Читать книгу Маковое море - Амитав Гош - Страница 4

Прошло два дня. Дити с дочкой обедали, когда перед их лачугой остановилась повозка Чандан Сингха.

– Эй, мать Кабутри! – крикнул деверь. – На фабрике Хукам Сингх грохнулся без чувств. Надо забрать его домой.

С этим он дернул вожжи и укатил, торопясь к своей трапезе и послеобеденной дреме; не предложить помощь было вполне в его духе.

По шее Дити побежали мурашки – не из-за того, что новость ошарашила, последние дни мужу нездоровилось, и потому известие о его обмороке не стало такой уж неожиданностью. Однако возникло уверенное предчувствие, что это событие как-то связано с призраком корабля – словно ветер, пригнавший видение, теперь обдул спину.

– Что делать, мам? – спросила Кабутри. – Как же мы его заберем?

– Найдем Калуа с повозкой. Ну же, идем.

В этот час возчик наверняка был в своей деревушке Чамарс, до которой ходу всего ничего. Загвоздка в том, что он, вероятно, захочет плату, но лишнего зерна и фруктов не имелось, а денег и подавно. Прикинув варианты, Дити поняла, что нет иного выхода, как залезть в деревянный резной ларец, в котором муж хранил запас опия; шкатулка был заперта, но она знала, где спрятан ключ. Слава богу, в ларце нашлись куски твердого опия и порядочный шмат мягкого, завернутый в маковые лепестки. Дити решила взять твердый опий и, отрезав ломтик размером с ноготь большого пальца, обернула его маковым роти, изготовленным утром. Сверточек она спрятала за пояс сари и по меже, разделявшей маковые поля, зашагала в сторону Гхазипура; Кабутри скакала впереди.

Цветы плавали в знойном мареве от полуденного солнца, одолевшего зенит. Дити прикрыла лицо накидкой, дешевая материя которой уже так истончилась, что просвечивала насквозь, размывая очертания предметов и одаривая пухлые коробочки маков красноватым венчиком. Шагая средь полей, Дити отметила, что соседские посевы сильно обогнали ее собственные – на коробочках уже сделаны надсечки, запекшиеся вязким соком. Его сладкий, опьяняющий аромат привлекал тучи насекомых, воздух полнился гуденьем пчел и ос, стрекотом кузнечиков, многие завязнут в липкой массе, и наутро, когда сок потемнеет, их тельца станут желанной добавкой к весу урожая. Казалось, маки умиротворяют даже бабочек, которые порхали в странно переменчивом ритме, словно забыли, как летать. Одна села на ладонь Кабутри и не взлетала, пока ее не подбросили в воздух.

– Ишь как замечталась, – сказала Дити. – Значит, добрый будет урожай. Может, сумеем крышу подлатать.

Она обернулась к своей далекой хижине, казавшейся отсюда плотиком на маковой реке. Крыше срочно требовался ремонт, но сейчас, в маковую эпоху, материал для кровли было найти нелегко; в старину, когда окрестные поля засевали озимой пшеницей, а по весне собирали урожай, солома шла на ремонт прохудившихся домов. Нынче всех заставляли сажать мак, солому приходилось покупать в дальних селениях, и она обходилась так дорого, что с ремонтом тянули сколько можно.

Раньше все было иначе: маки считались роскошью, ими засаживали крохотные пятачки меж полей, где выращивали пшеницу, красную чечевицу и овощи. Часть макового семени мать Дити отправляла на выжимку, остальное же хранила как посадочный материал и приправу к мясу и овощам. Сок очищали от примесей и сушили на солнце, пока он не превращался в твердый опий; в те времена никто не помышлял о мягком паточном опии, который готовили на английской фабрике и кораблями отправляли за море.

