Читать книгу Человек у моря - Амаяк Тер-Абрамянц - Страница 4

Поезд прибыл в Тулленборг утром. Максим оставил чемодан на квартире, адрес которой получил в бюро услуг и сразу отправился гулять в Старый Город.

Он бродил, переполненный светлым, беспричинным счастьем семнадцатилетней юности, по узким улочкам среди домов – свидетелей совсем иной, незнакомой, устоявшейся веками жизни, безуспешно пытаясь постичь смысл латинских букв, таинственных вывесок: «LILLED», «LEIB», «RIIETUS», вглядывался в лица, искал в них признаки потаенного родства с башенным городом, похожим на высокого худощавого интеллигента в элеганстном костюме с галстуком, пиджаком застегнутым на все пуговицы, немногословного, подтянутого, уважающего чужое одиночество, вдыхал влажный морской воздух с угольковым привкусом копоти вокзала, порта и печных труб, время от времени неожиданно останавливался, залюбовавшись то грубой старой кладкой со следами сажи, оставшимися, возможно, с прошлых веков, то старинным фонарем, то игольчато истончающимся в небо шпилем с крохотным крестиком или флюгером на острие, засматривался на окна, за стеклами которых висели тюлевые занавески и цвела герань, зашел во дворик, где лежали штабеля готовых к употреблению дров – приметы тепла чужой ежедневной жизни… И хотя был здесь впервые, он чувствовал себя свободно и уверенно, будто снял надоевший ватник и одел сшитый по размеру удобный костюм. Преобразилась даже его походка: шел не сутулясь, как дома в Электрогоске, – прямо, уверенно, задирая голову, пятки, казалось, вот-вот оторвутся от земли и он полетит к чайкам, проплывающим время от времени через голубые каналы меж зубчатых берегов средневековых крыш. Он страстно желал каждую встречную мало-мальски симпатичную девушку, в каждой таилась возможность иной жизни, иной судьбы, как в станциях и огнях за окном вагона, каждую на миг он на себе женил, но в следующий момент содрогался от ужаса, что с этим прервется навсегда этот праздник возможностей… А женщины, поглядывая, также отмечали его, но с интересом больше платоническим – для них он был слишком молод, красив и воздушен и тут же, животным чутьем ощутив его страх и ненадежность, отворачивались оскорбленно, с презрением.

Потом он сидел в открытом кафе под полосатым тентом на краю средневековой улицы в Верхнем Городе, а позади юная очаровательная парочка – он и она, едва ли старше его – пили пепси-колу, он ел сосиски и пил кофе, спиной испытывая к ним тяжелую зависть. Он мелко глотал кофе, чувствуя себя космически несчастным оттого, что все женщины города не принадлежат ему.

Над оранжево-красной, с черным крапом пестротой черепичных крыш ближайших домов, в летенем солнце, на непросохшей голубой акварели неба, штыкасто сверкал узкий граненый шпиль церкви, внизу чешуйчато блестел коричневый бугристый булыжник вверх к Замку поднимающейся, будто разгибающий спину дракон, улицы.

Максим наблюдал за нечастыми прохожими – был обычный будний день Тулленборга. Вот молодая мама с отвесными до плеч, белыми, как у Снежной Королевы, волосами (такой почти снежной белизны Максим в Электрогорске не встречал) толкает детскую коляску, мягко перекатывая ее с одного векового булыжника на другой, – явно местная. Вот шагает мужчина, шатен средних лет в джинсовом костюме, с ищущим взглядом – такого можно встретить и в Электрогорске, чего никогда не скажешь вот об этом худом и длинном студенте в очках на пуговке носа и с длинной кадыкастой шеей – светло-русые патлы его украшает голубая, опоясанная желтой полоской университетская шапочка с небольшим лаковым козырьком.

Наблюдая прохожих, Максим и не заметил, как за столиком напротив появилась девушка с чашечкой кофе. Это был тот тип лица, который можно и не выделить мимоходом, но, взглянув на него чуть внимательнее, что-то заставит вернуться к нему снова. Явно не местная – брюнетка медного отлива с тонким, бледным, будто никогда не знавшим солнца лицом, умеренной мягкой полнотой губ и темными глубинно-мягкими глазами – возможно, русская с восточной примесью, а скорее еврейка – может, из тех, предки которых появились здесь чуть позже рыцарей крестоносцев и жили на улочке алхимиков и магов в Нижнем Городе своей кастово-религиозной замкнутой жизнью.

Откуда-то появилась уверенность, что, обратись он к ней, она поймет его, прозрит в нем не только сегодняшнего мальчишку, но и будущего мужчину, и тот, провидимый сквозь его юные черты, станет хотя бы чуть-чуть ей мил и интересен, во всяком случае, подойди к ней – она не унизит, не отвергнет смехом и ли презрительным молчанием… Что бы ей сказать? – Все слова про погоду, про город и даже про ее красоту казались недопустимо обыденными и пошлыми. Конечно, надо было сказать что-то необыкновенное, новое, яркое, чего еще никто и никогда ей не говорил! Но что?!… – Максима напрягся, чувствуя, как уходит время, во рту стало сухо, и пронзительно тонко зазвенела в ушах кровь. Прочитать стихи?.. – Но он не помнил ни одного, да к тому же использовать чужие чувства для выражения своих ему казалось пошлее, чем говорить о погоде.

Она сделала маленький глоток!

