Читать книгу Крещатик № 95 (2022) - Альманах - Страница 5

/ Стокгольм /

ЦАРСКИЕ ЛОЖКИ

повесть

Среда, 5 октября 1949 года

Он встал, сложил ноты и закрыл крышку рояля. По средам он обычно уходил последним, у него была договоренность, что он мог час заниматься на рояле.

В коридоре было темно и пусто, двери классов закрыты. Только через огромные, во всю стену, торцовые окна, пробивались огни вечернего города. Он надел плащ и спустился вниз. Лестниц было две: одна возле его класса, а вторая, к выходу, с другой стороны коридора. Он решил пройти через второй этаж. Задумавшись, чуть не налетел на распахнутую дверь и, удивленный, остановился. На втором этаже помещались классы средней школы для рабочей молодежи. Здесь никто никогда не задерживался, все были усталые после работы и еще трех-четырех часов учебы. Наверное, второпях кто-то забыл закрыть дверь и выключить свет.

В классе за столом возле самой двери, положив голову на руки, сидела девушка. На столе перед ней стояла коробка из-под обуви. Сумка висела на спинке стула.

– Фрёкен будет ночевать в школе?

– Что? – девушка подняла голову и посмотрела на него испуганно.

Какой у нее потерянный вид. Волосы растрепались, глаза заплаканы. А ноги едва достают до пола. Потерявшийся ребенок.

– Потеряшка, – подумал он и не понял, что сказал это вслух.

– Что?

– Поздно уже, все ушли.

– Да-да, я сейчас, – она вскочила, посмотрела на коробку, всхлипнула, подхватила ее…

– Что-то случилось?

– Что?

Она, похоже, еще не пришла в себя. На ней было платьице с пояском, какие носят маленькие девочки. Она и была маленькой девочкой, непонятно почему оказавшейся в классе вечерней школы. Он снял с крючка ее пальто, ему пришлось нагнуться, чтобы ей помочь. Она смешалась от неожиданности, руки у нее были заняты. Бросив сумку, надела один рукав, потом другой, по-прежнему не отпуская коробку.

Пошли к выходу. Она застегивалась по дороге одной рукой, держа в другой сумку и зажав под мышкой коробку. Он предложил помочь, она кивнула на сумку, которую он подхватил. Прикасаться к коробке, похоже, было нельзя.

– Спасибо, – сказала она уже в дверях и, не оборачиваясь, быстро пошла по улице направо.

Он постоял, глядя, как исчезает в сумерках ее фигурка, взял велосипед и поехал налево.

Понедельник, 10 октября

В понедельник она смогла уйти из дому пораньше. В такую погоду приятно пройтись пешком. Школа, в которой она училась по вечерам, находилась на улице Кунгстенсгатан, между Биргер-Ярлсгатан и Карлавеген. Все эти улицы входили в район Эстермальм, где она жила, – один из самых красивых и дорогих в Стокгольме. Когда-то фру Леви приглашала ее гулять и водила в Гамла стан, на Шепсхольмен и в другие места. Но фру Леви погибла, а одна она боялась покидать свой район, гуляла только по знакомым улицам. Но и здесь хватало всего интересного, можно было бесконечно разглядывать рельефы на домах, фигурные дверные ручки и колотушки в виде птиц, рыб и лягушек.

Она остановилась перед церковью Оскара. Ей нравилось это здание с узкой колокольней, украшенной высоким шпилем, похожее на замок волшебника. Здесь собирались по праздникам жители округи. Иногда она заходила внутрь в будний день, просто чтоб посидеть несколько минут в тишине. Она забывалась, разглядывая яркие витражи. Месяц назад в церкви установили новый орган, и она была с семьей на первом концерте.

Часы на колокольне начали бить пять. Последние лучи солнца освещали бульвар. Было приятно идти по золотому коридору, среди светящихся осенних лип по усыпанной листвой дорожке. Хотя осень в этом году была теплой, но уже задули северные ветра. Сорванные ими листья коричневели и скручивались на еще зеленой траве. Жаль, если они осыплются раньше, чем пожелтеет вся аллея. Осень здесь так красива!

Дойдя до площади, обошла пустую чашу фонтана. Днем здесь сидели няни и мамочки с колясками. Она тоже иногда сидела. Сейчас скамейки были пусты, жидкие октябрьские сумерки быстро густели. Девушка свернула на другой бульвар. Тихо шуршали палые листья. Ветер принес крылышко липы с тремя орешками. Она поймала его, остановилась, осторожно подкинула вверх. Крылышко закружилось, опускаясь, как маленький парашютик. Еще лет пять назад, в прошлой жизни, она грызла маленькие липовые орешки с твердыми ядрышками. Да, действительно, в прошлой жизни. А до этого была еще одна, предыдущая, о которой она почти забыла, а вот недавно напомнили.

Еще не было половины шестого, когда она дошла до парка Хумлегорден. В школу идти рано, гулять уже темно. Неприятно, когда так быстро темнеет. Удачно, что она ушла сегодня пораньше, а то бы и солнышка не застала. Конечно, это богатый район и улицы хорошо освещены, но в светлое время всегда веселей. Она вошла в парк со стороны детской площадки. Белым боком отсвечивала в сумерках новая скульптура, – не то горка, не то большая игрушка со странным названием Туфсен. Хорошо, что нет дождя и скамейка под фонарем сухая!

Вчера, в воскресенье, они с Ингой ходили в кино на дневной сеанс. Смотрели старый фильм «Свингуй, магистр!», веселую комедию про шведскую школу. Она видела этот фильм уже третий раз. Главную героиню звали, как ни странно, Инга. Играла ее известная певица Алис Бабс. Когда снимался фильм, Алис было только 16 лет, как и ее героине. А теперь она снимается во многих мюзиклах и часто поет по радио.

С Ингой они жили в одном квартале, окна их комнат выходили в один двор. Инга была немкой, она приехала полтора года назад. В Германии после войны не было работы. Инга жила в семье доктора и очень быстро выучила шведский, занимаясь с детьми. Ей было уже двадцать два года, и по вечерам она часто бегала на танцы со своими немецкими подружками. А по выходным они вдвоем ходили в кино. В дешевые кинотеатры, потому что Инга каждый месяц посылала деньги домой, в Германию. Ее отец погиб на фронте, а мама с братом и сестренкой выживали, как могли.

До Инги у нее не было подружек в Стокгольме. Три года назад, когда она приехала из провинции, у нее не было времени даже осмотреться. Потом, спасибо бабушке, она начала учиться по вечерам в народной школе. Там, чуть не с первого дня, ее пытались опекать одноклассницы, сестры Сван – Карин и Эмма. Они работали на обувной фабрике и жили на южной стороне города. Сестры приносили ей журналы и брошюры рабочего движения. Один раз даже зазвали на встречу с Альвой Мюрдаль, идеологом женского равноправия. Но ей совсем не хотелось ни с кем бороться. Хотелось поскорей получить аттестат и пойти учиться дальше. К тому же сестер было двое, вполне достаточно, чтобы ходить в кино, кафе или на танцы. Для этого им не нужна была подружка «со стороны».

С Ингой было приятно. Она не поучала, хоть и была старше, и много пережила. Наоборот, спрашивала, как и что здесь в Швеции, что нужно и чего не следует делать, чтоб не попасть впросак. Еще Инга сильно помогла ей подтянуть немецкий. Языки ей давались плохо, она путала близкие по звучанию слова в немецком и шведском.

Инга казалась ей похожей на других девушек, переживших войну, которых она встречала раньше. Это было странно, те девушки были из стран, захваченных Германией. Отец Инги участвовал в этом захвате. Он был один из тех, кто убивал. Но и его тоже убили. Инга тоже пострадала от войны. Не так, как те, но всё же…

Когда она подходила к школе, в арке, под переходом из здания театра к учебному корпусу, какой-то парень, показавшийся ей знакомым, ставил велосипед.

Понедельник, 17 октября

Снова он увидел ее в понедельник, почти через две недели, возле лестницы, по которой поднимался. Она стояла с группой одноклассников, ожидая, когда пустят в кабинет. С группой, но не в группе. Она опять выглядела потерянной и маленькой среди рабочих парней и фабричных девушек. Она явно не принадлежала к этому кругу, и одежда на ней, хотя и не новая, доставшаяся, видно, от старшей сестры, была вызывающе лучше, чем у остальных. Талоны на материю отменили совсем недавно, и купить хорошую одежду можно было только за большие деньги. Он сам давно подумывал о покупке пальто, но самое дешевое стоило три-четыре его зарплаты.

«Потеряшка», – подумал он опять.

Она не смотрела в его сторону, и он не стал останавливаться, а пошел сразу на свой этаж. Но девочка эта не выходила у него из головы.

В реальном отделении, в отличие от музыкального, учились люди, которые по разным причинам не смогли в свое время окончить школу. Взрослые люди, такие как он, от 20 и старше. Которые днем работали, а вечером учились, чтобы найти работу получше или пойти учиться дальше. Зачем такой девочке учиться в вечерней школе? Её место в хорошей гимназии. По каким причинам не смогла она учиться днем, в своем кругу, со своими подружками? Бегать по вечерам на каток и в кино, а не засыпать от усталости в пустом классе?

Первый урок сегодня был групповой – история музыки. Он пришел в школу только в августе, но довольно быстро вспомнил все, чему его учил отец, хотя специально они не занимались ни историей, ни теорией музыки. Здесь обучение начиналось с нуля. Не то, чтобы ему было скучно, но хотелось более интенсивных и напряженных занятий. И не только в теории. В инструментальных классах тоже начинали с примитивных упражнений. На фортепьяно его взяли сразу во второй класс, но ничего серьезного играть не давали. Может быть, если бы у него был свой инструмент или возможность где-то заниматься ежедневно…

Но для этого надо иметь жилье, а не угол в чужом доме. Инструмента, на котором он мечтал играть, не было в школьном списке. Пока что он занимался на кларнете, который в школе давали на прокат. Для кларнета не требовалось много места, на нем можно было играть в доме, во дворе, на улице. В первый же месяц на большом пальце правой руки образовалась мозоль, которая долго болела, пока не превратилась в крепкую шишку.

После занятий он почти бегом спустился вниз, надеясь увидеть опять маленькую Потеряшку, но никого уже не застал. Он вскочил на велосипед и поехал направо, на улицу Биргер-Ярлсгатан – в прошлый раз она пошла в ту сторону, наверное, на трамвай. Но на остановке ее не было, два трамвая – один за другим – прошли мимо. Он опоздал, а, может быть, она и не садилась в трамвай, а просто жила где-то в этой стороне.

Хотя Биргер-Ярлсгатан и считалась одной из самых больших улиц в Стокгольме, фонарей было мало. Массивные тяжелые дома с эркерами темнели с двух сторон. Слабый свет падал из ниш парадных, да кое-где в окнах горели лампы. Угловые дома были украшены башнями и казались еще выше и темней. Он свернул направо, выехал к Кунгстредгордену – Королевскому саду – и дальше к мосту, выводящему к углу королевского замка, огромным тёмным кубом возвышавшегося на набережной Гамла стана – старого города. Впереди, на другой стороне залива, темнел высокий берег Сёдермальма или просто Сёдера – южного острова. Стокгольм стоит на островах, и каждый остров – сам себе город: Сёдермальм, Стадсхольмен, Кунгсхольмен, Юргорден – и еще много других, поменьше.

В первый приезд в Стокгольм, ранней весной много лет назад, он запомнил только вокзал и привокзальный парк. Потом он ездил сюда ещё несколько раз, но общего впечатления не составил. Почти каждый раз он ночевал у разных людей в разных частях города. Летом он переехал в Стокгольм и сперва чувствовал себя неуютно. Работа, ради которой он приехал, сначала не занимала его, близких у него не было, из друзей остался только Борис, другие разъехались кто куда или остались в Упсале. Светлыми вечерами он блуждал по улицам, не понимая, зачем он здесь, город казался чужим и недоступным. Только получив в подарок старый армейский велосипед и объехав почти весь Стокгольм, он принял его.

Когда одиночество казалось особенно невыносимым, он садился на велосипед и катил куда-нибудь, пока не доезжал до места, которое ему нравилось, казалось интересным или неожиданно родным. Последнее случалось крайне редко, но интересных мест он нашел много, и, главное, после такой прогулки по городу ему всегда становилось легче. Иногда он просто сбегал вниз с горы, гулял по набережной и чувствовал себя прекрасно.

Среда, 19 октября

В среду она задержалась в классе, ей нужна была помощь по математике. Она довольно долго сидела с преподавателем, а когда вышла, кто-то ее окликнул:

– Привет.

Она подняла голову, посмотрела, не узнавая.

– Привет, – повторил он.

– Привет, – ответила она, вспоминая.

– Ты опять поздно. На трамвай?

– Да, – она посмотрела на него снизу вверх. Долговязый парень в потрепанном плаще, из рукавов которого торчат длинные худые руки. На голове кепка, похож на ее одноклассников, но незнакомый. Вспомнила: тот парень, который ей помог в день, когда пришла посылка. Да, он тогда сказал: «Потеряшка». Вот откуда взялось в голове это слово.

Он пошел рядом с ней к трамвайной остановке.

– Почему ты назвал меня потеряшкой?

– У тебя был такой вид, как будто ты потерялась и не знаешь, что делать. Как потерявшийся ребенок. Извини.

– Ничего. Я не обижаюсь. Я действительно… потерялась… Но это… Это мое дело, тебя не касается…

Зачем она так грубо? Он ничего плохого не сделал. Если бы не он, она бы, наверное, еще долго сидела в школе, забыв о времени. Завхоз мог запереть входную дверь, и пришлось бы идти к нему в квартиру, просить, чтоб выпустили.

– Извини, – сказала она и скорее увидела, чем услышала, как он одновременно говорит:

– Извини!

Оба остановились от неожиданности и засмеялись.

– Извини, – сказал он еще раз. – Ты такая маленькая и потерянная среди всех… Хочется взять тебя за руку и отвести к родителя м.

– К родителям? – она опять засмеялась.

– Можно я тебя провожу?

Они забрались в подошедший трамвай и встали на площадке, в трамвае было тесно: работники магазинов, мастерских и пекарен спешили домой после вечерней смены.

– Ты ошибаешься. Я не маленькая. Просто маленького роста, да, но это ничего не значит. И родителей…

Она вдруг спохватилась, что говорит с посторонним, совершенно незнакомым мужчиной. Надо как-то уйти от него. Пробиться вперед, затеряться среди пассажиров? Не получится. Прошел кондуктор, она подала свои талоны, он свои. Она посмотрела в окно: скоро будет Норрмальмсторг, площадь, где сворачивают трамваи. Надо здесь выйти, пока не поздно. Не надо ему показывать, где она живет.

Она пошла к выходу, он следом.

– Не надо меня провожать. – сказала она уже на улице. – Извини (господи, опять, извини. Она чуть не рассмеялась снова), я не хочу, чтоб меня видели с мужчиной…

– Понятно.

Ей надо было налево, но она побежала направо.

– Меня Давид зовут, – услышала она, уже заворачивая за угол.

Она постояла под аркой Хальвильского музея, выглянула посмотреть, не идет ли он следом. Потом добежала до Драматена – Королевского драматического театра, постояла в колоннаде. Надо было проехать еще две остановки, но нельзя же, чтоб он провожал ее до самого дома.

Почему нельзя?

Потому…

Кто он вообще такой? С чего решил ее провожать? Она быстро дойдет, здесь не страшно. Она пошла по Страндвеген. Роскошная улица была ярко освещена, слева у всех подъездов, в ресторанах и в магазинах, горел свет, горели фонари и на бульваре справа, за ним темнела широкая набережная и мерцали в воде отраженья огней.

Все дома здесь были по-особому красивы: с балкончиками, эркерами, башенками, рельефами и роскошными парадными. Устланные коврами вестибюли, ведущие к лифтам с ажурными решетками, расписные потолки, стены из разноцветного мрамора, лестничные витражи и узорные полы, – все это казалось ей немыслимо прекрасным и вызывало почти благоговение. Первый раз попав в подобный дом маленькой девочкой, она боялась дышать, ей казалось, что любое движение может разрушить красоту.

Больше всего ей нравился один парадный вход без скульптур и рельефов. Сами камни, повернутые по-разному, являлись его украшением. Она называла его «сказочный», он был как-то (она не могла точно сказать, чем) похож на церковь Оскара. Глубокий каменный портал с двумя узкими колоннами, завершающийся треугольной башней. Створки деревянных дверей были окованы железом, а стеклянные оконца в них и в верхнем полукружии над дверью забраны красивой решеткой.

Оглядевшись по сторонам, она встала в нише портала. Она часто заскакивала сюда, но никогда не задерживалась. А вдруг кто-нибудь спросит, почему она тут стоит? Ей ужасно хотелось заглянуть внутрь, но дверные окошки были слишком высоки для нее, а ждать, пока кто-то откроет дверь, она боялась. Никто не вошел и не вышел из волшебной двери. Жильцы были уже давно дома, сидели у стола, укладывали детей или слушали радио.

Ей самой пора домой, завтра рано вставать. Она поспешила дальше, к дому, где жила. Там тоже был красивый портал и богато украшенный вестибюль, мимо которого она проскочила не глядя, прошла к маленькой дверце сбоку, открыла ее своим ключом и побежала вверх по темной лестнице.

Понедельник, 24 октября

У Давида не было сольфеджио: заболел учитель. Он решил сбегать в магазин, пока открыто, а потом вернуться в школу и повторить все задания по фортепиано. Рядом, на улице Уденгатан, был магазин самообслуживания, принадлежащий обществу потребителей, там можно было сразу купить все необходимое. Давид пожалел, что он без велосипеда, но что делать? Ладно, все равно, есть время, и там дешевле.

Он уже прошел мимо второго этажа, когда сзади зашумела толпа – реальная школа выходила на перемену. Неожиданно его окликнули.

– Здравствуй, Давид!

Он обернулся:

– Потеряшка!

– Меня зовут Айна.

– Здравствуй, Айна.

– А ты уже уходишь?

– Я в магазин. У вас переменка? Хочешь со мной?

– Если недалеко, – она взяла пальто, – у меня только 20 минут. А куда мы идем?

– В «Консум», на Уденгатан. Тут три минуты идти.

– В «Консум»? Разве там можно покупать?

– Что значит – можно? А где же еще? Где ты покупаешь продукты?

– На Эстермальмсторг. В торговых залах рынка.

– А хлеб, молоко?

– Хлеб в пекарне, а молоко молочница привозит. А в «Консум» не велено ходить.

– Понятно, – он оглядел ее сверху вниз: круглая шляпка, похожая на колокольчик, опоясанная ленточкой и вязаный шарфик под цвет ленточки, элегантное пальтишко, начищенные сапожки. Ничего не понятно. Почему она учится в вечерней школе?

– Пойдем, мне интересно. Я никогда в таком не была.

Они прошли по улице, возле заправки свернули направо, и уже стала видна на углу вывеска магазина. В магазине он смотрел, как Айна удивленно оглядывается вокруг, она опять была похожа на растерявшегося ребенка. А ей всё было непривычно. Продавцов нет совсем, все товары в упаковках лежат на длинных полках в несколько рядов. Помещение такое большое, что покупатели ходят со специальными тележками, складывая туда макароны, крупу, масло, сыр, овощи и другие продукты.

– Здесь даже приятно. И не воняет, как бабушка говорит.

Но когда он взял пакетик тонко нарезанной вареной индюшатины, Айна остановила его.

– Это же не свежее. Ты уверен, что это можно есть?

– Почему не свежее?

– Свежее, когда тебе продавец нарезает. А это в упаковке сколько лежит?

– А ты знаешь, сколько лежит кусок, от которого тебе отрезают? Хочешь попробовать?

– Нет, – она испуганно отдернула руку.

– Слушай, если твоя бабушка такая привередливая, почему она отпускает тебя в вечернюю школу?

– Это не моя бабушка. А в школу я хожу потому, что это мое право. Вообще, мне пора возвращаться, а то не успею на занятия.

– Подожди, тут быстро.

Они уже подошли к кассе. Кассирша сложила все покупки в большой бумажный пакет. Давид отложил пару тянучек.

– Держи, – он протянул Айне одну конфету, вторую – стал разворачивать сам.

– Спасибо. А тут все дешевле, правда.

– Потому что не надо продавцам зарплату платить. А на рынке каждому заработать надо. Папа говорил, что можно решать экономические проблемы двумя способами: или иметь много денег, или тратить мало.

Они вернулись в школу как раз к концу перемены, и Айна заторопилась. Давид стоял и смотрел вслед, пока она не вошла в класс.

Он надеялся встретить Айну после занятий, поскольку все равно был без велосипеда, но опоздал. С велосипедом вышло так: на прошлой неделе он съезжал вниз на набережную по узкому переулку в Гамла стане, когда из подворотни неожиданно вышел угольщик с тележкой. Объехать было невозможно, пришлось резко тормознуть. Давид вылетел из седла и удачно приземлился. Но переднее колесо все равно врезалось в тележку с углем, и теперь предстояло раздобыть новое.

Шел дождь, и Давид подумал, что на трамвае сейчас даже приятней, чем на велосипеде. Сквозь мокрые окна не было видно осенней листвы, и улицы казались совсем серыми. По сравнению со Стокгольмом родной город вспоминался Давиду легким и веселым. Площади были шире, дворцы роскошней, фонтаны красивее, дома светлее: белые, желтые или светло-зеленые.

Возможно, это просто детские воспоминания, когда до определенного момента вся жизнь казалась праздником. Но город же не виноват в том, что произошло, город – это дома, парки, памятники. И люди. Люди, да. В большинстве своем они оказались не такими, как он думал, но тоже разные.

В Стокгольме было много домов из темного кирпича, и потому он выглядел более темным и тяжелым, как бы сердитым. Еще только октябрь, и город пока не утратил осеннего обаяния. Но потом будет ноябрь, тяжелый и скучный, самый скучный месяц в Швеции. В декабре дни, конечно, короче, и темнеет еще раньше, но, когда выпадает снег, становится светлее и как-то радостней. Начнутся адвенты, праздники, суета вокруг Рождества, и люди на улице будут улыбаться друг другу. Он не очень понимал смысл адвентов, но любил предпраздничную суету, хотя сам Рождества не праздновал. В Швеции все праздники, кроме Нового года, были христианские. Даже Мидсоммар – праздник середины лета – оказался связан с днем рождения Иоанна Крестителя.

Скоро на площадях поставят ёлки, а витрины украсятся рождественскими гномиками. Он был однажды в Стокгольме в декабре, в тот самый год, когда в столице Швеции буйствовали «субботние саботажники», взрывавшие динамитом подъезды в центре города. Как раз незадолго до поездки был взрыв на Центральном вокзале. Страх щекотал нервы, но ничего такого в тот день не случилось. Они шли от вокзала в Гамла стан: сначала по набережной, потом через мост, на маленький остров, где стояло здания Риксдага, потом опять через мост. Он запомнил дом с колоннами возле моста и высокую стену замка напротив. Они пошли по длинной, узкой улице, которая казалась светлее других, потому что в первых этажах всех домов находились лавочки и кафе, все окна светились, в огромных витринах висели рождественские звезды, стояли гномы и гномики с подарками, специальные лодочки, заполненные мхом, для четырех свечей адвента.

В некоторых окнах стояли кукольные дома, на трех, иногда четырех этажах кипела жизнь: игрушечные человечки готовились к Рождеству, как настоящие. Внизу, в кухне пекли булочки, на втором этаже принимали гостей, стояла елка, на третьем играли дети. А еще повсюду продавались семисвечники, меноры. Тогда это очень удивило всех ребят. Микаель объяснил, что менору сделал Моисей по инструкции господа, и все религии, основанные на Библии, используют семисвечник.

«Субботних саботажников» поймали в ночь под Новый год возле городской библиотеки. Это оказались мальчишки-подростки, их ровесники. Давид и его товарищи долго обсуждали потом действия подрывателей и решили, что шведским мальчишкам не хватает острых ощущений.

Среда, 26 октября

В следующий раз она увидела Давида через день, в среду, на остановке трамвая. Что-то случилось на линии, трамваи где-то застряли. Айна дошла бы пешком, но она была с сестрами Сван. Как-то неудобно прервать разговор и оставить их ждать на остановке. Ей всегда было неудобно перед сестрами. Как будто она что-то им обещала и не сделала.

Все уже утомились ждать, когда появился Давид и встал в сторонке, отвернувшись от ветра, поглядывая, как бы случайно, на девушек.

– Смотри, тот парень, с которым ты в понедельник на переменке уходила, – сказала Эмма, ткнув сигаретой в сторону Давида. – Он кто?

– Просто знакомый. Вместе как-то ехали из школы, – Айна смутилась. – Мы в магазин ходили.

– Он с музыкального, – сказала Карин. – Я видела его как-то на воскресном концерте.

– А я? – удивилась Эмма. – Почему я не видела?

– Тебя тогда не было, – ответила Карин, – вы с мамой ездили в деревню.

– На чем он играет?

– На такой дудке, похоже, большая блокфлейта, а может, и кларнет, я в них не разбираюсь. Но красиво.

– А он откуда? – Эмма опять повернулась к Айне.

– Что? – не поняла она.

– Ну, он же не швед. Это ж очевидно.