В былые дни крестьяне держали у себя немного самодельного опия на случай хвори, страдной поры и свадеб, все остальное продавали местной знати и купцам из Патны. Пары-тройки маковых клочков хватало и для домашнего пользования, и на продажу, никто не помышлял сажать больше, ибо вырастить мак – адова работа: пятнадцать раз вскопай землю и всякий комок вручную раскроши, возведи оградки и насыпи, унавозь и беспрестанно поливай, а потом не упусти срок, чтоб по отдельности надрезать, выдоить и выскрести каждую коробочку. Этакие муки переносимы, если мака у тебя грядка-другая, и только безумец захочет умножить тяготы, когда есть культуры полезнее – пшеница, чечевица, овощи. Но эти добрые озимые посадки неуклонно сокращались, ибо аппетит опийной фабрики никак не насыщался. С наступлением холодов английские саибы не позволяли сеять ничего другого, кроме мака, агенты ходили по домам, всучивали аванс и заставляли подписать контракт. Отказаться было нельзя, иначе деньги украдкой оставят в доме или подбросят в окно. Белого судью не убедить, что денег ты не брал, а отпечаток твоего пальца фальшивый; мировой, который получает комиссионные, ни в жизнь тебя не оправдает. В результате твой доход составит не больше трех с половиной рупий, что лишь чуть-чуть больше аванса.

Дити сорвала и понюхала коробочку с подсыхающим соком, запах мокрой соломы смутно напомнил ядреный аромат новой крыши после ливня. Если урожай не подкачает, вся нынешняя выручка пойдет на ремонт кровли, иначе дожди окончательно ее погубят.

– Ты знаешь, что нашей крыше уже семь лет? – спросила она дочку.

Девочка вскинула темные ласковые глаза:

– Семь? Но ведь столько и ты замужем.

– Да, столько же… – кивнула Дити и легонько пожала руку дочери.

Тогда новую крышу оплатил отец, это было частью приданого, которое он с трудом осилил, но на расходы не скупился, поскольку выдавал замуж последнюю дочь. Дити ждала несчастливая судьба, ибо родилась она под знаком Сатурна (Шани) – планеты, которая мощно влияет на своих подопечных, привнося в их жизнь разлад и несчастье. Имея перед собой столь беспросветное будущее, особых надежд она не питала: если когда и выйдет замуж, то, наверное, за человека много старше себя, скорее всего за престарелого вдовца, которому понадобилась новая жена – нянчиться с его выводком. Так что Хукам Сингх выглядел вполне приличной партией; не последнюю роль в этом браке сыграло и то, что его предложил Кесри Сингх, родной брат Дити. Они с Хукамом служили в одном батальоне и участвовали в паре заморских кампаний; брат говорил, что увечье предполагаемого мужа несущественно. В его пользу были и родственные связи, самую важную из которых представлял дядя – в армии он дослужился до чина субедара[15], а после отставки подыскал себе прибыльную должность в калькуттском торговом доме и способствовал устройству родичей на теплые места; кстати, именно он обеспечил будущего жениха завидной работой на опийной фабрике.

Когда сватовство перешло в следующую фазу, стало ясно, что дядюшка – движущая сила этого супружества. Он не только возглавлял делегацию, прибывшую утрясти детали, но от имени жениха вел все переговоры; когда настал черед Дити появиться в комнате и снять накидку, она показала лицо больше дядюшке, чем жениху.

Бесспорно, субедар Бхиро Сингх, которому перевалило далеко за пятьдесят, был мужчина видный: роскошные седые усы, закрученные к мочкам, и румяное лицо, слегка подпорченное шрамом на левой щеке. Безупречно белую чалму и дхоти он носил с небрежной самоуверенностью, отчего казался на голову выше других. О его крепости и энергии свидетельствовали бычья шея и солидное брюхо, которое выглядело не излишком, как у других мужчин, но кладезем жизненной силы.

Рядом с ним жених и его родня казались милыми скромниками, что в немалой степени повлияло на согласие невесты. Пока шли переговоры, через щелку в стене Дити внимательно изучала гостей, будущая свекровь ни страха, ни интереса не вызвала. Младший брат не понравился сразу, но этот сопляк мог стать в худшем случае источником легкого раздражения. А вот Хукам Сингх приятно впечатлил военной выправкой, которую хромота лишь подчеркивала. Еще больше в женихе привлекали спокойная манера и неспешная речь, представлявшие его не баламутом, но безобидным трудягой, что для супруга весьма немаловажно.

