Читать книгу Плащ и шпага - Амеде Ашар - Страница 4

Если бы граф Гедеон, уезжая из Монтестрюка, вместо того чтоб ехать в Лектур, поехал по дороге, которая огибала замок, он бы заметил, что свет от месяца, как уверял Франц, на стекле в комнате графини, не исчезал и даже не слабел, когда месяц скрывался за тучей. Этот огонь дрожал на окне башни, стена которой была выведена на отвесной скале; внизу этой башни не заметно было никакого отверстия. В этой стороне замка, слывшей неприступною, никто даже и не подумал вырыть ров.

В то время как граф пускал своего коня в галоп по дороге в Лектур, если бы стоял часовой на вышке, прилепленной, будто каменное гнездо, к одному из углов башни, он бы непременно заметил неясную фигуру человека, вышедшего из чащи деревьев, шагах во сто от замка, и пробиравшегося потихоньку к башне, по скатам и по кустарникам.

Подойдя к подошве скалы, над которой высилась башня с огоньком на верху, незнакомец вынул из кармана свисток и взял три жалобные и тихие ноты, раздавшиеся в ночной тишине, подобно крику птицы. В туже минуту свет исчез, и скоро к самой подошве скалы спустился конец длинной шелковой веревки с узлами, брошенный вниз женскою рукою. Незнакомец схватил его и стал подниматься на руках и на ногах вверх по скале и по каменной стене. Сильные порывы ветра качали его в пустом пространстве, но он все лез выше и выше, с помощью сильной воли и упругих мускулов.

В несколько минут он добрался до окна; две руки обхватили его со всей силой страсти, и он очутился в комнате графини, у ног её. Она вся дрожала и упала в кресло. Руки её, минуту назад такие крепкие, а теперь бессильные, сжимали голову молодого человека; он схватил их и покрывал поцелуями.

– Ах! как вы рискуете!  —прошептала она…  – Под ногами – пропасть, кругом – пустота; когда-нибудь быть беде, а я не переживу вас!

– Чего мне бояться, когда вы ждете меня, когда я люблю вас!  – вскричал он в порыве любви, которая верит чудесам и может сама их делать.  – Разве я не знаю, что вы там? разве не к вам ведет меня эта шелковая веревка, по которой я взбираюсь? Мне тогда чудится, что я возношусь к небесам, что у меня крылья… Ах! Луиза, как я люблю вас!

Луиза обняла шею молодого человека и, склонясь к нему в упоении, смотрела на него. Грудь её поднималась, слезы показались на глазах.

– А я, разве я не люблю вас?.. Ах! для вас я все забыла, все, даже то, что мне дороже жизни! и однако ж, даже при вас, я все боюсь, что когда-нибудь меня постигнет наказание…

Она вздрогнула. Молодой человек сел рядом с нею и привлек ее к себе. Она склонилась, как тростник, и опустила голову к нему на плечо.

– Я видела грустный сон, друг мой; вы только-что ушли от меня, и черные предчувствия преследовали меня целый день… Ах! зачем вы сюда приехали? зачем я вас здесь встретила? Я не рождена для зла, я не из тех, кто может легко притворяться… Пока я вас не узнала, я жила в одиночестве, я не была счастлива, я была покинута, но я не страдала…

– Луиза, ты плачешь… а я готов отдать за тебя всю кровь свою!…

Она страстно прижала его к сердцу и продолжала:

– И однако ж, милый, обожаемый друг, я ни о чем не жалею… Что значат мои слезы, если через меня ты узнал счастье! Да! бывают часы, после которых все остальное ничего не значит. Моя ли вина, что с первого же дня, как я тебя увидела, я полюбила тебя?… Я пошла к тебе, как будто невидимая рука вела меня и, отдавшись тебе, я как будто исполняла волю судьбы.

Вдруг раздался крик филина, летавшего вокруг замка. Графиня вздрогнула и, бледная, посмотрела кругом.

– Ах! этот зловещий крик!… Быть беде в эту ночь.

– Беде! оттого, что ночная птица кричит, отыскивая себе добычи?

– Сегодня мне всюду чудятся дурные предзнаменования. Вот сегодня утром, выходя из церкви, я наткнулась на гроб, который несли туда… А вечером, когда я возвращалась в замок, у меня лопнул шнурок на четках и черные и белые косточки все рассыпались. Беда грозит мне со всех сторон!

– Что за мрачные мысли! Они приходят вам просто от вашей замкнутой, монастырской жизни в этих старых стенах. В ваши лета и при вашей красоте, эта жизнь вас истощает, делает вас больною. Вам нужен воздух Двора, воздух Парижа и Сен-Жермена, воздух праздников, на которых расцветает молодость. Вот где ваше место!

