей что-то главное о себе?

И все-таки порой случаются моменты, которые вдруг заставляют взглянуть на иное событие былых времен с другой стороны и переосмыслить его значение. Не так давно, проходя по Университетской аллее на Воробьевых горах, Маша вдруг очень захотела подойти и дотронуться рукой до ствола липы на правой стороне перед фасадом здания. Почему? Просто те две липы были ее и Германа липами! Они были посажены ее руками! А ведь строители могли сделать это и без ее помощи! Но тогда ее лип там бы не было! И она остро почувствовала, как нужно и важно для самого человека сделать и оставить после себя что-то хорошее, не ожидая ничьей благодарности. Это было ее маленькое счастье – деревья прижились и еще долго будут зеленеть всем на радость.

После третьего звонка Германа Маша, наконец, твердо решила пойти. Во-первых, она не собиралась обижать его категорическим отказом. Он всегда был верным добрым другом и никогда ни в чем не отказывал. Во-вторых, она сама соскучилась по «своим» ребятам, и любопытство разыгралось. Ну, а в-третьих, мама права. Хватит вести затворническую жизнь, не надо растравливать свои раны. К тому же он приглашает не в ресторан, а к себе домой, значит, обстановка будет домашняя, и можно будет немного расслабиться. А не понравится, всегда можно уйти. И Маша стала настраиваться на праздник.

Однако предвкушение приятной встречи омрачалось каким-то подспудным волнением. Столько лет не виделись! Лишь бы «ребята» (Боже, уже все давно взрослые мужики, замужние дамы, а для нее все «ребята»!) не стали выискивать на ее лице следы усталости, обид на жизнь и не начали бы ее жалеть. Только не это. Пусть лучше помнят, какая она была хохотушка. Сколько раз их «философ» на лекции пересаживал ее с подружкой на первую парту, чтобы своим смехом они не отвлекали аудиторию. Однако Маше он все прощал. Наверное, симпатизировал. Потому что она чаще и быстрее всех разгадывала его литературные загадки – то Эдгар По, то Василий Курочкин, то братья Жемчужниковы… Возможно, были и более начитанные, но память у нее была такая, «репейная» – зацепит и, нужно-не нужно, хранит в своих закромах. Вот такой пусть и помнят.

Ради этого она и с мамой посоветовалась, какое платье ей надеть. Яркое не хотелось, а вот свое любимое черное, очень даже скромное, но с бабушкиным кружевным воротником казалось ей в самый раз. В нем она чувствовала себя опять той, прежней – молодой, даже красивой. Но главное – независимой! Ведь с тех пор, как она выскочила замуж в конце третьего курса, она почти никого не видела. Ни в компаниях не встречались, ни по работе. Если только случайно.