Брачный обряд и долгую поездку вверх по реке в новый дом Дити перенесла безбоязненно. В подвенечном сари, закрывавшем лицо, она сидела на носу лодки и чувствовала приятное возбуждение, слушая песню женщин:

Пение продолжалось, когда в паланкине ее несли от реки к мужнему дому; накидка мешала разглядеть обстановку, однако на пути к увитому гирляндами брачному ложу она учуяла запах новой кровли. Песенные намеки уже лились через край, и Дити напряженно ждала новобрачного, который сейчас войдет и повалит ее навзничь. В первый раз помучай его хорошенько, наставляла сестра, иначе он тебе продыху не даст. Дерись, царапайся и не давай лапать титьки.

Когда дверь отворилась и на пороге возник Хукам Сингх, готовая к отпору Дити съежилась на кровати. Как ни странно, муж не сдернул с нее накидку, но тихо и невнятно произнес:

– Эй, чего ты свернулась, будто змея? Посмотри-ка, что у меня.

Опасливо выглянув из-под складок сари, Дити увидела резной ларец. Муж поставил шкатулку на кровать и откинул крышку, выпустив сильный лекарственный запах, жирный, ядреный, густой. Дити знала, что так пахнет опий, хотя прежде не встречала его в столь мощно сконцентрированном облике.

– Гляди! – Муж показал внутренности ларца, размежеванного на отделения. – Знаешь, что это?

– Опий.

– Правильно, только разных видов. Вот… – Мужнин палец коснулся ломтика обычного акбари, черного и твердого, а затем переместился к шарику мадака – клейкой смеси опия с табаком. – Видишь, это дешевка, что курят в трубках. – Потом муж обеими руками вынул ломтик, упакованный в маковые лепестки, и положил на ладонь Дити, чтобы она ощутила его мягкость. – А вот что мы делаем на фабрике – чанду. Его здесь не найдешь, саибы отправляют его за море, в Китай. Чанду не жуют, как акбари, и не курят, как мадак.

– Что же с ним делают?

– Хочешь посмотреть?

Дити кивнула; Хукам Сингх снял с полки очень длинную бамбуковую трубку, прокуренную и почерневшую. На конце ее был мундштук, а посредине приспособлен глиняный шарик с крохотной дырочкой наверху. Явно благоговея перед трубкой, Хукам Сингх поведал, что прибыла она издалека – из Южной Бирмы. Таких трубок не сыскать ни в Гхазипуре, ни в Бенаресе и даже во всей Бенгалии, их привозят из-за Черной Воды, они очень дорогие, не для баловства.

Длинной иголкой он ткнул в мягкий черный чанду и поднес кончик к пламени свечи. Когда опий зашипел и вспузырился, Хукам Сингх положил его на отверстие шарика и через мундштук глубоко вдохнул. Потом закрыл глаза и медленно выпустил из ноздрей белый дым. После того как облачко растаяло, он любовно огладил бамбуковую трубку и, наконец, заговорил:

– Ты должна знать – это моя первая жена. Когда меня ранили, она спасла мне жизнь. Если б не она, нынче меня бы здесь не было, я бы давно в муках умер.

Лишь после этих слов Дити поняла, какое будущее ей уготовано; вспомнилось, как в детстве они с подружками насмехались над деревенскими курильщиками опия, которые словно пребывали во сне, вперив в небо тупой помертвевший взгляд. Перебирая варианты замужества, она даже подумать не могла, что выйдет за опийного пристрастника. Да и как такое в голову придет? Ведь брат заверил, что увечье жениха несущественно.

– Кесри знал? – тихо спросила Дити.

– О трубке? Да нет, откуда ему знать, – усмехнулся Хукам Сингх. – Я стал курить, лишь очутившись в госпитальном бараке. По ночам боль не давала раненым спать, и тогда местные санитары-араканцы принесли трубки и научили, что с ними делать.

Что толку сокрушаться, если теперь они обручены? Казалось, тень Сатурна скользнула по лицу Дити, напоминая о ее судьбе. Тихонько, чтобы не потревожить супруга в его забытьи, она сунула руку под накидку и отерла глаза. Но звякнувшие браслеты его пробудили, он снова поднес иглу к свече. Потом улыбнулся и приподнял бровь, будто спрашивая, не хочет ли Дити попробовать. Она кивнула: если уж дым мог унять боль в размозженных костях, то смятенную душу успокоит и подавно. Дити хотела взять трубку, но муж отстранился:

– Нет, ты не умеешь.

