Читать книгу Творчество и потенциал. Выпуск 3. 2023 - Альманах - Страница 7

Милан. Костёл Санта-Мария.

Доминиканских трапез скромных зал,

Где паства после литургии

Вкушает чинно то, что Бог послал.

А рядом – «Тайная вечеря»[1]

Двенадцати Апостолов с Христом,

Удивлены, Ему не веря,

Что среди них предатель за столом.

Альсéкко[2] гения да Винчи

Доминиканцев памятью веков

За трапезой волнуют нынче

Растерянность Христа учеников,

Их жесты, шёпот разговоров,

Смятение в вопросах: «Кто из нас?»,

Неловкость приглушённых споров,

Неверие словам Христа подчас.

А Он спокойно смотрит в лица,

Вкушающие с Ним вместе хлеб, вино,

Хотя и знает, что случится

С Ним завтра утром – всё предрешено:

Суд прокуратора Пилата

И шум толпы: «Распни! Распни Его!»,

Голгофа, крест и смерть, как плата

За грешность человечества всего.

Ну а сегодня в час вечери

Христос Апостолам в Страстной четверг

Евангельский завет доверил:

«Бог есть любовь!

Любовь есть человек!

Любовь есть Божья добродетель,

Одна из трёх – ей главной в жизни быть,

С надеждой, верой разум светел,

Способен без корысти всё простить

По-христиански, без причины,

На Зло ответить искренним Добром…»

Суть той вечери и картины

Соединилась в трапезной в одном:

На Зло – предательство Иуды

За тридцать сиклей[3] грязных серебром,

Не допуская пересуды,

Христос измене отплатил Добром —

Не указал, кто выдаст страже

Учителя, поцеловав при ней,

Да и да Винчи тайну также

Зашифровал секретом – кто злодей?

Хоть мелочи не скрыл:

монеты

В мешочке, что в трясущейся руке,

Просыпанная соль – приметы:

Несчастье где-то здесь, невдалеке.

Но успокоил Божий Сын Иуду:

«Ну что дрожишь, ступай Искариот,

Винить в предательстве не буду,

Так решено Отцом!

И стража ждёт…»

Процесс создания шедевра

Художника на шаг опередил,

Натурщик, где ж ты, таинств мера,

В себе Добро и Зло объединил.

Христа нашёл да Винчи в хоре,

Церковный певчий кисть заворожил,

Добро таилось в скромном взоре,

Глаз оторвать от образа нет сил.

Прошло три года озарений,

Находок, прорисовок жестов, лиц,

Работ с палитрой светотеней —

Мир вдохновений без границ.

Но иногда бессильны руки,

Как будто Зла седой туман

Осел на слое штукатурки

Там, где Иуда, Пётр и Иоанн.

Как долго прототип злодея

Искал да Винчи:

«Он! Похож!» Но вмиг

Тот образ ускользал, не смея

Явить художнику Иуды лик.

И всё же случай подвернулся!

В канаве сточной пьяница-мужик

От беспробудности очнулся —

Да Винчи взгляд Иуды в нём постиг.

Недолго думая, пьянчугу

Из грязи выволок, привёл в трактир,

Где незнакомцу, словно другу,

Устроил из похмелья щедрый пир.

Тосканского вина кувшины

Художник оплатил не раз, не два,

Пока эскизы для картины

Писал.

Ах! Как созвучна голова

Случайного натурщика идее,

Которая отобрала покой,

Клочок бумаги стал важнее,

Чем холст и краски в мастерской!

А пьяница бубнил: «В фаворе

Я у тебя был раньше! Не узнал?

С меня Христа портрет в соборе

Не за вино, а за флорин[4] писал!»

Как изменился певчий хора!

Христа с Иудой прототип один!

Да Винчи после разговора

Не пожалел натурщику флорин!

Вот так, возможно и случайно,

Прообразом идеи двух начал —

Добра и Зла, что как ни странно,

Один натурщик для да Винчи стал!

Где-то там, в подсознании тусклом:

Фары встречных машин – по глазам,

Я в пространстве скукоженном, узком

Жизнь доверил свою тормозам.

И теперь в белоснежной палате,

Где за жизнь отвечает хирург,

Сквозь туман слышу голос:

«Считайте!..»

«Раз, два, три…»

Постепенно вокруг

От наркоза сгущаются краски

Фантастически ярких тонов,

Лезут в мозг небылицы и сказки

Из нелепых, но радужных снов.

Вдруг удар, словно молния, в темя,

Темнота…

«Мы теряем его!»

Я лечу сквозь пространство и время

По тоннелю, а там – далеко,

Далеко-далеко…

Или близко —

В голове стёрлась грань бытия —

Свет божественный лунного диска

Растворяет тоннеля края.