Айна удивленно посмотрела на Эмму, потом на Давида. Да, не похож на шведа, правда. Черноволосый, курчавый, хоть и коротко стрижен. Но если бы Эмма не сказала, она бы не обратила внимания.

– Айна тоже не шведка, – сказала Карин. – Не всем же везёт родиться в Швеции.

– Ну и что? – разговор становился Айне непонятен и неприятен.

К счастью, подошел, наконец, трамвай. Это была шестерка, которая шла на Сёдермальм, туда, где жили сестры. Девушки бросили сигареты и поспешили к дверям, народу на остановке собралось много. Давид тоже собрался сесть в трамвай, но, увидев, что Айна осталась, остановился.

– Привет, Айна! Что с подружками не уехала?

– Привет, Давид, – Айна опустила глаза. – Это не мой трамвай.

– Как не твой? Там все мимо идут.

– Нет, – она отвернулась, – я не там живу, просто… Извини.

– Опять извини? – он засмеялся, как в первый раз, и ей тоже стало смешно.

– Извини, – сказала она, отсмеявшись. – Мне… стыдно.

– Не хотела, чтобы я знал, где ты живешь? Чтобы тебя видели вместе с оборванцем?

– Нет… Стыдно, что соврала.

– Папа говорил: человек, который стыдится, много зла не сделает.

Снова подошел шестой номер и сразу за ним седьмой.

– Мой следующий, – сказала Айна. – А ты поезжай, а то замерзнешь. Провожать меня не надо, я потом объясню. Это же твой номер?

– Мой, я на Сёдере живу.

– До свиданья, Давид! – Айна помахала рукой и пошла на свой трамвай.

Он на Сёдере живет. Прямо как песенка.

Для Айны Сёдермальм был местом пугающим. Этот скалистый высокий остров, похоже, населен агрессивными молодыми людьми, не имеющими работы и готовыми в любой момент поднять бунт против порядка.

В прошлом году сестры Сван пригласили ее на пасхальный ужин к себе домой. Когда трамвай выехал наверх, открылся потрясающий вид на город. Был виден порт с кранами и кораблями, потом Гамла стан, острова Шепсхольмен и Кастельхольмен, еще дальше Юргорден. Карин встретила Айну на остановке и повела по каким-то боковым улочкам. Сёстры жили с родителями в маленькой двухкомнатной квартире на пятом этаже без лифта. Ванной у них не было, только маленький ватерклозет. Раковина была в кухне. Айна, с одной стороны, растрогалась, что ее пригласили, а с другой очень стеснялась. До этого её лично никогда не приглашали в гости, если она и попадала куда-то, то только как сопровождающая. К тому же тогда еще не отменили талоны на муку, масло и мясо. Ужин был простой, как в деревне: селедка, вареные яйца и картошка, запечённая с луком и рыбой, блюдо называлось «искушение Янсона». Айна принесла в подарок пять крашеных яиц, их тоже поставили на стол, – каждому по яйцу.

Стол и вся квартира были украшены деревянными курочками и петушками: к каждой Пасхе отец сестёр вырезал и раскрашивал новую пару. Это напомнило Айне детство. Только дедовы петушки были еще и свистульками. После ужина они с Карин и Эммой пошли гулять. Было уже темно, улицы там освещались плохо. Они прошли мимо огромного мрачного здания пивной фабрики, она почувствовала это по запаху, до того, как ей объяснили. Их обогнала ватага мальчишек, которые мчались на площадь. Оттуда неслись крики и грохот. Айна испугалась, но сестры, наоборот, рванулись вперед, увлекая ее за собой.

Они остановились возле кинотеатра, потому что дальше было не пройти. Сотни людей, в основном подростков, заполнили улицу. Их теснили полицейские, пешие и верховые. Мальчишки кидали камни и бутылки, полицейские отвечали кнутами и дубинками, один даже взмахнул саблей. Казалось, они бьют всех, кто попадается на пути. Около аптеки полицейская лошадь чуть не сбила женщину. Пахло горелой резиной, подожгли полицейскую машину.

Айна не знала, что эта площадь и центральная улица острова – Ётгатан, – являлись местом сбора местной молодежи. В Пасху все кафе и кинотеатры были закрыты, и подросткам некуда было податься, только сидеть в тесных комнатах с родителями и младшими братьями-сестрами. Как потом объяснили сестры Сван, здесь часто проходили столкновения с полицией, но все заканчивалось миром. Для Карин и Эммы происходящее было развлечением. Они знали многих из толпы и кричали им что-то приветственное. Но для Айны это было ужасом. Крики, стоны, свист хлыста и грохот камней обрушились на неё страшным воспоминанием детства, о котором она забыла и не хотела вспоминать. Она стояла, прижавшись к стене дома, отрицательно мотая головой на все предложения сестер, не вникая в их смысл. Наконец, они взяли ее под руки и почти потащили в сторону. В себя она пришла только на остановке трамвая.

Айна долго тряслась в трамвае, вышла не на той остановке и стояла в темноте, ожидая, пока утихнет шум в ушах. Потом она шла пешком, и когда вышла на Страндвеген, та показалась ей такой родной, тихой и домашней, что Айна заплакала и плакала до самого дома.

Она не сердилась на сестер Сван за их радостное возбуждение во время беспорядков. Но Айна не могла позвать их к себе в гости, чего они, очевидно, ждали, и их как бы дружба на этом закончились, осталось только ощущение неловкости. И боязнь Сёдермальма.

Понедельник, 31 октября

А-й-н-а.

Что-то с ней не так, хотя по одежде и манерам она явно «из хорошей семьи», из того прошлого сказочного мира, который остался для него только в снах. Но девочки из хороших семей учатся здесь на музыкальном или театральном отделении. А днем они ходят в престижные школы. Почему она учится в вечерней реальной школе, которая в лучшем случае дает только подготовку к гимназии?

Давиду было так жалко эту девочку, как сестренку, которой он никогда не имел. Он все время думал о ней и не мог понять. Почему она пошла с ним в магазин, но не хочет, чтобы он знал, где она живет? Боится, как она сказала, что ее увидят с мужчиной? Но если дома ее держат в строгости, почему разрешают ездить вечером одной?

Они виделись мельком в среду. На остановке трамвая с ней стояли тогда две девушки постарше, они курили, и Айна выглядела рядом совсем ребенком. Почти неделя прошла. Интересно, что она делает по воскресеньям? Ходит в кино? Или на танцы? Или просто гуляет с подружками? С родителями?

Сегодня он надеялся ее увидеть. Но сначала чуть не опоздал на занятия, потом их переменки не совпали. После занятий он сразу спустился к выходу и встал в тамбуре. Народ шел из коридора слева и сверху по лестнице, сливаясь внизу в плотную толпу. Он чуть не пропустил ее и не сразу узнал. Вместо «колокольчика» на ней была белая кроличья шапочка. Холодно, конечно, – в тот понедельник было плюс десять, а сегодня уже минус один.

Айна не видела его, она разговаривала с какой-то девушкой. Давид вышел вслед за ними, постоял, пока они прощались, на краю тротуара. Наконец, собеседница повернула налево, а Потеряшка пошла к своему трамваю. Он рванулся, пошел рядом, сказал на ходу:

– Привет, Айна!

– Привет, Давид!

– Скажи, а тебя одну в кино пускают?

– Пускают? Кто? – Айна даже остановилась и опять засмеялась своим детским смехом, от которого Давиду стало тепло, и он тоже засмеялся, и они опять смеялись вместе. Пока хватало духу, спросил:

– Если ты свободна в воскресенье, может, сходишь со мной в кино? На премьеру?

– На премьеру? – Айна смотрела удивленно. – Какую?

– Какая будет. Хочешь?

Давид даже не понял, как это у него вырвалось. Он сам никогда не бывал на премьере. В Стокгольме были так называемые «премьерные кинотеатры», где показывали новые художественные фильмы, шведские и американские, редко из других стран. Чтоб достать туда билеты надо было заранее долго стоять в очереди, и стоили они много дороже. Но, конечно, приглашать, так уж на премьеру. До воскресенья еще есть время. Главное, чтобы Айна согласилась.

– Конечно, хочу. А как ты достанешь билеты?

– Достану. В среду скажу, куда. Только ты не уходи сразу, а то я могу задержаться.

– Я подожду, – пообещала Айна.

Они уже дошли до остановки.

– Не провожать? – на всякий случай спросил Давид.

– Нет, спасибо. До среды.

– До среды, Айна!

Давид вышел из трамвая и дошел до квартала Дротнинген (королева), свернул на улицу, которая почти вся состояла из лестниц, и пошел вверх. Поднявшись, он обернулся и посмотрел назад: по этой лестнице надо идти вниз: не потому, что легче, а потому, что в светлое время отсюда открывался замечательный вид на залив и город за ним. Сейчас только огни на мосту светились в темноте, а за ними мерцали окна дворцов на Страндвеген, в одном из них жила Айна.

Когда Давид только перебрался в Стокгольм и стал помогать Борису, он никак не мог понять, зачем нужны названия кварталов. Не просто названия, – дома имели нумерацию и по улице, и по кварталу. Первое его задание было отвезти какие-то учебные пособия в Лицей для девочек. Адрес ему дали Артиллерист 1, а дом, оказалось, стоял на улице Банергатан 38, «Артиллеристом» назывался квартал. Позже он нашел объяснение в одной книге: кварталы пришли из римских времен. У военного лагеря было четверо ворот, между ними проходили две пересекающиеся дороги, деля лагерь на четыре части. Потом кварталами стали называть постройки, ограниченные четырьмя улицами. В XVII веке в Стокгольме уже планировалась сеть перекрестных прямых улиц, и участки между ними получили названия, а дома – номера.

Давид повернул направо к своему кварталу. Здесь все было как сорок лет назад, во времена писателя Августа Стриндберга, и, наверное, еще раньше: старые дома, газовые фонари и мощеные улицы. Район бедноты, рабочих и ремесленников. Еще здесь, говорят, живут художники и писатели. Давид не мог понять, почему эти кварталы носят такие названия. Ладно, в Дротнинген дома в основном каменные. А квартал, где живет он сам, состоящий из крохотных, в большинстве своем деревянных домов, назывался Кунг (король). Какой король заглянет в эти тесные, вонючие, заваленные всяким хламом дворы, где между нужником и забором тянутся веревки для сушки белья, стоят корыта для стирки и бочки для дождевой воды, в домах нет водопровода, одна колонка на всю улицу. А внутри? Низкие потолки, крохотные комнатушки, в которых темно и сыро, в квартирах из двух-трех комнат семьи с пятью детьми…

Давид снимал угол у отставного штурмана в дворовой пристройке. Вся квартира состояла из маленькой комнаты и кухни побольше. В кухне за занавеской стоял топчан, на котором спал Давид. Старик целыми днями сидел возле дровяной плиты и мастерил клетки на продажу. По вечерам он часто уходил в пивную. Каждый день, идя с работы, Давид надеялся, что хозяин уже ушел. Тогда он мог спокойно посидеть за столом, позаниматься, почитать, поиграть на кларнете. В те вечера, когда они оба были дома, старик любил поговорить. Ему было скучно, и стоило Давиду прийти домой или выйти утром из-за своей занавески, как штурман начинал рассказывать всякие истории, иногда интересные, но часто по второму и третьему разу. Давид давно искал, куда бы съехать, но найти недорогую квартиру было не просто.

Старый моряк вырос на Сёдере и знал тут каждую улицу. Но не всем его россказням можно было верить. Например, он утверждал, что в возрасте Давида пил пиво со Стриндбергом на «Мусебакентеррасе» возле Южного театра. Кстати, оказалось, что холм Мусебакен получил свое название не от библейского Моисея, как сначала думал Давид, а от Моисея-мельника, чья мельница стояла на холме.

Еще старик рассказывал, что в молодости стригся в парикмахерской у девчонки, которая стала известной актрисой Гретой Гарбо. Давид видел Гарбо в американских фильмах и готов был поверить, что она жила здесь на Сёдере, но остальное штурман вполне мог приврать. Были истории и явно правдивые, например про то, как тушили пожар в конюшнях тридцать лет назад, или про взрыв на улице Коксгатан, не так уж давно, в 1944 году, и совсем рядом с домом. Давид даже готов был поверить, что старый штурман знал одного из погибших там пожарных.

Среда, 2 ноября

В среду Айна нашла его сама. Их отпустили пораньше и, подождав немного, она поднялась наверх, чтоб узнать про кино. Айна часто ходила в кино, одна или с Ингой, но не на премьеры. Не потому, что премьеры дороже, а потому что у нее не было времени стоять в очереди, добывая билеты.

Давид разговаривал в коридоре со своим преподавателем. Айна остановилась в нерешительности, но Давид уже увидел ее и помахал рукой. Она вошла в класс следом за ними.

– Это Айна, – сказал Давид. – Можно она послушает?

– Добрый вечер, – учитель повернулся к Айне. – Фрёкен может сесть здесь.

Айна села на стул у стены. Давид сел к роялю, а учитель встал у окна. Давид заиграл какую-то незнакомую мелодию, но его остановили.

– Спокойней. Это детский альбом. Всего лишь кукла.

Давид заиграл снова. Пьеса была печальная, но совсем короткая, он сыграл ее два раза, потом еще одну, тоже короткую и еще более печальную.

– Вот так и сыграешь. – Учитель был доволен.

– Но я могу что-то более серьезное, это же совсем для начинающих.

– Не надо ничего серьезного! Слушатель там случайный, не стоит его утомлять. До свидания, Давид! До свидания, фрёкен!

– Скучно? – спросил Давид. – Детская музыка.

– Печально, – Айна очень стеснялась, – печально, но легко.

– Это Чайковский, русский классик. Легко, потому что это детская печаль, из «Детского альбома». Я это в детстве играл, некоторые пьесы еще до школы. Болезнь куклы и ее похороны.

– Похороны куклы?

– Да. Ты же не выкидывала любимых кукол, когда они ломались.

– У меня не было кукол, которые ломались.

– Совсем не ломались? Никогда? Значит, все твои игрушки целы?

– Все мои игрушки пропали. Осталось две свистульки и еще теперь… матрешка.

– Матрешка?

– Это русская игрушка. Такая бабка деревянная круглая, красками разрисованная. Она открывается, и там внутри другая сидит поменьше. Ее вынимаешь, она тоже открывается, и так штуки три, может быть и больше.

– Здорово. Деревянную трудно сломать. А если кукла с фарфоровой головой, она может разбиться.

– Знаю. Я сама чуть не разбила такую куклу… Чужую, – сказала Айна и тотчас перевела разговор. – А я слышала, ты на дудочке играешь, а ты на рояле.

– На дудочке? Можно и так сказать. На рояле все музыканты должны играть, независимо от специальности.

– От специальности? Музыкант – это не одна специальность?

– Нет, конечно. В оркестре бывает 30–40 разных инструментов. Одних, как ты сказала, дудочек штук пять-шесть. Ты когда-нибудь слышала симфонический оркестр?

– Симфонический? Это большой, со скрипками и роялем? В кино слышала много раз. А вживую только духовые, которые на улице играют – Королевский гвардии, Красного креста, Трамвайного парка.

Айна стеснялась спросить про билеты в кино: а вдруг не достал?

– Хорошо, что ты сама сюда поднялась. – сказал Давид. – А то мне не уйти было.

– Ты же сказал, что встретимся после уроков. Как я могла уйти?

– Ну, мало ли… Может, ты передумала идти со мной в кино…

– Почему? – удивилась Айна.

– Ну, ты же не хотела, чтобы тебя видели со мной вечером… возле дома.

– Мы же не будем встречаться вечером возле дома, а пойдем в кино. Или не пойдем?

– Пойдем, конечно. Я достал два билета на пять часов в воскресенье. Тебе уже пора?

– Да, уже поздно. Спасибо за музыку.

Они шли к остановке. Было сыро, туман окутывал улицу, фонари казались расплывчатыми пятнами. Айна подумала, что опять будет в Стокгольме мягкая, почти бесснежная зима, как в прошлом году. Таких суровых зим, какие были в ее детстве, она больше не видела. Правда, три года назад, когда она только попала в столицу, снегу здесь было много. Но температура все равно не опускалась ниже минус 10. А в прошлом году снег был вязким, липким. Он не был глубоким, но автобусы все равно застревали. Пассажиры-мужчины выходили и подталкивали автобус, буксующий в мокром снегу.

– Где мы встретимся? – спросил Давид.

– А в какой кинотеатр? – Айна подняла голову, но в тумане не видно было его лица.

– «Рёда кварн», знаешь?

Конечно, Айна знала. «Рёда кварн» – «Красная мельница» – был известный премьерный кинотеатр в центре города. На улице с дорогими магазинами и ресторанами. Еще там был «средневековый замок», так называли большой пассаж совсем рядом с кинотеатром. Он очень нравился Айне тем, что был не из кирпича, как обычно, а из камней разных оттенков и украшен узкими ненастоящими башенками с птицами наверху. Над главным входом сидели две обезьяны, держа на головах колонны второго этажа. Между колонн, по обе стороны от окна, стояли статуи – с одной стороны женщина с зеркалом, с другой – дикарь с дубиной. Пассаж поэтому называли еще «Вильдман» – дикарь. Дубовая входная дверь была украшена рельефами, изображавшими разных ремесленников. Айна любила рассматривать детали. Любовь к деталям, то немногое, чему научил ее когда-то дед. Тяжелую дверь с рельефами ей довелось открыть лишь однажды, когда она сопровождала бабушку. Пол в фойе был выложен белым и черным мрамором, как шахматная доска, дальше шла белая мраморная лестница, но по ней Айна не поднималась, и вообще внутрь не входила: только открыла дверь для бабушки и посмотрела, что ее встретил швейцар. Зато Айна несколько раз была в магазине деликатесов в том же здании, но с отдельным входом с улицы.

пропел вдруг Давид. Это же «Мелодия Стокгольма», Эверта Тобе, которую так часто поют по радио!

подхватила Айна, и они допели вместе:

Опять они смеялись вместе, и от этого было хорошо и тепло, несмотря на туман и сырость. Потом Давид чуть не налетел на прохожего, вынырнувшего внезапно из тумана, и опять им было смешно.

Они уже стояли на остановке. Подошел ее трамвай, и они сели.

– Не провожать? – спросил Давид.

– До Норрмальмторг, – Айна подняла голову, посмотрела ему в глаза. – Давай там и встретимся, у входа в отель. Если дождь, там можно укрыться.

– В полпятого.

– В воскресенье в полпятого. До свидания, Давид.

Он спрыгнул на площади в последний момент.

Воскресенье, 6 ноября

Они встретились, как договорились, и пошли к кинотеатру. Народу было много, они с трудом пробились сквозь толпу, Давид взял Айну за руку, и она не отдернула руки. Пока не открыли лестницу на балкон и двери в партер, в фойе было очень тесно и жарко. Айна сняла пальто и осталась в шерстяном платье на кокетке. Она принарядилась ради премьеры, да и вся публика была нарядно одета, только Давид был одет, как всегда. Зато ботинки он начистил так, что в них отражался свет боковых ламп.

– Мои старые ботинки здесь неуместны? – спросил Давид, увидев, что Айна смотрит ему на ноги.

– Сияют, как зеркала, – она засмеялась. – Весь день чистил?

– Заметила.

– У маленького роста свои достоинства.

Кинотеатр «Рёда Кварн» был знаменит, но и Айна, и Давид оказались в нем впервые. Это был настоящий премьерный кинотеатр, в нем выступали артисты и режиссёры. Огромный партер с красными бархатными сиденьями, очень удобными. По бокам каменные колонны с завитками наверху. Большие хрустальные люстры под расписным потолком. Не сравнить с обычным посещением кино, все так торжественно, как в великий праздник.

– Наверное, сам король с королевой здесь бывают, – сказала Айна.

– Думаешь? Тогда хорошо, что сегодня их нет.

– Почему?

– Потому что мы пришли смотреть кино, а не на короля с королевой!

Они сели на свои места. Вот открылся занавес, прошел журнал, началось кино.

Фильм был английский, со шведскими титрами, назывался «Третий человек».

Под веселую музыку главный герой приезжает в разрушенный город. Он американец, нищий сочинитель дешевых романов, его зовут Холли Мартенс. Старый друг обещал ему какую-то работу. Вторая мировая война только недавно закончилась, город Вена разрушен и поделен на части между английской, американской, французской и советской армиями.

Давид напрягся и невольно сжал Айне руку так, что она ойкнула. Он смутился и отпустил ее.

Музыка обещает, что все будет хорошо. Мартенс приходит к роскошному дому, где живет его друг, и узнает, что того сбила машина. Под ту же веселую музыку он идет на кладбище и успевает на похороны.

После похорон он сидит в баре с английским полковником. Полковник говорит, что Гарри Лайм, друг приехавшего, был бандитом. Он советует Мартенсу поскорей уехать домой и даже дает деньги на билет. Но Мартенс остается и начинает расследование. Он не может поверить, что его друг – преступник.

Айна увлеклась фильмом и не смотрела на Давида. В какой-то момент он вскрикнул, она повернулась. Давид кусал кулак, уставившись на экран.

Но пока нет ничего страшного, кроме города. Поздняя осень, темные холодные улицы, как и здесь сейчас. Но они не просто темные, – улицы разрушены войной. Руины, увенчанные статуями; углы стен, осыпающийся кирпич, нищие, роющиеся в помойках. А герои фильма живут в роскошных квартирах, уцелевших среди хаоса. Было странно, почему-то все пытаются отправить Мартенса домой из этого страшного города.

В самый напряженный момент, когда Мартенс и Гарри, который оказался жив, поднимались на колесе обозрения, и бывший друг был готов выкинуть писателя из кабины, Давид вздохнул так громко, что сзади шикнули.

Когда они вышли в фойе, Давид отвернулся, чтобы Айна не видела его лица.

– Извини, – Давид шмыгал носом.

Они остановились посреди тротуара. Толпа, выходившая из кинотеатра, обтекала их.

– За что? Спасибо тебе. Я очень рада, что пошла.

– Я не думал, что это будет так… больно.

– Больно?

– Понимаешь… Эта… Вена. Это мой город. Я там родился и жил до…

– До войны?

– Можно и так сказать, но для нас всё началось раньше. С аншлюсом.

– Аншлюс? Что это значит?

– «Присоединение». Когда Гитлер присоединил Австрию к нацистской Германии.

– Захватил?

– Нет. Австрия как бы добровольно присоединилась. До первой мировой была империя Австро-Венгрия. Она распалась, и Австрия стала самостоятельной. А когда Гитлер пришел к власти, он решил, что все немецкоязычные страны должны подчиняться ему.

Давид опять шмыгнул носом. Айна достала из сумочки кружевной платочек и протянула ему. Он не сразу понял, что это.

– Спасибо… Когда Гитлер в марте 38-го года приехал в Вену, был праздник. Народ на улицах кричал «Хайль Гитлер», и все поднимали руку в нацистском приветствии. В Австрии было полно своих нацистов, но я еще не понимал тогда. Я сначала удивлялся, что мои родители не радуются вместе со всеми.

Давид так разволновался, что ему стало тяжело дышать.

– Знаешь, ужасно смотреть на разрушенную Вену. Улицы, по которым ходил, гулял с родителями, с дедушкой. Парк, где играл с друзьями. Всё разрушено, кругом развалины. Когда я уезжал, город был еще цел… Вена была такой красивой. Мы ходили в театры. По воскресеньям ели пирожные в кафе. На этом чертовом колесе я катался с папой каждый год. Мама не каталась, у нее кружилась голова от высоты, она стояла внизу и махала нам. Каждый раз, когда мы смотрели вниз, чтобы помахать маме, я хватал папу за руку…

Вдруг оказалось, что они вышли уже на Страндвеген и Айна держит его под руку.

Давид остановился, посмотрел на Айну и судорожно вздохнул. Она выглядела испуганной. Это она из-за него, из-за его переживаний.

– Извини, я тебя напугал.

– Нет. Мне жаль, что ты так расстроился. Вена, наверное, была очень красива до войны?

– Да, похожа на твою Страндвеген.

– На мою? – Айна засмеялась. – Ты же сам, наверное, жил в таком доме, с мраморной лестницей и зеркалами в подъезде?

– Нет, у нас была квартира попроще, но я бывал в таких тоже. Маму приглашали петь в салонах, папа ей аккомпанировал. Я помню парадные лестницы с огромными зеркалами… – Он помолчал. – Ты сама живешь в такой квартире. У тебя, наверное, спальня как у Анны.

– У меня? Как у Анны в кино?

Айна вдруг засмеялась так неожиданно и весело, что Давиду сразу стало легче.

Он не заметил, как получилось, что они пошли не вдоль домов, не по бульвару, а по набережной, у воды. Вдоль берега стояли пассажирские пароходы и баржи, груженные дровами. Отсветы фонарей играли в заливе. Вот дома на той стороне закончились, показался мост, за ним в просвете мерцали воды следующего залива, над которым возвышался тёмный берег Сёдермальма.

– А я вон там живу. Между церковью Катарины и водонапорной башней, – Давид показал на самые высокие черные силуэты на горе.

– А я вон там, – Айна обернулась к улице и показала куда-то вперед. – До завтра?

– До завтра! – он смотрел, как она перешла улицу и быстро пошла в сторону Нарвавеген.