Затянувшись, он прижался ртом к ее губам и выдохнул дым. Голова ее поплыла – то ли от дыма, то ли от прикосновения его губ. Напряжение спало, и тело ее обмякло, наполняясь восхитительной слабостью. Покачиваясь на волнах блаженства, Дити откинулась на подушку, а губы мужа вновь сомкнулись на ее губах, наполняя ее дымом, от которого она соскользнула в иной мир, более яркий, добрый и совершенный.

Наутро Дити открыла глаза и почувствовала тупую боль внизу живота, между ног немного саднило. Свадебное сари было задрано, на бедрах запеклась кровь. Одетый муж лежал рядом, прижав ларец к груди. Дити его растолкала:

– Что было ночью? Все как надо?

Хукам Сингх кивнул и сонно улыбнулся:

– Да, все хорошо. Мои родные получат доказательство твоей невинности. С божьей помощью твое лоно скоро обретет плод.

В это очень хотелось верить, но вялая расслабленность мужа вызывала сомнение в том, что ночью он был способен на любовные подвиги. Дити старалась вспомнить, что произошло, однако ночные события начисто стерлись.

Вскоре появилась свекровь; сморщившись в улыбке, она сбрызнула брачное ложе святой водой и ласково проворковала:

– Все прошло как по маслу, доченька. Ах, какое славное начало новой жизни!

Вторя благословениям, дядюшка Бхиро Сингх сунул золотую монету:

– Вскоре твое чрево наполнится, ты народишь сыновей…

Вопреки этим заверениям, Дити не могла избавиться от мысли, что в брачную ночь произошло что-то неладное. Но что?

В дальнейшем подозрение окрепло, ибо Хукам Сингх, каждый вечер впадавший в опийную оцепенелость, не проявлял к ней никакого интереса. Дити прибегла к разным уловкам, дабы вырвать его из чар трубки, но все напрасно: бесполезно скрывать опий от рабочего фабрики, где его производят, и прятать трубку – он тотчас раздобудет новую. Временная разлука с опием ничуть не пробуждала в нем любовного желания, напротив, делала его злым и замкнутым. В конце концов Дити пришла к заключению, что Хукам Сингх не мог быть ее супругом в полном смысле слова – либо увечье лишило его мужской силы, либо опий отбил всякую охоту к плотским утехам. Но вскоре живот ее стал расти, и к прежним сомнениям добавилось новое: если не муж, то кто же ее обрюхатил? Что произошло той ночью? В ответ на расспросы Хукам Сингх разглагольствовал о надлежащем закреплении брачных уз, но взгляд его говорил, что он, одурманенный опием, сам ничего не помнит и все его впечатления навеяны кем-то другим. А вдруг ее собственное беспамятство тоже было подстроено тем, кто знал о бессилии мужа, но ради спасения семейной чести решил его скрыть?

Свекровь ни перед чем не остановится, когда речь идет о сыновьях, всего-то и надо уговорить Хукам Сингха поделиться с новобрачной опием, все остальное сделает сообщник. Возникала картина: вот старуха задирает ей сари, а потом придерживает ее ноги, пока над ней кто-то трудится. Дити не позволяла себе поддаться первому подозрению насчет личности сообщника, установление отцовства слишком серьезное дело, чтобы решать его с бухты-барахты.

Наседать на свекровь бессмысленно, она лишь наворотит гору утешительной лжи. Но каждый день давал новые улики ее соучастия, и особенно убеждал тот довольный хозяйский взгляд, каким она окидывала растущий живот, словно ребенок принадлежал ей, а тело невестки было его хранилищем.

Так вышло, что именно старуха подтолкнула ее к действию на основе имевшихся подозрений. Однажды, поглаживая ее живот, свекровь сказала:

– Вот этого родим, а за ним и другие пойдут, мал мала меньше.

Вскользь брошенная реплика открыла, что мамаша ничуть не сомневается в повторении брачной ночи: Дити одурманят и растелешат, а потом неведомый сообщник вновь ее снасильничает.