Лучше было бы прочитать свои, но у него не было ни одного любовного. Не будешь же, в самом деле, читать то мальчишеское, что он когда-то сочинил в Электрогорске, где, глядя на голубое пространство карты над столом, шептал, дрожа от восторга: «Корсару море дом родной, ему не нужен его покой, и тьма и буря его союзники, его союзник убийственный прибой…» Лучше было бы сочинить стихотворение, обращенное именно к ней, но она это нет времени, а она делает еще один глоток!

– Уйдет! – обожгла ужасом мысль. – Навсегда уйдет!! Придется что-нибудь про погоду: «Не правда ли чудесная погода?…» Надо пересилить себя, встать, подойти и заставить сказать это! Но Максим не шелохнулся, будто предчувствуя, что голос сорвется в пронзительный фальцет или в задыхающуюся сиплость, или просто исчезнет и придется стоять перед ней, лишь разевая рот, как пойманная рыба, – вот истинный позор!!

И тут появился он – рослый военмор: лакированные ботинки, черные брюки, черный сребропогонный китель, ослепительно беловерхая фуражка с тяжелыми золотыми ветками по краю черного лакового козырька… Она смотрела прямо на него! Так вот кого она ждет! Максим почувствовал, что земля под ним проваливается от ощущения собственного ничтожества перед парадной мощью этой формы, которую он когда-то мечтал носить (но не прошел медкомиссию из-за небольшой близорукости), перед ее содержанием – сколько трудностей и приключений уже этому человеку пришлось преодолеть и пережить, сколько штормов и дальних морей он видел, сколько подвигов совершил! Какая тут женщина устоит?!..

…Но нет, она смотрит мимо него! Они незнакомы! А кавторанг (погоны уже можно разглядеть) подошел к бармену и что-то запрашивает. Блондинистый бармен в расшитой узорами жилетке и белой рубашке с черной бабочкой на шее еле заметно, углами рта, презрительно улыбается, наливает из коньячной бутылки полстакана смуглой жидкости. «Без закуски!…» – доносится голос военмора.

Со стаканом в руке моряк оборачивается, привычно зорко обводя столики мгновенно оценивающим погоду взглядом. У него простое, грубоватое, но располагающее к себе лицо. В следующий миг он движется по направлению к ней, необычно плавно для его крепкой фигуры, слегка вальсируя меж легкими белыми столиками… Подошел. Наклонившись, говорит что-то, Максиму неслышное, видимо, то самое, необходимо пошлое, что он не в состоянии был из себя выдавить. Теперь все пропало… Какая легкость!.. Она мягко улыбается и отвечает… Максим отказывается верить глазам… Это невозможно! Так же плавно, как подошел, военмор откатывается за соседний столик, садится, ставя перед собой стакан, снимает фуражку и кладет ее на соседний стул, открыв густые, блестящие, как хорошо прочесанная шерсть, слегка вьющиеся русые волосы. – Отказала!.. Легко, изящно и четко… Как? Какими словами? – О, много дал бы он, чтобы узнать!

Моряк сидит некоторое время неподвижно, будто думая (или делая вид, что думает), поглядывая то на улицу, то на девушку, сидит так довольно долго и, когда уже начинает казаться, что он пришел сюда вовсе не пить, поднимает стакан ко рту и выпивает содержимое в два-три глотка.

Поставив пустой стакан на стол, он еще некоторое время сидит, уже другой, ушедший в себя, как Будда… Потом неожиданно встает, взяв фуражку с золотым якорем среди сосновых ветвей, идет на выход и, проходя мимо девушки, полушутливо махнув бесценной фуражкой, говорит ей на прощанье что-то галантно-легкое, свободное от лютого мрачного мальчишеского голода, выражающее уже лишь вполне бескорыстное восхищение – умение в общем не обязательное, но обязательное для настоящего мужчины, умение, которым юный Максим обязан овладеть в полной мере.

Кавторанг удаляется по улице, девушка делает еще один глоток…

Наконец, настало самое время подойти ему! Но подошвы будто прибиты к настилу плотницкими гвоздями. Каков же должен быть ее избранник, если такому отказала?! Очевидно, совершенно необычным и вполне положительным. Где-то в пространстве намечался смуглолицый с умными темными глазами мужчина, возможно, одною с ней национальности. Мягкий и низкий голос его, подобный нежной бархотке, проясняющей стекло, даже когда он говорит о совершеннейших пустяках и пошлостях, всегда выражает своими модуляциями нечто большее, никогда не срываясь в бесцветно утомленный тон или металлически скрежещущую раздражительность: он часто говорит ей о погоде, читает чужие стихи, которые знает на память великолепно, напоминает ей, что она красивая… Он хороший спортсмен-любитель, может, делает успешную карьеру где-то в области физики или талантливый хирург, сочетающий оригинальность мышления с умением адаптироваться к советской действительности… По мере разрастания этого образа Максим чувствовал, что вся его положительность и гармония для него крайне неприятны своей благоприобретенностью – полная противоположность ему, искренне обнаженному, шарахающемуся от всяких ограничений, презирающему защитные маски. Глухая враждебность к сопернику нарастала, вся душа сжалась в кулак, и тут, словно почувствовав его состояние, девушка встала и, перекинув через плечо сумку, решительно направилась вниз по улице. Она уходила по спине дракона к Надвратной башне, покидая его жизнь медленно, спокойно…

«Нет, пожалуй, лодыжки толстоваты!» – мстительно подумал он вслед, и тоска навечной потери стала чуть глуше.