Понедельник, 7 ноября

В понедельник Айна встретила Давида, когда он только спустился со своего этажа. В коридоре и на лестнице стоял гул, все торопились домой.

– Давай подождем.

Они отошли окну.

– Все в порядке? – спросил Давид.

Айна посмотрела на него с удивлением. Это же он вчера расстроился почти до слез, не она. Вид сегодня у него был усталый, наверное, плохо спал.

– А что у меня может случиться? Ты сам-то в порядке?

– Да, конечно. Просто… вдруг тебя дома отругали.

– Дома отругали? За что?

– Ну, что ты в кино пошла с каким-то парнем.

Айна еще больше удивилась, потом засмеялась.

– Ты решил, что если я живу на Страндвеген, то…

– То у тебя комната, как у Анны в кино, и строгие родители.

Айна смеялась так звонко, что на них оборачивались. Давид тоже засмеялся, уж очень ее смех был заразительным.

– Да, – сказала она. – Да, я живу в большой квартире в дорогом районе. Пять комнат: три спальни, салон и столовая плюс кухня и комнатка для меня. Все это я должна убирать каждый день. Я домработница в семье адвоката.

– Домработница? – Теперь удивился Давид. – А я думал…

– Ты думал, что на Страндвеген живут только богатые? Но кто-то же должен их обслуживать.

– Так вот почему ты учишься в вечерней школе.

– Да. Мне нет 18 лет, и я имею право учиться, что и делаю три вечера в неделю. И каждую третью неделю у меня выходной.

– Раз в три недели? А все остальное время на работе?

– Нет, не все, до пяти вечера. А в пятницу только до двух. Иногда больше, если мадам надо, но тогда меньше на следующий день. Девушки старше работают и по 12 часов. А я успеваю вечерами позаниматься. Иногда в кино сходить. На танцы.

На самом деле на танцах она бывала редко, только когда Инге не с кем было пойти, и она звала Айну. Первый раз они были в парке, в Скансене, Айна чувствовала себя неловко. Когда они шли домой, трамваи уже не ходили. Айну удивило, что очень много девушек приехало из дальних районов, и обратно они все шли пешком, некоторым надо было идти по ночному городу целый час.

– Ты часто ходишь на танцы? – спросил Давид.

– Нет, только когда подружка зовет. А ты?

– Тоже, когда зовут. Но я не танцую, а играю для танцующих. Это весело, и приработок хороший.

Они спустились вниз, прошли по коридору, вышли на улицу.

– Так ты живешь на работе, – сказал Давид.

– Ну, не совсем. У меня своя комнатка рядом с кухней, и свой вход.

– А что ты делаешь целыми днями? Убираешь и варишь?

– С утра делаю завтрак для хозяина. Потом помогаю мадам. Потом надо умыть, одеть и накормить маленького. Застелить все кровати. Протереть пыль во всех комнатах. Погулять с маленьким, если мадам занята. Потом приходит кухарка, надо сходить с ней на рынок. Потом помочь ей с обедом и ужином. Убрать посуду, вымыть полы. Плюс стирка, глажка, но это не каждый день. Салон и спальню хозяев убираю раз в неделю. Гостевую только перед приездом гостей и пока они живут в доме. Ну и все, что необходимо, – подать – убрать, поиграть с маленьким, уложить, если хозяева вечером уходят.

– Тебе нравится?

– Конечно. Хозяева добрые. У меня есть жилье и еда, я могу учиться. С августа я даже стала откладывать немного. У других девушек условия хуже.

Шел мелкий противный дождь.

– У тебя есть зонт? – Айна раскрыла свой зонтик и посмотрела вверх на Давида.

– Нет, я же обычно на велосипеде езжу, неудобно держать. А в трамвае можно забыть.

– Тогда держи ты, сможешь закрыть нас двоих, – она протянула Давиду зонтик, который он поднял над Айной. – Нет, так, чтоб и тебя не мочило!

– Тогда до тебя очень далеко будет, – засмеялся Давид.

Айна взяла его под руку, и они направились к остановке. Впереди прозвучала и смолкла сирена скорой помощи. Почему-то навстречу шло много людей. Айна с Давидом не дошли еще до конца здания школы, когда встретили сестер Сван, торопливо идущих с Биргер-Ярлсгатан. В тусклом свете фонарей под дождем Айна не сразу их разглядела и не сразу отпустила руку, державшую Давида, но похоже, сестрам было не до нее.

– Что случилось? – спросила она.

– Несчастный случай, – сказала Эмма. – Старуха под трамвай попала. Теперь надолго все встанет.

– Бесполезно ждать, – подхватила Карин, – пойдем на «пятерку». Она до Норрмальмсторг идет, а там уже можно пересесть.

– Как же так получилось? – спросил Давид. – Не видела трамвая?

– Не знаю, она, похоже, и не смотрела. – ответила Эмма. – Шла, говорят, под зонтиком и ничего вокруг не замечала.

Вместе они вышли на Карлавеген и пошли к остановке. Перед ними на горе вырастала, как древняя крепость, церковь Энгельб-ректс. Сначала склоны с трудом угадывались в промозглой тьме. Но вот они подошли ближе: идущие уступами лестницы поднимались вверх, с двух сторон охватывая террасы, огороженные серо-коричневыми каменными стенами. Фонари на столбах светили слабо, но даже в полумраке ощущалась торжественность. Сама церковь наверху казалась неправдоподобно огромной с бесконечно высокой башней, на которой светились большие круглые часы. Айна раньше думала, что церковь названа в честь ангела – энгель, – так звучит это по-шведски. Но оказалось, что она названа не в честь ангела или святого, а в честь национального героя: Энгельбрект Энгельбректсон. Он был вождем народного восстания в средние века.

Они дошли до остановки. С другой стороны улицы, напротив церкви, стояло здание бывшей женской тюрьмы. Тюрьму давно закрыли, в здании находился теперь государственный архив, но Айне всегда было интересно, как осужденные женщины там когда-то жили.

Среда, 9 ноября

В среду Давид хотел поймать Айну до начала занятий, но она пришла поздно, торопилась, пообещала подняться к нему после занятий. Он ждал и не ждал. Сегодня, как всегда в этот день, он не находил себе места. Он пытался погрузиться в музыку, но воспоминания не оставляли его. Чтобы не думать, Давид заиграл «Bei mir bist du schoen» и вдруг услышал веселый и звонкий голос, Айна напевала шведский вариант песенки:

– А я знаю эту песенку, и на шведском, и на английском, – сказала она.

– Все ее знают, – ответил Давид. – А знаешь, что значит первая фраза? Откуда она?

– Не знаю. Из какого-то американского фильма? Ее Элла Фицджеральд пела. И сестры Эндрюс тоже. У нас была пластинка.

– Песенка из Америки, да, но в фильмы потом попала. А «Бай мир бист ду шейн» на идиш это значит: для меня ты самая красивая.

– Идиш? Это что?

– Это еврейский язык. Убитый язык…

– Разве можно убить язык?

– Можно. Если убить всех, кто на нем говорит.

Давид встал и отошел к окну.

– Ты знаешь, какой сегодня день? – спросил он, не оборачиваясь.

– С утра была среда, – пошутила Айна. – 9 ноября заканчивается.

– Да, день закончился и началась Ночь разбитых витрин. Теперь это называют красиво «Хрустальная ночь». Ноябрьский погром.

Он опять замолчал и уставился в темноту.

– Что такое погром? – спросила Айна.

– Погром, – Давид повернулся, но не глядел на Айну, – погром означает разрушение и уничтожение. Это из русского, от слова «громить», то есть разрушать, ломать, убивать. Громить и убивать евреев. Для начала. Начинают всегда с евреев.

Он наконец поднял голову и посмотрел на Айну.

– Я еврей, ты не заметила?

– Нет, – искренне сказала Айна. – Я не умею различать людей… так.

Давид молча складывал ноты. Вдруг Айна спросила:

– Ты еврей, значит, ты был в лагере?

– Нет. Откуда ты знаешь про лагеря?

– Знаю.

– Мне всегда казалось, что здесь никто ничего не знает.

– Где здесь?

– В школе, в городе, вообще в Швеции. Никто не хочет знать.

– Расскажи.

– Про что?

– Про эту ночь. Про погром, про себя.

Айна смотрела на него серьезно и ожидающе.

Давид надел плащ, взял сумку.

– Пойдем. Это долго. И… трудно.

– Расскажи. Я хочу… я должна знать.

Они пошли вниз, и Давид молчал, подыскивая слова, и не мог начать.

Было на удивление тепло и сухо. Даже ветра не было.

– Какая погода хорошая, – сказала Айна. – Пошли пешком, и ты расскажешь…

– Тогда пошли здесь, – Давид повел Айну по безлюдной улочке, идущей вперед прямо от школы.

– После аншлюса, ну после того, как Австрия стала частью Германской империи, стали действовать германские антисемитские за коны.

– Какие законы, – переспросила Айна, – антисемитские? Это что?

– Ты совсем ничего не знаешь? – Давид даже остановился и ошарашенно посмотрел на Айну.

– Про это нет, – Айна смотрела внимательно, – я вообще мало чего знаю, но я люблю учиться и хочу знать больше.

– Антисемитизм – это ненависть к евреям. Нацисты приняли антисемитские законы, потому что хотели уничтожить еврейский народ.

– Это я знаю, они сгоняли евреев в лагеря, убивали и сжигали в печах, – ее передернуло, но Давид не заметил.

– Да. Но антисемитизм появился задолго до Гитлера. Наверное, он существовал всегда. А после аншлюса… нас лишили всех прав, еще весной меня и несколько других мальчиков выгнали из нашей школы, сказали, что мы не можем учиться вместе с арийцами. Меня перевели в специальную школу, далеко от дома, там и ученики, и учителя были евреями. Ходить туда одному было опасно, мы собирались группами по несколько человек.

Давид замолчал и какое-то время шел молча, смотря под ноги. Наконец, он поднял голову, посмотрел на Айну и продолжил:

– Однажды, когда мы шли из школы, нас остановил патруль: четыре здоровых парня в коричневой форме, перетянутой ремнями. Они схватили Пауля, он был самый высокий и выглядел старше, заставили его встать на колени и писать краской на стене у кондитерской Цукермана: «Евреи – свиньи». Все вокруг смеялись, а мы должны были на это смотреть, и любой из нас мог оказаться на его месте… Когда я пошел в парк, где всегда играл, меня избили так, что я три дня не мог выйти на улицу. Жить стало страшно и… унизительно. Знаешь, это чувство унижения до сих пор живо, когда явспоминаю тот год.

Папу уволили из оркестра, где он играл. Мама не могла покупать продукты в тех магазинах, где всегда, туда не пускали евреев. Повсюду появились таблички «евреям вход воспрещен». Все евреи должны были носить на одежде желтые нашивки. А потом наступил вечер 9 ноября.

Они шли, не глядя по сторонам и не замечая дороги. Давид опять молчал, не поднимая взгляда, только дышал тяжело и прерывисто.

– Отдышись, – сказала Айна, остановившись.

– Это с детства. Когда волнуюсь, начинаю задыхаться. Поэтому мама не хотела, чтобы я был духовиком.

– Духовиком? – переспросила Айна.

– Ну, играл на духовых инструментах. А папа говорил, наоборот, что духовые развивают легкие. – он помолчал.

– В ту ночь, – Давид заговорил снова, голос его звучал неровно, как и дыхание, – был страшный погром по всей Вене, и не только в Вене. Нацисты громили магазины, мастерские, аптеки – все, чем владели евреи, жгли синагоги. Они орали, пели и хохотали так, что мы слышали сквозь закрытые окна. Папа еще раньше говорил, что надо уезжать, что в какой-то момент ненависть и зависть перельются через край, что будут погромы. Он знал, как это бывает.

Давид замолчал снова, и Айна боялась спрашивать, так напряженно и взбудоражено он выглядел.

– Мы не могли уехать, – ответил он на незаданный вопрос. – бабушка лежала в больнице, и мы не могли ее оставить. Утром 10 ноября, – заговорил он вдруг очень быстро, словно хотел скорее проговорить самое страшное, – мама с дедушкой пошли в больницу, узнать, как бабушка, и можно ли ее забрать. Это была еврейская больница. Когда они пришли, там уже хозяйничали нацисты. Больных прямо из кроватей выволакивали на улицу. Дедушка пытался заступиться, его ударили, он упал, его били ногами… Бабушка не пережила потрясения. А маму с дедушкой арестовали, и я больше… – он тяжело вздохнул, – никогда маму не видел.

Они остановились в самом центре Стокгольма на треугольной площади Стуреплан, здесь сходились пять улиц. Синие трамваи пересекали площадь с трех сторон, останавливаясь у гигантского бетонного гриба, под которым пассажиры могли спрятаться от дождя и купить в киоске газеты разных стран. Красные автобусы и троллейбусы крутились вокруг площади, как в карусели.

Фонари светили ярко, и Давид, посмотрев наконец на Айну, увидел, что глаза ее полны слез.

Воскресенье, 13 ноября

В пятницу Айна удивилась сама себе. Она ждала Давида, чтоб вместе идти из школы. Но ведь знала же, что он занимается только два раза в неделю: по понедельникам и средам. Как жаль, что до понедельника так далеко!

В воскресенье они с кухаркой ходили в Торговые залы. Грузная кухарка шла медленно, как утка вперевалочку. Айна, скучая, смотрела по сторонам. Вот аптека «Аист», с золотым аистом над входом, куда Айна ходила за лекарствами для семьи.

На другой стороне, в длинном двухэтажном доме с мансардами, кондитерская, где Айна иногда пила кофе. А вот церковь Хедвиг Элеоноры. Эта Хедвиг, как и Оскар, была не святой, а просто королевой.

Они вышли на площадь, заставленную лотками. Кухарка сразу направилась к зданию Торговых залов, где были всякие лавки – мясные, рыбные, овощные. Айне же было интересно посмотреть, что продают на лотках крестьяне и ремесленники. Она поотстала, заглядевшись на разные поделки, резные фигурки, корзины с крышками, глиняные горшки.

Вдруг она увидела Давида, который ехал на грузовом трехколесном велосипеде, нагруженном пакетами. Она узнала его долговязую фигуру в плаще и обрадовалась. Обрадовалась, что увидела, что узнала, кем он работает: очевидно, посыльным – развозит товары на велосипеде. Он заворачивал с площади на Нюбругатан и смотрел на дорогу, а не по сторонам. Она уже собиралась его окликнуть, но тут ее саму окликнула кухарка, и, быстро перебежав улицу, Айна поспешила в отдел, где продавали свежую рыбу.

Понедельник, 14 ноября

В понедельник Айна увидела Давида сразу после уроков. Он сбегал сверху и тоже увидел ее.

– Привет, Давид!

– Привет, Айна! Как долго, оказывается, ждать понедельника!

– Да, я даже думала, что ты в пятницу придешь, но потом вспомнила, что у тебя нет занятий. Но я тебя видела в воскресенье.

– Меня? В воскресенье? И не поздоровалась? – Давид улыбался.

– Ты ехал на большом велосипеде. Ты работаешь посыльным?

– Подрабатываю. Это не основная работа. А где ты меня видела?

– На Эстермальмсторг. Мы на рынок ходили. Я хотела тебя окликнуть, но кухарка торопила. Я же на работе, – теперь улыбнулась Айна.

– Ты давно так работаешь?

– В феврале три года будет.

Они шли на остановку, и Айна машинально взяла Давида под руку, так удобней было разговаривать.

– Сколько ж тебе было лет?

– 13.

– Совсем девочка. Значит, сейчас тебе 16?

– В мае 17 исполнится.

– А где ты жила раньше? До того, как стала работать?

– Знаешь, до этого я целый год жила в раю. Это был настоящий рай, он так и назывался: Энгельс-берг.

– Это где же такая гора?

– Маленькая станция по дороге Стокгольм – Людвика. Сестра Чештин, у которой я жила, вышла на пенсию, и мы поселились в пансионате. В Энгельберг несколько пансионатов и много очень красивых вилл. Еще там есть озеро с островами, один большой, на нем нефтеперерабатывающая фабрика и рабочие живут, а в самом поселке есть церковь, лесопилка и все, что нужно для жизни: магазин, кинотеатр, почта, школа. Еще железоделательный завод рядом.

– Не скучно там было?

– Ты что, там было прекрасно. Летом полно народу, а в другое время тихо. У меня были подружки, я закончила основную школу и перестала бояться воды, научилась плавать… Сестра Чештин помогала в медпункте и там познакомилась с бабушкой. Это мать моего хозяина, она каждый год отдыхает в Энгельсберге. Они подружились, и я думаю, что сестра Чештин договорилась с бабушкой, что она обо мне позаботится.

– Почему ты называешь ее бабушкой?

– Ее все в семье так зовут. Я к ним попала, как раз когда хозяйка родила и ей нужна была помощь.

– А твоя сестра Чештин?

– Моя сестра Чештин? – Айна улыбнулась, но сразу посерьезнела. – Это медсестра, «сестра Чештин», которая взяла меня к себе… Она умерла… Мы всего год так счастливо прожили. Потом я почти месяц жила одна в пансионате, потому что сестра Чештин заплатила вперед, а с февраля 47-го года уже в семье.

Они сели в трамвай, не глядя на номер.

– А раньше, до райского Энгельсберга?

– До райского Энгельсберга мы жили в Карлстаде, – Айна помолчала, потом сказала: – Там я узнала про концлагеря.

– Откуда? – удивился Давид.

– Там была больница специальная, в школе, туда привезли женщин, освобожденных из лагерей, летом сорок пятого. Сестра Чештин работала в больнице, а я помогала. Они все были… страшно худые и больные. Их называли «девушки Бельзена», потому что они были из лагеря Берген-Бельзен. У многих был туберкулез, к ним мне не разрешали ходить. Большинство умерло почти сразу. Но некоторые поправились, их потом отправили в санаторий, больницу закрыли, а мы переехали в Энгельсберг.

Трамвай остановился, они вышли на площади.

– Мне надо идти, до среды, Давид!

– До среды, Айна.

Среда, 16 ноября

В среду Давид, наконец, смог опять поехать в школу на велосипеде. После занятий он не остался, как обычно, в музыкальном классе, а сразу помчался вниз встречать Айну. На багажник он натянул старую русскую шапку, которую штурман собирался выкидывать, – на затылке шапка была порвана, но сидеть это не мешало, наоборот, без прорехи шапка не оделась бы на багажник так ловко.

– Прошу садиться, – пригласил Давид Айну, когда она вышла.

Но она только засмеялась, и Давид, посмотрев на свою работу, засмеялся тоже. Уши свисали по бокам колеса, козырек был отогнут вниз, как будто кто-то сердитый прятал под ним глаза.

– Нет, – сказала Айна, отсмеявшись, – мы не сможем тогда разговаривать. Я не могу говорить с твоей спиной.

– Тогда садись на седло, – сказал Давид.

– Я же не достану до педалей, – удивилась Айна.

– И не надо. Я тебя повезу, – он помог Айне забраться на сиденье, взялся руками за руль.

– А мне как держаться? – чтобы дотянуться до руля, она перегнулась через его правую руку, почти легла на нее.

– Как говорил папа, лучше плохо ехать, чем хорошо идти, – он повел велосипед по улице, и Айна схватилась за рукав его плаща. Их головы оказалась на одном уровне.

– Давид, – она смотрела смущаясь, – расскажи мне о своем отце. Если можно.

– О папе… Можно. Только… тебе, правда, интересно? – он посмотрел на Айну и увидел ответ. – Папа родился в Кишиневе.

– Ки-ши-и-нёв, – повторила. – Я это слово знаю.

– Откуда? – удивился Давид.

– Не помню, слышала когда-то давно, еще в детстве. Может быть от деда.

– Это в России, тогда этот край назывался Бессарабия. – Он помолчал, потом продолжил, – папин отец, мой дед, был музыкантом, клезмером. Это еврейские музыканты, играющие на свадьбах, похоронах, при всяких событиях. Он играл в маленьком оркестре, который ездил по округе. А папин дед со стороны мамы, мой прадед, воевал в турецкой войне и был представлен к награде. Но медали ему не дали почему-то, и командир сам его наградил – вручил столовое серебро, очевидно, собственное. Бумагу написал специальную с сургучной печатью, что за храбрость награждается набором серебряных ложек. Эта бумага у прадеда в магазине висела, он тканями торговал. Его в городе уважали, и у него всегда было много покупателей. Они хорошо жили. А в третьем году, в 1903, в Кишиневе прошел большой погром. Папе было 9 лет… как мне в 38-м…

Давид замолчал и остановился, у него было чувство, что все в жизни повторяется. Они шли по той же улице, где и неделю назад, и также трудно было ему рассказывать. Айна как будто прочитала его мысли. Она соскочила с велосипеда и подошла поближе к Давиду.

– Мы как раз здесь шли. Ты мне рассказывал про погромы… Неделю назад. Не надо.

– Что не надо?

– Если тебе трудно рассказывать. Я не хотела…

– Знаешь, мне потом стало легче. После того, как я рассказал. Я никогда ни с кем не говорил о себе и … о своих. Я сам не все знаю, папа мне не все рассказывал, знаю только, что папин младший брат умер во время погрома, и мама заболела и умерла тоже. Папа с отцом и сестрой уехал потом в Яссы, это в Румынии, рядом с Кишиневом. На самом деле, это была когда-то одна страна, один язык. В Яссах жило много евреев, даже театр был еврейский. Папа закончил там гимназию и уехал в Вену учиться музыке. Это его спасло.

– Спасло?

– Да, во время Первой мировой войны в Яссах была страшная эпидемия тифа, папина сестра и отец умерли…

Давид посмотрел на Айну.

– Я тебя расстраиваю моими историями.

Она не ответила, только ткнулась головой в его плечо. Давиду стало жарко.

– Пойдем, что-то покажу! – воскликнул он с неожиданным энтузиазмом.

– Темно же, – удивилась Айна.

– Тут свет не нужен, – он вдруг заторопился, закинул ногу на велосипед, – садись!

Айна забралась на багажник, вцепилась руками в Давида. Улица выгибалась дугой и тянулась до площади. Он завернул за угол, квартал завершался неожиданно светлым высоким домом, похожим на дворец, но не ради дворца повез он Айну этой дорогой. Слева загудел пригородный поезд – и простучал дальше. Давид обогнул дом, доехал до следующей улицы и остановился.

– Теперь пойдем пешком, – сказал он. – Здесь двоих не вытянуть.

Они опять свернули направо, и он заметил, что Айна удивилась, когда дорога вдруг круто пошла вверх. Через пару минут они стояли на виадуке и смотрели вниз на улицу, по которой только что проехали.

– Как странно, – сказала Айна. – Мы ведь только объехали квартал.

– Да, – Давид был доволен эффектом. – За это я и полюбил Стокгольм. Он непредсказуемый. Объехал один квартал и оказался над улицей, по которой ехал. Вошел в дом на первом этаже, а когда вышел, оказался на четвертом, потому что внизу еще улица и дом начинается оттуда.

– Это как башни на Кунгсгатан?

– Да. И как Дворец спорта на Кунгсхольмене, знаешь там два высотных дома у моста?

– Видела только издали. Я никогда не была на Кунгсхольмене.

– Да ты что! За три года в Стокгольме!

– Я первое время вообще боялась выходить. Я не привыкла к большому городу, можно заблудиться. Мне нравится Стокгольм, но одной гулять…

– Страшно?

– Нет, теперь уже не страшно, но неуютно как-то.

– Мне сначала тоже было неуютно в Стокгольме. Вена очень светлый город, сияющий. Дома светлые, много фонарей. А здесь показалось мрачно, безрадостно, кирпич темный, освещения мало, – Давид обвел рукой вокруг.

Улица действительно выглядела угрюмо, особенно здесь, на уровне виадука: на темном небе силуэты домов казались совсем черными, редкие окна светились тусклым печальным светом.

– Но потом мне понравился Стокгольм, – продолжил Давид. – Он очень необычный, улицы на разных уровнях, ворота над обрывом, лифт на гору. Слушай, мы же можем пойти гулять по городу в выходной.

– У меня выходной будет только 27 ноября.

– Это очень далеко. Сегодня только 16. Я со среды до понедельника с трудом дожидаюсь. – Он засмеялся.

– Если честно, и я, – сказала Айна и тоже засмеялась.

И они опять смеялись вместе, и им было хорошо.

Давид довез Айну почти до дома. Они попрощались возле церкви Оскара и договорились, что Давид заедет за Айной в школу в пятницу.

Пятница, 18 ноября

В пятницу Айна не смогла пойти в школу. Заболел маленький. Мадам с утра сидела с ним на руках, а Айна металась между детской, кухней и прихожей, встречая и провожая врача, готовя настой для больного, кофе для врача, чай для мадам, холодное мокрое полотенце на лоб, теплые носочки на ноги. Подменяла мадам, убаюкивая плачущего ребенка. Дважды бегала в аптеку: сначала заказать, потом получить лекарство. При этом вся остальная работа по дому не отменялась. Она и думать забыла про школу, опомнилась уже после восьми вечера, когда мальчик, измучив всех, наконец заснул. Даже не стала просить разрешения позвонить, какой смысл, уроки все равно скоро закончатся. А дел еще невпроворот.

Когда раздался звонок, она домывала затоптанный пол в прихожей.

– Квартира адвоката Н, – ответила привычно.