Что же делать? Ночью лил дождь, и весь дом пропитался запахом мокрой соломы. Травяной аромат прояснял мысли; думай, приказала себе Дити, нечего стенать о влиянии планет! Вспомнился безучастный сонный взгляд мужа… Почему же у матери глаза совсем другие? Отчего его взгляд пуст, а ее пронырлив и хитер? Ответ нашелся внезапно: ну конечно, различие скрыто в ларце.

По подбородку Хукам Сингха сбегала струйка слюны, он крепко спал, уронив руку на ларец. Дити осторожно вытянула шкатулку и разогнула пальцы, сжимавшие ключ. Из-под крышки выплыл густой затхлый аромат. Отвернувшись, с плитки твердого акбари Дити отщипнула несколько стружек и спрятала их в складках сари. Потом заперла коробку и вернула ключ на место; рука спящего жадно ухватила своего ночного компаньона.

Утром Дити добавила чуточку опия в подслащенное молоко. Старуха залпом проглотила содержимое кружки и до полудня нежилась в тени манго. Ее довольство пригасило всякие опасения, и с тех пор Дити подмешивала опий во все, что подавала свекрови, – соленья, оладьи, запеканки и чечевицу. Очень скоро старуха как-то притихла и успокоилась, голос ее утратил резкость, взгляд помягчел; беременность Дити ее уже не интересовала, целый день она проводила в постели. Все родственники, приходившие в гости, отмечали ее умиротворенность, а сама она неустанно превозносила свою любимую невестку.

Дити все больше и больше проникалась почтением к мощи опия: как же слаб человек, если его можно усмирить крохой этого вещества! Теперь ясно, почему гхазипурская фабрика находится под неусыпной охраной сипаев; если малая толика зелья позволила обрести такую власть над жизнью, нравом и душой старухи, то, имея брусок этой отравы, можно захватывать царства и управлять народами. А ведь наверняка есть и другие снадобья!

Дити стала присматриваться к бродячим повитухам и знахаркам, заглядывавшим в их деревню, научилась распознавать коноплю и дурман-траву, которые на пробу скармливала свекрови, подмечая результат.

Именно отвар дурман-травы расколол старуху, отправив ее в невозвратное забытье. В последние дни сознание ее помутилось и она часто называла невестку Драупади[16]; на вопрос “почему?” мамаша пробормотала:

– Свет не видывал никого добродетельней жены пяти братьев. Она счастливица, ибо понесла от каждого…

Старухин бред убедил Дити в том, что отцом ее ребенка был Чандан Сингх, похотливый деверь-губошлеп.

* * *

Два дня “Ибис” пробирался по заиленной Хугли и наконец подошел к Калькутте. Борясь с внезапными порывами ветра, шхуна бросила якорь, чтобы дождаться рассветного прилива, который доставит ее к месту назначения. В город послали нарочного, дабы уведомить мистера Бенджамина Бернэма о предстоящей швартовке.

“Ибис” был не единственным судном на входе в бухту, неподалеку стал на якорь величавый корабль-дом, принадлежавший большому поместью Расхали, что в двенадцати часах езды от Калькутты. За прибытием шхуны наблюдал заминдар[17] имения раджа Нил Раттан Халдер, находившийся на борту своего плавучего дворца вместе с восьмилетним сыном и внушительным штатом прислуги. Его сопровождала также любовница – некогда знаменитая танцовщица, известная миру под сценическим псевдонимом Элокеши; после посещения родового имения раджа возвращался в Калькутту.

Халдеры из Расхали принадлежали к одному из старейших и наиболее знатных бенгальских землевладельческих родов; их корабль, невиданно роскошное речное судно, являл собой неповоротливый полубаркас, переоснащенный в бригантину – этакий англизированный вариант непритязательной бенгальской лохани. Внушительных размеров корпус двухмачтового корабля был выкрашен серым и голубым, под стать ливреям обслуги, а на парусе и носу сияла фамильная эмблема – стилизованная голова тигра. На главной палубе располагались шесть больших кают с венецианскими окнами за жалюзи и большой зал, сверкающий зеркальными панелями и хрустальными вставками, он использовался только для официальных приемов и был достаточно велик, чтобы устраивать танцы и прочие увеселения. К столу подавались роскошные блюда, но готовка на судне была запрещена. Пусть не брамины, ортодоксальные индусы Халдеры ревностно блюли табу и обычаи высшей касты, а потому предавали анафеме грязь, связанную со стряпней. Обычно корабль буксировал легкую парусную лодку, служившую не только камбузом, но и плавучей казармой для небольшой армии охранников и всяческих лакеев, обихаживавших заминдара.

