Читать книгу Северный крест - Альманах - Страница 6

Въ вечносолнечномъ Кноссѣ (или точнѣе: въ Канути, какъ называли его мѣстные), столицѣ минойскаго Крита, еще не вѣдавшемъ законовъ, окружаемый тремя ширящимися кверху изсиня-черными колоннами, созданными не безъ вліянія Египта, съ которымъ минойскую державу всегда связывали дружескія отношенія, поддерживающими невысокій потолокъ въ темно-алыхъ тоновъ залѣ, находящейся по центру чертога, далеко разстилающагося въ длину и въ ширь, но не въ высоту, но, однако, возвышающагося надъ пространствами окрестными, будучи первымъ на свѣтѣ многоэтажнымъ дворцомъ, лѣниво поглядывая на морскихъ животныхъ и растеній (многія изъ которыхъ почитались священными), съ большимъ мастерствомъ изображенныхъ мѣстнымъ изряднохудожникомъ на стѣнахъ и казалось бы застывшихъ, но на дѣлѣ вносившихъ нѣчто динамическое въ полумертвый бытъ Дворца, возсѣдалъ на кипарисовомъ престолѣ, отдѣланномъ златомъ и костью слоновой, окрашенной въ пурпуръ, Имато, Багрянородный, Благобыкій, царь царствующій, богъ живой, выше котораго изъ живыхъ не было никого, кромѣ, быть можетъ, его супруги, коей онъ по критскимъ обычаямъ подчинялся во многомъ, но не во всёмъ. Таковъ былъ тронный залъ, бросившійся бы въ сердце любому (кносскій дворецъ – олицетвореніе изящества и утонченности, твореніе предшественника Дедала), но не пресыщеннѣйшему изъ людей – царю Имато. Неспѣшно и со скукою обводилъ царь очами многократы видѣнные свои покои, прикасаяся десницею то къ ланитамъ и выѣ, въ тысячный разъ за день удостовѣряясь, что онъ выбритъ гладко, что щетина (и тѣмъ паче борода, свойственная черни) не оскорбляетъ царское его достоинство, то къ обильнымъ своимъ синякамъ и разсѣченной губѣ – се слѣдствія игрищъ плотскихъ, имъ нѣкогда любимыхъ, но наскучившихъ ему (однако, сказать, чтобъ онъ могъ хотя бъ день-другой обойтись безъ нихъ и нынѣ – никакъ нельзя), – и принималъ ближайшихъ своихъ подчиненныхъ, людей знатнѣйшихъ и вліятельнѣйшихъ.

Одинъ изъ нихъ, вечноженственный, съ осиною таліей и въ набедренной повязкѣ (какъ молвилъ бы очевидецъ изъ эпохъ много болѣе позднихъ, случись ему узрѣть сіе), съ кудрявыми черными власами – его можно было принять за дѣву, если бы не загорѣлая кожа – вѣрный знакъ мужа (изъ мужей лишь царь могъ позволить себѣ быть блѣднымъ, какъ дѣвы), – находясь предъ вседержителемъ лицомъ къ лицу (вѣрнѣе, лице предъ лице), съ вечнотрясущимися предъ Имато, лишь предъ Имато руками, голосомъ – въ такихъ случаяхъ – дрожащимъ и высокимъ, окрестъ себя оглядѣвшись, подсознательно опасаяся, не подслушаетъ ли кто ихъ имѣющую быть бесѣду, изрекъ:

– О Вседержавный, великолѣпіе Твое превышаетъ…

Имато, морщась, перебилъ его словами:

– Ты пришелъ во время неназначенное, такъ молви, о степенный Нашъ слуга: что случилося въ земляхъ критскихъ, солнцемъ обильныхъ, въ земляхъ добрыхъ?

Касато (такъ былъ нареченъ своею матерью первѣйшій изъ слугъ повелителя), приходя въ волненіе еще большее, запинаясь, началъ:

– О Вседержитель, есть къ Тебѣ слово, ибо есть вѣсти…

Царь съ воодушевленіемъ большимъ приказалъ тому продолжать словами «Говори же, говори!».

– Осмѣлюсь доложить: вѣсти дурныя, – отвѣтствовалъ, заикаясь, вѣрный слуга царя (всѣ ближайшіе слуги царскіе были слугами вѣрными: такъ было принято считать въ тѣ времена въ мѣстахъ сихъ).

