Читать книгу Весенние ласточки, или Эхо о солдате - Алла Плотникова - Страница 5

Чтоб иметь представление, что же происходило на фронте в 1941-42 гг., Катя с Маринкой сходили в библиотеку и взяли несколько книг о Великой Отечественной войне.

В библиотеке уютно, чисто, много книг на стеллажах. Приветливая библиотекарь Роза Алексеевна помогла с выбором литературы, и уже скоро в головах подружек нарисовалась такая картина, хотя пока ещё смутная, но уже аккуратно изложенная на второй страничке поисковой тетрадки:

«Калининским фронтом командовал генерал И.С. Конев.

В тревожные дни июля 1941 года кировчане услышали сообщение Совинформбюро о том, что части генерала Конева под Ярцевом остановили наступающие немецкие войска и отбросили немецкую бронетанковую армаду к Духовщине.

В дни героической обороны Москвы войска Калининского фронта под командованием товарища Конева переходят в наступление и освобождают город Калинин. В исключительно трудных условиях зимы обходят Ржев и отбрасывают противника к Холму и Великим Лукам. К 23 февраля 1942 года войска освободили ряд районов Калининской и Смоленской областей».

Из библиотеки, уже имея некоторые представления о событиях первого года войны, девочки отправились в гости к Силкину. Он их встретил с граблями в руках, на голове его была широкополая соломенная шляпа. Катя узнала в Силкине одного из ветеранов, за шествием которых всего пару дней назад наблюдала, глядя в окно. Но теперь этот человек, в соломенной шляпе и старом свитере с закатанными до локтей рукавами, вспотевший и румяный от работы на свежем воздухе, совсем не был похож на тех осанистых героев с сияющими, как само солнце, наградами. Перед девочками, опершись на крепкий черенок граблей и смотря на них сквозь хитрый прищур, стоял обычный пенсионер, который, казалось, никогда и не вылезал из своего маленького огородчика.

Девочки поздоровались. И Катя коротко, но ёмко рассказала о событиях, положивших начало их поиску: о визите к тёте Клаше, пожаловалась, что вдова не помнит точно даты и места, по которым пролегал боевой путь её мужа, а все письма потерялись при переезде; о том, что тётя Клаша посоветовала обратиться к Силкину и дала его адрес. Словами «меня зовут Катя, эта моя подруга Марина» закончила рапорт.

Ветеран вытянулся по струнке – доклад принят! – и тихо, почти беззвучно посмеиваясь, отдал смущённой пионерке воинское приветствие, а затем провёл в огород, у входа в который его и застали подруги, там усадил их за деревянный стол. На столе стояла плетёная корзинка с яблоками, что для этого времени года было удивительно.

– Угощайтесь, яблочки сладкие, как мёд, – указал он на яблоки, а затем озорно, живыми глазами поглядывая сквозь хитрый прищур, добавил: – Ранний сорт, зимний, – и рассмеялся своим беззвучным смехом. – Значит, Клавдия послала вас, – усаживаясь за стол, проговорил ветеран, – ну спрашивайте, что знаю, то расскажу, ну, а чего не знаю, рассказывать не стану, – говорил он, глядя на девочек всё с тем же хитрым прищуром и посмеиваясь.

Марине Михаил Иванович показался очень высоким, наверно, из-за худобы. Сначала она робела, стеснялась задавать вопросы, но потом осмелела, так как Михаил Иванович обстоятельно отвечал, излучая весёлость и доброту.

Ветеран рассказал, что ушёл он добровольцем на фронт в августе 1941 года. Отряд целиком состоял из кирсинцев и омутнинцев, таких же, как и он, добровольцев, и было их сорок пять человек.

Дивизия, бойцами которой они были, отступала и отступала, по пути теряя бойцов, и уже скоро от добровольческого отряда остались только крошки: шестеро омутнинцев и всего трое кирсинцев.

– А к концу войны в живых остались только двое, – грустно подытожил старик.

Также Силкин рассказал про подвиг, похожий на подвиг Александра Матросова:

– Тогда у деревни Рябинихи великий подвиг совершил боец Яков Падерин, – и старик встал. – Он подполз к дзоту, закидал гранатами проклятых фашистов, а затем закрыл своим телом амбразуру! Благодаря этому бессмертному подвигу фашисты были выбиты из Рябинихи!»

Вещал он с наигранно-торжествующей интонацией человека, рассказывающего в тысячный раз одну и ту же историю. Юные, ещё чуткие ко всему, сердца девочек ощутили неискренность, ложь. Опытный разведчик не мог не заметить этого в их искренних взглядах. И устыдился самого себя.