Верхняя палуба представляла собой огражденную перилами галерею, откуда запускали воздушных змеев. Наряду с такими увлечениями, как, скажем, музыка или разведение роз, сие занятие было весьма популярно в семействе Халдеров, но они привнесли в него столько всяких тонкостей, что невинная забава превратилась в своего рода искусство. Если обычные люди стремились к тому, чтобы их змеи повыше воспарили и переплюнули соперников, то Халдеров интересовали стиль полета и его соответствие ветру, для обозначения которого поколения праздных землевладельцев выработали собственную терминологию: крепкий устойчивый ветер именовался нил, то есть “синий”, резкий норд-ост – “пурпурный”, а слабое дуновение – “желтый”.

Ветер, принесший “Ибис”, был совсем иного цвета, Халдеры называли его суклат – оттенок алого, который сулит нечаянную благосклонность судьбы. Их род славился крепкой верой в предзнаменования, и в этом, как и во многом другом, Нил Раттан Халдер был ярым приверженцем семейных традиций; уже больше года его преследовали неудачи, и внезапное появление “Ибиса”, а также изменчивый цвет ветра служили верной приметой добрых перемен.

Нынешний заминдар был назван в честь благороднейшего из ветров – крепкого синего бриза (годы спустя, когда раджа займет свое место в святилище Дити, его образ будет передан мазками этого цвета). Нил унаследовал свой титул недавно, после смерти отца, случившейся два года назад. Ему было под тридцать, он миновал пору юности, но сохранил хрупкий облик чахлого, болезненного ребенка. Его тонкое вытянутое лицо имело бледность, какую обретает тот, кого вечно прикрывают от палящего солнца, а длинные конечности своей худобой напоминали побеги тенелюбивых растений. Светлая кожа подчеркивала яркость красных губ в подкове тонких усов.

Как все в его роду, с рождения Нил был обручен с дочерью видного землевладельца; супружество, которое он отпраздновал в двенадцать лет, увенчалось лишь одним живым ребенком – вероятным продолжателем семейного древа Радж Раттаном, нынче отметившим свое восьмилетие. Наследник более чем кто-либо в их роду увлекался воздушными змеями, именно по его настоянию Нил поднялся на верхнюю палубу в тот день, когда “Ибис” бросил якорь в калькуттской бухте.

Внимание заминдара привлек флаг владельца, развевавшийся на грот-мачте, – этот клетчатый вымпел он знал так же хорошо, как собственный стяг, ибо его семейное состояние уже давно зависело от фирмы, основанной Бенджамином Бернэмом. Нил тотчас понял, что “Ибис” – ее новое приобретение. С террас калькуттской резиденции раджи открывался прекрасный вид на реку, и он знал почти все судна, заходившие в город. Флотилия Бернэма в основном состояла из суденышек местного производства; с недавних пор на реке появились гладкие клиперы американской постройки, но флаги на их мачтах извещали о принадлежности конкуренту – фирме “Джардин и Матесон”[18]. Однако “Ибис” суденышком не выглядел – даже неприбранный, он являл собою великолепное произведение корабелов, которое задешево не купишь. Заминдара снедало любопытство, ибо шхуна могла быть предвестником удачи в его делах.

Не выпуская веревки змея, Нил призвал своего камердинера – долговязого уроженца Бенареса по имени Паримал.

– Возьми шлюпку и сплавай на тот корабль, – приказал он. – Расспроси серангов, кто владелец и сколько на борту офицеров.

– Слушаюсь. – Паримал сложил ладони у груди и поклонился.

Камердинер исчез, и вскоре от плавучего дворца отвалила узкая лодка, толчками заскользившая к шхуне. Не прошло и получаса, как слуга доложил, что корабль принадлежит калькуттскому саибу Бернэму.