А в душе нарастает блаженство,

Лёгкость тела не чувствует боль,

Будто снова вернулся я в детство,

В беззаботность,

И грустный бемоль

Расставания с плотью телесной

Превратился в звенящий диез

Счастья, радости, тайны чудесной,

Где мой возраст растаял, исчез,

Где царят бесконечность и вечность,

Где меня в предначертанный срок

Мама ждёт – её ласка и нежность,

И слова: «Здравствуй! Здравствуй, сынок!

Но навстречу беспечному царству

Не спеши, ты пока не готов!

Я не зря говорю тебе “здравствуй” —

Здравствуй – значит живи, будь здоров!»

Не успел возразить: «Мама! Мама!

Мне с тобой здесь светло и легко!

Все заботы, тревоги и драмы

Где-то там, далеко-далеко…»

Словно молния сердце пронзила

Напряжением тысячи вольт,

В жизнь земную меня возвратила

Нестерпимая резкая боль.

Голоса в сумеречном тумане:

«Слава Богу, не умер, живой!»

И сквозь них, как сквозь сон, слышу мамин:

«Я всегда буду рядом с тобой!»

Осталось тридцать лет, совсем немного,

Совсем чуть-чуть, когда «И грянул гром»[5],

Когда сквозь время Брэдбери дорога

Откроется фантастики пером.

Машина времени умчит туристов

В мир динозавров, в юрский век и край,

И надо же такому там случиться —

На бабочку наступит невзначай

Охотник Экельс, нарушитель правил,

Что в прошлом ничего нельзя менять!

Пришлось истории – закон заставил —

Звено из эволюции изъять.

Когда вернулись в нынешнее время,

Оно предстало несколько иным —

В нём отразилось изменений бремя,

Всё стало незнакомым и чужим…

Так «бабочки эффект» для нас открылся

Фантаста назидательной строкой!

А ведь не прав! Из прошлого туристы

Вернутся в мир знакомый и родной!

Ведь всё, что в прошлом было,

То свершилось,

Пускай машина времени виной,

В истории пусть что-то изменилось,

Но мы живём сегодняшней судьбой.

Когда-то я умел летать,

Давным-давно, в далёком детстве!

Вот только не могу понять —

Был сон иль явь, или всё вместе!

Но чётко помню, как парил

Над полем, речкой, деревенькой,

И кто бы что ни говорил —

Вдвоём с рыжеволосой Женькой,

С соседской девочкой, чей дом

В сирени прятался под нами,

Боясь мне рассказать о том,

Что я в весну под облаками

Лечу один, а Женькин сон

В мечтах девчонки ставит пьесу

Про бал, где Он и только Он,

Про фею, Золушку, Принцессу…

Промчались годы! Верь – не верь,

Соединив меня и Женьку,

Любовь открыла настежь дверь

В дни детства, в нашу деревеньку.

Нет! Время не вернулось вспять —

Пространство сжалось до предела,

Мы с Женькой в небесах опять

Парим, как Марк Шагал и Белла.

Не в снах, не в тайнах детских грёз,

А в мире для двоих открытом

Полёт – любви апофеоз

Над повседневностью и бытом!

Гляжу в просторы зазеркалья,

Где всё совсем наоборот:

Здесь даль не прячется за далью,

Здесь перед носом горизонт,

Зимой жара, пух тополиный,

А летом снежная метель,

Весной на юг клин журавлиный,

А осенью звенит капель.

И люди здесь совсем другие,

В душе нет пламени мечты,

Бредут по жизни как глухие,

В глазах беспечность пустоты.

Судьба от старости до детства

Ведёт из мудрости в роддом,

Минуя юность, малолетство,

Оставив роды на потом.

Вот так живёт мир зазеркальный,

Где всё совсем наоборот,

Мир не реальный, виртуальный —

Мой мозг его не признаёт.

Старик-рыбак всю жизнь прожил

У озера в тени вулкана.

Пока хватало стариковских сил,

На лодке в молоке тумана,

Не пропустив ни дня, десятки лет

В заветном омуте рыбачил,

Закинув сеть, проснувшийся рассвет

Встречал с надеждой на удачу.

Уже давно не радовал улов,

Но то, что выловил, хватало

На хлеб, вино и скудный кров,

На жизнь, которая устала.

И эта жизнь седого старика

Легла на полотно картины,

Её вплела художника рука,

Как сеть в глубокие морщины.

Портрет в запасниках музея жил

Среди непризнанных творений,

Храня глубокий потаённый смысл,

Что в «Старом рыбаке» скрыл гений,

Непризнанный, умерший в нищете

Художник Чонтвари.

Случайно

В полуподвальной полутемноте

Музей поведал миру тайну,

Когда музейный служащий взглянул

На полотно, чью половину

За зеркало когда-то запихнул,

Считая никудышной ту картину.

И вдруг с портрета – злой, жестокий взгляд

Из кратера дымящего вулкана,

Всё превращающий в кромешный ад,

Где душам даже смерть желанна.

