Читать книгу Когда ад замерзнет - Алла Полянская - Страница 5

Знаете, чем хороши кладбища?

Здесь тихо и со всеми все ясно. И самое смешное то, что всем хватает места, даже если класть по двое, а то и по трое в одну могилу, граждане сто пудов не поссорятся.

Памятник самый простой – ну, не стала бы я тратиться на что-то получше, а совсем не поставить тоже вроде как нехорошо. Это у родителей отличный памятник, тут я постаралась, хотя предпочла бы, чтобы они оставались живы и здоровы… Нет, я согласилась бы даже на просто живы, но вышло то, что вышло, и ничего уже не исправить. И я нашла ребят, которые сделали отличный памятник – плачущий ангел. Когда-то мама говорила, что все наши кладбища – кошмарное убожество, они тогда побывали в Новом Орлеане, и тамошний город мертвых мама фотографировала погонными километрами, хотя как по мне, то все эти семейные усыпальницы – просто жуть на лапках. Тем не менее я нашла фирму, делающую этих ангелов. Мама была права, наши кладбища – убожество, но у нее все в этом вопросе хорошо… если считать за «хорошо» могилу с ангелом.

Ну а Виталик никакого ангела не заслужил. Я и сама не знаю, зачем потратилась на памятник для него. Возможно, потому, что от его тупой башки почти ничего не осталось, а я еще помню его лицо в свете фонарей – когда-то летом, в парке, сто лет назад, когда я смотрела на него и думала: он самый лучший и он мой.

Лучше бы я кота завела.

Так что у Виталика никаких изысков в виде ангелов и прочего кладбищенского гламура, просто прямоугольная плита, на которой закреплена овальная эмаль-фотография и выбиты буквы и цифры, а справа выгравирована гитара со сломанным грифом.

Ченцов Виталий Андреевич.

Гад, предатель и вечный подросток с гитарой, безмозглый и беззащитный в своей всепоглощающей бестолковости, записной волокита и бесстыжая морда. Правда, с мордой у него теперь проблемы, выстрел из дробовика прямо в голову прервал его карьеру ловеласа, хоронили его в закрытом гробу, но червям это безразлично, я думаю.

И я потратила последние деньги, чтобы оплатить этот дурацкий памятник, потому что никаких других пригодных для этого родственников у Виталика нет.

Хотя я тоже никакая не родственница. И спросите у меня, зачем я это сделала, я не отвечу.

– Закончили, хозяйка.

Грязноватый потный мужик воткнул лопату в перекопанную землю – ее осталось немало после того, как срыли могильный холм и установили памятник. Все, что я могла и считала нужным сделать для сукина сына, я сделала, остальное теперь его проблемы.

– Держи.

Я отдала деньги бригадиру, он деловито пересчитал их, поплевывая на грязные пальцы. Это хорошо, что сам памятник я оплатила еще перед отъездом из дома, и сейчас отдаю деньги просто за работы по установке, но и это для меня разорительно.

– Порядок, как договаривались. – Мужик кивнул подельникам: – Живее собирайте инвентарь, скоро стемнеет уже, нечего тут валандаться.

Ну, допустим, еще не скоро стемнеет, но уже пятый час, и сумерки рядом.

– Можем подвезти. – Бригадир оглянулся вокруг и многозначительно кивнул на солнце, клонящееся к закату. – Мы как раз в центр едем.

– Спасибо.

Я бреду по кладбищу, впереди лениво переговариваются мужики, только что установившие памятник на могиле Виталика Ченцова, и у меня странное чувство – словно во всем мире осталось только это кладбище и мы вообще единственные выжившие.

При этом я понимаю, что если так, то я в беде.

Я и так в беде, но в данный момент мне нужно выбраться куда-то, где я буду видеть не только могилы.

Микроавтобус, на котором приехала бригада, стоит в широком проходе между кварталами кладбища. Мы грузимся внутрь, я устраиваюсь рядом с дверцей на протертом сиденье, и это всяко лучше, чем топать отсюда пешком, когда дело к вечеру, а вокруг – нескончаемые кварталы крестов и памятников. Не то чтоб я боялась кладбищ, дело не в этом, а просто как-то неприятно, особенно когда никого нет, так что я принимаю предложение насчет подвезти. И хотя запах в автобусе очень густой, я терплю, потому что плохо ехать лучше, чем хорошо идти.