– Добрый вечер, – приветствовал мужской голос, – меня зовут Давид, я из народной школы, могу я поговорить с фрёкен…

Она не сразу сообразила, кто звонит. Давид из народной школы. Господи, это же Давид! Сумасшедший! Где он взял номер?

– Давид, это я! Сюда нельзя звонить, только в крайнем случае.

– А сейчас крайний случай, ведь что-то случилось?

– Да, у нас заболел ребенок, я не могу говорить. Встретимся в понедельник, – Айна положила трубку и оглянулась. Похоже, никто не слышал. Все устали сегодня. У ребенка, наверное, ангина, но врач боится скарлатины.

Сделав всю работу, она пошла к себе в комнатку отдохнуть. Потом, когда позовут, надо пойти в детскую, там сегодня ночевать. Интересно, как Давид узнал ее телефон? Он же даже фамилии её не знает, кстати, и она тоже не знает его фамилии. Надо будет спросить, и узнать, есть ли у него телефон. Вдруг, действительно, что случится. Наверное, ходил в администрацию, ведь никому из одноклассников она номер не давала.

Плохо, если у маленького скарлатина. Она-то знает, как это бывает. Ей было уже 11 лет, когда она заболела скарлатиной. Сначала просто больно глотать, и она не стала есть утреннюю кашу и никому не сказала об этом. Но уже через пару часов в классе ее стало лихорадить, она не смогла встать, все тело было ватное. Тогда она второй раз в жизни попала в больницу. Её положили одну в кабинку изолятора, других детей она не видела, только слышала голоса. Первое время она даже не очень понимала, где находится. То ей казалось, что она дома, в дедовой столярке, то, что она плывет на пароходе в Швецию, льдины стучат в борта и вот-вот раздавят пароход, и тогда все пойдут ко дну. Температура и лихорадка держались несколько дней, ей было страшно, она боялась людей в белом. Все тело чесалось и зудело, и она вертелась в кровати так, что даже свалилась на пол.

Когда Айна пришла в себя, то увидела, что руки у нее почему-то в варежках. Она сама не смогла их снять, они были крепко завязаны поверх рукавов рубашки. Медсестра, которая их сняла, объяснила, что Айна раздирала кожу до крови, и она, сестра Чештин, решила защитить ей лицо, чтоб не осталось шрамов. Так они познакомились.

Почти месяц была Айна на карантине. Сестра Чештин приходила каждый вечер поиграть с ней в карты, в игры, которые были в больнице, пела ей песенки, приносила книги. Когда Айна совсем поправилась, и прошел карантин, ее должны были выписать обратно в детский дом. Вечером перед выпиской сестра Чештин пришла к ней, как обычно, но вела себя странно. Ходила из угла в угол, потом спросила вдруг:

– Хочешь пойти жить ко мне?

– Жить?

– Да, насовсем, будешь мне дочкой приемной.

Милая сестра Чештин! Только она здесь любила Айну, только с ней Айна поняла, что такое дом и уют. Как бы хорошо они могли жить вдвоем сейчас, когда Айна выросла.

Звякнул колокольчик, надо бежать в детскую.

Малыш спал, хоть и беспокойно, но спал. Можно и Айне какое-то время отдохнуть, очень устали все за день. В комнате была еще кушетка, как раз на такой случай, но она не стала ложиться, а села в кресло возле кроватки. Потрогала лобик, температура еще держалась, но сыпи не было.

Она задремала, и ей снилась чудесная жизнь в райском Энгельсберге, там была сестра Чештин, и Давид, и Инга, и какие-то еще люди, вроде знакомые, но она не могла их назвать. Был праздник, они сидели за столом, ели, разговаривали и смеялись. Вдруг кто-то толкнул ее, и Айна проснулась. Малыш сидел в кроватке, собираясь заплакать. Она подхватила его, он был весь мокрый, температура упала. Айна переодела его в сухое, поменяла простынку, дала попить, но он не хотел ложиться. Она походила с ним по комнате, показала темноту за окном, положила в кроватку.

– Видишь, ночь. Все спят, мама спит, папа спит, и маленький должен спать.

– Айна? – спросил малыш.

– Если ты заснешь, Айна тоже будет спать.

– Песенку, – попросил он.

Айна села у кроватки и запела песенку, которую ей пела сестра Чештин: «Земля большая-большая, Лассе маленький».

Когда он уснул, Айна подошла к окнам. Из ее комнаты при кухне были видны только крыши, окна чужих кухонь и комнат прислуги, а если смотреть вниз – двор с двухэтажным деревянным флигелем, поленницами и всякими подсобными постройками. В детской был эркер с замечательным видом на залив, на мост и остров за ним. Туда Айна часто ходила гулять с маленьким. Сейчас остров был тёмен, только башни музея Северных стран, построенного в виде средневекового замка, выделялись на фоне неба над еще не потерявшими листву деревьями.

Но зато мост был хорошо освещен, на нем горели все фонари – и в середине, и по краям на колоннах. Эти четыре огромных гранитных колонны, по кругу украшенные фонарями, завершались скульптурами древних скандинавских богов. Боги были из книги Виктора Ридберга «Божественная сказка наших отцов», которую Айна читала в больнице с сестрой Чештин.

По мосту застучал рабочий трамвайчик, он чистил рельсы от опавшей листвы. Пассажирские трамваи уже давно спали в депо. Айна посмотрела направо, – где-то там, на Сёдере живёт Давид.

Понедельник, 21 ноября

После разговора с Айной об отце Давид долго не мог прийти в себя. Свою собственную историю он не то чтобы обсуждал с кем-то, но среди тех, с кем он общался, были ребята, пережившие Хрустальную ночь и последующие, а многие и предыдущие погромы. Они никогда не говорили об этом, но так или иначе это знание всегда было с ними. Папину же историю он никогда никому не рассказывал. Да и сам узнал в те последние полгода, когда они вместе перебирались с квартиры на квартиру, скрываясь от нацистов. Теперь он понимал, что это был своеобразный способ утешения: единственное, что мог тогда сделать папа, чтобы как-то отвлечь его от страшной действительности, в которой они оказались, это показать не менее страшную картину Кишиневского погрома. Только погром закончился через два дня, а нацизм правил более 10 лет, да и сейчас жив.

Папа рассказывал, что в тот день его отец со старшей сестрой и клезмерским ансамблем были в отъезде, играли где-то на свадьбе. Когда прибежал сосед и крикнул, что идет погром, мама дала маленькому папе, мешок с самым необходимым, который у нее всегда был собран на всякий случай, и велела бежать через заднюю дверь. Он еще захватил из ящика буфета дедово столовое серебро, но, когда по дороге запихивал его в мешок, обронил одну ложку. Он подобрал ее, когда, спрятав мешок в огороде, вернулся помочь маме. Так и вошел в дом с ложкой в руке. Мама заворачивала Давидку в одеяльце, а погромщики уже били окна и ломились в дверь.

Один из них решил, что в свертке спрятаны ценности, и попытался выхватить его у мамы из рук. Сверток с малышом развернулся, Давидка выпал и стукнулся головкой. Маленький папа вмазал бандиту ложкой по лбу. Погромщик выдернул ложку так, что вывихнул папе плечо. Другие бандиты начали вытаскивать всё из шкафов, и женщина с детьми стала им не интересна. Мама подхватила орущего малыша, и они убежали огородами, забрав спрятанный мешок. Но пока добрались до еврейской больницы, Давидка уже перестал кричать и ночью умер, у него было кровоизлияние внутри, как сказал врач. А папина мама умерла от горя, она все время болела и считала, что виновата в смерти сына.

Погромы в России были и раньше и после. Но Кишиневский погром стал известен во всем мире. Потому что жертвы погрома впервые были сфотографированы и фотографии появились в мировых газетах. Правительство было вынужденно принять меры, почти 300 человек пошли под суд, многих отправили в тюрьму или на каторгу.

Папа остался тогда с отцом и сестрой. А он, Давид, остался в 1938-м только с папой. Первая весточка от мамы пришла через две месяца. Она была в Германии, в женском лагере Лихтенбург. Дед вернулся через месяц из Дахау, это стоило ему всех сбережений и магазинов. Квартиру его уже заняли, и даже семейные фотографии он не смог найти. Он постарел на сто лет и умер очень быстро, хотя папа и Давид заботились о нем как могли. Папа сразу после аншлюса забрал все свои сбережения из банка и велел маме собрать и спрятать все украшения. Он знал, что такое погром, знал, как люди теряют рассудок от вседозволенности, зависти и жадности. Он говорил, что это страшнее опиума, когда люди становятся стаей зверей и упиваются чужой бедой, как крепким вином. Благодаря папе у них первое время были деньги, они могли заплатить тем, кто давал им жилье, могли бы, наверное, даже купить визы и билеты. Папа надеялся вызволить маму, ходил ко всяким важным людям, но никакие деньги не помогли. Тогда он стал искать возможность вывезти Давида.

Уже подъезжая к школе, Давид увидел, что что-то не так. Фонари на улице не горели – похоже, весь квартал был без света. Не было света и в школе, все классы распустили.

Только огоньки курящих светились во мраке. Давид не курил, папа говорил, что духовикам курить нельзя, курение вредит дыханию. Хорошо, что у него на велосипеде был динамо-фонарь, а то как бы он смог увидеть Айну? Она растерянно озиралась, но не ушла, значит ждала его.

Давид обрадовался, подкатил к ней, надел шапку на багажник.

– Прошу в карету.

– Привет Давид. А куда мы поедем?

– Гулять! У нас три часа подаренного времени! Вместо уроков – законный прогул!

Айна уселась позади него, и он помчал по Кунгстенсгатан. Но когда он остановился перед широким проспектом, она спрыгнула с велосипеда.

– Так не годится. Ты вертишь педали, а я сижу и мерзну. Лучше пройти ногами, пока они не заледенели.

Давид посмотрел на маленькую съёжившуюся фигурку. Как же он сам не додумался, ведь уже действительно холодно.

– Извини, я не подумал. Пойдем.

Они перешли через дорогу и прошли вперед. Дальше Кунгстенсгатан превращалась в лестницу, а перед ней, с задней стороны Высшей торговой школы, стояли углом два покосившихся деревянных одноэтажных домика.

– Ой, – удивилась Айна, – я таких в городе даже не видела. Как они уцелели? В них живут?

В одном домике горели окна.

– Я сам в таком живу.

Давид поставил велосипед за поленницу.

– Пошли, – он показал на лестницу.

Они поднялись наверх и свернули направо.

– Куда мы идем? – спросила Айна. – Я здесь, наверху, никогда не была.

– Согрелась? Сейчас увидишь. Этот парк называется Обсерваторие-лунден. Не бойся, давай руку.

Айну протянула руку, Давид взял ее и почувствовал, как сразу вспотела ладонь. Они вошли в темную аллею и почти на ощупь поднялись на холм. Здесь было светлее, стояла пара фонарей, освещая странное здание с полукруглым выступом, напоминающим алтарную часть в церкви. Завершалась здание металлическим барабаном с балкончиком по кругу.

– Это бывшая обсерватория, – объяснил Давид Айне. – Одна из самых старых в Европе. Здесь стоит телескоп, и в него видно звезды.

– Почему бывшая? Уже не смотрят?

– Студенты смотрят, наверное. Сама обсерватория переехала в новое здание, а это отдали физическому факультету.

– Откуда ты все знаешь?

– Читал. Смотри, – он показал вниз.

Там темнели крыши и сияли огни проспекта. Они пошли вниз и услышали голоса, на дорожку вышли двое мужчин, у каждого в руке был фонарь-лампион со свечкой внутри.

– Кентавр! – Айна остановилась заворожённая, когда из мрака вдруг вынырнула скульптура кентавра, освещенная лампионами. Встав на дыбы, он выгибал руками древко лука.

– Все-таки не понятно, – сказал один из «фонарщиков», – почему Художественный совет так протестовал против этой скульптуры?

– Во-первых, скульптор – женщина. Это раздражает, – ответил его спутник. – Во-вторых, если ты помнишь их формулировку: кентавр – существо, чуждое скандинавской мифологии. Грубо говоря: нечего в нашем городе ставить статую чужеродной твари.

– Позор, – возмутился первый, – что мы до сих пор не изжили этот псевдопатриотизм.

– Ну, мой дорогой, до этого нам еще скакать – не доскакать. Пока наша очаровательная Альва Мюрдаль призывает заботиться о генофонде нации, все, что не отвечает шведским стандартам, будет восприниматься в штыки.

Мужчины прошли дальше, а Айна стояла, задумчиво глядя им вслед.

– Как странно они говорили.

– Что странного? – спросил Давид.

– Чужеродная тварь. И про Мюрдаль тоже.

– Ты газеты не читаешь?

– Нет, только если в школе надо. Лучше книжку…

– А новости откуда узнаёшь?

– У меня радио есть. Там и новости, и музыка, и радиотеатр. У меня и времени нет на газеты. Три вечера школа…

– А когда нет занятий?

– Уроки делаю. Перешиваю, что надо. Иногда в кино хожу.

– А давай встретимся в день, когда занятий нет – предложил Давид. – Можно завтра. Я к шести уже свободен.

– Тогда лучше давай в четверг в шесть. А где?

– Где скажешь.

– На Нюбруплан, у часов.

– Побежали?

И, взявшись за руки, они побежали вниз с холма.

Четверг, 24 ноября

Давид уже стоял возле часов и читал газету. Было сыро, даже не дождь, а какая-то морось, окружавшая со всех сторон.

– Привет, Давид, – окликнула его Айна. Газета была не шведская, что ее удивило.

– О, привет, Айна, – обрадовался Давид. – Пойдем куда-нибудь в кафе?

– Я хочу съездить в одно место.

– Не промокнем?

– Нет, мы поедем на трамвае. Ты не против?

– Куда скажешь.

Народу в трамвае было много, но им повезло сесть рядом.

– Что это у тебя за газета? Иностранная?

– Да, австрийская. Die Presse.

– Она на немецком языке?

– Конечно.

– Я думала, что ты ненавидишь все немецкое. Ну… после того, что немцы сделали с евреями…

– Язык, он же не только для немцев, мне на нем мама пела.

– Знаешь, в больнице в Карлстаде была одна девушка, Рут. Она умерла, и остались ее записки, которые она писала в больнице. Сестра Чештин мне их переводила. Мне было почти столько лет, сколько было Рут, когда она попала в лагерь. Я тогда представляла, что стало бы со мной на ее месте. Я бы не выжила, не захотела бы жить, как-нибудь бы покончила с собой.

– Думаешь, это просто?

– Нет, но… можно же было что-то сделать, чтоб тебя застрелили. Это же легче, чем выживать в таких условиях и знать, что тебя… все равно уничтожат. Для этого нужно… мужество. То, что они выживали и выжили, и было мужество.

Айна замолчала, и Давид тоже молчал, только взял ее за руку крепко-креп ко.

– Знаешь, эта Рут, она ненавидела немцев и все немецкое. Она писала, что всех немцев надо посадить в лагеря хотя бы на месяц и мучить, как они мучили евреев. Всех немцев до единого, понимаешь? Детей, стариков.

– А тот, кто стал бы их мучить? Он сам бы стал таким. Немцы, конечно, должны ответить за войну. Но я знаю одного старика, он весь мир ненавидит, не только немцев. Потому что все страны виноваты, что такое допустили.

– Войн нельзя допускать вообще. Их просто не должно быть. Никаких и никогда. – она опять замолчала, она не знала, как сказать это Давиду, но сказать было надо. Потому что обманывать она не могла и скрывать не хотела.

– У меня есть знакомая девушка, Инга, в нашем квартале. Она… немка. Её отец погиб на войне, мама осталась с тремя детьми, Инга старшая. Она… хорошая, она здесь работает и посылает деньги маме. В Германии нет работы. Мы, – Айна осторожно посмотрела на Давида, – мы дружим. Она, правда, хорошая. Она говорит, что тех, кто развязывает войны, надо судить сразу, до начала войны.

Айна опять замолчала. Потом спросила с опаской:

– Тебе неприятно, что я дружу с немкой?

– Ну, – ответил Давид, – если ты с ней дружишь, значит, она того стоит.

Он погладил Айну по мягкой шапочке, как ребенка по головке. Айна засмеялась, и Давид вместе с ней, и опять им было хорошо и весело.

Трамвай проехал уже мимо ратуши.

– А куда мы едем? – спросил Давид, глянув в окно.

– На Эссинге.

– На острова? У тебя там кто-то живет?

– Жила. Одна знакомая. Она погибла год назад, сегодня годовщина.

– Погибла?

– Да. Ты слышал про Эссинге-трагедию?

– Когда троллейбус столкнулся с машиной и упал с моста? Это было во всех газетах.

– Да, как раз год назад. Фру Леви. Она отдыхала у нас в пансионате и была ко мне очень добра. А когда я приехала в Стокгольм… Я же никого здесь не знала, кроме бабушки. Почему-то они очень друг друга не любили. Фру Леви всегда говорила, чтоб я была настороже.

– Леви еврейская фамилия.

– Да? Не знала. Все, что я видела в городе, это благодаря ей. Она меня водила в Гамла стан. И на кораблике мы ездили с ней. Потом они переехали на острова, и она стала редко бывать в городе.

– Ты хочешь сегодня ее помянуть?

– Да, я читала, что моряки так делают, выходят в море на то место, где погиб корабль.

– Но их же всех подняли и похоронили.

– Я не знаю, где она похоронена. Но знаю, где погибла.

– Печальная история, – сказал Давид, – так внезапно погибнуть. Особенно в мирное время, в мирной стране. У нее была семья?

– Да, но я их не знаю. Она говорила, что со мной отдыхает от семьи.

Они вышли из трамвая. Здесь было не так промозгло, но освещение хуже, чем в центре. Айна не могла понять, кончился дождь или его вообще не было в этой части города.

На мосту, ведущему к острову Лила Эссинге, фонарей не было совсем, только по краям, все освещение – фары проходящих машин. Мост короткий и довольно широкий, но идти по нему в темный ноябрьский вечер было не очень весело.

– Ты здесь бывал? – спросила Айна.

– Нет, так далеко не забирался, первый раз.

– Здесь фабрики всякие и много очень живет рабочих, мне рассказывала фру Леви. Ее муж – инженер на фабрике.

– Это здесь «Электролюкс»?

– Да, и «Примус». А на большом острове, где она жила, виллы и пляжи, она меня звала, но не получилось, очень далеко ехать.

Они вышли на главную улицу острова, на удивление современную: высокие, в 6–7 этажей, дома с балконами. Магазинчики, рестораны, мастерские. Кинотеатр сиял неоновой вывеской. Много народу собралось на остановке троллейбуса, рабочие с фабрик спешили домой.

– Хорошо здесь жить, наверное, – сказала Айна. – Такой отдельный городок в большом городе.

– Это же остров, он и есть отдельный.

Они вышли к злополучному мосту, ведущему на Стура Эссинге. Он был много уже и длиннее предыдущего. Две грузовых машины разъезжались здесь почти впритык. Редкие пешеходы шли с одного острова на другой. Слева у перил стояла группа людей, очевидно вспоминающая трагическое событие прошлого года.

Айна и Давид тоже постояли у перил, посмотрели на воду. Кто-то кинул вниз догорающую папироску, и она, как маленькая комета, мелькнула в воздухе и растаяла в мерцающей воде.

– Пойдем, – Айна взяла Давида за руку.

Они вернулись обратно и втиснулись в троллейбус. Было тесно и душно, они оказались сдавлены со всех сторон и стояли, невольно прижавшись друг к другу. В трамвае было уже свободней, но Айне все еще было неловко, и она молчала всю дорогу. Когда уже подъезжали, Давид спросил:

– У тебя выходной в это воскресенье?

– Да.

– Тогда пойдем гулять? Я покажу тебе Кунгсхольмен.

– Когда и где?

– Как скажешь.

– Давай в одиннадцать, – Айна задумалась, – у памятника Карлу XII?

– В воскресенье, в одиннадцать, – и Давид выскочил из трамвая.

Воскресенье, 27 ноября

Первый раз они встречались днем, в светлое время, впереди у них был целый день вдвоем, и Давид спланировал маршрут заранее. Было холодно, он даже надел шапку вместо кепки.

Он уже обошел несколько раз статую Карла XII, когда увидел Айну. В белой кроличьей шубке и такой же белой шапочке она походила на картинку из книжки сказок, которую он недавно видел в библиотеке.

– Здравствуй, сказочная принцесса!

– Здравствуй, сказочник, – засмеялась Айна.

Давид хотел пойти по набережной, но Айна остановила его, указав на церковь святого Иакова:

– Давай сначала зайдем в церковь.

– Зачем? – удивился Давид.

– Ну, во-первых, сегодня воскресенье. А во-вторых, первый адвент.

– А ты ходишь в церковь каждое воскресенье?

– Нет, когда могу.

Они подошли к боковому входу. Внутри шла служба, слышалась музыка. Давид стеснялся заходить во время службы, но Айна подтолкнула его, и они очутились внутри. Давид остановился в сторонке, а Айна прошла купить свечи. Играл орган, но органиста не было видно за перилами балкона.

Когда они вышли, Давид спросил:

– А в чем смысл адвентов?

– Ну как? – Айна удивленно посмотрела на него. – Это время ожидания Христа. Как бы праздничное предчувствие. За четыре воскресенья от Рождества зажигается первая свечка. На дверь венок вешают из еловых веток.

– Знаю, но какой смысл, почему четыре свечи?

– Первая – свеча Пророчества, когда читают пророчество о рождении Спасителя. Начинается ожидание праздника Рождества. В следующее воскресенье зажигают уже две свечи, одна свеча Пророчества, вторая – Вифлеемская, в память об уходе святого семейства в Вифлеем. Ну, я может, не совсем правильно рассказываю. Мне так сестра Чештин объясняла. Еще через неделю третью свечу зажигают в честь пастухов, которые увидели ангелов и поверили в рождение Спасителя. Тогда уже три горят и с каждой неделей все светлей становится. А четвертая – ангельская свеча, перед самым Рождеством, в честь самого рождения. Тогда горят уже все четыре лесенкой.

– Похоже на Хануку, – подумал Давид и спросил: – Ты очень религиозна?

– Даже не знаю. Я почти никогда не молюсь и редко думаю о Боге. Но мне нравится ходить в церковь, там красиво, и поют, и орган играет. Там так хорошо, что сама становишься как бы лучше.

Они вышли на площадь к главному входу в Оперу, потом на набережную.

– А ты, – спросила Айна, – ты веришь в бога?

– Возможно, когда-то нас создал бог. Создал и оставил. Я не верю, что есть бог, которому можно молиться и каяться. И уж точно бессмысленно его о чем-то просить. Иначе не было бы этой войны и всего жуткого, что происходит.

– А как ты спасся?

– Когда умер дед и папа понял, что маму так быстро не выпустят и мы не сможем уехать вместе, он стал узнавать, как вывезти меня. В общине сказали, Швеция согласилась пустить несколько сотен еврейских детей из Германии и Австрии, но списки уже составлены. Если будет возможность, меня включат. Некоторые семьи, у кого были родственники в других странах, имели выездные визы, и когда они уезжали всей семьей, место в детском списке освобождалось. Мы ждали довольно долго, и в апреле тридцать девятого мне нашлось место.

– Вы ехали на поезде?

– Да, на поезде до Засница, а там на пароме в Треллеборг.

– Ты боялся ехать?

– Ехать не боялся, боялся нацистов. Поезд шел через всю Германию, могли остановить, высадить… Мне было 10 лет. Папа говорил, что, когда маму освободят, они приедут и заберут меня. Не знаю, верил ли в это он сам, но я верил, потому что хотел, чтобы так было.

Они все еще стояли на набережной. Внизу качались рыболовные лодки с сачками на длинных шестах. Айна с интересом рассматривала сачки, но Давид почувствовал, что мерзнет, плащ был неподходящей одеждой для конца ноября.

– Пойдем, – он взял Айну за руку.

– Ты замерз, – сказала Айна. – Побежали, согреешься.

Они побежали на мост и через него на остров Кунгсхольмен. Запыхавшиеся и смеющиеся, остановились они возле ратуши, и под аркой прошли к главному входу.

– Как красиво! – воскликнула Айна, оглядывая двор ратуши.

Сначала попали в Синий зал. Синего в нем было только название.

– Правда, он больше похож на уличную площадь, чем на зал? – спросила Айна.

Давид согласился. Зал походил на большой двор, перекрытый крышей. Здесь устраивались банкеты в честь лауреатов Нобелевской премии. Экскурсантов повели по мраморной лестнице на второй этаж и через разные комнаты: золотой зал, комнату городского совета, галерею принца, стены которой расписал фресками принц Евгений, брат короля. Давиду нравилось, что это не музей, а дом, наполненный реальной жизнью, политическими дискуссиями. А Айна любовалась красивыми интерьерами.

Потом они вышли к колоннаде, и дальше в парк, терраса которого выходила к озеру Меларен. Они гуляли по набережной, пока не замерзли. Пообедали в кафе, и Давид повел Айну вверх к зданию городского суда. Напротив суда находился небольшой сквер, который он хотел показать Айне. Сейчас он был не так красив, как летом, но все равно для Стокгольма необычен: ровные дорожки, украшенные мраморными статуями, круглые фонтаны, аккуратно подстриженные кусты и садовая аркада, в которой еще висели скрученные коричневые листья.

