Читать книгу Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск им. Велимира Хлебникова. Выпуск третий - Альманах - Страница 3

Дом ещё живёт и дышит

Ранним утром акварельным,

Сном таинственным под крышей

И томлением пастельным.

Ещё бури и прибои

В нём бушуют, как и прежде.

Только жёлтые обои

Как потёртые одежды.

Только трещин паутина

Расползлась по штукатурке,

И в пруду заросшем тина

Словно бархат на шкатулке.

Малахитовая зелень

Обнимает дом снаружи,

Зев оконный в нём побелен

Отпечатком нежных кружев.

И пока в нём бьётся сердце

В ожиданье блудной дочки,

Я сюда приду погреться

И плести из слов веночки.

Мой город родной, неказистый,

С потёртостью маленьких крыш.

В реке под горою волнистой

Ласкается томный камыш.

Плывут между улочек скромных

Неспешно уютные дни

И в двориках старых укромных

Мерцающей жизни огни…

Мне любы твои ароматы,

Капели из вишенных вен

И остров небрежно косматый

Вблизи кармелитовых стен,

Надтреснутый звук колокольни,

Израненной горестью лет,

И крик петуха протокольный,

Вещающий новый рассвет.

Смывая пыль и грязь за лето,

обрушился на город дождь

и, как блестящею монетой,

сверкает лужами, кометой

гарцует босоногий вождь.

Вода! Вода! Живая сила!

И горло пересохших рек,

морщины склонов напоила,

как будто только и радела,

чтоб сократить пустыни век.

Вновь караваны горных лысин

покроет редкий пух клочков

травы, кустов, как корку – плесень.

Признание громо́вых песен –

скупая красота цветов!

Разливает молоко на кусты и на деревья

По весне корова Нут[4], нежась в солнечной траве.

Это первые дары новолетнего преддверья,

Несравненные дары голым веткам и листве.

Вновь теплом преобразилась онемевшая пора,

Расплескалась, развопилась, словно невидаль какая,

Обновилась диорама вдоль облезлого двора,

На припёке растянулась ящерица золотая.

Оживился пейзаж взбудораженным стаффажем[5] –

Воскресенью нет числа на листках календарей.

Перекрикивая гул, воспарил галдёж над пляжем

Завершением сезона субтропических дождей.

Влажная липкая кожа, налитая

мякоть телесная – мятая глина.

Простынь прилипла к скелету. С исходом дня

ночь обезумела…

Красными, будто варёными раками,

устланы пляжи телами бессильными.

Бьются в истерике на судах с баками

волны плаксивые.

Вот оно, лето – горячее, паркое,

зноем палящее, солнцем клеймящее,

с тенью, никак не спасающей, парками

зелень томящее…

Ветки обмякли, к жаре тугоплавкие,

скрючились, съёжились в струпья до вечера.

Их ожидает – влюблённых (над лавками) –

тайная вечеря…

Она, как небес корабли,

плывёт, не касаясь земли,

младенца держа на руках.

Какой он оставит в веках

след дел – от столиц до окраин?

И было его имя Каин…

Она, как мираж пустыни,

идёт в длинном платье из сини,

к груди прижимая сокровище:

кто – ангел он или чудовище

для мира, так ждущего чуда?

Ему дали имя – Иуда…

Летит быстрокрылою птицей

в тунике из скромного ситца.

У мира всего наяву –

Ребёнок родился в хлеву.

Какую Он весть нам принёс?

И звали Его Христос!

Пойдём, поэт,

взорим,

вспоём

у мира в сером хламе.

Встреча с тобою была как взрыв

Атомно-водородной бомбы.

Стихи читала наотмашь, навзрыд,

Круша в глухих душах тромбы!

Слог твой – как ветер свежий в лицо,

Хлёсток молнией яркой,

Лезвие бритвы, молот с серпом,

Дух пе́чи доменной жаркой!

Ты с Солнцем пошёл взорить, воспеть,

У мира в сером хламе.

В трио возьмите меня к себе –

Я буду петь вместе с вами.

Петь буду смело горнилом вслед,

Мясом к гарниру из стали.

Благословляю бумажный ваш хлеб

За то, что выжить мне дали!

– Бог, не суди! Ты не был

Женщиной на земле!

Краснощёкие нектарины

подавали сегодня к столу.

День последний усопшей Марины

загорался в музейном углу,

в заточении за занавеской

поднимался в предутренней мгле,

на стене угасающей фреской

под гвоздём в сердобольной петле.

Может, фартук тому был причиной

и пустой его вечно карман,

что записку друзьям и ключи на

скатерть брошены, как в океан?!

Может, сил больше не было верить?

Только нет в этом Божьей вины:

кто не знал скотской жизни потери –

не был женщиной этой страны!