– Я выйду здесь, если можно.

Воздух очень свежий, а мне нужно проветриться – и после кладбища, и после небольшого пространства микроавтобуса, где сидели четыре потных гражданина, причем свежий запах пота смешивался с застарелым. И я даже представить себе не могу, что такой вот самец явится домой, где его ждет какая-то женщина… Какая женщина, если она, конечно, не резиновая, согласится разделить постель с чуваком, воняющим так, что глаза ест?

В городе недавно прошел дождь. В Александровске дождь идет как-то полосами, вот тут он есть, а через три квартала его нет. И я сейчас иду по улице, где он был. И пахнет свежими лужами, мокрым асфальтом, влажным тополем, люди торопятся по своим каким-то делам, а я хочу есть.

На углу в ларьке торгуют булочками и горячими хот-догами, и мне ужасно хочется купить хот-дог, но нужно экономить.

– Булочку с повидлом, пожалуйста, и чай.

Булочки здесь очень дешевые отчего-то, это я уже знаю, а чай вообще стоит копейки. Правда, это не настоящий чай, а просто пакетик, брошенный в картонный стаканчик с кипятком, но это сейчас неважно. Я могу посидеть в сквере, съесть горячую булочку, запивая этим ненастоящим чаем, и ощутить город и жизнь вокруг.

– Вчерашних булок три штуки осталось, заберешь? – Пожилая тетка-продавщица протягивает мне пакет с булочками. – Бесплатно, бери. Хозяин велит выбросить, а они совсем хорошие, зачерствели только чуток, так ты их в микроволновку – и будут как новые.

У меня нет микроволновки, но это неважно. Все равно еда начинает мне вонять, стоит мне проглотить три-четыре куска чего угодно. Только чай и булочки идут более-менее да растворимые супы, они и сами по себе имеют резкий запах.

– Спасибо.

Я не хочу думать, почему эта тетка отдала мне булочки. Наверное, вид у меня какой-то заморенный, но меня это не волнует. Я допиваю чай и бреду в сторону дома – своего нового дома, если его можно так назвать. Мне нужно пробраться туда так, чтобы не натолкнуться ни на кого из соседей. Это еще один мой новый ритуал и такая занимательная игра – проскользнуть в свою дверь так, чтоб никого не встретить, и пока мне это удается. Если раньше я старалась выходить только после наступления темноты, то потом я нашла вход на так называемую черную лестницу – когда-то по ней ходили прислуга, поставщики и прочие граждане, которых нежелательно было видеть на парадных ступеньках. Эта лестница совсем недалеко от моей квартиры, она забита досками – вернее, была забита наглухо, а теперь уже нет. И если мне надо выйти днем, я спускаюсь в полуподвал, а чтоб вернуться, мне нужно просто обойти дом и отодвинуть доски, и тогда я оказываюсь перед узкой лестницей, ведущей вниз, – там когда-то, наверное, была кухня, а теперь это просто большое пространство в подвале, но из него можно попасть в верхний коридор, и сразу моя дверь. Тут главное – открыть ее, а я пока не привыкла к нелепому замку.

Когда я запираюсь изнутри, меня немного отпускает.

У стены стоят две картины – все, что я смогла взять из своей прошлой жизни. Эти картины рисовала моя мама – она была художницей, но очень странной – она никогда не завершала свои картины. И вот эти полотна единственные, которые она все-таки закончила. Я по сей день точно не знаю, почему она так делала – начинала что-то писать и на полдороге бросала, просто теряла интерес. Я думаю, семья и возня с детьми убили ее вдохновение, хотя я как раз делала все, чтобы не доставлять ей хлопот, так что я к смерти маминого вдохновения непричастна.

В мансарде нашего дома у нее была мастерская со стеклянным люком в потолке – «для света», и там за годы собралось множество начатых и брошенных картин.

И только эти две мама все-таки довела до конца.

На одной из них кувшин с цветами, я помню и сам кувшин, и цветы, которые собрала на лугу и принесла домой, а мама взяла этот букет, поставила в кувшин и принялась смешивать краски. На нее иногда нападало невероятное вдохновение, просто оно так же быстро от нее сбегало, но не в тот раз. Мы были на даче только вдвоем, и маму ничто не отвлекало, а потому она весь день рисовала этот букет и дорисовала до конца, и когда папа через пару дней привез из летнего лагеря моих сестер, картина уже была готова. Помню, как папа был удивлен и рассматривал картину, узнавая цветы. А я теперь думаю, что маму всегда что-то отвлекало, и вдохновение уходило, испуганное домашней возней, постоянными детскими ссорами и бытовыми делами.