– Девочки, – начал он спокойно, вновь усаживаясь на деревянную скамью, – войны выигрывают не смельчаки. Смельчаки сражаются бездумно, не умеют трезво оценить обстановку, а вот красиво умереть – в этом они мастера, – зло усмехнулся старый воин. – Я вам скажу как есть, – ласковым полушёпотом начал он, – оттого что кто-то погиб, закрыв своим телом дзот, пользы нет никакой, пулемёту без разницы, хоть десять человек навали на него, он будь здоров, строчит и строчит своё… А вот вместо того чтобы с криком «ура» бежать на смерть, выжить во что бы то ни стало, выжить, а затем тихонько, без лишнего шума, убить с десяток фашистов – это дело, а умереть – это не подвиг, – осторожно, словно вручая тайну, говорил он тихо и сладко.

Девочки, онемев, слушали старика, впечатлительная Маринка даже приоткрыла рот: так удивительно было слышать такие слова от человека, который всего минуту назад воспевал подвиг Якова Падерина, Александра Матросова и в их лице всех героев, закрывших своими телами вражеские амбразуры.

Но страшнее всего и обиднее было то, что своим заговорщицким полушёпотом, без разрешения, он записал и их, Катьку с Маринкой, в свои сообщники, и они чувствовали, что, не возражая, не споря, не протестуя, своим молчанием соглашались с тем, что говорил этот старый змей-искуситель, и тоже, вместе с ним, становились еретиками.

Но возразить было нечего, те же юные сердца, распознавшие минуту назад в наигранно-торжествующей интонации ложь, сейчас распознавали в ласковом полушёпоте жестокую боль правды.

В нескольких метрах за спиной ветерана в синеве тихого вечера, изредка мерцая искринками, шаял костёр. Его окружала влажная, без единой соринки, заботливо причёсанная граблями, тёмная, как сама смерть, земля.

Глядя на эту угольно-чёрную почву, трудно представить, что пройдёт всего полмесяца и сочная зелень космами оволосит её, а потом, спустя ещё полмесяца, украсит, словно голову невесты, венком первоцвета. И всё это будет твориться под ласковой опекой человека с хитрым прищуром живых глаз.

– Дело вы затеяли хорошее, – разминая крепкой рукой румянец своих загорелых щёк, сказал он грустно и строго, – но будьте готовы, что вас попытаются обмануть, запутать, возможно, напугать. Вам будут мешать. Потому что правда часто горькая и вязкая, словно расплавленный гудрон. Запомните, – поблёскивая глазами, словно костёр за его спиной искорками, ещё более строго продолжал ветеран, – какая бы страшная и обидная ни была правда, вы права не имеете лгать!

Девочки, всё ещё немые от происходящего, слушали этого человека, который встретил их шутливо-насмешливым тоном, затем наигранно-торжественным повествовал о героях, потом заговорщицки-сладко нашёптывал, а сейчас, мерцая полубезумными глазами пророка, напутствовал.

– Не имеете права лгать, – повторил он, успокоившись. – Это я послал Ваську Москвина, а посему и я ответственен за то, что его кости лежат неизвестно где, значит, и к моей шкуре прилипла несмываемым гудроном правда, – проводя ладонью по усеянной мощными венами руке, сказал он, вздохнув. – Мы были тогда в окружении. Связи практически не было. Откуда ждать помощи, что делать, неизвестно: то ли пробовать пробиться к основным силам, что почти наверняка обернётся смертью, то ли к партизанам перебираться, а как у них дела обстоят, тоже неизвестно, партизанские отряды только начали формироваться.

Марина записывала то, что рассказывал Силкин, поэтому он старался говорить небыстро:

– Был я тогда в звании старшего сержанта, но так как положение было тяжёлое, кто-то должен был предпринимать решительные действия, и я взял на себя ответственность командира: сформировал два отряда, каждый из одиннадцати человек; один отряд возглавил сам, а над вторым как раз и поставил Ваську Москвина. Настоящий он был русский мужик и разведчик: умный, спокойный, смелый и упрямый.

Силкин откатил рукава свитера и предложил девочкам зайти в дом, но Катя и Марина отказались, тогда старик возобновил рассказ:

– Такой человек всё вынесет. И холопскую долю, и честную жизнь советского человека, и война ему по плечу, и плен. Через всё пройдёт и выживет, – не подозревая того, неосторожной фразой Силкин поселил в сердцах обеих девочек надежду, «быть может, Москвин попал в плен и сейчас живёт где-то». – Дождались мы ночи, и я повёл свой отряд в сторону деревни Рябинихи, чтобы прощупать немецкие позиции, отыскать свободные дорожки, лазейки, путь, по которому можно было бы прорваться к нашим. А Васька свой отряд повёл к деревушке с названием Селешна, оттуда-то, уже с провожатым из местных, они и должны были выдвинуться к партизанам. Где-то там и легли ребятки костьми. В живых остался только Бондарь Витя, он тоже наш омутнинец, на улице Шлаковая жил. Он отстал от отряда, не знаю, по какой причине. Может, за кустик присел, – хмыкнул рассказчик. – И вот он-то и поведал, что вся разведывательная группа погибла. А уже скоро и Витя Бондарь погиб.