– Ой! – воскликнула Айна, пораженная – Что это за садик?

– Он очень похож на венский. Здесь уютно…

– Ты хочешь вернуться в Вену?

– Нет! Не хочу… Там никого не осталось. Нет… Может быть, через много лет…

– Твои близкие, они все погибли? – Айна смотрела на него внимательно и печально.

– Да. Я искал через Красный крест. Мама погибла в Треблинке. А папу расстреляли нацисты в Минском гетто, это Белоруссия, в Советском Союзе.

– Гетто – это как концлагерь?

– Почти. Такой… район, несколько улиц, огороженных, туда сгоняли евреев со всего города. Они там жили… недолго. Кого-то сразу расстреливали, другие умирали сами от болезней и голода. Некоторых водили на работы и за это кормили. Туда привозили евреев из других стран тоже. Для них был отдельный барак, гетто внутри гетто. Папа работал на железной дороге, чистил рельсы. Их водили колонной, папа говорил по-русски и мог иногда что-то выменять у местных. Я знаю, что он дожил до сентября 43-го года.

– Он писал письма?

– Нет, оттуда не писали писем. Со мной в детском доме в Толларпе жил мальчик, отец которого был в том же гетто, он выжил, он много моложе моего. Его с группой других мужчин депортировали в Аушвиц. Оставшихся расстреляли.

– Ты был в Толларпе?

– Да, сразу после приезда, недолго. А ты знаешь про Толларп?

– Я тоже там была. Только позже. Пойдем, а то замерзнем.

Они прошли мимо здания полиции, похожего на дворец, и вошли в городской парк. Здесь, недалеко от выхода находилось старое еврейское кладбище, не такое, как вокруг церквей, а просто кусок парка, огороженный чугунной оградой. Какая-то пожилая дама остановилась и разглядывала их в упор. Давид хотел рассказать Айне о кладбище, но она дернула его за руку:

– Пойдем скорее отсюда!

– Ты боишься кладбищ?

– Нет, я боюсь женщин, которые всех разглядывают.

Айна засмеялась, но как-то неловко, нервно. Она сказала, что устала, хотя было не поздно, Давид надеялся, что они еще сходят в кино. Уже начинало темнеть, Айна почему-то нервничала и они поехали обратно.

Вторник, 29 ноября

В понедельник они виделись мимоходом, у Айны в классе было собрание. Договорились встретиться во вторник в шесть. Но утром во вторник позвонила бабушка и попросила принести ей к шести часам женские журналы, которые выписывала невестка. Она ждала портниху и хотела иметь под рукой модели. Айне пришлось выдумать встречу с Ингой, чтоб выиграть хотя бы час, она же не могла предупредить Давида. Бабушка жила в Васастане, рядом с парком. Мадам дала для нее пирожков, испеченных к обеду кухаркой.

Когда Айна появилась у памятника Карлу XII и рассказала, что должна идти к бабушке, Давид очень развеселился.

– А где твоя красная шапочка?

– Какая шапочка? – не сразу сообразила Айна.

– Ну, кто это ходит к бабушке с пирожками?

Теперь и Айне стало смешно. Действительно, сказка о Красной Ша почке.

– А ты серый волк?

– Да, и ужасно голодный. Я хотел пригласить тебя поужинать, а теперь придется есть бабушку.

И они опять смеялись вместе.

– А я, правда, играла Красную Шапочку, – сказала Айна. – В школе в Толларпе. Меня выбрали за маленький рост.

Они опять шли мимо Оперы.

– Ты бывал в Опере? – спросила Айна.

– В Вене часто, а здесь только раз со школой.

– А я никогда не была, – Айна вздохнула.

– Пойдем! Хочешь, сейчас же зайдем в кассу?

– Нет, сейчас у нас мало времени.

– Тогда завтра сразу после работы куплю.

– Завтра школа.

– Ну, послезавтра. Побежали, как в воскресенье?

Они взялись за руки и побежали, но недалеко, потому что свернули на Дротнинггатан и бежать уже было невозможно. Узкая и тесная, заполненная транспортом и пешеходами, улица шла далеко вперед.

– Правда, это самая длинная улица в Стокгольме? – спросила она.

– Во всяком случае, самая прямая. Это была дорога для королевских экипажей.

Они шли и разговаривали, и дорога не казалась им длинной.

– Скажи, – спросил Давид, – а как ты оказалась в Толларпе?

– После первой больницы. Мне некуда было деться.

– А… твои… родители?

– Они остались в Финляндии. Я же «ребенок войны».

– Значит, ты тоже…

– Да, скоро будет 10 лет, как я попала в Швецию. Тоже в 39 году.

– Как и я.

– Да, только в декабре.

– Расскажи.

– Не сейчас. Это не очень интересно. И совсем не весело.

– Тебе нравилось в Толларпе?

– Сначала очень.

– Почему сначала?

– В 42-м году приехала новая группа финских детей. Я уже была как бы шведкой. По-фински помнила только простые слова. Дома вообще не очень много говорили, книжек у нас не было. Читать и думать по-настоящему я начала только в шведской школе. Но, с другой стороны, я тоже была финским ребенком, как и они. Я раньше попала в Швецию и уже освоилась. От меня ждали помощи, перевода, объяснений. А я не могла ничего объяснить по-фински, мне не хватало слов, я неправильно склоняла те слова, что помнила. В финском не как в шведском, где все одинаково, слова постоянно меняют окончания.

– Как в русском.

– Ты знаешь русский?

– Немного. Эти новые дети тебя обижали?

– Они смеялись надо мной. Говорили, что я не шведка и не финка, а неизвестно кто. Поэтому, когда я через год заболела скарлатиной и опять попала в больницу, я радовалась. И потом я встретила сестру Чештин.

– Тебе повезло с сестрой Чештин.

– Да. Но я и правда неизвестно кто. Потеряшка. Я потеряла родной язык, страну, семью. Я не чувствую себя шведкой, но и финкой уже не буду.

– Ты не неизвестно кто. Ты – Айна. Знаешь, что значит твое имя?

– Айна? Обычное финское имя.

– Финское имя, да. Айна – значит единственная. Ты такая одна.

– Да? Я не одна зовусь Айной.

– Я других не знаю.

– А что значит Давид?

– Давид – значит любимый.

– Откуда ты это взял?

– Из словаря. Есть словарь разных имен.

– Интересно.

Улица пошла вверх, Айна с Давидом прошли мимо желтого здания с красивым цокольным этажом, над окнами-витринами было написано: «Кафе и обеденный зал», «Куба-импорт, кофе, консервы».

– В этом доме жил Август Стриндберг, – сказал Давид, оборачиваясь назад. – В башне. А это парк «Тегнерлунден», тут ему памятник.

Айна обернулась и подняла голову, – когда идешь и смотришь вперед, башню не видно. Сейчас она мерцала окнами на фоне темного неба.

Они подошли к скверу, в середине которого стоял большой памятник: могучий обнаженный мужчина сидел на огромном камне в странной неестественной позе.

– Это Стриндберг? – удивилась Айна.

– Да, Стриндберг в образе Прометея.

– Того, что дал людям огонь?

– Да, здесь он уже прикован к скале, и орел прилетает клевать ему печень.

– А, вот почему он так странно сидит.

Они обошли монумент, и с другой стороны парка спустились вниз.

– А тебе было хорошо в Толларпе? – спросила Айна.

– Ужасно было, – ответил Давид. – Я тогда наконец понял, что все изменилось необратимо.

– Почему?

– Ну, представь, я был единственный ребенок в очень обеспеченной семье, папа музыкант в театральном оркестре, мама певица. Дедушка и бабушка. У дедушки были магазины модной одежды: мужской и женской, её привозили из Парижа, вся Вена там одевалась. У меня была своя комната, куча игрушек. Театры, музыка, языки. У нас была домработница. На столе всегда белая скатерть, салфетки с кружевами, приборы серебряные, минимум три, бокалы хрустальные. А тут куча детей, общая спальня с другими мальчиками. Голые деревянные столы в столовой, разномастные ножи и вилки. Надо самим все делать: убирать, мыть посуду, когда дежурные.

– А когда ты скитался с папой, до отъезда?

– Мне тогда казалось, что это временно, что все будет, как раньше. Папа говорил, что в Швеции меня возьмут в хорошую семью, и я буду как приемный сын, пока они с мамой не приедут… И я так себе и представлял, хотел так думать, что все неприятности кончатся, и начнется нормальная жизнь.

Знаешь, я только в Толларпе первый раз открыл чемодан, его папа собирал, я не очень следил. Там среди рубашек лежало столовое серебро, каждая ложка завернута в кружевную салфетку. Я сидел как дурак, смотрел на них, и не мог понять, что с ними делать в детском доме. Их же могли отнять, нас обыскивали перед паромом. Не знаю, зачем он мне их положил. Может быть, чтобы я отдал их в семью, которая меня примет. Так воспитательница сказала.

– Как странно…

– Что странно?

– У нас с тобой все как в зеркале перевернуто. Если сравнить твою жизнь и мою, —

Айна увидела часы на здании больницы и заторопилась, было уже почти семь.

– Побежали через парк, – предложил Давид.

И снова они, взявшись за руки и смеясь, бежали вместе. По темным аллеям, мимо голых уже деревьев и пустых скамеек.

– До четверга? – спросил Давид, когда они остановились отдышаться.

– Нет. У меня в субботу экзамен, четверг единственный вечер, когда я свободна и могу позаниматься.

– Что же мне делать?

– А в субботу после экзамена… Нет, ты работаешь. Знаешь, что? Инга зовет в субботу на танцы. Пошли с нами!

– Куда?

– Не знаю еще. Мы обычно ходим в «Свеахов» на Свеавеген.

– Тогда я предложу в «Корсу», это тоже на Свеавеген, возле библиотеки. Знаешь, где городская библиотека? Под горой с обсерваторией, где мы гуляли.

– Да, я знаю. В семь?

– В семь у «Корсу».

– До свиданья, серый волк, – сказала Айна. – Дальше я пойду сама. На той улице живет бабушка.

– До свиданья, Красная Шапочка.

Среда, 30 ноября

В среду Давид, как обычно, задержался в инструментальном классе. С Айной они теперь должны были встретиться в только в субботу вечером, пойти на танцы. Поэтому он очень удивился, когда она вдруг вошла в класс.

– Привет, приятная неожиданность.

– Здравствуй, Давид.

Голос ее звучал странно, и вся она казалась напряженной.

– Что-то случилось?

– Да, случилось. Помнишь ту тетку, что разглядывала нас в воскресенье возле старого кладбища? Это бабушкина знакомая. Она донесла…

– Что ты ходишь за руку с молодым человеком?

– Хуже. Что мне морочит голову какой-то еврей. Я… Меня фру Леви предупреждала, а я не понимала тогда. Не могла никогда подумать, что бабушка такая…

– Антисемитка? В Швеции это не редкость. Как и везде, наверное, – у него вдруг заболело где-то глубоко внутри, он нагнулся над футляром, чтобы не показать, как его скрутило. – А ты? Ты ей ответила? Или промолчала?

– Я сказала, что ты хороший. И что нельзя осуждать человека не зная, только за его национальность. Тебе нехорошо?

– Нет, все в порядке, – ему действительно стало лучше, нервный спазм прошел, только руки чуть дрожали, когда он стал собирать инструмент. Айна удивленно смотрела, как из коротких деревянных трубок получается длинная дудка.

– Это кларнет? – она потрогала черное дерево.

– Гобой. Он только внешне похож на кларнет.

– А кларнет тоже такой, из частей?

– Да, деревянные духовые почти все разборные.

– Ты на нем играешь?

– Нет пока. Одолжил на сутки, попробовать. Думал, уже все забыл. Папа играл на гобое и начал учить меня. У меня был маленький школьный гобой, но, когда мы приехали в Засниц и нас обыскивали, мой гобой отобрал эсэсовец.

– Почему?

– Красивый, дорогой. Они отнимали все, что им нравилось. Зато он не стал открывать мой чемодан и не отнял ничего другого. Смотри!

Давид достал коробочку, похожую на портсигар.

– Что это? – спросила Айна

– Трости для гобоя. Этот дурак-эсэсовец не знал, что к гобою нужны трости. В кларнет дуют в мундштук, а в гобой вот в такую трость. Это труднее.

Давид задул в гобой, мелодия зазвучала сначала неровно, потом немного уверенней.

– Как печально, – сказала Айна.

– Да, гобой очень печальный инструмент и очень сложный. Я думал, что уже ничего не могу. Десять лет не брал в руки.

– Это школьный гобой?

– Нет, в школе нет гобоя и нет учителя. В школе я играю на кларнете. Это совсем другое. Мои трости уже не годятся, пересохли.

Музыка всегда помогала Давиду, он успокоился, но, посмотрев на Айну, увидел, что она все еще расстроена.

– Давид… Я… не знаю, что мне делать. Она требует, чтоб я с тобой не встречалась. Говорит, что я молодая и доверчивая, а евреи всегда пользуются доверчивостью порядочных людей, что ты меня обманешь, поиграешь только… Что вы – нация обманщиков, ну и всякое. Я сказала, что ты меня ни разу не обманул и ничего плохого не сделал, а она: ты наивное дитя, ещё слишком юная, слушай умных людей… Дала мне какую-то брошюру. Я… не могу ей грубить, она очень много для меня сделала: и работа, и школа, и одежда, и… Много. И врать я не умею, не смогу сказать, что не буду с тобой встречаться.

Она почти плакала, и Давид вдруг сделал то, чего никогда бы не решился сделать раньше. Он подошел и осторожно обнял Айну за плечи. Она уткнулась носом ему в грудь.

– Ну-ну, – Давид, погладил ее по голове. – Она же не может запретить тебе ходить в школу. Если будет приставать, скажи, видела меня в школе. А что ты делаешь в свободное время, можно ей не рассказывать.

– Почему так? Разве такое возможно в Швеции? Почему люди, которым доверяешь, которые помогают, вдруг оказываются… такими… Швеция ведь много сделала для детей войны…

– Для финских детей.

– И для таких, как ты.

– Нет. Не для евреев. Ты знаешь, сколько финских детей приняла Швеция?

– Много, по-моему, 50 тысяч или даже больше.

– Я читал, что 70 тысяч, но пусть 50. А еврейских детей в 39-м году пустили только 500.

– В сто раз меньше! – ахнула Айна. – Как?

– Так. Уже после Хрустальной ночи весь мир понял, что евреям опасно оставаться под властью Гитлера. Но никто не захотел нас пустить. Швеция согласилась временно принять только небольшое количество детей без родителей, считали, что потом мы все уедем.

Он замолчал, потому что Айна плакала уже навзрыд.

– Ну-ну, маленькая, успокойся. А что за брошюру дала твоя антисемитка?

– Какого-то Эйнара Оберга. Там написано, что евреи очень хитрые и хотят захватить весь мир. Неслучайно Гитлер пытался уничтожить их всех, и не только Гитлер. Что евреи очень опасные люди… глупости всякие.

Давид вдруг засмеялся каким-то нервным смехом. Он отпустил Айну, и она смотрела на него с недоумением.

– Скажи этой… бабушке, что надо газеты читать, – сказал он, успокоившись. – Из-за этого Оберга нынче есть специальный закон, запрещающий подстрекательство против этнических групп. Он так и называется «закон Оберга». И за распространение этих брошюр теперь можно получить приличный штраф.

– Правда, штраф? Как же ей сказать…

– Скажи, что показала брошюру в школе и получила выговор. И тебя спросили, откуда такая гадость, но ты не захотела ее выдавать.

– Выдавать? Её? – теперь Айна засмеялась, и успокоилась.

Снова они смеялись вместе.

Время приближалось к десяти вечера, когда Давид садился на велосипед. Холод пронизывал сильнее, чем утром, а он еще должен был отвезти гобой, который ему одолжил знакомый музыкант. Этот музыкант, гобоист из филармонического оркестра, сам предложил Давиду уроки, но пока Давид не решался. У него теперь совсем не было времени. Он и в типографии теперь подрабатывал реже, потому что хотел почаще видеть Айну. И деньги тратить на уроки пока не хотел.

Все эти годы в Швеции гобой был для него мечтой, сказочной музыкой детства, воспоминанием об отце. Он для того и пошел на музыкальное отделение народной школы. Но среди инструментов для обучения не было гобоя, и стоил он дорого. Давид выбрал кларнет, отчасти за внешнее сходство, отчасти потому, что на нем можно было играть и джаз, и классику. Однажды во время работы, при разборе новых иностранных книг, он наткнулся на методическое пособие по игре на гобое, и решил, что попробует сам. Ноты в библиотеке тоже были, благодаря нотам для гобоя он и познакомился с музыкантом из Сибири.

Сибирью называлась северо-восточная часть района Васастан. Говорят, когда-то это была дальняя нищая окраина, никто не хотел здесь селиться. Тут было холодно, одиноко и безлюдно, люди стали называть эту местность Сибирью. Еще говорят, что когда-то давно многие были вынуждены переезжать сюда из центральных районов, потому что там уже негде было жить, а здесь построили дешевое жилье для семей рабочих. Переезд сравнивали с русской ссылкой в Сибирь, хотя для большинства было счастьем получить маленькую, но свою квартирку с ватерклозетом и газовой плитой.

Гобоист жил в конце улицы Рослагсгатан, которая начиналась рядом, можно было ехать прямо по этой улице. Но Давид поехал в объезд, где не ходили трамваи, и было меньше шума. Обычно ему не мешал городской шум, но иногда, особенно когда он был расстроен или пытался найти выход из какой-то сложной ситуации, его начинал раздражать и грохот трамваев, и скрип тормозов, и свист извозчиков. А сейчас он был сильно расстроен. Хорошо, что он смог сдержаться при Айне, но ситуация была скверная. Получалось, что он ставил ее под удар: еще неизвестно, к чему приведет антисемитизм мерзкой старухи. Давид не умел сам себе объяснить, почему, но знал, что все проблемы Айны теперь касаются и его, а уж проблемы, вызванные им самим, тем более.

Рабочая Сибирь – не респектабельный Эстермальм: большие каменные дома соседствовали тут с лачугами, неоновые рекламы почти не встречались и даже уличные фонари были тусклее. Давид услышал крики и свисток полицейского. Слева, возле кабака, шла большая драка. Дерущихся не было видно в толпе, но удары и крики слышны были по всей улице. Он прибавил скорость и поспешил промчаться мимо.

Суббота, 3 декабря

В субботу после экзамена Айна прибежала домой и быстро убрала комнаты. В принципе, она могла не торопиться, завтра семья уходит в гости на адвент и можно завершить все, что не успеет сегодня. Но ей хотелось сделать как можно больше и с чистой совестью идти вечером на танцы. Инга была не очень довольна выбором, – «Корсу» не просто танцевальная площадка, а ресторан. Там надо брать столик и что-то заказывать. Инга была бережлива, но решила, что один раз стоит посмотреть на тамошних кавалеров. Айна нервничала, ей хотелось, чтоб Давид и Инга подружились, но про других никогда не знаешь, что они думают.

На улице было сыро и сумрачно. Они доехали на трамвае до городской библиотеки. Когда Айна с Ингой проходили мимо библиотечной лестницы, оттуда скатился радостный Давид.

– Добрый вечер.

– Это Давид, – сказала Айна, – а это Инга.

– Очень приятно. – Давид поклонился как-то слишком театрально, Айне не понравилось, но Инга засмеялась, и Айна успокоилась.

Они вошли в зал, небольшой, но уютный. Сели за столик и Давид заказал лимонад. Здесь играло трио Гуннара Молтона, Айна знала его «Принцессу на коньках», слышала по радио. Народу еще собралось немного, только несколько пар танцевали в центре зала. Рядом четверо парней пили пиво и громко разговаривали. Айна первый раз была в таком заведении, в других танцзал был отдельно, а бар отдельно. Обычно они не заходили в бар, а сразу шли на танцы. Заиграли польку, и один из парней пригласил Ингу.

– Хочешь танцевать? – спросил Давид.

– А ты?

– Я плохо танцую, но если научишь…

– Научу, – Айна засмеялась, и Давид тоже.

Они вышли в круг. Давид танцевал не так плохо, но вела она. Все больше пар выходило танцевать, становилось тесней, и все ближе Айна и Давид придвигались друг к другу. Айне стало жарко, как в среду, когда он, утешая, прижал ее к себе.

– Что ты будешь делать завтра? – спросила она, пытаясь держаться на расстоянии вытянутой руки.

– Завтра я буду работать. Ездить на велосипеде и развозить афиши, целые рулоны афиш.

– Это твоя подработка?

– Да, один мой давний приятель, Борис, работает посыльным в типографии. У него семья, маленький ребенок, он берет много работы, потому что деньги нужны. Я, когда надо, его подменяю по вечерам и в воскресенье. У него свободное время, у меня подработка.

– Давний – это из Толларпа?

– Нет, из Упсалы.

– А тот из Толларпа, у которого выжил отец?

– Они уехали в Палестину строить еврейское государство.

Музыка кончилась, и они прошли к столику. Подошла Инга с кавалером. Следующий танец был дамский, и Инга сразу пригласила Давида, Айна не успела рта раскрыть.

Смотрела, как они танцуют, и сердилась. Инга больше подходила Давиду по росту, ему не приходилось к ней нагибаться, они разговаривали: Инга спрашивала, он отвечал. Почему она решила, что они будут танцевать только друг с другом? Ведь за вечер объявят не один дамский танец, а еще бывает «дамский трофей», когда можно отбирать кавалера у другой девушки. А красивых девушек много.

– Твой друг оттоптал мне ноги, – сказала Инга, смеясь, когда они вернулись. Она достала сигарету, но, поняв, что у Давида нет зажигалки, повернулась к соседнему столику.

Давид пригласил Айну на вальс. Он очень старался не наступить ей на ногу и потому двигался неуклюже. Айне стало жаль его.

– Ты правда хочешь танцевать? – спросил он, нагнувшись к самому уху Айны. – А то давай сбежим.

– А как же Инга? – Айна обернулась, ища подругу.

– С ней все хорошо. Видишь, она танцует.

Они вернулись на место. Давид положил на стол деньги и помахал Инге, показывая, что они уходят. Айна очень надеялась, что Инга не рассердится, все-таки они пришли вместе.

Они вышли и пошли вдоль улицы мимо парка Обсерваториелунден, мимо здания Высшей экономической школы и дальше.

– Ты очень хорошо танцуешь, – сказал Давид.

– Спасибо. Польку мы еще в Толларпе танцевали.

– Да? А как ты попала в Толларп? Сразу из Финляндии?

– Нет, не сразу. После первой больницы.

– Расскажи.

– Летом 40-го года я должна была ехать домой, чтобы осенью пойти в школу в Финляндии. Но в дороге мне стало плохо, из носа потекла кровь. Очень сильно. Я потеряла сознание. Меня сняли с поезда и отправили в больницу. Я пробыла там неделю, все было нормально. Врач сказал, что кровотечение случилось от духоты и сухости в вагоне. А потом у одной девочки в отделении оказалась корь, и все попали в карантин. Я тоже заболела корью и проболела очень долго, несколько месяцев, потом меня отправили в санаторий, потому что я была очень слабенькой. Я там была до нового года, за это время – в больнице и санатории – научилась говорить по-шведски и почти забыла финский.

В декабре, когда меня должны были отправить домой, оказалось, что отец мой погиб, а мама лежит в больнице. Она потом умерла от туберкулеза. Это уже сестра Чештин выяснила, когда оформляла документы на опекунство. У меня из родни оставался только дед-инвалид, да еще тетки, мамины сестры, которых я смутно помнила, они жили отдельно в городе. Младшего брата кто-то усыновил.

– То есть, у тебя никого нет родных?

– Нет. Теперь и дед умер, а теток я не знаю. И вряд ли я им нужна. После больницы меня и отправили в Толларп. И мне там очень понравилось. Там я осенью пошла в школу.

– И научилась танцевать польку.

– Да, мне нравится танцевать. И старые танцы, и свинг. Тогда все забываешь, кроме танца, и кажется, что все замечательно.

Они проходили мимо церкви Адольфа Фредерика. Из-за купола вышла луна и осветила белое здание.

– Смотри! – Айна остановилась, подняв голову.

Сквозь темные голые ветки деревьев сиял восьмигранный барабан церкви. Темный купол на нем подчеркивал белизну.

– Красиво, – согласился Давид. – Белые здания всегда красивы.

Они пошли дальше. Впереди светились огоньки над ямами будущего метро. Айна хотела завернуть на широкую и хорошо освещенную Кунгсгатан, но Давид ее удержал.

– Устала? – спросил он.

– Нет, – она не хотела еще прощаться, ей нравилось идти по ночному городу за руку с Давидом. Было хорошо и спокойно, и совсем не хотелось бежать скорей домой, как обычно после танцев или вечернего фильма. Хорошо, что она сегодня надела калоши, иначе бы ноги в туфельках промокли и замерзли. Хотя дождя не было, на улице было сыро.

Они прошли мимо темного Концертного зала, его глухая задняя сторона с фальшивыми балконами показалась Айне страшноватой, она поежилась.

– Ты замерзла?

Айна помотала головой.

– У меня здесь велосипед, – Давид показал на парковку велосипедов – Хочешь, я тебя отвезу, или пойдем на трамвай?