На вторую картину я пока смотреть не могу, но цветы меня радуют.

А меня мало что сейчас радует.

Я достаю телефон и ставлю его на зарядку. Так-то, конечно, звонить мне некому, кроме потенциальных работодателей. В сумке пакет с булочками – что ж, очень кстати, голод скоро вернется. И надо как-то пропихивать в себя еду, воняющую, как скотобойня. Я понимаю, что это галлюцинация, но запах всегда приходит.

Где-то в коридоре слышны голоса, топот ног – я уже знаю, здесь у кого-то из жильцов есть дети. Это два пацана, подросток лет тринадцати и забавный мальчишка лет семи, и они не доставляют хлопот конкретно мне, но они пронырливые и все время подглядывают за мной в окно.

И сейчас они, судя по звуку, зачем-то сыплют мне под дверь какую-то крупу.

– Это еще что такое?

Женский голос, я его и раньше слышала.

– Мам…

– Немедленно все уберите. – Женщина, похоже, рассержена. – Вот прямо сейчас, Саша, взял веник и подмел, сию секунду. Миша, от тебя вообще не ожидала.

– Мам, она вампир.

Фраза прозвучала очень уверенно, сразу видно: человек долго думал, сопоставлял факты, и я у него получилась вампиром, что ж.

– Глупости какие. Немедленно принесите веник и подметите. – Женский голос приглушенный и сердитый. – С чего ты решил, что…

– Ну, смотри. – Похоже, мальчишка сдаваться не намерен. – Никто ее днем не видел, выходит только после того, как стемнеет. Никаких продуктов она не покупает, я сам следил, никогда не приносит сумок с продуктами, даже небольших пакетов. Что она ест? Она не выбрасывает ничего такого, что говорило бы о том, что у нее есть какая-то еда. Она вообще ничего не выбрасывает. Когда она переселилась, у нее были коробки, я сам видел – с книжками, и одежда какая-то. Ни посуды, ни еды. А внешность? Все как в книгах: бледная кожа, синяки вокруг глаз…

– А крупа зачем?

– Если вампиру подсыпать крупу или мак, он с места не сдвинется, пока не пересчитает все зерна, тут-то мы ее и раскроем. – Мальчишка решил стоять на своем до конца. – А потом, смотри: как только она поселилась, так ночью Митрофановна из флигеля умерла.

– Саша, не городи ерунды. – Женщина явно сдерживает смех. – Ну-ка, мигом за веником. Вы бы ей чеснока еще подбросили, ну что за глупости.

– Вот ты не веришь мне, мам, а в кино тоже так: никто не верит, пока вампир не выпьет кровь из всех, кто вокруг.

– Ну, она тут уже две недели, а никто не умер.

– А Митрофановна?

– Митрофановне было восемьдесят шесть лет. – Женщина фыркнула. – Когда-то же она должна была умереть? И потом – вряд ли ее кровь могла заинтересовать вампира. А больше с тех пор никто не умер.

– Она может охотиться на улицах, ведь куда-то же она ходит по ночам.

– Тише, она может услышать! – Женщина смеется. – Надо же, что удумали!

– Вампиры днем спят, мам, ничего она не слышит.

Голоса затихли, дальше по коридору хлопнула дверь.

Так, час от часу не легче. Значит, я вампир.

В принципе, вампиром быть, наверное, совсем неплохо. Я бы, наверное, не отказалась от бессмертия, при этом вампиры умеют летать, превращаться в разных забавных зверей, а самое главное – никаких расходов на питание. В моем случае это важно, денег у меня почти не осталось, а есть очень хочется. С другой стороны, наших граждан сложно назвать экологически чистым продуктом, так что, будь я вампиром, с питанием возникли бы проблемы. Впрочем, что-то можно решить, но проблема в том, что я не вампир, к сожалению, иначе моя жизнь была бы куда как проще.

За дверью снова кто-то возится, метет веником. Что ж, крупа под дверью – не самое худшее, что там могло оказаться.