– Сколько офицеров? – спросил раджа.

– Тех, кто носит шляпы, всего двое.

– Кто они?

– Один – мистер Рейд из Второй Англии, – отвечал Паримал. – Другой – лоцман Дафти-саиб. Наверное, господин его помнит, прежде он частенько бывал в вашем доме. Сейчас шлет свое почтение.

Нил кивнул, хотя лоцмана совсем не помнил. Передав лакею веревку змея, он махнул камердинеру, чтобы тот следовал за ним. В своей каюте раджа заточил перо и на листе бумаги написал несколько строк, которые затем присыпал песком. Когда чернила высохли, он отдал письмо Парималу:

– Вот, доставь на корабль и передай лично Дафти-саибу. Скажи, он и мистер Рейд доставят радже удовольствие, если отобедают на его судне. Возвращайся скорее и сообщи ответ.

– Слушаюсь.

Паримал вновь отвесил поклон и попятился в коридор. Сложив пальцы домиком, в глубокой задумчивости Нил сидел за столом; таким его и застала Элокеши, когда впорхнула в каюту, звеня ножными браслетами и благоухая цветочным маслом. Она прыснула и ладошками закрыла радже глаза:

– Всегда ты один! Нехороший! Бяка! Вечно нет времени для твоей Элокеши!

Нил отвел ее руки и улыбнулся. Калькуттские ценители изящного не считали Элокеши прелестницей – слишком круглое лицо, излишне прямой нос и чрезмерно пухлые губы нарушали общепринятый стандарт красоты. Предметом ее гордости были густые и длинные черные волосы, которые она распускала по плечам, вплетая лишь пару-тройку золотых кисточек. Однако раджу больше привлекала ее душа, нежели внешность, искрометный нрав Элокеши контрастировал с его серьезностью, она была гораздо старше и весьма искушена в светской жизни, но оставалась такой же смешливой игруньей, как в те времена, когда потрясающе легконогой танцовщицей порхала в тукрах и тихаях[19].

Элокеши вспрыгнула на большую кровать под балдахином, установленную в центре каюты; на скрытом шарфами лице виднелись только надутые губки.

– Десять дней на этом корыте! – простонала Элокеши. – Одна-одинешенька, скукота, а ты даже не взглянешь на меня!

– Почему одна? А подружки? – Нил рассмеялся и кивнул в коридор, где, дожидаясь хозяйку, на корточках сидели три девушки.

– Да ну… Это же мои танцовщицы, – прикрыв ладошкой рот, хихикнула Элокеши.

Дитя города, привыкшее к его столпотворению, она потребовала, чтобы в необычной поездке в деревню ее сопровождала свита, эти три девушки были ее служанками, ученицами и незаменимыми помощницами в оттачивании мастерства. Сейчас, по мановению руки хозяйки, они прикрыли дверь и удалились. Однако далеко не ушли и кучкой сели на палубе, дабы охранять свою госпожу от чьего-либо непрошеного вторжения; время от времени они украдкой заглядывали в каюту сквозь щели жалюзи на тиковой двери.

Оставшись с раджой наедине, Элокеши набросила ему на голову свой длинный шарф и потянула на кровать.

– Ну иди сюда, – капризно приговаривала она, – ты уж там засиделся.

Раджа подошел, и она повалила его на гору подушек.

– Теперь скажи, – несчастным голосом продолжила Элокеши, – зачем ты потащил меня в этакую даль? Ведь так и не объяснил.

Позабавленный ее наигранным простодушием, Нил улыбнулся:

– Ты со мной уже семь лет, но так и не видела Расхали. Вполне естественно, что мне захотелось показать тебе свое поместье.

– Только показать? – Она воинственно тряхнула головой, прибегнув к арсеналу жестов из танца оскорбленной любовницы. – И все?

– А что еще? – Раджа потеребил ее локон. – Разве этого мало? Тебе не понравились окрестности?

– Конечно, понравились, место совершенно роскошное. – Взгляд Элокеши затуманился, словно она припомнила украшенный колоннами дом на речном берегу, огороды и сады. – Столько людей, и так много земли! – прошептала она. – Вот я и подумала о том, как мало для тебя значу.