– А потом тебе обратно сюда идти? – Айна посмотрела на Давида. Он, наверное, еще больше замерз. А завтра всем на работу. – Давай на велосипеде, а то мы скоро окоченеем.

Давид вывел велосипед, и они покатили. Айна сидела на багажнике, обхватив Давида руками и положив голову ему на спину. Мимо ехали машины, автобусы, трамвай со скрежетом остановился на повороте. Вожатый вышел и стал переводить стрелку огромной железной палкой. Давид объехал его, велосипед тряхнуло на рельсах, и Айна засмеялась.

Вторник, 6 декабря

В понедельник Давид пропустил занятия, потому что помогал обустраиваться Борису. Хорошо, что они с Айной заранее договорились на вторник. Они встретились на Стуреплан под грибом. Шел мокрый снег, и Давид решил, что стоит пойти в кино, кинотеатры были тут на каждом углу. Ему было неважно, что смотреть, лишь бы просто сидеть рядом с Айной, держать ее за руку. У него раньше никогда не было подружки, над ним посмеивались, говорили, что он «старомоден». Но также старомодны были и другие ребята, которых он знал. Может, потеря семьи так на них повлияла.

– Привет, Давид!

Он так задумался, что не заметил, как она подошла.

– Здравствуй! Куда пойдем?

– Погода не для прогулок. В кино? Или в кафе?

– Кафе скоро закроют, а ближайший сеанс на 19. Я уже смотрел, В «Стуре-театр» все продано на весь вечер, в «Рита» есть билеты на очередной фильм про Оса-Ниссе, ты, наверное, уже видела.

– Один видела, неинтересно. А в «Сага»?

– Там детский фильм, советский.

– «Золушка»? Ой, Инга говорит, что славный. Она ходила со своими детьми. Ну, с которыми работает. Пойдем?

– Бежим!

Они побежали на Кунгсгатан. Возле кассы стояла небольшая очередь. Советский фильм был диковинкой, но он шел уже почти месяц, и считался детским, хотя его показывали в вечернем кинотеатре.

– Как Инга, не обиделась? – спросил Давид.

– Нет, говорит, что довольна. Наверно, я ей только мешаю. Она считает, что обо мне надо заботиться, когда мы вместе ходим. Говорит, я похожа на ее сестренку.

– Я ее понимаю.

– У тебя же не было сестренки.

– К сожалению. Но Инга, наверное, очень скучает. Со мной в Толларпе были брат с сестрой. Сестру отправили в Гетеборг, в детский дом для девочек, а с ним мы встретились потом в Упсале. Он до сих пор не может простить, что их разлучили.

– А ты сразу из Толларпа попал в Упсалу?

– Нет. Меня сначала забрал один священник из Сконе. Сказал, что ему нужен такой музыкальный мальчик, что сделает из меня органиста. Я был не против.

– А потом?

– А потом оказалось, что он хочет сделать из меня доброго христианина. Он хотел, чтобы я отдал папины ложки «на благо церкви», сказал, что их можно перелить в подсвечники. А тут я был против. Я отказался молиться и соблюдать всякие обряды. Он стал угрожать и один раз пытался меня выпороть. Тогда я сбежал и пришел в Гетеборг, в синагогу. Больше некуда было идти. Оттуда меня уже отправили в Упсалу, в детский дом для еврейских мальчиков-беженцев.

Они взяли билеты на балкон и вошли в фойе.

– Тебе не нравятся христианские обряды?

– Не в том дело. Папа говорил: никогда не забывай, кто ты, тебе все равно напомнят. Мой дед считал, что он настоящий австриец. Он родился и вырос в Вене, у него медали были австрийские. Я многое не понимал тогда, но теперь знаю, что прав был папа, а не дед. Самый австрийский еврей все равно еврей.

– А теперь ты шведский еврей?

– Очевидно, так.

– А я не знаю, кто я. Шведская финка? Но я ничего толком не знаю про Финляндию. Ни языка, ни традиций.

– Ты – Айна. А Финляндия и Швеция раньше были одним целым. Ты скандинавка. Ты Айна, единственная.

– А ты Давид – утешитель.

Они, смеясь, пошли в зал.

Фильм был действительно славный. В нём не было ничего коммунистического, никакой пропаганды, которую ожидаешь увидеть в советских фильмах. Известная сказка Шарля Перро про трудолюбивую девушку, злую мачеху и ее двух вредных дочек. Но рассказана она была на новый лад: в ней, кроме волшебства и красоты, был юмор, сказкам не свойственный. Особенно они смеялись над добрым и истеричным королем, скидывающим корону вместе с париком по любому поводу. Актриса, игравшая Золушку, была такого маленького роста, что сравнение с Айной напрашивалось само собой.

Фильм закончился, но они не торопились уходить. Давид посмотрел вниз, между сценой и залом была оркестровая яма, как в театрах. Он представил себе небольшой оркестр и себя, сидящего внизу, как он ищет глазами Айну, а она машет ему с балкона.

– Какой добрый фильм! – сказала Айна. – Такой простой и такой красивый. Тебе понравился? Ты же тоже смеялся.

– Да, а ты похожа на Золушку.

– Потому что меньше всех? – засмеялась Айна.

– Не только, – смутился Давид, – потому что хорошо поешь и танцуешь.

– Еще скажи, потому что хорошо убираю в доме.

Они бы так и сидели, если бы служитель кинотеатра не напомнил им, что пора уходить. Взявшись за руки, они спустились вниз, прошли мимо ребристых колонн и вышли на улицу. Напротив кинотеатра находилось кондитерская «ОГО».

– Смотри, – Давид показал на кондитерскую. – Еще открыто, обычно они закрывают рано.

– Это чудесно, – сказала Айна словами Золушки. – Я люблю чудеса.

Они подождали, пока прошел троллейбус, и побежали через дорогу. В небольшом торговом зале, слева и справа, располагались прилавки. На втором этаже стояли столики, для тех, кто хотел посидеть в кафе.

Пока Давид расплачивался, Айна поднялась наверх, ей повезло, как раз освободился столик возле окна. В зале было уютно, тихо играл музыкальный автомат, сигаретный дым поднимался к потолку, шелестели газеты. Давид поставил на столик чашки и блюдце с пирожными.

– Мы в волшебной стране, – опять засмеялась Айна, цитируя фильм.

– Я не волшебник, я только учусь, – подхватил Давид и тоже засмеялся.

– Знаешь, я узнавала некоторые русские слова, – сказала Айна.

– Я тоже, но откуда ты знаешь русский?

– Мой дед был русский. Он песни русские пел. Я думала, что уже ничего не вспомню. А ты откуда знаешь?

– Папа ведь родился в России, он говорил по-русски. А потом я учил русский в университете.

– Ты учился в университете? – потрясенно спросила Айна.

– Нет, не официально, вольнослушателем. Но потом пришлось бросить.

Очень пожилой господин, сидевший с книжкой за соседним столиком, внимательно смотрел на них.

– А ты знаешь, что такое «ого» по-русски? – спросил Давид.

– Нет. Это что-то значит?

– Это возглас удивления: ого, какой большой кусок торта!

Айна засмеялась.

– Ого, что вы знаете, – неожиданно сказал пожилой человек. – Извините, что вмешиваюсь. Вы владеете языком? – спросил он по-русски.

– Не владею, – Давид слегка смутился, – понимаю немного и знаю алфавит. А вы…

– Русский мой родной язык, – он перешел на шведский, – невежливо говорить на языке, которого не понимает дама. Название этой кондитерской, – объяснил он Айне, – происходит от инициалов владельца, но для русского уха оно звучит забавно. Я помню, когда его открыли.

– Вы давно тут живете? – спросила Айна.

– С 1918 года, – он вдруг поднялся. – Хозяин не любит, когда кто-то долго сидит с одной чашкой кофе, – старик посмотрел на Давида. – Он вообще не любит иностранцев. Хорошего вечера, молодые люди!

Четверг, 8 декабря

Уже несколько дней Айна ощущала какое-то напряженное внимание со стороны мадам. Обычно никого, кроме бабушки, не интересовало, как Айна проводит свободное время. Но бабушку она, слава богу, и раньше видела редко, а теперь не хотела видеть совсем. Хозяева знали, что она учится, что ходит с Ингой в кино и на танцы, и не задавали вопросов. Но в среду утром мадам вдруг спросила, что она делала во вторник. Айна сначала растерялась, потом ответила, что встречалась с одноклассниками. Это была почти правда, но ей все равно стоило труда произнести слово «одноклассники». Оказалось, что во время ее отсутствия заходила Инга. Айна забежала к ней в среду после школы.

– Ты с тем парнишкой? – спросила Инга. – С которым на танцы ходила? Вы что, каждый день встречаетесь?

– Нет, – Айна смутилась.

– Твоя хозяйка сказала, что ты стала пропадать вечерами. Спросила, не знаю ли я, не завела ли ты молодого человека. Боится, наверное, что в подоле принесешь.

Айна аж задохнулась от такой формулировки. Неужели бабушка рассказала мадам?

– Да у нас ничего такого…

– Я ей сказала, – продолжала Инга, – что ты с одноклассниками, тебе помогают в учебе.

– Спасибо! – у Айны отлегло от сердца. – Мне б только доучиться этот последний год.

– У вас это серьезно? – Инга смотрела на Айну с сочувствием. – Евр…, – она запнулась, – такие парни обычно серьезные. Если надо, скажи, я прикрою. Могу тебя в воскресенье в немецкую церковь позвать, там служба в три, потом чай в общинном доме. Часов до шести можешь погулять.

– Инга, ты… – Айна даже не могла найти слов. – Спасибо тебе!

В четверг Айна, уходя из дома, демонстративно взяла тяжелый учебник математики. Таскаться с ним было не очень удобно, но лучше избежать ненужных вопросов. Спасибо Инге, что придумала такую причину. «Одноклассник» ждал ее под грибом, как обычно. Сегодня было теплее, чем во вторник, Айна сама выбрала маршрут, ей хотелось показать Давиду то, что она знала и что ей нравилось.

– А это что? – спросил Давид, забирая у Айны тяжелую книгу.

– Это математика. Инга сказала моей хозяйке, что мне нужна помощь, и я занимаюсь с одноклассниками, потому пропадаю по вечерам. Мадам, оказывается, обеспокоена, что я теперь в свободные вечера не сижу дома.

– Инга молодец! А тебе нужна помощь?

– Уже нет. Я уже написала все контрольные за это полугодие. Осталась одна неделя. А Инга, правда, очень хорошая. Она попросит мадам отпустить меня с ней в воскресенье в немецкую церковь. Мы сможем погулять, если все получится.

Они пошли по Кунгсгатан, сиявшей неоновыми вывесками и витринами магазинов. Прошли под мостом, по которому шла наверху другая улица, и дальше, мимо кинотеатра «Сага», где недавно смотрели кино. Впереди справа и слева высоко светились две башни – северная и южная Кунгсторнет. За ними опять был мост, по нему шла еще одна верхняя улица. На мост вела большая каменная лестница, а сразу за ней начинался длинный дом, который тянулся до самой Свеавеген. Он назывался «Сентерхус». Здесь помещались разные организации и магазины.

Айна остановилась у одного из подъездов. Она плохо знала город, но то, что знала и что ей нравилось, старалась получше рассмотреть и понять. Она любила детали, в деталях открывалась ей красота зданий и вещей.

– Смотри, – Айна показала на глиняные полуколонны сбоку от входа.

Давид остановился, пораженный. Он проходил и проезжал мимо на велосипеде сотни раз. Он видел, что по бокам всех дверей и окон этого дома были полуколонны из керамической плитки, но никогда не замечал, что эта плитка украшена рельефами. На коричневых колоннах выступали глиняные человечки. Они располагались не симметрично, а произвольно, с одной стороны окна две рельефных плитки, с другой одна, на следующей полуколонне три. Маленькие бытовые сценки, симпатичные и узнаваемые. Полицейский с саблей на боку и массой пуговиц на мундире, очевидно, руководит движением транспорта. Мама с коляской держит над головой зонтик. Девочка, вставшая на носочки, у питьевого фонтанчика. Господин в шляпе, надевающий венок на голову девушки, выходящей из воды.

Они пошли вдоль дома до перекрестка. Айна показывала все новые и новые рельефы. Их было много, десятки. Грузчик, идущий по лестнице с грузом на спине. Теннисист с ракеткой и мячиками. Архитектор с моделью дома и каким-то инструментом в руке. Женщина, продающая воздушные шары. Мальчишка-газетчик. Охотник с ружьем и зайцем. Трубочист. Их можно было разглядывать часами.

– Какой же я невнимательный, – воскликнул Давид. – Я же здесь сто раз проезжал и проходил, и никогда не обращал внимания!

– Правда, здорово? – Айна так сияла, как будто сама вылепила все эти фигурки.

– Здорово! Надо сюда днем прийти, когда светло.

Перекресток был весь разрыт, здесь строили метро. Над траншеями поднимались деревянные конструкции с лампочками: очевидно, чтобы водители видели, куда ехать не надо. Они дошли до Хёторгет – сенной площади, посмотрели на светящийся куб концертного зала с его парадной стороны, на скульптуры фонтана Орфея. Торговые ряды на площади были уже закрыты. Только мусор шелестел на ветру.

Когда Айна и Давид дошли до знаменитого кафе «Вете-каттен», было уже почти семь, кафе закрывалось. Они оба слегка замерзли. Давид смотрел по сторонам, думая, куда можно зайти погреться, – эта часть улицы была не так сильно освещена.

– Пойдем, я знаю, где открыто всегда, – Айна потянула его вперед.

– Всегда?

– Да. Пойдем.

Айна привела Давида на Центральный вокзал. Питьевые фонтаны с глобусом, львами и рыбами Давид помнил. А вот странную эмблему на часах он раньше не замечал: на кусочке рельса стояло вагонное колесо с крылышками и короной наверху.

– Это же эмблема Королевской железой дороги, – Айна гордилась своим знанием и радовалась удивлению Давида. – Пойдем, – она потянула его на лестницу.

Кафе находилось на балконе. Давид взял кофе и бутерброды. Они сидели возле решетки, разговаривали и смотрели вниз на пассажиров.

– Ты часто ездишь на поезде? – удивился Давид.

– Сейчас нет. Но ездила много с сестрой Чештин. А ты?

– Когда я был маленький, мы часто ездили на поезде. Отдыхать, в гости, на экскурсии. Иногда папа ездил на гастроли с оркестром, а мы с мамой следом.

– А я первый раз на поезде ехала, когда от русских бежали, а потом, когда нас увозили в Швецию. До Турку, а потом из Стокгольма в Гетеборг. Нас, несколько девочек, везли в семьи, которые заказали детей.

– Как заказали?

– Ну, когда финских детей повезли в Швецию в 39-м году, то люди писали, кого они хотят в семью: девочку-дошкольницу, или мальчика, или девочку постарше, чтоб помогала.

– И кто тебя заказал?

– Никто. Я попала случайно в очень богатую семью в Гетеборге. Они хотели совсем маленькую девочку, но таких не было. Им пришлось взять меня. Они были недовольны, и я тоже.

– Почему?

– Потому. Нас везла девушка, из гражданской обороны, лотты они назывались. Она говорила по-фински. Нас было человек пять детей, она всю дорогу с нами играла, читала сказки. А потом большой вокзал, кругом народ, все куда-то спешат, всех детей разобрали. Я одна с лоттой осталась, думала, как хорошо, она меня и возьмет. Тут вдруг приходит какая-то чужая тетя, явно недовольная, берет меня за руку и тянет. Я иду за ней плача и слышу ее недовольный голос. Потом большой дом, где все чужое, незнакомое, непонятно что говорят. И ждали здесь не меня, а девочку помладше из такой же семьи с хорошими манерами. Они со мной намучились, а я с ними.

– Почему намучились?

– Я росла в деревне, мы жили просто, бегали весь день сами по себе, делали, что хотели, когда не надо было помогать по дому. Ели в основном руками картошку и хлеб. Суп и кашу деревянными ложками, которые мой дед вырезал. А тут меня приводят во дворец, сажают за стол с белой скатертью и кучей посуды. На колени салфетка, в руки нож и вилка. Я не знаю, что с ними делать, руки дрожат, живот свело, ничего в рот не лезет. Еда незнакомая, такую и на картинках не видела. Да и картинок я не видела, пока в город не попала, книжек у нас не было. Страшно было ужасно. Как только «мама» отвернулась, я залезла под стол и спряталась.

– Бедняжка, – Давид смотрел, улыбаясь.

– Тебе хорошо улыбаться, ты в таком доме рос, а я всего боялась. Там кукла на камине стояла очень красивая, с фарфоровым личиком. Я такой никогда не видела и не мечтала даже. Мне ее дали подержать, а руки от страха не держат. Хорошо, горничная успела подхватить, а то бы разбила. После этого еще больше стала бояться. А мне шесть лет и побегать хочется, поиграть с детьми. А кругом одни взрослые. В парк идти за руку, одежда такая, как в церковь ходить, в ней не побегаешь. И хочется понравиться, чтоб похвалили, по головке погладили. А как понравиться, если не понимаешь, чего от тебя хотят? «Мама» говорит, как будто ругает, а за что ругает, не знаю. «Папа», тот помягче был, по интонации понимала, что добрей, но тоже воспитывал. Хорошо, что весной мне семь лет исполнилось, и Финляндия велела всех детей, кому в школу идти, отправить обратно. Уж как я обрадовалась. Дома меня не баловали, кроме деда никто и не приласкал, но свобода была и друзья-подружки. И свое всё, привычное.

– И ты поехала домой?

– Только не доехала, меня в Хальсберге с поезда сняли и в больницу отправили. Я же рассказывала.

– Да, помню. Бедная ты моя, – Давид погладил Айну по голове.

Воскресенье, 11 декабря

Давид дошел до Гамла стана пешком и поднялся к Немецкой церкви святой Гертруды по Тюска-брикен. Церковь стояла на горе и видна была отовсюду, ее шпиль был самым высоким в старом городе. Улица оправдывала свое название – Тюска-брикен – немецкий склон. Над железными воротами церковной ограды была надпись по-немецки: «Бойтесь Бога! Чтите короля!» Выше сияла золотом женская фигура, очевидно, святая Гертруда. Давид поднялся на несколько ступенек, открыл ворота и вошел. Внутри был маленький садик, но надгробий, как обычно бывает вокруг церквей, не было. Давид огляделся и засмеялся, – то, что с лицевой стороны изображало лучистое сияние вокруг святой Гертруды, с изнанки выглядело как голова кота. Он прошел дальше, к главному входу. Люди собирались на службу, и Давид поторопился отойти. Дворик был маленький, деться некуда; он вышел через другие ворота, обошёл здание и снова вошел в ворота с фигурой Гертруды, пропустив вперед нескольких пожилых дам и мальчика, лет восьми, читающего на ходу. Этот мальчик, читающий немецкую книжку по дороге в церковь, с бабушкой или бонной, напомнил ему о прошлом.

– Давид!

– Привет! Здравствуйте, Инга. – Давид склонил голову, он не знал, надо протянуть руку или нет.

– Здравствуй, Давид, – Инга, казалось, не заметила его неловкости.

– Большое спасибо за фрёкен Айну!

– Пожалуйста! – Инга повернулась ко входу.

– Зайдем? – Айна взяла Давида под руку.

– Неудобно. Тогда нам придется уходить в середине службы.

– У вас три часа, – сказала Инга, – Айна, встретимся здесь же в шесть.

Они пошли вверх по улице, которая начиналась напротив ворот.

– О чем ты так серьезно задумался? Даже нас не заметил.

– Тут мальчик в церковь шел, книжку на ходу читал. Как я в детстве.

– На ходу? – удивилась Айна.

– Да, я люблю читать, от некоторых книжек трудно оторваться.

– Здорово, ты, наверное, очень образованный. Образованные люди лучше.

– Почему?

– Они знают больше. Понимают других.

– Думаешь? Папа считал, что студенты самые демократичные в обществе, потому что в университете учатся. А мы в Упсале больше всего боялись студентов.

– Почему? – теперь Айна спросила.

– Потому что от них исходил самый агрессивный антисемитизм. Не от работяг и не от пьяниц, а именно от студентов Упсальского университета.

– Мой хозяин учился в Упсальском университете. – Айна задумалась, – Тебе было плохо там?

– Где?

– В Упсале, в детском доме.

– Наоборот. Я очень рад, что попал туда. Конечно, это не свой дом, но там было… тепло. Меня уже не пугала спальня на несколько мальчиков и разные ножи и вилки. Но когда мы на велосипедах ездили в школу через весь город или гуляли и встречали компанию студентов, было страшно. Особенно, если ты один.

– Знаешь, мне кажется, если человек читает хорошие книги с детства… В нашем доме не было книг… и любви не было.

Давид остановился и растеряно посмотрел на Айну:

– Твоя мама? Она не любила тебя?

– Не знаю. Она всегда была занята младшими, они всегда болели, один даже умер, а я бегала с другими детьми, пока не стемнеет.

– А отец?

– Он все время работал, я его почти не видела, только в последние дни и помню. Потому-то мне было хорошо в детском доме, много лучше, чем у приемных родителей. У тебя в детстве была семья, праздники, подарки, музыка. Тебе было трудно в Толларпе, а мне наоборот. Там были книги. Я там начала читать и думать.

– И ты не скучала совсем по своим?

– По деду, да, иногда. Думаю, дед меня любил. И я его любила. Его – и потом Чештин.

Они вышли на Стурторгет – Большую площадь; когда-то она, действительно, была самой большой в городе. Последние отсветы закатного солнца исчезали в темном декабрьском небе.

– Видишь пушечное ядро над вывеской? – показала Айна. – По легенде это ядро должно было убить короля Кристиана-тирана, когда он сидел у окна.

– Не считая, что дом построен на 200 лет позже, – засмеялся Давид.

– Откуда ты знаешь?

– Читал. А ты откуда взяла свою легенду?

– Мы были здесь весной на экскурсии со школой. Это самая старая площадь города, здесь была Стокгольмская кровавая баня, когда датский Кристиан II казнил шведских дворян. 84 человека. Поэтому на красном доме 84 белых камня. Тоже легенда, наверное.

– Конечно, легенда, он казнил их не на площади. Но все равно интересно. За это его и стали называть Кристианом-тираном. А в Дании его называют Кристиан Мудрый.

– Ты и это знаешь?

– Мне нравится история, а на немецком много книг по истории Скандинавии.

Они подошли к красному дому. Портал был украшен сверху щитом с надписью, по бокам от щита располагались фигуры римских вои нов.

– Вот видишь, тут тоже надпись на немецком, – Давид указал на надпись. – Здесь написано: «Доверься Господу и держись его пути, он возвысит тебя».

Над щитом находился рельеф головы, явно чей-то портрет.

– Наверное, хозяин дома, – сказала Айна. Она разглядывала орнамент внизу.

– Смотри, здесь тоже лица, только какие-то страшные.

– Это, наверное, тролли, охраняющие вход, – предположил Давид. – Здорово, что ты их разглядела. Я бы не увидел сам, орнамент и орнамент.

В центре площади стоял большой фонарь, рядом уже установили елку и теперь расставляли вокруг прилавки и торговые палатки для рождественского базара.

Давид и Айна прошли по короткой торговой улице и вышли на маленькую площадь-террасу, где темный силуэт статуи закрывал полнеба. Это святой Георгий на коне убивал дракона.

– Святой Георгий – это шведский король, а дракон – датский, – начала объяснять Айна. – А принцесса – это Стокгольм и Швеция.

– Принцесса – это ты, – сказал Давид.

– А ты Давид-победитель? – засмеялась Айна.

Пошел мокрый снег, он таял, едва коснувшись земли.

– Побежали, а то замерзнем.

Давид подхватил Айну, и они побежали вниз по спуску с террасы и бежали до самой площади. Смеясь и стряхивая с себя капли, они вбежали в кафе на углу. Две дамы за ближайшим столиком посмотрели на них неодобрительно, и Давид вспомнил тетку на Кунгсхольмене, которая оказалась знакомой бабушки. Они сели в глубине, рядом сидела семья с двумя детьми. Девочка капризничала, мальчик ее дразнил, но лучше дети, чем любопытные тетки.

– А мне обещали квартиру в Старом городе, – сказал Давид. – Пойдешь со мной смотреть?

– Целую квартиру? Свою?

– Там, как я понял, одна комната, но зато своя.

– Когда?

– Не знаю еще, тот, кто там живет, должен съехать до Рождества. Представляешь, у нас будет своя квартира!

– У нас?

– Ну, тогда я смогу тебя пригласить, – смутился Давид.

Они долго сидели в кафе, пили горячий шоколад, было тепло и уютно.

Вторник, 13 декабря

Сегодня они договорились пойти смотреть праздник святой Люсии. Встретились, как обычно, в шесть, было сыро и холодно, не лучшее время для прогулки. Давид предложил поехать через город на трамвае, чтобы не замерзнуть и провести время в ожидании Люсии.

– Ты знаешь, почему в Швеции празднуют день Люсии? – спросила Айна.

– Она была христианской мученицей в Италии и объявлена святой в католической церкви. А в Швеции даже не знаю, почему праздник прижился.

– Сестра Чештин рассказывала, что у них в деревне 13 декабря с давних времен ходили ряженые, пели песни и праздновали, и пекли булочки, а потом был предрождественский пост.