Я набираю в кружку воды и ставлю кипятильник – растворю суп, что ж делать. Тем более, булочки есть, пусть и черствые, но я знаю, как их оживить, просто подержу их над паром, и все. Если бы и остальное было так легко исправить.

Например, вот эта идиотская квартира.

Когда я сюда въехала, то не поняла сперва, почему помещение имеет такую странную конфигурацию, а потом разобралась. Когда-то это была огромная гостиная в добротном и новом купеческом особняке, она занимала почти весь этаж. Впоследствии дом большевики у владельца отжали, его самого, если он не успел сбежать, наверняка поставили к стенке, а дом перестроили и разделили на несколько квартир с длинным общим коридором, темным и пыльным. Каждому жильцу достался кусочек этой гостиной, а на втором этаже у прежних хозяев были спальни, и теперь кое у кого из здешних жильцов там второй ярус, у некоторых даже отдельные квартиры, но у меня вверху совсем не спальня, а крохотная каморка мансарды. Когда-то там, наверное, спала служанка, и под кипами хлама там до сих пор сохранились убогая деревянная кровать столетней давности и колченогий табурет, заляпанный воском. Я, конечно, понимаю, что осталось это богатство, наверное, от прежних жильцов, превративших это помещение в склад ненужных вещей, но гораздо интереснее думать, что спала там, например, нянька, которую специально поселили рядом с «детской».

В моем владении оказалась та часть гостиной, где есть камин – несуразный, очень большой, но и комната изначально была огромная – не просто гостиная, а бальный зал, почти на весь этаж. А в цоколе располагалась так называемая «людская», теперь там ряд отсеков с самодельными перегородками и дверями, в них жильцы прежде хранили дрова и уголь, а теперь хлам и банки с домашними консервами. У меня там тоже есть отсек, и даже ключ к нему мне выдала юркая старушонка, бывшая хозяйка этой квартиры, она все время что-то пыталась мне втолковать, да я не слушала. Я видела только убогую деформированную комнату с высоченным бессмысленным потолком, почти вертикальной железной винтовой лестницей в верхнее помещение и нелепым, трижды ненужным мне камином – а в основном это вот, блин, венецианское окно с небольшим балкончиком над высоким цоколем.

Риелторша Рита заверила меня, что мне сильно повезло. Возможно, с ее точки зрения так оно и было, да и я, когда меня отпускает обида и депрессия, тоже понимаю, что даже такая квартира всяко лучше съемной, и тоскую я не по дому, собственно, а по родителям. Из той ситуации, которая сложилась на момент моего фактически бегства из дома, я вышла, можно сказать, без потерь, потому что всегда была осторожна.

Только ни хрена мне моя осторожность не помогла, потому что я здесь.

Я вообще только обживаю эту, с позволения сказать, квартиру, в которую меня запихнули стечение обстоятельств и неправильное положение звезд во всех, блин, домах. И в этой комнате тоже положение звезд неправильное. За ту неделю, что я здесь, мне ни разу не удалось нормально поспать, потому что квартира на первом этаже, и мимо окон все время шастают какие-то граждане, а штор у меня нет. А еще у меня нет мебели, утюга, семьи, чайника, микроволновки и счастья.

Зато есть здоровенный камин, лепка на почти пятиметровом потолке, с которого на длиннющем шнуре свисает лампочка, и наборный паркет, зачем-то выкрашенный синей краской. И крохотная ванная с толчком, которому лет двести, и тут же устроен импровизированный душ – просто слив в полу, а над ним труба с краном. Душ толком не работает, но какая-то вода периодически все-таки течет, и то хорошо.

Вместо кухни – закуток, выгороженный рядом с дверью, с проржавевшей насквозь раковиной и неработающей газовой плитой на ножках. Я таких плит и не видела никогда, но многие вещи на свете – как змея в траве, ты ее не видишь, даже не знаешь о ней, а она там. И при случае ты о ней обязательно узнаешь, но случай этот тебе не понравится.

В дверь требовательно постучали.

Это уже не первый раз, когда кто-то стучит мне в дверь, но поскольку я никого не жду в гости, то не открываю. Добрососедские отношения мне вообще неинтересны, могу только представить, какое стадо маргиналов живет в этой халупе, выстроенной в конце позапрошлого века.

Могу, но не хочу.

