Читать книгу Рассеянный склероз, или Серебряный шар будущего. Рассказы - Амаяк Тер-Абрамянц - Страница 10

Цвинькали у виска часы. Старые отцовские часы «Победа». Крохотные ломтики жизни навсегда отсекали, тоненькие полупрозрачные, как папиросная бумага. Дежурный анестезиолог Романцев пошевелил рукой: секунды стали чуть глуше. Заснуть не давала стоячая мысль о тяжелом черном, как кладбищенское надгробие телефоне. Он недобро поблескивал вороной трубкой в хилом свете луны, проникающем в окно ординаторской. Непредсказуемый, как рок, в любое мгновение взорвется беспощадным оглушительным звоном… Молчит… Молчит, гад… Сколько еще?… Проклятая бессонница! Уж хоть бы зазвонил скорей! Но он затаился, выжидает своего момента, момента неожиданности – вот только забудешь о нем, замечтаешься, расслабишься, начнешь засыпать – тут он и врежет!

«Ну и черт с тобой, – пытался успокоить себя Романцев, закрывая глаза – от судьбы все равно не уйдешь, думай-не думай, хоть бы на полчасика выключиться…»

Но сон не приходил… Вздохнув врач поднял туловище, опустил ноги и оказался сидящим на диване. Поднес кисть к глазам и с трудом различил на белом циферблате стрелки – половина второго. Эти послевоенные бессмертные часы ему отец отдал, когда на вышел пенсию, и нравились они ему больше всяких модных современных, где то черточки вместо цифр, то циферблат прямоугольный да еще не белый, а какой-нибудь коричневый, на котором стрелки еле видны – одним словом со всеми этими модными новшествами, только заставляющими излишне напрягать глаза.

«Ночь, улица, фонарь, аптека… Ночь, телефон, врач… – тупо подумал он, – и так навсегда… до века…» Спать не хотелось, но не хотелось и бодрствовать; не хотелось думать, но не хотелось и не думать, хотелось лишь одного – каким-то образом не быть. Он почувствовал как на него падает черная неизвестность и он летит сквозь нее как тепловоз, рассекая прожектором тьму, выхватывая из нее то кусок незнакомого дома, то крону дерева, то заводскую трубу… И не было в этих образах никакого порядка или значения, а было лишь определенное, сказанное до него «Ночь, улица, фонарь, аптека…»

А вот и фонари: белая серебристая цепочка вдоль дороги. Блок чувствовал скуку более эстетизированно – в те времена и фонари были покрасивше, вроде готических башенок, да еще с какой-нибудь ажурной решеточкой – не то что нынешние мыльные пузыри… Там и ледяная рябь канала была… А здесь лишь темные прямоугольники домов, да бессонный красный глаз на невидимой в ночи заводской трубе, чтоб шальной самолет не врезался…

Неожиданно среди черных городских громад вспыхнул желтый квадратик окошка. Ага, вот еще кто-то не спит… Скорее всего дед какой-нибудь от бессонницей мается или стенокардия защемила. Сейчас протопает на кухню, нальет себе корвалола или примет нитроглицерин и авось без скорой обойдется… Может тоже подойдет к окну и увидит вдалеке окна больничной операционной, светящиеся фиолетовым светом бактерицидных ламп и вздохнет.

«Спокойный ночи, Иван Иваныч!» – подумал Романцев и, наконец, почувствовал, что и сам хочет спать. Снова растянулся на диване. Зацвинькали у виска секунды, но как-то далеко, не строго, как кузнечики в поле, как сверчок за печью на даче у друзей… Померещился некто – истинный хозяин часов в них обитающий – в треуголке, в мундирчике с пуговками, в плаще, в белых лосинах, с крошечными ботфортами на ногах, размахивающий маленькой сверкающей шпагой… Тело обрело необычайную воздушную легкость и заскользило плавно по наклонной в счастливую бездну беспамятства.

…Визг электропилы прервал это скольжение. Он ввинчивался до самого затылка – звонок! Еще и еще!… Романцев сорвал трубку: «Слушаю!», – как можно более строго и трезво проговорил он, чтобы там, на проводе не возникло и мысли, что он спал.

– Анестезиолога в операционную! – прохрипел не то мужской, не то женский косноязычный голос (Скорее всего – санитарка-пенсионерка).

– Хорошо, – так же строго ответил Романцев, повесил трубку и удивился глупости своего ответа: чего уж тут хорошего?

– Через минуту он шагал по длинному коридору операционной. Впереди двигались белые халаты, гремела о бетонный пол каталка с телом, позади щелкала подошвами вьетнамок анестезистка Маша.

– Что там еще, Маша? – полуобернулся Романцев.

– Ранение. Ножевое, – бросила вдогонку Маша, плотнее затягивая халат.

Романцев ускорил шаг, но догнал каталку только когда ее уже разворачивали у экстренной операционной. Маленькая медсестра Зина вытягивала высоко вверх, насколько роста хватало, руку с флаконом полиглюкина, от которого к руке лежащего свешивалась прозрачная трубка.

– Заходи! Заводи! – командовал рослый со шрамом через всю щеку реаниматор Иванов, помогая закатывать каталку в сверкающую арктическим светом операционную.

Из хирургов в эту ночь был Репях. До пояса голый, с мясницким фартуком до пола, в белой шапочке, он, опустив мощные плечи, тщательно, ноготь за ногтем, чистил щеточкой и омывал руки в тазике со слегка пенящимся дезраствором.

– Ну, давай халат, не канителься, – ворчал он медсестре, она подносила на пинцетах стерильный, помятый (только что из автоклава) халат, и он просовывал в рукава растопыренные лапы.