Старик на секунду впал в оцепенение и, глядя пристально на похожие на Вселенную в миниатюре кольца сучка в одной из досок столешницы, казалось, перестал дышать.

– Какой парень был Витя, – ожив, вернулся он к рассказу, – а на гармошке-то как играл, а песни как пел. Ни одна свадьба без него не обходилась, – Силкин тяжело вздохнул, – а потом пришли немцы, и не до свадеб стало, а на похоронах песни не поют. А я вот выжил, через всё прошёл и выжил: и в окружении был не раз, и врукопашную ходил как в сад за яблоками, и за линию фронта за языками ползал, словно в детстве в барский сад за яблоками, и в госпитале дважды побывал, и даже в плену. Да, пионерки, Михаил Иванович Силкин был в плену! – гордо выпрямившись, сказал он бодрым голосом, и глаза, спрятанные за хитрым прищуром, вновь осветились полубезумным блеском пророка. – Но разве можно пленом напугать человека, который родился рабом!?

Сейчас торжествующая интонация не была наигранной. Ветеран воспевал вещи, не понятные для девочек.

– Вот что я скажу, и вы запомните это как отче наш: если вернутся царские времена, я лучше повешусь, чем снова буду жить рабом. А ещё лучше, повешу с десяток буржуев, на этой яблоне повешу, – восклицал разгорячённый воин, указывая на растущее за спиной девочек дерево, – так, как мы жили при Батюшке нашем Царе, надеюсь, черти медленно с него шкуру сдирают, врагу не пожелаешь.

Ветеран хотел сказать ещё что-то, но, заметив настороженные взгляды девочек, замолк.

Силкин помолчал с минуту, подружки не торопили старого разведчика.

– Через всё я прошёл и выжил, – успокоившись, вернулся он к изначальной теме. – Я ведь воевал за этот вот огородчик, – не оборачиваясь, указал ветеран в сторону дымящегося костра, – если меня не станет, кто будет удобрять землю, кто по осени укроет её от морозов, кто причешет по весне? Меня не станет, и порастёт всё бурьяном, а земля посереет и уже не будет способна родить ни помидорку, ни огурчик, ни ягодку, и только колючки да полынь будут расти на ней. Так что мне нельзя было умирать. Нужно было выжить и победить, нужно было во что бы то ни стало победить.

Силкин замолчал, и на его живых, спрятанных за хитрым прищуром глазах заблестели слёзы.

Было поздно, и Михаил Иванович со словами «об остальном, если будет интересно, в следующий раз расскажу» проводил девочек, и, уже прощаясь у калитки, Силкин дал адрес Павла Семёновича Гольцова.

Того самого, второго выжившего из сорока пяти добровольцев, а ещё он посоветовал подругам сходить в гости к новым хозяевам бывшего дома Москвиных и попросить разрешения изучить чердак.

– Люди многое забывают, а чердак всё помнит, – произнёс он, посмеиваясь тем же почти беззвучным смехом, что и час назад, при встрече, и пошутил, почему девочки так поздно родились, «ну, хотя бы на десять лет пораньше…»

Вечер совсем посинел и притих, и уже скоро девочки растворились в сумерках, а Силкин остался у калитки, прислушиваясь, как где-то на другом конце посёлка мужской голос не спеша тянул одинокую песню:

И пока голос звучал, Силкин стоял у калитки, а костёр продолжал куриться, укрывая своим тёплым и горьким дымом восхитительную наготу русской земли.

* * *

Менее чем через два года туберкулёз победил Силкина, годы рабства, война и плен не прошли даром. И больше некому было по весне удобрять и расчёсывать землю, а осенью укрывать её от морозов. Вслед за Силкиным вереницей потянулись и другие герои. Всё больше никому не нужной земли серело, зарастало колючками и полынью. А новые герои, готовые, зазвучи призывный голос Левитана, снова, не колеблясь ни секунды, уйти на фронт, чтобы в который раз защитить от фашистов своих женщин и детей, свою родину, чтобы снова победить ад, и не важно, в каком виде и с какой силой придут дьявольские псы, всё не рождались…

Но русская земля, она терпеливая, и, ежеминутно взывая к новым героям, ждёт. Дождётся ли…