Читать книгу Девиант. Недетское чтиво - Алёша Кулешов - Страница 3

А случалось ли вам включиться в реальность в пустом самолете, безмолвно парящем над облаками? Не проснуться, не очнуться, а именно включиться. Когда ничего не болит, все системы работают ровно, а собственные чувства говорят о том, что ты не спал, не пьян и не под кайфом и тем не менее – картина, явленная сознанию, пронзительно свежа и незамыленна. Как будто пред тобою вдруг раздвинулась театральная занавесь, в которую бездумно пялился несколько часов кряду, а за ней – святочный городок во всем своем праздничном убранстве. Если нет, то прошу поверить мне на слово – это производит оглушительный эффект. К которому привыкнуть невозможно.

Но для начала мы расставим на колоннах капители, как часто говаривала моя мама перед порывом вдохновенным в девственный еще лист ватмана, распятый на доске чертёжного пантографа.

Зовут меня именно так, как указано на обложке и я настаиваю на имени Алёша – имя это (с фамилией в тандеме) фонетикой напоминает сброс пара из перегретой системы. Ибо у меня, как начал бы такую книгу Эрленд Лу, есть два товарища – хороший и плохой. Как крайние обкладки в этом фарсе.

Из всех сказок мира, прочитанных мной в детстве, багажом во взрослый мир я ухватил единственно золушкин принцип: все, что ты не потратишь в урагане страстей сегодня, не конвертируешь в ощущения, которые у тебя никто не отнимет – завтра неизбежно превратится в прах. Остается, правда, опасность однажды назавтра превратиться в прах самому, но здесь уж, как не устает повторять Марк, каждый топчет сам тропинку между ожидаемой выгодой и неизбежным ущербом. И жизнь моя – сплошная импровизация. Не то, чтобы всякое планирование было противно моему разуму, скорее наоборот – разуму как раз сподручно возведение сногсшибательных конструкций, уходящих гордым шпилем в перистые облака. Выдавая этикетку за химический анализ, а красочный эскиз за инженерные расчеты. Практика же неизменно вносила свои коррективы и мне приходилось изыскивать решение в постоянно изменяющихся обстоятельствах. В конечном счете, я перестал отвлекаться на начертание столь зыбких схем и полностью доверился интуиции. Жизнь совсем соскочила с катушек, превратившись в чистейшую авантюру, но вместе с тем приобрела необычайную легкость и заиграла красками. С той поры и порхаю крыловской стрекозой, бросаясь в крайности всей страстью истинного аддикта.

Но вся моя экспрессия, по меткому выражению Пенелопы, утекает паром в свисток – чем иначе объяснить тот факт, что за все прожитые годы я не пересек Атлантику под парусом, не вынул на ура угля за смену и не завершил на глазах миллионов решающим исход матча голом сногсшибательного дриблинга. Скорее всего, я не сделал ничего такого, что послужило бы весомым основанием пилить деревья на тираж моей истории. Если не считать таковым фееричное восхождение на Эльбрус, исполненное однажды в моей неповторимой манере – неделю пёр на западную его голову вместо драгоценных калорий бутылку Макаллана хересной выдержки и два армейских фальшфейера. Зачем – не ясно. Соблазн всё выпить, пожечь и разойтись по домам возник уже в Верхнем Баксане, где я остановился с явным намерением наловить в местной речке сардин на обед. Пришли аборигены, долго смотрели, потом сказали, что сардин в этой речке нет. А есть ли, спрашиваю, лосось. Нет, отвечают, лосося. Давно ль, интересуюсь, нет лосося. Они обратились к самому старому. Тот ответил, что дед его деда ничего не говорил ни о каком лососе, а значит лосося нет давно. Сильно ускакав вперёд, могу сказать, что на Эльбрус я всё-же взгромоздился, вискарь допёр и до усрачки напугал своим фальшфейером каких-то немцев. Австрийцев, уточнилось потом. Я это ярко помню. Во всех красках.

Что сути не меняет.

А суть вся в том, что в памяти моей изрядные лакуны. И в этой новелле из антологии моей жизни, как целый мир в одной песчинке, нашла отражение вся её неодолимая внезапность.

Кинематографичность вся.

Будто бы некий Режиссер, оберегая от рутины бытия, предъявляет мне к осознанному проживанию лишь деликатесы, превращая тем самым мою жизнь в какой-то фестивальный артхаус, сверстанный буквально на коленке. Как говорится, пусть мы бедны, но спим на чистом и просыпаться почитаем вместе с солнцем. Невкусные же моменты, где я, словно оставленный хозяином аркадный бот, продолжаю жить какой-то жизнью: ем, пью, хандрю, общаюсь с людьми (рассказывают – произвожу благоприятное впечатление), занимаюсь сексом (опять же – с чужих слов) и много еще такого, из чего день за днем ткется нехитрая рогожка повседневности – изъятые недрогнувшей рукою летят в корзину.

Которая уж, если судить по метражу, достигла размеров тихоокеанского разлома.

Но время наводить мосты. Собрать обрезки под монтажным пультом.