– С вами, не так-ли?

– А почему же нет? Хотите вверить мне свою судьбу? Я сделаю вас счастливою. Рука и шпага – ваши, сердце – тоже. Имя Колиньи довольно знатное: ему всюду будет блестящее и завидное место. Куда бы ни пошел я, всюду меня примут, в Испании и в Италии, а Европе грозит столько войн теперь, что дворянин хорошего рода легко может составить себе состояние, особенно когда он уже показать себя и когда его зовут графом Жаком де Колиньи.

Луиза грустно покачала головой и сказала:

– А мой сын?

– Я приму его, как своего собственного.

– Вы добры и великодушны,  – сказала она, пожимая руку Колиньи, – но меня приковал здесь долг, а я не изменю ему, что бы ни случилось. Чем сильней вопиет моя совесть, тем больше я должна посвятить себя своему ребенку! А кто знает! быть может, когда-нибудь я одна у него и останусь. И притом, если б меня и не держало в стенах этого замка самое сильное, самое святое чувство матери, никогда я не решусь – знайте это – взвалить на вашу молодость такое тяжелое бремя! Женщина, которая не будет носить вашего имени, к которой ваша честность прикует вас железными узами, которая всегда и повсюду будет для вас помехой и стеснением!… нет, никогда! ни за что!… Одна мысль, что когда-нибудь я увижу на вашем лице хоть самую легкую тень сожаления, заставляет меня дрожать… Ах, лучше тысячу мук, чем это страдание! Даже разлуку, неизвестность легче перенести, чем такое горе!…

Вдруг она приостановилась.

– Что я говорю о разлуке!… Ах, несчастная! разве ваш отъезд и так не близок? разве это не скоро?… завтра, быть может?

Луиза страшно побледнела и вперила беспокойный взор в глаза графа де Колиньи.

– Да говорите же, умоляю вас! – сказала она; да, я теперь помню… Ведь вы мне говорили, что вас скоро призовут опять ко Двору, что король возвращает вам свое благоволение, что друзья убеждают вас поскорей приехать, и что даже было приказание…

Она не в силах была продолжать; у ней во рту пересохло, она не могла выговорить ни слова.

– Луиза, ради Бога…

– Нет, – сказала она с усилием, – я хочу все знать… ваше молчание мне больней, чем правда… чего мне надо бояться, скажите… Это приказание, которое грозило мне… Правда ли? оно пришло?

– Да; я получил его вчера, и вчера у меня не хватило духу сказать вам об этом,

– Значит, вы уедете?

– Я ношу шпагу: мой долг повиноваться…

– Когда же?  – спросила она в раздумье.

– Ах! вы слишком рано об этом узнаете!

– Когда? – повторила она с усилием.

Он все еще молчал.

– Завтра, может быть?

– Да, завтра…

Луиза вскричала. Он схватил ее на руки.

– А! вот он, страшный час, – прошептал он.

– Да, страшный для меня! – сказала она, открыв лицо, облитое слезами… – Там вы забудете меня… Война, удовольствия, интриги… займут у вас все время… и кто знает? скоро, может быть, новая любовь…

– Ах! можете ли вы это думать?…

– И чем же я буду для вас, если не воспоминанием, сначала, быть может, живым, потому что вы меня любите, потом – отдаленным и, наконец, оно неизбежно совсем исчезнет? Не говорите – нет! Разве вы знаете, что когда-нибудь возвратитесь сюда? Как далеко от Парижа наша провинция и как счастливы те, кто живет подле Компьеня или Фонтенбло! Они могут видеться с тем, кого любят… Простая хижина там, в лесу была бы мне милее, чем этот большой замок, в котором я задыхаюсь.

Рыдания душили графиню. Колиньи упал к ногам её.

– Что же прикажете мне делать?.. Я принадлежу вам… прикажите… остаться мне?..

– Вы сделали бы это для меня, скажите?

– Да, клянусь вам.

Графиня страстно поцеловала его в лоб.

– Если б ты знал, как я обожаю тебя! сказала она. Потом, отстраняя его:

– Нет! ваша честь – дороже спокойствия моей жизни… уезжайте… но, прошу вас, не завтра… О! нет, не завтра!.. еще один день… я не думала, что страшная истина так близка… она разбила мне сердце… Дайте мне один день, чтоб я могла привыкнуть к мысли расстаться с вами… дайте мне время осушить свои слезы.

И, силясь улыбнуться, она прибавила:

– Я не хочу, чтоб вы во сне видели меня такою дурною, как теперь!

И опять раздались рыдания.

– Ах! как тяжела бывает иногда жизнь… Один день еще, один только день!

– Хочешь, я останусь?

Луиза печально покачала головой.

– Нет, нет! сказала она, это невозможно! Завтра я буду храбрее.