Имато начиналъ уставать отъ свойственнаго придворному этосу напускного раболѣпія и изрекъ:

– Коли не скажешь – дурны будутъ не вѣсти, тобою еще не разсказанныя, а дѣла твои.

Слуга, сбросивъ половину придворнаго этикета (нѣчто невиданное!), голосомъ болѣе бодрымъ и на сей разъ по-здоровому взволнованнымъ, приблизившись къ царю почти вплотную, произнесъ, быстро выговаривая слова и не менѣе быстро вращая очами:

– Повинуюсь, но то черная вѣсть. Царь, не осуди и казнить не вели! Не вели! Но чернь недовольна своимъ бытіемъ. Предчувствую: недоброе не стучитъ – ломится въ двери.

Имато перебилъ не безъ раздраженія:

– Чернь всегда недовольна, на то она и чернь; какія жъ это вѣсти, что жъ здѣсь новаго, Касато? Чернь и сама не вѣдаетъ чего желаетъ во всеалчныхъ своихъ желаньяхъ. Но таковъ міръ: есть Господинъ и есть рабы, изъ коихъ наипервѣйшій – ты.

– Таковъ порядокъ міра, Владыко! Святой и подлинный, отъ вѣка существующій! Конечно, она «всегда недовольна, на то она и чернь», – голосомъ вкрадчивымъ отвѣтствовалъ Касато, изливая на царя потоки критской сладости, ибо опасался онъ, какъ любой здравомыслящій на Востокѣ, пасть въ немилость. – Ты, Высочайшій изъ царей, сіе очень мудро отмѣтилъ, и всегда она горазда измышлять всякія небылицы, всѣмъ вредныя, ибо состоитъ она изъ нечестивцевъ презрѣннѣйшихъ, вседерзкихъ порою и всегда всеподлыхъ, изъ червей, копошащихся въ земляхъ критскихъ, отъ вѣка и до вѣка святыхъ и добрыхъ, наилучшихъ во всѣхъ Вселенной, но всё жъ позволь мнѣ, вѣрнѣйшему изъ слугъ Твоихъ, по великой твоей милости добавить къ сему: отмѣчу, что нынѣ она недовольна въ мѣрѣ много большей: она – дотолѣ незлобивая по волѣ Матери – ропщетъ; и ропщетъ впервые… Обезумѣлъ людъ! Осмѣлюсь доложить: рѣчь идетъ о бѣдѣ! По инымъ землямъ появилися сборища опасныя: для общаго порядка, для думъ народа. Смутьяны! Измышляетъ чернь нѣчто, намъ противное, противное многославному Твоему достоинству, противу трона самого: противу всемилой и вселюбимой Отчизны желаетъ она злодѣять! Никто не помнитъ такого, чтобъ чернь свободная такого желала; рабы – бывало, но чернь! Гласъ мятежа слышу, смиреніе и покаяніе – испарились: были и нѣтъ ихъ. И при всёмъ преклоненіи предъ Тобою, о Властитель, при всей Любви пребезмерной – къ Тебѣ и къ родимому Криту стоградному, къ доброй нашей землѣ, при всёмъ уваженіи – безпримѣрномъ, я – преклоняюсь предъ Тобою вновь и вновь, отъ вѣка и до вѣка, но изреку должное быть изреченнымъ не ранѣе и не позднѣе, но именно нынѣ, ибо се долгъ мой – предъ Тобою и предъ отчизною – и се глаголю: настало время дѣйствовать, ибо заступила бѣда, горькая. Бѣда! Мати, Мати, время тяжкое отъ насъ отжени!

Отвѣсивъ поклоны, мѣрно-хаотическіе, Касато, переведя духъ (о, если бы онъ у него былъ!), продолжалъ болѣе спокойно:

– Чернь становится словно монолитною, чернь зубъ точитъ, се вѣсти наистрашнѣйшія, гроза посередь яснаго неба критскаго, она дѣйствуетъ по чьему-то наитію…О немъ, о ее сплотившемъ, о возмутителѣ народномъ, что словами бунтуетъ людъ, ходятъ слухи, но мало кто его видалъ… Нѣкій пришлый, возмутитель спокойствія, родоначальникъ нечестія, – народъ мутитъ; откуда родомъ – покамѣстъ неизвѣстно; извѣстно только, что не критскій. Виновника сего – негодяя злотворнѣйшаго – сыщемъ, сыщемъ – вѣрь мнѣ, вѣрь, о Наивысшій изъ высокихъ. О! Сыщемъ: главою клянуся! И да настигнетъ его месть всѣхъ, всѣхъ богинь нашихъ и нашихъ боговъ; да настигнетъ его и моя месть, нижайшаго изъ рабовъ Твоихъ, месть, разящая, яко копья воевъ нашихъ, лучшихъ во всей Вселенной, не вѣдающихъ роздыха во браняхъ, острая, яко серпы да косы землепашцевъ нашихъ, лучшихъ во всей Вселенной, горячая да раскаленная, яко мѣдь, пылающая подъ орудіями многомощныхъ нашихъ кузнецовъ, лучшихъ во всей Вселенной. – Месть моя да будетъ стрѣлою, всеразящей и страшной, яко и боль моя, рожденная злодѣяньемъ Нечестивца, злодыхательнаго, злотворнаго: злодѣяньемъ, чернымъ, яко Нощь.

Вновь переведя если не духъ, то дыханье свое, продолжалъ царедворецъ:

– Заступаетъ время горькое, злотворное. Множится дѣйство окаянное. Зло учинилось на землѣ критской. Отъ того, какъ мы отвѣтствуемъ на надвигающіяся изъ грядущаго бури, зависятъ судьбы не только Твои, о Державный, не только народа Твоего, но и потомковъ – Твоихъ и народа. Настало время отвѣтствовать Нечестивцу дѣяньями: кровью. Всепокорно ввѣряю реченное Твоей милости.

Склонившись долу согласно придворному этикету, Касато, улыбаясь, возопилъ:

– Славься до скончанія временъ, Величайшій изъ великихъ. И живи во вѣки вѣковъ, покамѣстъ и самое Время не истлѣетъ.

Царь началъ чаще обычнаго тереть руками свои синяки и поглаживать свои ланиты и выю; вмѣстѣ съ тѣмъ выпрямилъ онъ сутулую свою спину, и очи его стали грозными (а не лишь спокойно-надменными, какъ обычно); властнымъ жестомъ десницы приказалъ онъ исчезнуть слугѣ своему, и тотъ, разсыпаясь въ поклонахъ, спѣшно удалился изъ царскихъ покоевъ, предъ тѣмъ воскликнувъ подобающее къ сему случаю «Служу Имато. А въ Имато – служу Криту!».

Потъ лился – несмотря на прохладу, даруемую Дворцу матеріаломъ, изъ коего былъ онъ скроенъ: камнемъ, – съ Касато. Чуялъ онъ, что сдѣлалъ онъ дѣло, и улыбка, по-восточному лукавая, жадная, алчная исковеркала восточное его обличье. Дѣло шло къ Ночи, и воцарялася тьма на безмятежномъ критскомъ небѣ. Съ болѣе легкой душой и совѣстью болѣе чистой улегся Касато спать во Дворцѣ, отправивъ по домамъ слугъ своихъ ранѣе срока и никого изъ нихъ не оставивъ на ночь. И снилися ему сны, въ коихъ онъ и самъ былъ то пріемлющимъ дары и одобренья, награды и почести отъ вседержителя, то былъ онъ – тише, тише! – и самимъ царемъ: царемъ царствующимъ и повелѣвающимъ, съ Лабрисомъ въ руцехъ. Сладко потягивался Касато, объятый сладкими своими снами, переполненными мечтами и алчбами невозможными; быть можетъ, нѣчто подобное Касато выговаривалъ и вслухъ – спать не переставая.

И былъ онъ разбуженъ посреди ночи черной, и страхъ пронзилъ сердце его, и очи его словно превратилися въ шары, и снова потекли поты по кожѣ его, загорѣлой и жирной, а десница потянулася за короткимъ мечомъ, запасеннымъ для возможныхъ злоумышленій противу него, Касато, вѣрнѣйшаго изъ вѣрныхъ слугъ.

– Что случилось? Кто смѣетъ будить Насъ посреди Ночи? – властно и грозно и – единовременно – съ таимымъ ужасомъ вопрошалъ онъ вошедшаго. И блеснулъ лучомъ луннымъ мечъ его, прорѣзавшій его рукою тьму сгустившуюся.