Судя по обоям – меня, словно библейского Иону, сожрал А-320 или, например, 737-ой Боинг – я накатал на них немало миль в былые времена. Вся разница меж ними лишь в деталях, которые тогда не взволновали. Чего не скажешь обо мне теперешнем: на три-четыре ряда сквозь проход – насколько хватает перспективы – все чистенькое, свеженькое, нетронутое. Девственное все. Где не то, что конь – муха не валялась; такими они, наверное, и рождаются на свет – аэробусы – проткнув, когда подходит срок, веретеном фюзеляжа утробную плаценту верфи в вольном Гамбурге, чтобы потом опутать глобус инверсионной паутиной, покинув берега родной скворешни. Обычный в этих случаях вопрос внёс ясности в теперешний мой статус не особо: последнее, что помню – как я нарядный, с нелепыми герберами в руках шагаю на линейку в первый класс ростовской школы номер пять. Ну, боле-мене связно то есть помню. Кто-то на Высших режиссерских курсах учился на двойки, ибо за такие стыки выперли бы даже из саратовского ТЮЗа, но.

НО!

Каков эффект. Я явно голосую За двумя руками, чему свидетель уровень аминов. Как зритель кассой.

И представилось мне тотчас, как выну я усильем воли задницу из своего гостеприимного кресла и пойду по плюшевым коврам просторного салона аки посуху, простерев длани над изголовьями, сквозь двадцать рядов для простых да пять для нарядных; и войду, никем не встреченный, в залитую солнцем кабину пилотов, где под сочный шорох атмосферного электричества переливают свои жидкие кристаллы дисплеи навигашек и прочих бортовых систем, а в центре всей композиции – словно две стоящие на хвостах кобры – в гипнотическом танце синхронно покачиваются осиротевшие штурвалы. Которых – я знаю – в лайнерах этого поколения нет, все управляется трекболами, но много ли с трекбола драмы. И написалась мне картина эта ну до того, сука, живо, что желание вынимать из кресла задницу убилось на корню, а всего порыва хватило лишь на то, чтоб приподнявшись осторожно, как из засады партизан, взглянуть за бруствер: а глубока ли пропасть моего одиночества.

Увы!

Она оказалась совсем неглубока: впереди кто-то копошился – немного стало даже грустно от такой тривиальной развязки. Бот, по обыкновению, взял место в самом хвосте, где, я слышал, шансы выжить при крушении на полпроцента выше. Да и не чувствуешь себя бычком в консервной банке. Зажатым средь не ведающих про полпроцента собратьев.

И сейчас же все вокруг пришло в движение: из-за шторки за моим плечом выехала тележка, пахнущая курицей и рыбой одновременно, кто-то где-то покашлял, заныл ребенок, какой-то длинный человек полез проведать в антресоли свой багаж и даже мои окрест безжизненные кресла вдруг зашевелились сочащимися сквозь правый борт игривыми лучами солнца, которые меня и проявили.

И коль уж так благополучно разрешилось с самолетом, самое время произвести ревизию имеющихся у меня предметов – багажа у меня, конечно, нет; хотя бы потому, что никогда и не было – богатые и ебанутые путешествуют налегке. Обнаружив в нагрудном клапане своего шевиньона загранпаспорт – я взволновался даже больше, чем когда думал, что в самолете один; долго с неподдельным интересом пересчитывал веером раскрытые, словно клинки Росомахи, перья державного орла на его малиновой обложке. Странно умиротворившись тем аргументом, что их по двенадцать с каждой стороны. Коронованный орел этот, со скипетром и державой, произвел на меня такое глубокое впечатление, что обнаруженная следом в пистоне джинсов пустая конвалютка от каких-то крохотных колес под именем «…odan» числом в 2 штуки, новых красок ему не добавила.

Талона на посадку при мне не оказалось.

Куда же, все-таки, лечу я? С загранпаспортом и конвертом денег, который обнаружился в другом кармане куртки. Можно, конечно, переадресовать свой вопрос стюардессе или включить локацию в смартфоне, но. В первом случае есть риск оказаться по прилету в ласковых руках наземных служб, а во втором – исчезнет вся интрига. Да и просто стыдно, право слово, востребовать подсказки в первом акте, когда вдруг выпадает такой ребус. А как показывает опыт – он именно таков: вспомнить невозможно, но остается вероятность размотать причинно-следственную нить до самых абрикосов, призвав под свои знамена дедукцию. Мотивы, устремления, увлечения, случайные связи, в конце-то концов, непосредственно предшествующие событию. Поймать за хвост проникшего в сознание червя, вычленить идею, что легла в идеологический фундамент моего путешествия. Да так, сука, красиво легла, что я, презрев естественную лень и смяв препоны, ломанулся в небо. В чём был. И что, в конце концов, за элизеум узрел на том конце. В каком хрустальном камне Саурона.

Дел, в общем, дохрена – начну с простого; тем более, что стюардессе маякнул еще тогда, когда хотел узнать, что означает самолет вокруг меня и где я буду, скажем, через час. И вот она стоит уж – бьет копытом.

– Шелковый шарфик, а шелковый шарфик, повернись ко мне задом, – увещеваю ее как Иванушка-дурачок, нагнав в русские сказки эротического флера, – а к буфету передом, да принеси-ка мне стаканчик чего-нибудь крепкого.

И что-то, видимо, прочлось ей в моих глазах такое, что принесла она без возражений полстакана, надоив за кулисой из маленьких – для гномиков – бутылочек. А я, в ожидании неизбежного прояснения, устроился смотреть в прохладное окно когда же, наконец, всосет турбиной пеликана, влекомого рукою злого рока в обход обычных пеликаньих троп.