– Значит, это просто совпало с днем святой Люсии. Празднуют, потому что в темное время хочется света. А религии наложили на народные традиции свои собственные важные дни. Часто это просто совпадения.

– У меня тоже сегодня совпадение. Ровно десять лет назад я приехала в Швецию, в Стокгольм. Это не было праздником.

– Расскажи.

– А что рассказывать? Приплыли в Стокгольм. Всех повели в баню, мыли чем-то вонючим от вшей. У меня вшей не было, но никто не спрашивал. Может, и набралась на корабле. Вместо нашей одежды, которая, конечно, испачкалась в дороге, но многим была привычна и дорога, всем выдали новую. Одна девочка все время плакала о своем платьице. Ей мама купила на прощание новое платье, нарядное. Они вместе его выбирали, а потом мама положила ей что-то в кармашек и зашила. Сказала, распорешь, когда приедешь на место, это сюрприз. Не увидела она сюрприза. На следующий день поехали опять на поезде. В поезде дали апельсин. Я раньше никогда не видела апельсинов. Там на вокзале нас встречали уже. Разбирали, кого куда.

– А раньше?

– Что раньше?

– Ну, ты же не сразу из деревни в Стокгольм.

– Нет, не из деревни. Из Хельсинки. На поезде до Турку, оттуда на пароходе в Стокгольм. Ужасное путешествие.

– Почему?

– Все чужие, маленькие плачут, кричат, темно, холодно. Дед говорил: «Не бойся, будет интересно». Всю дорогу повторяла «эла пелкаа» – не бояться. Только эту фразу и помню до сих пор по-фински. Повесили на грудь табличку с именем – и в лодку, она качается, вокруг вода ледяная. А вдруг перевернется? Плакать нельзя, стыдно, губу закусила, так что кровь пошла, и молчу. Привезли на пароход, я забилась под скамейку, лоты вызывают по именам, а я не могу вылезти. Выползла, только когда живот подвело от голода. Мне дали поесть, меня вырвало: то ли много схватила, то ли морская болезнь, может, и то, и другое. Должны были плыть один день, а застряли почти на сутки из-за льда. После этого долго воды боялась.

Айна посмотрела в окно трамвая: на горе светились окна Южной больницы.

– Вот там я хочу работать, когда выучусь. Это самая современная больница Стокгольма…

– Хочешь быть врачом?

– Нет, – засмеялась Айна, – так высоко мне не прыгнуть. Медсестрой. Вот закончу школу и пойду учиться на медсестру. Буду, как сестра Чештин, помогать больным.

– А где будешь жить?

– Там замечательные условия, я уже узнавала: бесплатное жилье, питание и прачечная. Кроме того, студенты получают 30 крон в месяц. А через два года – 50 крон. Мне только школу закончить, и осенью я уже на курсы пойду.

– Сколько там учиться?

– Три с половиной года. Представляешь, я буду дипломированной медсестрой!

Она посмотрела на Давида, но он, похоже, не сильно обрадовался. Трамвай завернул, и они вышли. Впереди тянулась цепь огней на мосту, внизу темнел тюремный остров Лонгхольм. До начала шествия оставалось почти полчаса, а пока кортеж Люсии доберется сюда пройдет еще больше времени. Народ уже начал собираться на мосту и вдоль улицы, но ждать так долго в темноте и холоде Айна не хотела. Они пошли назад. Это был индустриальный рабочий район с пивными, ни одной кондитерской им не попалось. Они зашли погреться в цветочный магазин, украшенный надписью: «Свежие цветы, иностранные фрукты, шоколад и конфитюр». Айна подумала, что там может быть и горячий кофе. Но это был магазин, а не кафе.

– А давай купим тебе цветы, – сказал Давид. – Какие тебе нра вятся?

– Мне? – Айна растерялась. – Они замерзнут, жалко будет.

Пойдем лучше чаю выпьем.

Кафе нашлось за кинотеатром, на площади, там они сидели, пока не услышали крики: «Люсия, Люсия!» Когда они вышли, все движение на площади остановилось. Трамваи, автобусы, грузовики и легковые машины стояли вокруг центрального треугольника, некоторые приветствовали Люсию гудками. Толпа зрителей вывалилась на проезжую часть. Несколько констеблей с трудом восстанавливали порядок.

Люсия сидела на троне, установленном на большой грузовой машине, в белой меховой шубе, от талии вниз затянута белой материей, как будто шуба продолжалась бесконечно. Вокруг трона стояли огромные искусственные свечи с бумажными язычками пламени. Бумага трепетала на ветру, и казалось, что свечи горят на самом деле.

Корону со свечами она сняла и держала в руке, а другой рукой махала зрителям. За Люсией ехали «подружки» в длинных белых балахонах, надетых поверх пальто, со свечками в руках и «звездные мальчики» в таких же балахонах и высоких бумажных колпаках. В руках мальчики держали большие звезды на палках. Замыкали шествие гномы с лампадами, они выглядели маленькими по сравнению с другими участниками; оказалось, что это просто дети. Все они были хористы, за ними следовал оркестр Трамвайного управления. Они пели знакомые всем традиционные шведские песни во славу святой Люсии и Рождества. Народ на улице подхватывал и подпевал.

Айна и Давид пробрались поближе и прошли немного рядом с кортежем, потом постояли на улице, помахали гномам из детского хора и вернулись на площадь.

Уже засыпая, Айна вспомнила, как Давид хотел купить ей цветы. Никто никогда не покупал ей цветы и не предлагал этого.

Четверг, 15 декабря

Еще во вторник они договорились, что в четверг едут в гости к Борису. В среду у Давида был последний день занятий, а на субботу назначен большой отчетный концерт театрального и музыкального отделений.

Автобусы в Оршту, новый быстро растущий район, где семья Бориса получила квартиру, отходили с площади в центре. Накануне выпал снег, уже не мокрый, настоящий. Его даже не затоптали за день, и улицы казались светлее. У Давида было приподнятое настроение от того, что они едут в гости, от снега, от близости Айны, которая крепко держалась за его руку. В другой руке он нес коробку с тортом. Они вышли на площадь. Давид нашел нужный автобус, народу было много, дорога предстояла дальняя: через мост в Гамла стан, потом опять через мост, через весь Сёдермальм, и еще один мост, и дальше в Оршту.

В автобусе быстро стало жарко, Айна расстегнула шубку.

– У твоего Бориса совсем маленький ребеночек? – спросила Айна.

– Несколько месяцев, по-моему, три, – ответил Давид, – а что?

– Я не знала, что принести, я сделала вчера подгузники, они всегда нужны.

– Я даже не знаю, что такое подгузник, – сказал Давид.

– Малыш же ходит под себя, надо специально его заворачивать, чтоб не мерз и не было мокро. Ты же не можешь проверять каждую минуту, сухой ли он.

– Я как-то не думал об этом. Это первый младенец, которого я близко видел.

– А я нянчу своего маленького с рождения, – Айна улыбнулась. – И подгузники меняла, и обмывала, и на горшок учила ходить.

– Ты хорошая хозяйка.

– Бабушка считает, что я должна пойти в школу домоправительниц. Но я не хочу. – Она помолчала, потом спросила, как спрашивают маленьких детей: – А ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Когда вырасту? – засмеялся Давид.

Айна посмотрела на него серьезно:

– Ты же учился в университете. У тебя, наверное, уже есть специальность и интересная работа.

– Не учился. Беспаспортных не принимают, я просто слушал лекции.

– У тебя нет паспорта?

– Нет. После аншлюса все жители Австрии стали гражданами Германии. А в 42-м году всех евреев и нежелательных лиц нацисты лишили гражданства. И шведского мне тоже пока не дали. Работа интересная есть, правда. Я работаю в городской библиотеке.

– На Свеавеген? Где круглая башня? Мы потому туда на танцы ходили?

– Ротонда. Да. Только я не библиотекарь, я не работаю с читателями. Я работаю в отделе комплектования. Там летом было место практиканта, на которое я приехал.

Меня оставили, потому что я знаю языки.

– А что ты делаешь, если ты не библиотекарь?

– Я просматриваю книги на разных языках, которые поступают в библиотеку, пишу аннотацию, определяю, в каком разделе книжке стоять и так далее.

– А сколько языков ты знаешь?

– Ну, немецкий мой родной, французский я учил с детства, в гимназии вторым языком был английский. Немного знаю румынский и идиш, это папа меня учил в последний год, когда я не мог ходить в школу, а он работать. Еще умею читать на русском. Слов знаю мало, но со словарем разбираюсь. В библиотеке мало людей, знающих больше двух языков. Поэтому меня взяли, но надо, конечно, учиться дальше.

– А я знаю только шведский. Ну, школьный немецкий еще.

– А второй школьный язык у тебя есть?

– Французский. Но это так, для зачета. Не понимаю и не говорю. Мне вообще языки не даются. И не только языки. Я руками любую работу могу сделать, а головой – нет.

– Просто ты все время работаешь руками, а если начнешь головой, то все получится.

– Ты хочешь в библиотеке всегда работать?

– Мне там нравится. Но я бы хотел стать музыкантом.

– Играть джаз?

– Нет. Классическую музыку. Я бы хотел играть на гобое в большом оркестре. Но, наверное, уже поздно.

– Поздно – что?

– Учиться на гобое. Чтобы играть профессионально, надо начинать в детстве и играть каждый день. И окончить консерваторию. А я 10 лет не занимался гобоем.

Айна погладила его по руке.

– Не расстраивайся. Ты же можешь брать гобой на прокат. А потом купишь. И ты играешь на кларнете.

– О, это совсем не то. Кстати, ты придешь на концерт в субботу?

– Конечно, приду. Все классы будут на вашем концерте.

– Странно, что они устраивают новоселье сегодня, – сказала Айна. – Завтра же всем на работу.

– Это не новоселье. Не только.

– А что?

– Сегодня начинается Ханука. Это еврейский праздник света.

– Как Люсия?

– Похоже, Борис тебе расскажет лучше. Но думаю, что на самом деле и Ханука, и адвенты, и Люсия, вообще традиции зажигания свечей в декабре, появились потому, что декабрь – темный месяц.

Они вышли возле школы. Здесь, на окраине, снега было больше, от него вечер казался не таким темным. Айна с Давидом обошли большие неосвященные здания, за школой был огромный двор, оттуда слышались звонкие голоса. Они свернули и вышли на улицу с одинаковыми длинными домами в четыре этажа, расположенные странно – не примыкая друг к другу, как в центре, а каждый отдельно, торцом к улице. Давид держал Айну за руку и чувствовал, что она нервничает.

– Не бойся, они хорошие, они друзья.

Их уже ждали, им обрадовались, и Давид обрадовался, только Айна, он видел, волновалась. Борис, забирая у Айны шубку, сказал:

– Какая маленькая!

Было непонятно, говорит он про шубку или про ее хозяйку. Айна засмущалась еще больше, но Рая увела ее в комнату, посмотреть на малыша. Давид с Борисом пошли в кухню. Комната и кухня выходили на разные стороны улицы. Кухня была большая, со столовой, отделенной, с одной стороны, буфетом. Получалось как бы две комнаты. В столовой стоял уже накрытый стол с маленькой ханукиёй посредине.

Борис был старше всего на пару лет, но казался Давиду много взрослей и опытней по жизни. Жена его, Рая, пережила концлагерь, ее привезли в 45-м году из Любека на корабле Красного креста. Тогда в Швецию привезли много освобожденных изможденных женщин, и Давид в тайне надеялся, что найдет среди них маму.

Все сели за стол, Рая вынула свечку из середины подсвечника и зажгла ее, а потом от нее зажгла крайнюю свечу.

– Расскажите про Хануку, – попросила Айна, и Давид обрадовался, что она осмелела и перестала волноваться.

Борис с удивлением посмотрел на Давида, но стал рассказывать:

– Ханука – праздник свечей, радости и света. Когда-то в древности враги осквернили иудейский храм в Иерусалиме. Когда евреи, погнав врагов, вернулись в храм, масла для светильников там оставалось только на один день. Но свершилось чудо и его хватило на 8 дней – столько нужно для приготовления нового масла. С тех пор ежегодно мы празднуем это, зажигая каждый вечер по одной свече в течение восьми дней.

– А почему свечей девять? – спросила Айна.

– Это рабочая свеча, ею зажигают остальные, – объяснила Рая. – Теперь поставим на окно, надо делиться чудом, так меня учила бабушка.

Рая взяла ханукию и отнесла на окно. Потом достала противень с горячими картофельными оладьями.

– «Ханука» значит «освещение, обновление». И новоселье тоже, – сказал Борис. – В детстве это был самый любимый мой праздник. Мы получали «ханука-гелт» – ханукальные деньги, обычно мелочь, но иногда ее набиралось довольно много. На эти деньги играли в дрейдл – ханукальный волчок.

Пока девушки накрывали чай, Давид с Борисом вышли на маленький балкончик. Они прошли через комнату, где из мебели была только детская кроватка и большой матрас на полу. На стене над матрасом висела в раме большая фотография Бориса с Раей, сделанная в ателье. Сбоку в раму было вставлено маленькое фото родителей Бориса. Давид его помнил, мало у кого из ребят сохранились фотографии родителей. Это было счастье иметь память о доме.

У Давида от прежней жизни остались только папины ложки и бабушкины салфетки, в которые они были завернуты. Иногда Давид доставал одну ложку, разглядывал рельефные украшения, ощупывал как слепец все изгибы. Однажды штурман застал его за этим и удивился, откуда у Давида «такая дорогая штучка, за которую любой ювелир отвалит кучу монет». И еще спросил, как это у него не украли?

Украли? Давид даже представить такого не мог. Где? В Толларпе? Зачем детям, запуганным погромом, оторванным от семьи, в деревенском детском доме в чужой стране, без знания языка воровать серебряные ложки? В дороге он не выпускал чемодана из рук, просто боялся потерять, о ворах даже не думал. В Упсале они все – 15 мальчишек и женщина – директор, завхоз и воспитатель в одном лице, тоже беженка, относились очень бережно ко всему домашнему, что удалось провезти и сохранить. Один старший мальчик сказал Давиду, что такие приборы называются «фамильным серебром» и передаются из поколения в поколение. Может быть, папа потому положил их в чемодан.

Они вышли на балкон, Борис закурил, а Давид просто смотрел и вдыхал морозный воздух.

– Почему ты выбрал ее? – спросил Борис. – Есть много хороших еврейских девушек, у Раи здесь подружка живет, могу познакомить.

– Я не выбирал, – Давид не ожидал такого разговора. – Так сложилось.

– Ты в ней уверен?

– В чем? – не понял Давид.

– В том, что она тебе никогда не скажет: «проклятый еврей».

– Уверен. Она не скажет!

– Помнишь Генриха?

Генрих был их товарищ по детскому дому. Его мать, немка, бросила мужа-еврея и полукровку-сына ради национал-социалистической идеи, когда мальчику было лет пять.

– Были и другие, которые спасали, – ответил Давид.

Они ехали домой в ночном автобусе, Айна спала у него на плече, и Давид старался не шевелиться, чтобы не потревожить ее сон.

Воскресенье, 18 декабря

Вчера, в субботу, Айна была на концерте. Сначала ученики театрального отделения показывали разные сценки из жизни школы. В одной из них Давид аккомпанировал на пианино, а потом играл в оркестре на кларнете, потом соло. После концерта один из одноклассников сказал Айне: «А твой парень молодец, хорошо играет». Оказывается, не только сестры Сван и другие девочки из класса, но и парни тоже наблюдали за их с Давидом дружбой. «Твой парень» – она не сразу поняла, что одноклассник имеет в виду.

Сегодня у нее выходной, они идут гулять на Юргорден. Давид уже ждет ее у моста, Айна увидела его в окно столовой.

Она перебежала дорогу, услышала, как за спиной прогрохотал трамвай.

– Здравствуй, Давид!

– Здравствуй, единственная!

Айна смутилась:

– Опять ты! Я не единственная.

– Тебя так зовут. Айна. Единственная. Твои родители знали, как тебя назвать.

– Это бабушка меня назвала. Может быть, потому что знала, что других внуков уже не увидит. Я ее не помню совсем, помню только кровать и желтую руку, которую мне велели пожать. Не знаю, сколько мне было лет, года три, наверное.

Они перешли через мост и пошли по аллее вдоль главной улицы. Сегодня прогулкой руководила Айна, это были ее места, не знакомые Давиду. Айна решила, что сначала они погуляют, а потом пойдут погреться в какой-нибудь музей, на острове было много музеев. Народ шел по слегка заснеженной улице, небо было ясное, и даже зимнее солнце показалось на время.

– Расскажи, как ты жила до отъезда, – попросил Давид.

– Особо нечего рассказывать. Мы жили в Карелии. В какой-то день прибежал к нам человек из другой деревни с криком: «Русские идут». Отец пришел с работы рано, мы стали собирать вещи – я с мамой одежду, отец с дедом остальное, что нужно. Вся деревня бегала, все кричали. Потом на телегах поехали куда-то на станцию. Дальше в поезде. Дорогу я помню хорошо, потому что это событие было. Я раньше никогда из деревни не выезжала. Вдруг свист страшный, поезд встал, все выбежали, побежали в ближний лес. А над поездом самолет низко-низко. Я первый раз и самолет видела, и поезд. А потом как бабахнет, это русские бомбы скинули. Потом мы жили в Хельсинки в длинном доме, много чужих людей в одной комнате. Дед говорил, что это бывшая казарма солдат русского царя. А потом сказали, что всех детей надо отправить в Швецию…

– А еще раньше? Как вы жили до войны, в деревне?

– Как все в деревне живут. После бабушкиной смерти у меня появился братик, который все время орал, мама носила его на руках, укачивала, но он все равно умер. Потом появился второй, он тоже все время болел. Я бегала с другими детьми, не помню, чтоб кто-то спрашивал, где. У меня был дед, старый русский солдат, инвалид. Он ходил с трудом, сидел у себя в сарае и вырезал всякие штуки из дерева. Ложки и деревянную посуду на продажу, а мне и моим приятелям он вырезал свистульки, – Айна помолчала.

– Да, еще у меня были тетки, две мамины младшие сестры, но они жили в городе в работницах. Приезжали на праздники. Они были сильно младше мамы. Я из дедовых историй очень немногое помню. Он молоденьким за какую-то провинность в тюрьму попал, потом в армию солдатом пошел, и один генерал взял его слугой. Генерал этот в Петербург приехал к семье, и у его жены прислуга была финская. Бабушка моя. Они только год прожили, и война началась. Первая мировая. Дед со своим генералом на войну ушел. Бабушка уехала в Карелию к родителям рожать мою маму. А там опять стала война. Он к бабушке добрался, когда маме уже лет пять было…

– Дед меня любил, позволял раскрашивать петушков, рассказывал разные истории. Иногда даже брал на колени и пел мне песни по-русски. Это были счастливые минуты.

Айна замолчала, Давид остановился, приобнял ее за плечи. Она постояла, прижавшись носом к его плащу, потом повернулась, и они пошли дальше.

– Знаешь, – сказала она, – каждому ребенку надо, чтоб его иногда сажали на колени.

– Знаю, – ответил Давид, – и чтобы обнимали, и по головке гладили.

Давид вдруг нагнулся и поцеловал Айну в лоб. Так делала когда-то сестра Чештин. Айна обняла его за шею и прижалась щекой к его щеке, и они стояли так, пока прохожие их не затолкали.

В воскресенье на Юргордене всегда много гуляющих. В хорошую погоду по центральной улице идут целые толпы: семьи с детьми, пожилые пары, хохочущие гимназисты, няни с колясками, туристы и прочие. Сегодня погода была не самая лучшая, но для середины декабря довольно тепло, и народа хватало. Айна и Давид прошли уже мимо музея Северных стран; мимо кладбища, где хоронили моряков и всех, связанных с морским делом; мимо выставочного зала. На углу переулка, где напротив друг друга располагались два парка аттракционов, продавали сосиски и воздушные шары. Чуть подальше стоял фотограф со своей треногой. Здесь в переулке было особенно много народу, крики, смех, детский плач, треск моторов и скрежет металла мешались в праздничный гул.

– Куда ты хочешь пойти? – спросил Давид.

– Туда, где потише и меньше народа.

Они свернули в какой-то закоулок, прошли вдоль длинного забора и попали на крохотную улочку с грязными деревянными домами в два, а то и один этаж. Здесь Айна сама еще не бывала. Несмотря на светлое время, улочка казалась темной. Вечером здесь, наверное, страшно ходить. Они свернули еще раз и оказались в грязном дворе. Это было совсем глухое место даже не с домами, а пристройками, похожими на скворечни. В них жили люди. На лесенке, ведущей к одной такой пристройке, увлеченно играли дети. Малыш, закутанный в платок, сидел в луже талого снега. Пахло бедностью, болезнью, бедой. Айна и предположить не могла, что на Королевском Юргордене есть такие места. Они прошли вперед, мимо ряда нужников, которые, вероятно, давно не чистили. Женщина вешала белье на веревку, натянутую между домами. Айна с Давидом протиснулись сквозь узкую калитку, свернули ещё раз мимо каких-то глухих стен, бочек с чем-то густым и вышли вдруг к воде. Сразу стало легче дышать, хотя и ощущался густой смоляной запах. Но это был запах работы, а не нищеты. На набережной стояли сараи, валялись большие катушки с канатами, высился механический кран для подъема грузов. За узким заливом темнел остров Бекхольмен.

– Там уже верфи, – показал Давид, – а на Бекхольмене доки для ремонта кораблей.

– Тоже в книжке прочитал? – спросила Айна. Она пыталась отогнать неприятные мысли, вызванные увиденным.

– Нет, мне мой моряк рассказывал, у которого я угол снимаю. С нашей горы много можно увидеть.

Они обогнули большой кирпичный дом, прошли мимо длинного барака и оказались на широком проспекте возле ресторана – красивого двухэтажного дома с террасой и балконом. Здесь ничто не напоминало про нищету задних улиц. Напротив был парк-музей Скансен, дальше здание цирка и большой дорогой ресторан. А ещё дальше огромные роскошные виллы, которыми, как раньше думала Айна, застроен весь Юргорден.

– Что-то ты грустишь опять, – Давид погладил Айну по руке.

– Просто… Я не знала, что тут есть такая… бедность. Я тоже жила в доме, где не было воды и нужник во дворе. Но это было в деревне, вокруг был… простор, свет, лес. А здесь…

– Я сам так живу. У моего моряка такой же домишко на одну комнату и кухню. В вашем дворе разве нет таких пристроек?

– Есть, но они не такие страшные, не развалюхи, как здесь. Они выглядят даже лучше, чем дома снаружи на той улочке. Я всегда думала, что в городе люди живут иначе. Те квартиры, что я видела, в Гетеборге и здесь – всюду были вода и ватерклозет. Знаешь, я рада, что живу в доме с ванной. И вообще я пока не сталкивалась с большими проблемами в быту. Даже когда были талоны. Сначала все проблемы решала сестра Чештин, а потом я стала жить в доме, где все устроено: газ, вода, электричество.

– Повезло тебе, – сказал Давид. – Ты теперь не захочешь переезжать в дом без удобств.

– Не знаю, если придется… У нас в классе есть девушки, которые снимают такие комнаты. Они сами должны доставать дрова, носить воду.

– Пошли завтра смотреть моё новое жилище! Там нет особых удобств, но своя комната, даже можно сказать, квартира.

Понедельник, 19 декабря

В этот раз они встретились на крыльце Драматена. Там можно было спрятаться от ветра, дождя и мокрого снега. Сегодня снега не было, и ветер, слава богу, не очень холодный. Давид, как обычно, пришел пораньше, он стоял в углу террасы и разглядывал скульптуры в основании колонн. Все колонны были опоясаны голенькими играющими среди листвы детьми. Часто, проезжая здесь на велосипеде, он стоял, пропуская трамваи, но видел только позолоченные скульптурные группы по сторонам от входа и никогда толком не взглянул на колонны. В Стокгольме, несомненно, много еще таких мест, которые он пропустил. Айна любит детали, она видит много больше, чем он.

– Давид!

Он обернулся. Она стояла перед ним, маленькая, сияющая и такая… родная. Не думая, что делает, Давид подхватил ее на руки и за кружил.

– Пусти! Сумасшедший! – Айна неловко и не очень энергично отбивалась.

Когда Давид, поставив ее на землю, собрался выпрямиться, она вдруг чмокнула его в щеку, и повернувшись, быстро сбежала по ступенькам.

– Куда мы идем? Или едем? – спросила она, сияя на него смеющимися голубыми глазами.

– В Гамла стан. Пойдем пешком?

– Пойдем, – Айна взяла его под руку.

Они пошли вокруг залива, мимо спящих кораблей с черными трубами на фоне слабо светящегося неба, мимо Королевской музыкальной академии, завернули, перешли через мост и оказались в старом городе. Было сумрачно, светились круги вокруг фонарей и чернели тени, отбрасываемые столбами.

Они шли молча, держась за руки, время от времени глядя друг на друга и улыбаясь.