И былъ отвѣтъ въ ночи, и не было свѣтовъ, и сребрился гласъ во тьмѣ: «Гряди къ царю царствующихъ: славный нашъ Отецъ говорить съ тобой желаетъ и проситъ немедля къ нему пожаловать». Касато вскочилъ съ ложа и едва ль не бѣгомъ отправился къ царю (бѣгъ его зачинался ужасомъ, объявшимъ и сердце его, и умъ, и тѣло), стукаясь о дверные косяки и выступы, ибо всё было въ темяхъ и тѣняхъ, спотыкаясь въ дебряхъ, во чревѣ Дворца-Лабиринта; рога посвященія и букраніи – пугали: вездѣ бычій духъ, словно гдѣ-то – въ темяхъ и тѣняхъ – затаился быкъ, ждущій, наблюдающій, готовый напасть на жертву въ мигъ любой. Ширился коридоръ, обступалъ, нависалъ на царедворца, страша его. Не безъ труда добрался онъ до покоевъ царскихъ, до сердца чудища-Дворца, – не грѣхъ и высокорожденному придворному заблудиться въ Лабиринтѣ, въ «Святилище двойного топора» или же въ «Домѣ двойной сѣкиры» – Лабриса, въ величайшемъ и обширнѣйшемъ изъ чертоговъ, ибо залъ былъ столь много, что чѣмъ если не путаницею воплощенною и Лабиринтомъ были онѣ? – и, лишь приблизившись къ залѣ Высочайшаго, остановился, и перевелъ дыханье свое. Дверь отворилась. Касато тѣнью незримой, неслышимый, медленно вошелъ въ царскіе покои, дѣлая поклоны, какъ то подобаетъ. И услышалъ онъ гласъ царскій съ повелѣніемъ приблизиться. И приблизился онъ со страхомъ велимъ, отирая поты тканью. Имато молчалъ съ четверть часа, глядя на звѣзды, струящія свѣты свои чрезъ окна залы. Наконецъ молвилъ:

– Касато, ближайшій изъ Нашихъ приближенныхъ, благодаримъ тебя за вѣсти твои; благодаримъ, что не убоялся Намъ о семъ молвить (остальные изъ страха умолчали) – нынѣ, а не во время самого возстанья, коего, быть можетъ, не миновать.

Касато просіялъ, и снова грузы, словно подвѣшенные къ сердцу его, съ него непостижимымъ и незримымъ образомъ низверглись долу: сіялъ онъ и излучалъ свѣты, не столь, впрочемъ, яркіе, дабы ихъ узрѣть въ ночи.

Царь продолжалъ:

– Есть причины мнить, милый Нашъ (ибо было Мнѣ видѣніе давеча), что кровей многихъ мы не узримъ, хотя возстанью, какъ изглаголали Мы мигомъ ранѣе, быти. – Будетъ лишь одна смерть: смерть нѣкоего дерзновеннаго, слишкомъ дерзновеннаго (во снѣ зрѣли Мы обличье его, зрѣли его живымъ!), слишкомъ ужъ опьянившагося – единовременно – и силою своей, и своими же видѣніями; но видѣнія – и Наше, и его – не бываютъ своими: ихъ виновники – боги. Во снѣ зрѣли Мы его покушающимся на святый Нашъ престолъ, зрѣли его вседерзкимъ, опившимся виномъ дикимъ, претворяющимъ человѣка во звѣря. Ясно одно: угодно богамъ забавлять и развлекать Насъ, божественное Наше достоинство, ибо онъ развлекаетъ Насъ, и тѣмъ для Насъ хорошъ; онъ не помѣхи намъ чинитъ, а щекочетъ сладко. Се подарокъ прекрасный, прекрасный, ибо развѣваетъ онъ скуку, извѣчную Нашу спутницу, издавна полонившую душу. Что жъ…скучно Намъ и впрямь быти престало. Осталося одно – не оплошать, а сіе – уже не Наши, но твои заботы: Критъ отъ вѣка благоухаетъ, и малая гниль – ему не помѣха: таковъ порядокъ міра. Азъ вѣдаю, чему быти, а чему нѣтъ: будь покоенъ.

Касато волею принудилъ себя не мѣнять выраженье лица, ибо ему подумалось: «Вѣдаетъ онъ Критъ, отецъ народа критскаго, какъ же…А вотъ я вѣдаю: пахнетъ Критъ дурно: Критъ – не дворецъ кносскій, а всё, всё за предѣлами его: отецъ чадъ критскихъ, а Крита не вѣдаетъ».