С испугу служащий что было сил,

Волненье, страх превозмогая,

Зловещий образ зеркалом закрыл

Наполовину, и другая,

С иным настроем мыслей и с иным

Прочтеньем образа, картина —

Спокойно озеро и вместе с ним

Спокойно смотрит в нас мужчина.

Да, в нас! Ведь он не человек, а Бог,

Земных забот в глазах усталость,

Несущий людям грешным на порог

Спасения и веры радость.

Так Костка Тивадар зашифровал

В мир философии портрета

Судьбу людей с природой двух начал —

«Добра и Зла» и «Тьмы и Света».

Немало судеб в памяти надгробий

Некрополь Новодевичий хранит.

О людях, что в его земной утробе,

История сквозь время говорит…

Изломы граней чёрного гранита

Прорезав белый мрамор, как пилой,

Открыли нишу в теле монолита

Для бюста,

Но совсем-совсем иной

Была идея:

Голова Хрущёва,

Взгляд устремлён в заветный коммунизм,

В прищуре глаз застыли мысль и слово,

Отцом которых был волюнтаризм.

Два цвета глыб контрастны, антиподы,

В них принцип философии начал:

Добра и зла, запретов и свободы, —

Что власть и жизнь Хрущёва отличал.

После эпохи жёсткого центризма

Пришла, пусть робко, «оттепель весны»,

Как лёгкий бриз надежды, оптимизма,

Вплетя либерализм в рассвет страны.

Но как бывает зачастую в жизни,

Кто дал свободу, тот её забрал!

Хрущёв на выставке авангардизма

Устроил истерический скандал.

И тот, над кем на выставке глумились, —

Эрнст Неизвестный памятник создал:

Цвет чёрный с белым в нём объединились

В борьбе несовместимости начал…

Идут года, стирает время грани

В истории событий и людей,

Но гений скульптора навеки в камне

Запечатлел портрет минувших дней.

Немало судеб в памяти надгробий

Некрополь Новодевичий хранит.

О людях, что в его земной утробе,

История сквозь время говорит…

Нас в семье Петровых было трое —

Мама да два брата-близнеца,

И ещё о «лётчике-герое»

Мамина легенда про отца.

Брат был вечно чем-то недоволен,

«Весь в отца пошёл, ни дать ни взять,

Против всех и вся всегда настроен», —

С тяжким вздохом говорила мать.

Повзрослели.

Стал я трактористом,

Трудодни-копейки – всё в семью!

А братан слыл с детства эгоистом:

«Что “срублю по левой”, то пропью!»

А когда в кармане было пусто:

«Мамка! Дай полтинник на пивцо!»

И хотя с деньжатами не густо,

Мать совала рублик на винцо:

«Жалко Ваську, похмелиться надо,

В ночь работать – сторожить сельмаг,

Всё же не бездельник, и я рада,

Что при деле, не среди бродяг».

Не понять мне!

Только что тут скажешь?

Васька для неё и боль, и стыд,

Да любовь, которой не откажешь:

Счастье – шёпотом, а плач – навзрыд!

И прощала мать грехи любые!

Лишь бы рядом…

Только вдруг тайком,

Прихватив деньжата «гробовые»,

Сын покинул материнский дом,

Не простившись – батькина порода!

Видимо, на вольные хлеба,

Где колхоза нет, а есть свобода,

Позвала отцовская судьба.

Маму горе приковало к койке,

Как и муж, теперь пропал сынок,

Говорят, что видели на стройке,

Васька же «мотал в тюряге срок».

Слухи о работе утешали,

Вроде слёзы стали подсыхать,

Только по ночам, когда все спали,

Плакала навзрыд больная мать.

Я старался окружить заботой

Жизнь, что угасала с каждым днём:

«Мама! Он не стоит доли сотой

Слёз о блудном сыне, дум о нём!»

Мать с горчинкой в голосе: «Ты – рядом!

Места нет в твоей судьбе беде,

Ну а брат…»

И слёзы снова градом:

«Где же ты, моя кровинка, где…»

Умирая, мать последним вздохом

Прошептала: «Васю не брани,

Всё, что в нём хорошее, по крохам

Собери, в моей любви храни!»

И тайга, и приговора сроки,

Нары и конвой – всё позади,

В воровское прошлое дороги

Не вернутся, нет – судьба, не жди!

Вот и дом родной, но на пороге

Не встречает мать, и только брат

Обнял крепко, накормил с дороги:

«Хорошо, что ты вернулся! Рад!

Только мама…»

Запершило в горле.

«Как ждала! Ждала тебя она!»

И слеза скупая: «Там, в неволе,

Совесть пробудилась ото сна».

Мы пришли на кладбище под вечер,

Он остался у креста один:

«Мамочка, прости!»

В ответ лишь ветер:

«Я давно тебя простила, сын!»