– Что ты захочешь, Луиза, то я и сделаю. Завтра я приду опять и на коленях поклянусь тебе в вечной любви!

Он привлек ее к себе; она раскрыла объятия и их отчаяние погасло в поцелуе.

На рассвете, когда день начинается, разгоняя сумрак ночи, человек повис на тонкой, едва заметной веревке, спустившейся с вершины замка до подошвы замка Монтестрюка. Графиня смотрела влажными глазами на своего дорогого Колиньи, спускавшегося этим опасным путем; веревка качалась под тяжестью его тела. Крепкая шпага его царапала по стене, и когда одна из его рук выпускала шелковый узел, он посылал ею поцелуй нежной и грустной своей Луизе, склонившейся под окном. Слезы её падали капля за каплей на милого Жана.

Скоро он коснулся ногами земли, бросился в мягкую траву, покрывавшую откос у подошвы скалы, и, сняв шляпу, опустил ее низко, так что перо коснулось травы, поклонился и побежал к леску, где в густой чаще стояла его лошадь.

Когда он совсем исчез из глаз графини в чаще деревьев, она упала на колени и, сложив руки, сказала:

– Господи Боже! сжалься надо мной!

В эту самую минуту граф де Монтестрюк выходил с пустыми руками из игорной залы, где лежали в угле три пустых кожаных мешка. Он спускался по винтовой лестнице, а шпоры его и шпага звенели по каменным ступеням. Когда он проходил пустым двором, отбросив на плечо полу плаща, хорошенькая блондинка, которая ночью сидела подле него, как ангел-хранитель, а была его злым гением, нагнулась на подоконник и сказала, глядя на него:

– А какой он еще молодец!

Брюнетка протянула шею возле неё и, следя за ним глазами, прибавила:

– И не смотря на годы, какая статная фигура! Многие из молодых будут похуже!

Потом она обратилась к блондинке, опустившей свой розовый подбородок на маленькую ручку:

– А сколько ты выиграла от этого крушения? – спросила она.

Блондинка поискала кончиками пальцев у себя в кармане.

– Пистолей тридцать всего-навсего. Плохое угощенье!

– А я – сорок. Когда граф умрет, я закажу панихиду по его душе.

– Тогда пополам, возразила блондинка и пошла к капитану с рубцом на лице.

Граф вошел в сарай, где его ожидали Франц и Джузеппе, лежа на соломе. Оба спали, сжав кулаки. У трех лошадей было подстилки по самое брюхо.

– По крайней мере, эти не забывают о своих товарищах, – сказал граф.

Он толкнул Франца концом шпаги, а Франц, открыв глаза, толкнул Джузеппе концом ножа, который он держал наголо в руке. Оба вскочили на ноги в одну минуту.

Джузеппе, потягиваясь, посмотрел на графа и, не видя у него в руках ни одного из трех мешков, сказал себе:

– Ну! мои приметы не обманули!

– Ребята, пора ехать. Мне тут делать нечего; выпейте-ка на дорогу, а мне ни есть, ни пить не хочется… и потом в путь.

Франц побежал на кухню гостиницы, а итальянец засыпал двойную дачу овса лошадям.

– Значит, ничего не осталось? – спросил он, взглянул искоса на господина.

– Ничего, – отвечал граф, обмахивая лицо широкими полями шляпы. – Чорт знает, куда мне теперь ехать!

– А когда так, граф, то надо прежде закусить и выпить; ехать-то, может быть, придется далеко, а пустой желудок – всегда плохой советник.

Франц вернулся, неся в руках пузатый жбан с вином, под мышкой – большой окорок ветчины, а на плече – круглый хлеб, на котором лежал кусок сыру.

– Вот от чего слюнки потекут! – сказал Джузеппе.

И, увидев кусок холста, висевший на веревке, прибавил:

– Накрыть скатерть?

– Нет, можно и так поесть.

Франц проворно разложил провизию на лавке и сам с Джузеппе сел по обеим концам её.

Граф, стоя, отломил кусок хлеба, положил на него ломоть ветчины и выпил стакан вина.

– Вот эта предосторожность будет не лишняя вашей милости, – заметил Джузеппе: он давно служил у графа де Монтестрюка и позволял себе кое-какие фамильярности.

У Франца рот был полон, и он не жалел вина; он только кивал головой в знак согласия, не говоря ни слова.

Между тем граф ходил взад и вперед, и только каблуки его крепко стучали по земле. Проиграть шестьдесят тысяч ливров в каких-нибудь два часа! а чтоб достать их, в недобрый час он заложил землю, леса, все, что у него оставалось. Разорение! Конечное разорение! А у него жена и сын! что теперь делать? Тысяча черных мыслей проносились у него в уме, как стаи воронов по осеннему небу.