Царь сдѣлалъ недолгую паузу и, улыбаясь и соча изъ себя критскую доброту, произнесъ, медленно и елейно:

– Помнится, ты проигралъ Намъ дюжину партій въ кости: къ ряду; Насъ не могло сіе не радовать и не веселить сердце, полное заботъ о дитятахъ своихъ: ты соперникъ сильный, побѣждающій всѣхъ, опричь Насъ. Что жъ, что жъ: представляется, что именно тебѣ Мы и поручимъ вести дѣло сіе по великой Нашей милости: тебѣ, а не Кокалу, воеводѣ верховному, какъ то подобало бы содѣять; но онъ побивалъ Насъ въ кости, къ несчастью своему, а у прочихъ не всегда выигрывалъ; такожде не любимъ Мы того, что скроменъ онъ и сдержанъ излишне въ своихъ проявленьяхъ любви къ Намъ: рѣже тебя онъ кланяется и не столь низко кладетъ Намъ поклоны. Дюжину разъ проигрывалъ ты: въ кости; такъ побѣди: въ подавленіи возстанья, уже заченшагося въ лонѣ земли нашей и нынѣ расцвѣтающаго на ней. Ей, гряди и не оплошай, не оплошай. А возставшихъ, жизнь которыхъ державный Нашъ мечъ исторгнетъ вскорѣ, посвящаю Матери какъ даръ.

– О царь великій великой страны, сотни колесницъ, въ коней быстроногихъ запряженныхъ (и воевъ при нихъ), къ нашимъ услугамъ, ожидаютъ они славныхъ Твоихъ повелѣній, сребромъ, да златомъ одѣянныя, да костью слоновою.

– Сѣдлай Быстронаго воутріе, днемъ, да передай, что Мы по-прежнему любимъ его: больше народа своего. Да поцѣлуй отъ Насъ Ретиваго: онъ любимецъ Нашъ въ той же мѣрѣ, – отвѣтствовалъ Имато не безъ жара, глядя въ ночную черноту залы, – Ахъ, кони, кони, любовники вѣтровъ, велики вы въ своей силѣ, безсмертны и красны. Что люди – песокъ морской, но кони! – Существа божественныя, Намъ равныя. Да не коснется рука черни ни единаго изъ нихъ; а ежель коснется – не миновать имъ смерти черной. Потому ты, верноподданѣйшій изъ доблестныхъ Нашихъ слугъ, достойнѣйшій изъ чадъ критскихъ, используй въ цѣляхъ устрашенья черни (а ежель потребно будетъ – и во браняхъ) братьевъ критскихъ: ужель пѣхоты не хватитъ для сего? А коней славныхъ побережемъ, побережемъ: ужъ больно любы Намъ. Царь на конѣ, а людъ – пешъ. Царь на конѣ, а людъ – подъ конемъ.

Помолчавъ и снова поглаживая синяки свои, Имато продолжилъ свою рѣчь:

– Касато, вотъ тебѣ слово Наше: побѣдишь – и пожалуемъ тебѣ отъ щедротъ своихъ многихъ, Быстроскачущаго, лучшаго изъ коней во всей Вселенной, съ превеликимъ избыткомъ силъ, одного изъ Нашихъ любимцевъ, да въ придачу къ нему треножникъ царскій, созданный самой Матерью, цѣною едва ль не въ сто быковъ, пышущихъ здоровьемъ, въ расцвѣтѣ силъ своихъ.

– Слушаюсь, о Всеверховный! Приказъ Твой – сердцу услада. Скрывать не стану: мысли объ обладаніи Быстроскачущимъ – самыя горячія, медовыя, огненно-струящіяся! Едва ль что дороже найдется въ созданныхъ Матерью земляхъ. Конь сей – словно вѣтеръ! Ибо я потерялъ три дни назадъ Иноходца: смерть претерпѣлъ онъ отъ старости.

– Это большая потеря, милый Нашъ Касато, – съ печалію вымолвилъ царь, – бѣда пребольшая. Быстроскачущій, созданье вечномолодое, сослужитъ тебѣ службу велику. Но помни: его донынѣ не оскверняла нога человѣка: ни единаго раза осѣдланъ онъ не былъ. Одаримъ тебя существомъ всечистымъ, и ты по милости Нашей первымъ его познаешь. Какъ ты вѣдаешь, у насъ во Критской во державѣ – не въ примѣръ землямъ прочимъ – и кони пьютъ вино (поѣдая овесъ, смоченный виномъ); отчего и намъ не выпить? Ей, гряди вонъ: Мы устали отъ рѣчей и мыслей тяжкихъ, ибо рѣчи и мысли всегда тяжки для Насъ, ибо мысли и думы суть спутники бѣдности и нищеты.