А потому дверь открывать не собираюсь. Видите ли, я слегка снобка, и хотя оттопыривать мизинец мне сейчас вообще глупо, но отчего-то я не хочу контактировать с такими же неудачниками, как я сама. Просто у меня такое ощущение, что если я впущу кого-нибудь из них на свою орбиту, то обратного хода уже не будет. Нищета заразна, и если хотите чего-то в жизни достичь, никогда не подпускайте к себе нищих ближе чем на расстояние, необходимое для того, чтобы бросить им монетку.

Даже если ты сам – нищий.

Тем более что причины для общения в принципе нет.

– Ну, что, не открывает?

Женский голос, очень противный.

– Не. – Это голос явно мужской, и принадлежит он человеку пьющему. – Натаха, у тебя сто грамм есть?

– Нету. – Неизвестная мне Натаха злорадно засмеялась. – И у этой ты не разживешься, зря стучишь. Как переезжала, одни книжки заносили.

– А может, и не зря… – Алкаш под дверью, видимо, не устоял на ногах и тяжело оперся о мою дверь. – Там краны не работают, точно знаю, так я бы починил.

– Что ты там починил бы, алкоголик несчастный. Пропил ты, Леша, свои руки и голову, давно пропил, так что не стучись и не позорься, как Зойка узнает, что стучал сюда, так оторвет тебе все, что еще бултыхается, так и знай.

– Откуда ей узнать… Натаха, будь человеком, дай сто грамм, подлечиться надо.

– В психушке тебя вылечат, хватит канючить, хандубей.

Голоса удаляются, и я снова начинаю дышать. А то, что я не дышала, заметила только сейчас.

Эти две недели я все время искала работу, но безуспешно. Везде обещали перезвонить – ну, возможно, кто-то сейчас все-таки звонит.

Нужно выйти в магазин, хватит ныть.

Я надеваю поверх толстовки куртку и открываю дверь.

– Эй…

По голосу я узнаю алкаша, стучавшего ко мне совсем недавно. Значит, ждал в коридоре.

– Я знаю, что у тебя мебели нет. А у матери во флигеле много всякой мебели, дашь на бутылку – и забирай хоть шкаф, хоть что. Идет?

С одной стороны, у меня денег совсем в обрез, с другой – у меня и правда нет никакой мебели, а сделка выгодная.

– Идем.

Алкоголик засуетился, побежал впереди меня. Хорошо, что почти стемнело, никто не увидит.

Дверь во флигель обита дерматином, внутри беспорядок, но именно такой, какой бывает, когда спешно что-то ищут, а пока была жива хозяйка, здесь, похоже, всегда царила чистота. Покойная бабка была большая аккуратистка.

– Так-то я с Зойкой живу. – Алкоголик шмыгнул носом. – Но теперь перееду обратно сюда, мать умерла, дом теперь мой, а Зойка меня достала. Ну, а мебели мне одному столько ни к чему. Вот, смотри, что приглянется, я тебе сам и принесу.

Мебель покупалась, видимо, еще в восьмидесятых годах прошлого столетия, но сохранилась отлично. В серванте какие-то почетные грамоты, их много.

– Мать в роддоме акушеркой работала пятьдесят лет, ветеран труда, вот! – Алкоголик снова шмыгнул носом. – Батя-то умер давно, а мать только недавно. Жалко, один остался теперь. С Зойкой они вообще не ладили, никак. Ну, а я… а вот, смотри – подарю тебе просто так, хочешь?

Вещица и правда симпатичная – конечно, китайская поделка дешевая, но выглядит очень красиво: золотистая карета яйцевидной формы и шестерка белых лошадей в плюмажах, золото-серебро-бархат-камешки. Стразы очень красиво блестят, и сама вещица увесистая.