Закончив скромный завтрак, Джузеппе и Франц стали подтягивать подпруги и зануздывать лошадей, и скоро вывели их из конюшни. Прибежал слуга; граф высыпал ему в руку кошелек с дюжиной серебряной мелочи, между которой блестел новенький золотой.

– Золотой – хозяину; – сказал он, слегка ударив его по плечам хлыстиком; – а картечь – тебе, и ступай теперь выпить!

Через минуту, граф спускался по той самой узкой улице, по которой поднимался ночью. Зеленоватый свет скользил по краям крыш; кое-какие хозяйки приотворили свои двери. Три лошади шли ровным шагом. Граф держал голову прямо, но брови были насуплены, а губы сжаты. По временам он гладил, рукой свою седую бороду.

– Бедная Луиза! – прошептал он. – Есть еще мальчик, да у этого всегда будет шпага на боку!

Нужно было однако же на что-нибудь решиться. На что же? Взорвать себе череп из пистолета, кстати он был под рукой? Как можно? Неприлично ни дворянину, ни христианину! А он граф Гедеон-Поль де Монтестрюк, граф Шаржполь, – был и хорошего рода, и хороший католик.

Поискать счастья на чужой стороне? это годится для молодежи, которой и государи и женщины сладко улыбаются, но бородачей так любезно не встречают! Просить места при дворе или губернаторского в провинции? Ему, в пятьдесят лет, попрошайничать, как монаху! Разве для этого отец его, граф Илья, передал ему родовой герб с черным скачущим конем на золотом поле и с зеленой головой под шлемом, а над ним серебряной шпагой? Полно! разве это возможно?

Было ясно однако же, что, продолжая так же, он плохо кончит, а не для того же он родился на свет от благочестивой матери. Хотя бы у него осталось только одно имя, и его надо передать чистым сыну и даже, если можно, покрыть его новым блеском, как умирающее пламя вдруг вспыхивает новым светом… Хорошо бы совершить какой-нибудь славный подвиг, подвиг, который бы принес кому-нибудь пользу и который пришлось бы оросить своей кровью… Вот это было бы кстати и честному человеку, и воину…

Проезжая мимо фонтана, сооруженного в Лектуре еще римлянами и сохранившего название фонтана Дианы, он вздумал обмыть руки и лицо холодной и чистой водой, наполнявшею широкий бассейн. Это умывание, может быть, успокоит пожирающую его лихорадку.

Он взошел под свод и погрузил голову и крепкие кулаки в ледяную воду.

– Молодцы же были люди, вырывшие этот бассейн на завоеванной земле! – сказал он себе. – Кто знает? быть может, в этом ключе сидит нимфа и она вдохновит меня!

Граф сел опять на коня и поехал по дороге вдоль вала к воротам, через которые он въехал ночью. Заря начинала разгонять ночные тени, которые сливались к западу, как черная драпировка. Равнина вдали тянулась к горизонту, окрашенному опаловым светом с розовыми облаками. Вдоль извилистого русла Жера тянулся ряд тополей, стремившихся острыми вершинами к небу, а луга по обоим берегам прятались в белом тумане.

Натуры сильные и деятельные редко поддаются впечатлению пробуждающейся тихо и спокойно природы; но в это утро граф Гедеон был в особенном расположении духа, внушавшем ему новые мысли. Он окинул взором эти широкие поля, пространный горизонт, долины, леса, между которыми он так давно гонялся за призраками, и, поддаваясь грустному чувству, спросил себя, сделал ли он хорошее употребление из отсчитанных ему судьбою дней? Болезненный вздох вырвался из его груди и послужил ему ответом.

Вдруг ему что-то вспомнилось и он ударил себя по лбу.

– Да, именно так! – сказал он себе.

И, обратясь к своим товарищам, он спросил:

– Не знает ли который из вас, что, старый герцог де Мирпуа у себя в замке, возле Флеранса, или в своем отеле в Лектуре?

– Мне говорили в гостинице, где мы провели ночь, – сказал Джузеппе, – что старый герцог возвратился вчера из Тулузы, и наверно, так рано он еще не уехал из города.

– Ну, так к нему в отель, и поскорей!

Граф повернул назад, выехал на соборную площадь и остановился немного дальше перед широким порталом, тяжелые столбы которого были увенчаны большими каменными шарами, позеленевшими от мха. Он поднял железный молоток и ударил им в дверь, которая тотчас же отворилась.

– Скажи своему господину, – сказал он появившемуся слуге, – что граф де Монтестрюк желает поговорить с ним по делу, не терпящему отлагательства.

Минуты через три тот же слуга вошел в залу, куда ввели графа, и доложил ему, что герцог де Мирпуа его ожидает.