– О Имато, наивеличайшій изъ бывшихъ и изъ грядущихъ царей Крита, я не могу (и ежель могъ бы – не смѣлъ) столь же зорко и глубоко зрѣть грядущее, какъ ты зришь съ непоколебимыхъ высотъ величія Твоего. Потому я, скромный Твой слуга, приму совѣты Твои, не смѣя обдумывать ихъ.

– Ей, гряди ко сну, а предъ тѣмъ пей и весели сердце высокое, поступай во всёмъ по велѣнію высокой души.

– Повинуюсь. Иду, иду, – склонившись до каменнаго пола отвѣтилъ Касато.

Когда Касато съ подобающими поклонами вышелъ съ возгласомъ «Служу Криту», Имато, задумавшись глубоко, произнесъ вслухъ: «Критъ – конь Мой; и Азъ сѣдлаю коня…».

Касато же про себя думалъ: «Дѣйствовать, конечно, будемъ иначе. Сперва: хлѣба и зрѣлищъ. Затѣмъ: крови главаря. И всё сіе дѣять и въ самомъ дѣлѣ – подъ бдительными очами братьевъ критскихъ. Въ концѣ концовъ: господамъ слѣдуетъ заботиться о рабахъ своихъ». И началъ попѣвать народну пѣсню «Въ кносской во рубахѣ по полю я шелъ», всѣми извѣстную въ то время въ минойской державѣ.

Можно задаться вопросомъ: какъ могъ, будучи въ трезвомъ умѣ и твердой памяти, Имато назначать на толь отвѣтственную для ихъ отчизны должность человѣка несвѣдущаго, человѣка неглубокаго, человѣка пресмыкающагося, но въ первую очередь – человѣка столь безшумнаго? Какъ могъ Имато довѣрить Касато военное дѣло въ толикій часъ: человѣку, который любому трезвомыслящему показался бы самимъ ничто, переполненнымъ раболѣпія? Отвѣтъ простъ: такова царева воля; но насъ подобный отвѣтъ едва ли удовлетворитъ, и мы посему добавимъ: Имато былъ рабъ удовольствій своихъ и настроеній собственныхъ: Имато не въ примѣръ правившему много послѣ Радаманту – не вѣдалъ чего-либо застывшаго надъ нимъ, будь то: законъ, который долженъ исполняться любымъ, а вѣдалъ только удовольствія и неудовольствія: свои, лишь свои: свои настроенія и прихоти тѣла возводилъ онъ въ законъ. Поверхъ сказаннаго: Имато попросту довѣрялъ Касато: какъ себѣ; точнѣе: болѣе, чѣмъ себѣ. Ибо съ одной стороны, Критъ не зналъ еще случаевъ типичной для Востока ненадежности правыхъ и лѣвыхъ рукъ государя (ибо главною мудростью любого восточнаго правителя было: никому не довѣрять). Съ другой стороны, Имато былъ слишкомъ лѣнивъ для дѣлъ управленія (управленіе вѣдь не царствованіе!), что полагались имъ ниже собственнаго достоинства. Потому и довѣрялъ царь Касато, лучшему изъ слугъ своихъ, по его словамъ.

И были предовольны оба, и праздновали – каждый въ своей залѣ, каждый со своей женою и каждый со своимъ виномъ: у Имато зала превеликая, у Касато – великая; у Имато наложницы наилучшія, у Касато – просто лучшія; Имато піетъ вина престарыя, Касато – просто старыя, – словомъ, бытовали чинъ чиномъ, по законамъ неписаннымъ, скорѣе вѣчнымъ, чѣмъ дѣдовскимъ, и честь свою знали. Что Имато, что Касато преходили: въ радованіе и веселіе; а послѣ и сами претворились: и въ радованіе, и въ веселіе; и улыбка не сходила съ устъ ихъ, и лишь утомившись отъ нея, смогли они заснуть: каждый въ своей залѣ, но въ одно время. И были таковы. – Такъ проходятъ высочайшіе дни: будни высочайшихъ людей.

* * *

Не чудище ли Кноссъ, не сердце ли тьмы; не Лабиринтъ ли Дворецъ и не минотавръ ли Имато?