Здесь в музее сверкают витрины,

отражая оставленный след

в этом доме душою Марины,

но в котором её больше нет.

Я вернулся в мир казнить

Всех, кто был фальшивой масти!

Он пришёл – молодым!

И ушёл – молодым.

Скок по полю – гнедым!

Едкий – с искрами – дым!

Колокольный надрыв!

Безутешный набат!

Ослепительный взрыв –

Мой растерзанный брат!

И с расколом – раскол!

И с женою – жених…

Он с оскалом – металл,

Всех карающий – стих!

Из житья выйти смог

За предел нежитья!

К чаше дерзкого «СМОГ»[6]

Причастилась и я!

Возвращаясь домой, потрясеньем гордясь,

Мне кричать всем хотелось от счастья:

Там играл пианист – страсть по струнам лилась

От натянутых жил до запястья!

Звук – по локоть, плечо, предо мной, надо мной,

На себя будто бы нанизала, –

Виртуоза игра иерихонской трубой

Разрушала апатию зала!

Тишины монолит, как Берлинской стены

Всей торос из железобетона,

Раскололся под властью витальной волны

Торжества совершенного тона.

Возвратившись домой, позабыв обо всём,

Диск крутила – в тоске – граммофонный.

Там играл пианист – рассказать бы о нём,

Да молчал аппарат телефонный…

Солнце утром поднималось,

опоясывая день,

и, не ведая усталость,

словно лучник, развлекалось,

метя в Землю, как в мишень.

А под вечер полоскало

пряди рыжие в воде

и, накрывшись одеялом,

за горою – в платье алом –

пряталось… Как конь в узде –

месяц выезжал на туче

и, трясясь под звёздный стон,

все поля вокруг окучив,

своей страстью неминучей

под гнусавый саксофон

ублажал души усталость

той, кому не двадцать лет…

Счастье выпало под старость

испытать такую малость –

что любил меня ПОЭТ!

…Чтоб жалась могила к могиле,

И вновь мы сливались во мгле!

Ты перстень с чёрным гранатом

надел мне на палец зимой,

когда мороз призрачным сватом

на нас сыпал снежной крупой

и ветер стелил рушниками

позёмку под «Свадебный марш»

у замка стоящей веками

горы, словно ворот апаш.

Нам скатертью стлались дороги,

а снились ухабы и рвы,

стихи обрывались на слоге,

горели дворцы синевы,

Морана[7] бренчала метелью

по струнам остывшей земли –

готовою стать колыбелью,

чтоб вместе в неё мы легли,

и жалась могила к могиле

в кромешной безвылазной тьме.

Противилась я этой силе

и вечной могильной тюрьме.

Противилась смерти и тлену

и вязкой рутине болот,

стирала засохшую пену

обрыдлых насущных хлопот!

Рождались стихи, как метели,

и мчались в трагический май,

где в буйстве черёмух и трелей

замолкли на слове «прощай…»,

взорвавшись, как бешеный атом,

затихли, как омут реки…

Но перстень твой с чёрным гранатом

с тех пор не снимаю с руки.

Разрыв-трава, разрыв-трава

Мне разрывает грудь

Я жена, твоя жена,

но послала судьба на

худосочное житьё вдовьей ночи.

И теперь моя тоска

заржавелого листка

угасающей луной тычет в очи.

А за ней разрыв-трава

жжёт мне грудь, твои слова

растерзали моё сердце в клочья.

И я прошу: «Грачей и снег верните…»

Я сплету из твоих стихов

наш портрет навсегда двуединый.

Пара строф или пара слов

станут прожитой жизни картиной,

на которой – «чётный квадрат»

и грачи улетали далече,

умирала любовь стократ

в ожидании радости встречи,

где вдвоём, отпустив закат,

день встречали в объятиях солнца,

не был нужен ни брат, ни сват,

ни сиянье в манящих оконцах,

где весь Мир был в тебе одном –

ты и храм мой, и Светоч, и Демон,

где величье вечным грехо́м

восставало на подступе зрелом!

Ты теперь на другом берегу –

ну а я занята круговертью:

в ней любовь твою берегу,

разрываясь меж жизнью и смертью.

Не седыми ослеплён годами,

А твоей пронзительной красой!

Зацветает опять баугиния[8],

отряхнувшись от старой коры.

Для тебя оставалась Богиней я

до последних дней звёздной поры.

Эта сила твоей первозданности

мне дарована раньше была,

хоть и жизни земной нашей странности

заразительны, как кабала,

чередою с фанерными позами

эталонов мирской красоты,

где кидают – смертельными грёзами –

с пантеонов подложных понты.

Эталоны все эти мне побоку,

и, отбросив планктон кормовой,

повинуюсь я чувству глубокому

лишь к тебе, мой вовеки СВЯТОЙ!