Давиду нравилось, что можно вот так идти по темному городу, держа ее руку в своей и ничего не говорить. Прохожих почти не было. Только у самой площади им пришлось остановиться и пропустить большую группу важных мужчин в одинаковых темных пальто и шляпах – очевидно, политиков, шедших из канцелярии Риксдага. Айна с Давидом перешли площадь, купили пирожные в кондитерской и двинулись дальше по улице. Давид остановился перед высоким узким домом и показал Айне наверх: там под самой крышей было большое окно, закрытое железными ставнями. Еще выше торчал из стены длинный кронштейн, такие Айна часто видела на старых домах.

– Вот там теперь мое жилье.

– А вход? – Айна осмотрела дом. Парадная была только одна и вела в магазин.

– Идем.

Они завернули в переулок. Давид открыл тяжелую дверь, нашарил выключатель, и они пошли по закручивающейся лестнице с высокими неровными ступенями. На четвертом этаже напротив друг друга – две квартиры, а на стене между ними, прямо на площадке, кран с раковиной. Последний марш лестницы был перекрыт фанерной стенкой с фанерной же дверью, закрытой на большой висячий замок. Давид открыл его, в тусклом свете они поднялись по последним ступенькам и оказались в большой квадратной комнате. Напротив входа еле светились два маленьких окошечка. Давид включил свет. Слева было то самое, закрытое железными ставнями высокое окно, которое они видели снаружи. Под маленькими окошечками большая железная кровать, рядом пенсильванский камин – попросту печка-буржуйка с высокой трубой и горкой поленьев на железной подставке, разделочный столик с ящиками и ручной умывальник, ведра и тазы. Один угол занавешен грубой тяжелой тканью. В центре комнаты поднималась вверх узкая винтовая лесенка. Ни кухни, ни туалета, никаких дверей.

– Там кухня? – Айна показала вверх.

– Там сюрприз, – ответил Давид гордо. – Кухня вот, – он показал на печку. – Еще керогаз есть. Вода на лестнице, ты видела, только холодная, к сожалению. Нужник во дворе, но здесь туалет с ведром, – он показал на занавешенный угол. Надо только купить стол и стулья, но все необходимое есть. Сейчас печку затопим и будем чай пить. Садись на стул.

Стул в комнате был один, на спинке висел пиджак. Давид развел огонь и поставил на печь большой медный чайник.

– А где ты будешь стирать?

– В тазу, как и раньше. А постельное и полотенца я беру в прачечной «Стирка и глажка». Там дают белье напрокат.

– А моешься в бане?

– Да, там недорого, тепло и чисто.

Давид замолчал и, спохватившись, посмотрел на Айну. Она ходила по комнате, обняв себя руками за плечи, и вид у нее был скорее испуганный, чем заинтересованный.

– Пойдем сюрприз смотреть? – спросила она.

– Пойдем, может тогда тебе не будет так страшно. – Давиду очень хотелось, чтобы Айне понравилось.

Он первым поднялся по лесенке и протянул ей руку. Они оказались в маленькой башенке, окна которой выходили на три стороны, с четвертой торчал кронштейн, тот самый, что выходил на улицу над «железным окном».

– Какой вид! – воскликнула Айна, оглядевшись.

Она обошла комнатку, останавливаясь у каждого окна. С одной стороны сверкали огни высоко на Сёдере, с другой за темными домами слегка светилась отраженными огнями вода, с третьей сейчас видны были только крыши и какие-то темные силуэты вдали.

– Вот. А когда светло, вообще потрясающе. Здесь можно кофейный столик поставить и завтракать, когда тепло, – он помолчал. – Здесь, конечно, не как у тебя на Страндвеген и даже не как у Бориса…

– Здесь очень красиво, – сказала Айна, – откуда эта башенка?

– Тут когда-то была катушка с лебедкой – грузовой лифт. А там, где квартира, – склад товаров. Видела окно с железными ставнями? В него подавали тюки, их поднимали с улицы вручную с помощью блока и лебедки.

– Разве удобно хранить товары наверху? Потом же надо носить обратно в лавку.

– Носили не так много. Большой тюк можно было спустить вниз по блоку. А здесь товары не промокали и меньше опасность, что украдут или крысы доберутся. В старых городах склады всегда делали наверху. Пошли чай пить?

Они спустились вниз, где быстро теплело. Давид перевернул ведро, положил на него доску, застеленную клеенкой. Получился столик. Айна села на стул, ноги у нее не доставали до пола, и Давиду ужасно захотелось ее обнять. Он отвернулся, достал из-под кровати чемодан, поставил на попа и сел.

– Когда ты переедешь? – спросила Айна.

– Я уже переехал, – он показал на чемодан. – Завтра привезу книги, а больше у меня ничего и нет.

Они пили чай, Айна отогрелась, сняла шубку и выглядела уже довольной.

– Айна, – Давид напрягся, он хотел сказать важное. – Я знаю, ты привыкла к удобствам… Но это временное жилье… Когда мы пожени мся…

– Что ты сказал? – Айна смотрела на него, открыв рот и распахнув глаза. – Ты делаешь мне предложение?

– Ну, не совсем, – он смутился. – Я понимаю, что надо цветы, кольцо… Это все будет. Мне в феврале исполнится 21, и я буду совершеннолетним, тогда я сделаю официальное предложение. Но ты … ты же … не откажешь?

– Но мне же будет только 17 в мае!

– Это не важно. Я же буду совершеннолетний, с постоянной работой и жильем. Тебе надо будет только взять разрешение в финском консульстве. Я уже узнавал.

– Ты? Уже? Узнавал?

– Ну, я же должен был все узнать. Я же за тебя отвечаю.

– Ты? Господи, Давид!

– Ты … не хочешь?

– Дурачок, – Айна спрыгнула со стула и подошла к нему, теперь они были одного роста.

– Но, послушай, я же хочу учиться, стать медсестрой, – она взяла его за руку. – Я хочу работать, а не быть домохозяйкой.

– Конечно. Ты пойдешь в свою медицинскую школу и будешь получать 30 крон в месяц, а я буду получать 500, мне с января повышают зарплату. И мы прекрасно заживем. А когда ты выучишься через 3 с половиной года…

– То ты, – перебила Айна, – поступишь в консерваторию и будешь играть на гобое.

Давид вскочил, уронив чемодан, поднял Айну на руки и стал кружить по комнате. Они смеялись опять, и им было хорошо.

– А потом мы заведем детей, – сказал он, аккуратно посадил ее на кровать и сел рядом. – Только, – Давид посмотрел на Айну очень серьезно, – ты не обижайся, но я хочу, чтобы мои, наши дети, знали, что они евреи. Они должны быть готовы к новым погромам.

– Ты что?

– Несомненно будут новые. – Давид опустил глаза в пол. – Знаешь, некоторые пережившие не хотят теперь быть евреями. Они верят, что можно забыть. Не хотят, чтобы их дети знали. Как будто это кого-то спасёт.

– Скажи, – спросила вдруг Айна, – а Борис с Раей верят в еврейского бога?

– В бога? Не думаю. Рая и Борис просто соблюдают традиции, делают то, что делали наши родители и родители наших родителей.

– А я не знаю традиций своих родителей. Я – потеряшка.

– В нашей семье будут свои традиции, согласна?

– Согласна! Мы сами их создадим. Проводишь меня?

– Не боишься, что меня увидят?

– Нет. Уже не боюсь. Завтра…

– Завтра я должен рассчитаться со штурманом и разобраться здесь со всем. А в среду мы идем в Оперу, ты не забыла?

Среда, 21 декабря

Представление начиналось в 20 часов. Они договорились встретиться на крыльце Драматена и прийти в оперу заранее, чтобы Айна успела осмотреть здание и все залы. Зима выпала в этом году вялая, снег не задерживался, на улицах было слякотно. Айна надела калоши на туфельки, но ногам было зябко в тонких чулках. Она только дошла до крыльца, когда увидела Давида, сбегающего к ней по ступенькам. В понедельник он провожал ее домой поздно вечером, и они в первый раз по-настоящему поцеловались. И с трудом оторвались друг от друга.

Хорошо, что вчера вечером она была дома, надо было осмыслить все, что произошло в понедельник. Как-то все пошло очень быстро, Айна сама себе удивлялась. Она же совсем не собиралась выходить замуж в ближайшем будущем. Во всяком случае, до того, как окончит школу медсестер. Это были какие-то смутные отдаленные мечты о хорошем муже и паре красивых здоровых детей, как на рекламных картинках по продаже автомобилей. Такие смутные, что она никогда на них не задерживалась. В ее ближайших планах было получить аттестат и поступить в школу при больнице. А что будет потом…

– Айна! – Давид не сказал, а выдохнул ее имя.

Он хотел подхватить ее на руки, как вчера, но его толкнул прохожий, с раздражением пробурчав что-то типа «встал на пути».

– Пойдем, – Айна взяла его за руку.

Конечно, она не могла ему отказать. Так славно было идти с ним по вечернему городу, держась за руки. Разговаривать или молчать. Смотреть друг на друга и смеяться. Честно сказать, она боялась сегодняшней встречи, не знала, как себя вести теперь. Но им было так же легко вдвоем, как и раньше. На площади Карла XII Давид остановился и «сделал нос» бронзовому королю. Потом повернулся к замку, и сделал нос королю живому.

– Ну, чего ты, – засмеялась Айна, – дразнишь королей?

– А вот так, – он тоже засмеялся. – Ты знаешь, что короли должны все делать по правилам, по протоколу? Король или принц может жениться только с согласия двора и правительства. Это им за то, что считают себя важней других людей. А мы зато живем без их протоколов и сами выбираем, с кем жить.

– А мне жаль принцев, которые не могут сами выбрать невесту.

– А чего их жалеть? Откажись от трона и все.

Они вошли в вестибюль театра. Айна никогда не бывала ни в опере, ни в настоящем театре, только на любительских спектаклях в школе. Здание поразило ее сразу: узорный пол, бронзовые светильники, статуи возле широкой парадной лестницы, покрытой ковром. Они поднялись среди белого мраморного великолепия, мимо двух шарообразных фонарей, поддерживаемых бронзовыми амурами, мимо рельефов и мраморных кариатид у входа в партер.

В Золотом фойе у Айны зарябило в глазах от сияния и блеска позолоты стен, огромных люстр, отражающихся в зеркалах. Она закидывала голову, пытаясь рассмотреть росписи на потолке. Айна мельком увидела в зеркало Давида, он смотрел на нее и, казалось, не замечал окружающей красоты. Она быстро повернулась к нему, и он засиял ярче золоченых рельефов на стене.

Королевский зал был закрыт, но Айне хватало впечатлений от променадов, лестниц и фойе. Здесь можно было бесконечно разглядывать детали рельефов, дверей и росписей.

Они поднялись на свой балкон. Зал тоже поражал великолепием: красные бархатные кресла, того же густого цвета, что и занавес на сцене, позолота ярусных ограждений, огромная золоченая люстра на расписном потолке. Третий ярус украшала позолоченная аркада. У них были билеты в первый ярус, наверное, не дешевые, в самом центре. Отсюда видно было и партер, и сцену, и оркестровую яму.

Прозвенел очередной звонок, зрители стали рассаживаться. В королевской ложе сидели какие-то члены королевской семьи, но не очень важные, потому что публика не приветствовала их вставанием. Вот появились первые музыканты и начали пробовать инструменты.

– Слышишь, – показал вниз Давид, – это гобой. По нему оркестранты настраивают инструменты.

– Вот так ты хочешь? – спросила Айна. – Играть в таком оркестре?

– Это только красивая мечта.

– Ну и что? Мечта должна быть красивой, иначе зачем мечтать.

– Философ, – засмеялся Давид и обнял ее за плечи.

Так сидели они, ожидая начала спектакля. Вокруг них шевелились и переговаривались, пару раз им пришлось встать, пропуская тех, кто сидел дальше. Наконец свет стал меркнуть, освещенной остались только сцена и оркестровая яма.

Вышел дирижёр, поклонился оркестру, зрителям, повернулся к музыкантам и взмахнул палочкой.

Пока играли увертюру, Айна пыталась понять все, что произошло с ней в последние сутки. Позавчерашнее объяснение с Давидом, сегодняшний театр, это же на самом деле, но в тоже время – всё это слишком невероятно, чтоб быть реальностью.

Занавес поднялся. На сцене – театр в театре: яркие эффектные декорации варьете Орфетум в Будапеште. Там заканчивается спектакль, примадонна Сильва Вареску в венгерском национальном костюме благодарит публику.

Айна знала историю Сильвы, когда-то в Карлстаде они смотрели ещё довоенный немецкий фильм, его специально привезли в госпиталь, чтоб поднять настроение больным. А в пансионате был патефон и старые пластинки с ариями из оперетт Кальмана и Легара. Но действие захватило ее: яркие костюмы, веселые танцы и красивые голоса заставили забыть обо всем.

Сильва любит молодого князя Эдвина, но их брак невозможен из-за разницы в социальном положении. Тем не менее, перед отъездом в полк Эдвин приглашает нотариуса и за кулисами происходит помолвка Эдвина и Сильвы. Уже после отъезда Эдвина выясняется, что он помолвлен со своей кузиной Стаси. Сильва уезжает на гастроли в сопровождении друга Эдвина, тоже знатного дворянина, по имени Бони.

Так закончилось первое действие.

Они остались сидеть в зале: Айне не хотелось нарушать волшебную атмосферу спектакля.

– Правда, здорово? – Айна посмотрела на Давида. – Многие песенки отсюда я знаю наизусть. – И она тихонько пропела: «Без женщин жить нельзя на свете, нет…»

– Это ария Бони, – сказал Давид. – А зал похож на театр Андер-Вин, где папа работал.

– Повезло тебе, что у тебя был такой папа. Ты, наверное, все оперы слышал в детстве.

– Не все, конечно. – засмеялся Давид, – но многое слышал. И оперы, и оперетты. Чарли Кальман, сын композитора, мой ровесник. Его мама, жена Кальмана, была из России. Когда мы бывали у них в доме, папа говорил с ней по-русски.

– Ух ты. Ты бывал в доме самого Кальмана? Такого знаменитого?

– Много раз. Но я был маленький и не очень понимал про знаменитость. Мне было интересней играть с Чарли. Кальман называл его Фёдор.

– А где они сейчас?

– В Америке. Они вовремя уехали из Австрии, сразу после аншлюса, Кальман же еврей.

Прозвенел звонок, антракт закончился. Началось второе действие. Зал в Вене во дворце родителей Эдвина. Драматические объяснения, Бони влюбляется в Стаси, Эдвин почти мирится с Сильвой, хочет представить ее родителям как разведенную графиню. Но Сильва заявляет, что она не графиня, а княгиня: вот ее брачный контракт с Эдвином. Но если он не может жениться на актрисе Сильве Вареску, то он ей не нужен. Она разрывает контракт и, несмотря на мольбы Эдвина, покидает дворец. Так кончается второе действие.

У Айны затекли ноги. Они вышли в фойе, где нарядно одетые зрители прогуливались или стояли небольшими группами, тихо переговариваясь.

– Хочешь лимонада? – спросил Давид.

– Нет, спасибо. Пойдем вниз.

Они спустились вниз, прошли опять Золотое фойе, вышли на променад. Вдруг Айна вздрогнула, споткнулась и, если бы Давид не подхватил ее, наверное бы упала.

– Что случилось?

– Бабушка, – прошелестела Айна.

Они вышли к небольшой компании разодетых старух. Одна повернулась в их сторону, презрительно, оценивающе посмотрела на Давида, потом на Айну.

– Добрый вечер, – сказала Айна, слегка присев. Она почувствовала всей кожей, что краснеет, руки у нее вспотели.

– Айна? – бабушка была явно удивлена. – Ну, представь нам своего… кавалера.

– Меня зовут Давид.

Айна не успела открыть рот, как он это сказал. И не просто сказал, а протянул руку бабушке. Руки его она, конечно, не взяла. Поглядела так брезгливо, что Айна поежилась. Она не решалась посмотреть на Давида. Одна тетка из бабушкиной компании засмеялась, за ней остальные. Айна, не поднимая глаз, взяла давидову руку:

– Идем скорее.

Они пошли в зал и сели на свои места. Третье действие Айна почти не видела. Слава богу, он было короткое и завершилось благополучно: князь узнал, что его жена когда-то тоже была «королевой чардаша», Сильва обрела Эдвина, а Стаси Бони. Но у Айны перед глазами продолжала стоять унизительная сцена – Давид с протянутой рукой, и смеющиеся старухи.

Когда они молча вышли, Давид обнял Айну за плечи, и они пошли по скользким камням мостовой и шли так, обнявшись, до самого подъезда.

Четверг, 22 декабря

В четверг Давид нервничал с самого утра. Он с трудом дождался окончания рабочего дня и побежал к Драматену. К его удивлению, Айна уже стояла под крышей театрального крыльца. Вид у нее был подавленный.

– Тебя выгоняют? – сразу спросил Давид, обнимая ее.

– Похоже. Мне пока ничего не сказали. Но я слышала, хозяин сказал по телефону, не знаю кому: «Пора им всем возвращаться, откуда приехали».

– Понятно. Мы им здесь не нужны. Кто же будет их обслуживать?

– Пригласят немецкую девушку, это сейчас модно. Или эстонскую, их тоже охотно берут.

– Это все из-за меня. Если бы ты была не со мной, они бы так не отреагировали.

– Если бы я была не с тобой, я бы никогда не попала в Оперу.

– Я, конечно, зря протянул ей руку, но лучше так.

– Ты отвык от правил этикета.

– Нет, мне просто мне очень хотелось сказать ей что-нибудь такое… Типа: как мадам нравится оперетта великого еврея? Но надо было подождать, пока она протянет свою перчатку для поцелуя.

Айна засмеялась:

– Представляю себе! – она посмотрела Давиду в глаза, – Я не променяю тебя ни на какую бабушку.

Он наклонился и бережно поцеловал ее в губы.

– Пойдем, – сказал он, – нам надо кое-что сделать.

– Что? – Айна подняла на него глаза.

– Если мы не можем пока пожениться, то мы можем обручиться и объявить о помолвке. Как в оперетте.

– А потом я узнаю, что ты помолвлен с кем-то еще? – засмеялась Айна.

– Ага. А ты уедешь с каким-нибудь графом в Америку.

– Но все закончится хорошо.

– Главное, что все началось. И чтоб как можно дольше не заканчивалось, – сказал Давид.

Они пошли вверх по Хамнгатан.

– Куда мы идём? – спросила Айна.

– Скоро узнаешь.

Давид остановился у большой двери с надписью: «Георг Енсен. Серебро». В большом окне рядом опустились жалюзи, и погас свет, там уже закончили работу.

– Нет, – сказал Давид, – есть места и получше.

Он взял Айну за руку, они повернули назад и свернули на другую улицу. Давид торопился, Айна еле поспевала за ним.

– Куда ты так бежишь?

– Мы должны успеть, пока открыто.

– Куда?

– Сейчас увидишь.

Они прошли мимо магазина ковров, перешли Кунгсгатан и быстро-быстро дальше.

– Сделаем дело и пойдем сюда, – Давид показал на пекарню, мимо которой они проходили.

Не доходя до Биргер-Ярлсгатан, Давид свернул в Брункебергстуннель. Эта шведская строительная выдумка – пробить в центре города длинный туннель из одного района в другой – очень нравилась Давиду. Здесь можно было проехать на велосипеде или пройти пешком и не только сократить путь, но и укрыться от ветра, дождя и снега.

Они вышли из туннеля, дошли до Свеавеген. Мимо проехала машина и обдала их мокрой грязью.

– Не переживай, мы уже пришли.

Под окном витрины с украшениями большими буквами было написано: «Гуннар Фальстрём, ювелир». Давид открыл узкую дверь с такой же надписью, и они вошли в помещение. Это был магазин-мастерская по изготовлению и ремонту ювелирных украшений. Очевидно, рабочий день заканчивался и здесь. Девушка в синем рабочем фартуке протирала стеклянные дверцы шкафа, где поблескивали кольца и серьги. Внутренняя дверь была приоткрыта, видно было часть стола и мужчину в рабочей куртке, который с кем-то разговаривал.

– Выбери пока колечко, – сказал Давид Айне и кивнул на витринные шкафы с украшениями.

– Чем могу быть полезна? – спросила девушка.

– Я хочу заказать кольца, – сказал Давид, доставая из широкого кармана свернутую тряпицу. – Два серебряных кольца. Здесь и за работу хватит.

Он положил сверток на прилавок и развернул салфетку.

– Папа́, – крикнула девушка на французский манер.

Мужчина поднялся из-за стола и вышел в торговый зал:

– Здравствуйте, молодые люди, что тут у вас?

На прилавке, на льняной кружевной салфетке, какие подают к праздничному столу, лежала большая столовая ложка, поблескивая серебром в свете ламп. В углублении виднелся рельефный женский портрет, вокруг шла какая-то длинная надпись. Узкая ручка-черенок, расширявшаяся к окончанию, была украшена фигурой обнаженной девушки в окружении узоров. Ювелир перевернул ложку. На обратной, выпуклой стороне видна была слегка затертая странная птица с двумя головами, над которыми висела корона. В одной лапе птица держала какую-то палку, похожую на меч, в другой шар с крестом.

С обратной стороны ручка была плоской, на расширяющемся её конце стояло целых четыре клейма. Сначала две странных буквы, потом четыре цифры, над которыми стояли еще какие-то буквы, потом еще клеймо с цифрами и в конце какая-то странная фигура.

– Грегор! – крикнул ювелир внутрь комнаты. – Тут интересная вещица для тебя.

Из двери вышел элегантно одетый господин лет на десять моложе ювелира. Он посмотрел на Давида, на ювелира, и взял ложку в руки.

– Ишь ты. Царская ложка!

– Так уж и царская? – удивился ювелир.

– Царскими называют ложки из серебряных рублей с портретом царя или царицы, – ответил Грегор и повернулся к Давиду.

– Молодой человек из России?

– Нет. Я из Австрии. Из Вены. Мой папа был из России.

– Фамильное серебро?

– Да, фамильное.

– Продаете?

Давид почувствовал раздражение. Он не собирался говорить с посторонними, ему нужен был только ювелир.

– Хочу заказать кольца.

– Много у вас ложек?

– Пять.

– А изначально было шесть?

Давид кивнул. Кто он такой, что ему надо?

– Одну уже продал?

Давид дернулся как от пощечины, протянулся за ложкой. Он не увидел, но спиной почувствовал, что Айна стоит рядом.

– Одна пропала во время погрома. В Кишиневе.

Грегор посмотрел на него внимательно.

– Давид, – Айна дернула его за рукав.

– Печально, – сказал Грегор.

Он вдруг протянул Давиду руку через прилавок

– Грегор Аранович, эксперт Буковски-аукциона.

Давид растерялся. Он знал, что Буковски – знаменитый художественный аукцион. Вот почему эти вопросы. Он неуверенно пожал протянутую руку.

– Давид, – голос Айны звучал почему-то жалобно.

Он обернулся. Айна держала его за рукав, не сводя глаз с ложки в руках у Грегора.

– Можно выставить пять штук за 1500 для начала, – сказал Грегор.

– За 1500? – у Давида пересохло во рту. Квартира, которую снимал Борис, стоила 1020 крон в год.

– Думаю, что поднимем до 2000. Минус 25 % комиссионных – будет 1500 на руки. Жаль, что не шесть.

– Давид, не надо, пойдем, – Айна чуть не плакала.

Давид удивленно посмотрел на нее. Она выглядела растерянно, почти испуганно.

– Не торопитесь, – сказал Грегор, – обдумайте моё предложение.

Он протянул ложку Давиду. Тот завернул ее в салфетку.

– Да, – подхватил ювелир, – хватит и на кольца, и на квартиру.

– Пойдем, Давид, – не отставала Айна.

Они вышли на улицу.

– Ну что ты, – Давид погладил ее по щеке, – что тебя так расстроило?

– Пойдем, это важно, – Айна потянула его за собой.

– Что случилось?

– Пойдем, – только и говорила она.

Они быстро пошли обратной дорогой к Драматену и дальше по Страндвеген.

Айна молчала всю дорогу, ее как будто знобило, Давид обнимал ее за плечи, пытался шутить, но Айна молчала, только сжалась вся, как будто замерзла.

Они подошли к ее дому, прошли мимо парадного входа к маленькой железной двери. Не доходя до своего этажа, Айна показала Давиду на подоконник.

– Посиди здесь, я сейчас.

Давид сел в оконной нише, не понимая зачем. Что случилось с его единственной Айной?

Она вышла почти сразу, неся перед собой знакомую Давиду обувную коробку.

– Вот. – Айна поставила ее на подоконник – В тот день, когда ты меня нашел, я получила посылку. Это дед мне оставил, велел передать, когда умирал. Не знаю, как нашли, но мне это отдали в консульстве.

Она открыла коробку. Там лежала кукла-матрешка, свистулька петушок, какие-то вырезки из старых русских газет. Из-под них Айна достала большую столовую ложку.

В углублении виднелся рельефный портрет русской царицы, вокруг шла надпись. Длинная ручка, расширявшаяся к окончанию, была украшена фигурой обнаженной девушки в узорном окружении. Давид перевернул ложку. На обратной, выпуклой стороне видна была слегка затертая странная птица с двумя головами, над которыми висела корона.

Ручка с обратной стороны была плоская, на расширяющемся ее конце стояло целых четыре клейма. Первые цифры – Давид знал – обозначает содержание серебра в изделии. Второе клеймо – год изготовления, третье – инициалы мастера, и последнее – клеймо пробирной палаты.