– Нравится? А забирай, ну типа на новоселье, вот правда, от души дарю. Мне оно ни к чему, я такими финтифлюшками не интересуюсь, пропью – и все, а тебе будет радость. Вы, девчонки, все любите разное блестящее. Ну, а заодно Зойке не достанется, она давно на него зубы точила, а теперь, когда матери не стало, она его утащит, я пьяный буду валяться, а она утянет, к гадалке не ходи, а мне скажет, что я сам пропил. А так я буду знать, что сам тебе отдал – так просто, на память. Бери, мать бы хотела, чтоб я не пропил и Зойке не отдал, а я тебе отдам, красивая игрушка. Еще одна такая была, только там не карета, а как бы яйцо на такой поляне, с цветами – красиво тоже, блестело ужас, мать его Зойке подарила на нашу свадьбу, а теща, дура, возьми да и разбей, вот мать и осерчала – все говорила: как помру, не вздумай Зойке отдать, а хоть просто подари хорошему человеку за упокой моей души, чтоб ему радость была. Так что бери, это от души, хоть раз сделаю так, как мать велела. Эх, кабы раньше-то мозги были мать слушать, а теперь что уж, когда все наперекосяк, в сорок три года жизнь закончилась. Бери, говорю, и не сомневайся – считай, что волю покойной исполнил я в точности, а мне это тоже в радость. Мать-то хорошая была у меня, хоть и строгая.

– Спасибо.

Я беру с полки украшение, мысленно примеряя его к каминной полке. И по всему видать, будет красиво, только полка огромная, а вещица небольшая… нет, на камине она потеряется. Ну, что-нибудь придумаю.

– Мебель-то брать будешь?

На глаза попадается небольшой комод с ящиками. На высоких ножках, красиво вырезана форма, тускло блестящая фурнитура – это уж точно не ширпотреб. Как он тут оказался, в толк не возьму.

– Да, комод знатный, мать говорила, он здесь стоял, когда они с отцом этот флигель от завода получили, отцу дали ордер на работе, меня еще тогда и на свете не было, а мать рассказывала. К остальной мебели этот комод не подходил, мать все порывалась выбросить, но отцу он очень нравился, вот и не выбросили. Берешь? Ты возьми, вещь хорошая, добротная, сразу видно, что со старых времен. А мне, конечно, без надобности. Так что решила?

– Ага, беру. Вот деньги.

Я даю ему денег чуть больше, чем стоит пузырь водки, он радостно кивает и поднимает комод, но видно, что ему тяжело.

– Ты стой тут, а я позову Леньку. Вдвоем-то мы его осилим точно. Стой, не уходи никуда.

Я остаюсь в чужой комнате. Диван застелен дешевым китайским покрывалом, и я бы могла купить этот диван, но отчего-то брезгую. Комод я вымою, а диван? Одна мысль, что на нем сидела или лежала мертвая старуха, вызывает у меня тошноту.

На стенах фотографии смешного малыша, и я понимаю, что это мой новый знакомый алкоголик. Как из такого симпатичного пацана вырос синюшный опухший алкаш, я не знаю.

– Вот, Ленька, давай перенесем, а потом шмеликом в магазин.

В комнату вваливается хозяин замка, а с ним такой же точно алкаш. Его я уже видела, он постоянно слоняется по улице и роется в баках – бутылки собирает.

– Добрый вечер, барышня. – Алкоголик изображает нечто вроде реверанса. – Сейчас мы его вам мигом. Давай, Леха, поднимай со своей стороны, мешкать нечего, магазин может закрыться, а тот, что на проспекте, нужный продукт не держит – коньяки там разные, вина – сколько угодно, а нам такое без надобности, организм только травить. А вы, барышня, двери откройте, и мы его вам в два счета. Мы с детства привычные вместе все делать.

Ага, и спились тоже вместе. Надо же, какая дружба трогательная.

В два счета доставить комод не вышло, сработан он из настоящего дерева, но в итоге они его все-таки занесли и поместили у стены. В этой комнате он смотрится очень органично.

Я ставлю на него карету с лошадками, и выглядит она здесь как инопланетный корабль. Ну, очень красивая штука, интересно, где старуха ее раздобыла. Возможно, привезена из Германии после войны. Игрушка по всей поверхности блестит мелкими стразиками.

Нет, не могу видеть это на фоне ободранных стен.

Лошади серебристые и черные, и те, что черные, покрыты эмалью, как и части ландышей, придерживающих карету. Очень тщательная работа, но штука сама небольшая, хоть и тяжелая. Может, это какое-то новогоднее украшение? Тогда я к нему привяжу потом веревочку, и будет красиво. Если включить гирлянду, стразы заблестят пуще прежнего.

Коробка с елочными игрушками в кладовке. Я достаю ее с большими предосторожностями, заворачиваю карету в длинный хвост пушистой мишуры и пристраиваю ее к другим игрушкам.

Телефон пищит, сигнализируя о том, что разрядился, и я выключаю его – мне некому звонить.