Нил взял ее за подбородок:

– В чем дело? Ну-ка, ну-ка… Что у тебя на уме?

– Даже не знаю, как сказать… – Пальчики Элокеши принялись расстегивать костяные запонки, наискось бежавшие по груди его курты. – Представляешь, что сказали мои девушки, увидев твое громадное поместье? Госпожа, попросите у раджи немного земли – вам же надо где-то поселить родственников… Да и о собственной старости нужно подумать.

– От твоих девушек одни неприятности, – раздраженно фыркнул раджа. – Лучше бы ты их прогнала.

– Они обо мне заботятся, только и всего, – промурлыкала Элокеши, заплетая косички из поросли на его груди. – Что дурного, если раджа даст землю своей содержанке? Твой отец всегда так поступал. Говорят, его женщинам стоило попросить – и они тотчас получали украшения, шали и службу для родичей…

– Ну да, – криво усмехнулся Нил. – И родичам платили жалованье, даже если их ловили на воровстве.

Пальчики пробежали по его губам.

– Видишь ли, он знал цену любви.

– Ясно, в отличие от меня.

Потомок рода Халдеров и впрямь жил весьма скромно – обходился единственной каретой с парой лошадей и умещался в одном непритязательном крыле семейного особняка. Не такой сладострастник, как отец, он не имел других любовниц, кроме Элокеши, однако на нее свою любовь расточал без остатка, а его отношения с женой не выходили за общепринятые рамки исполнения супружеского долга.

– Неужели ты не понимаешь, Элокеши? – грустно сказал Нил. – На жизнь, какую вел отец, денег требуется больше, чем может дать имение.

Любовница вдруг обеспокоилась, в глазах ее вспыхнул интерес:

– То есть? Всем известно, что твой отец был одним из богатейших людей города.

Раджа напрягся:

– Лотос растет и в мелком пруду.

Элокеши отдернула руку и выпрямилась.

– Что ты имеешь в виду? Объясни.

Нил понял, что и так уже сказал слишком много; он улыбнулся и скользнул рукой под блузу любовницы.

– Ничего, пустяки.

Иногда ужасно хотелось рассказать ей о проблемах, доставшихся от отца, но раджа слишком хорошо ее знал: если Элокеши проведает, насколько велики его затруднения, она предпримет кое-какие меры. И дело не в ее алчности, нет, просто она, несмотря на все свое жеманство, чувствует ответственность за тех, кто от нее зависит. В этом они похожи. Нил пожалел, что проговорился об отце и преждевременно дал повод для тревоги.

– Не бери в голову, Элокеши. Какая тебе разница?

– Нет, скажи. – Она вновь повалила раджу на подушки. Калькуттская гадалка уведомила ее о финансовых неприятностях заминдара. Тогда она не придала этому значения, но сейчас почувствовала: что-то и впрямь неладно; возможно, надо пересмотреть свои варианты. – Говори. Последнее время ты ужасно задумчивый. Что случилось?

– Тебе не о чем беспокоиться. – Раджа не лгал: при любом обороте дел он позаботится, чтобы она была обеспечена. – Тебе, твоим девушкам и твоему дому ничто не грозит…

Его перебил голос камердинера, яростно препиравшегося с девицами: Паримал требовал, чтобы его впустили, но преданные служанки грудью встали на его пути.

Нил поспешно укрыл Элокеши и крикнул:

– Пусть войдет!

Камердинер шагнул в каюту, старательно отводя взгляд от холма на кровати.

– Господин, саибы охотно придут. Они будут здесь сразу после заката.

– Превосходно. Устрой все как при отце, я хочу угостить их на славу.

Паримал испугался, ибо раньше хозяин таких приказов не отдавал.

– Но как устроить, господин? В столь короткий срок… Из чего?

– У нас есть шампанское и красное вино. Ты сам все знаешь.

Дождавшись, когда дверь закроется, Элокеши сбросила покрывало:

– Что такое? Кто придет? Что надо устроить?

Нил рассмеялся и притянул ее к себе:

– Ты задаешь слишком много вопросов. Бап-ре-бап! Пока довольно!

* * *

От неожиданного приглашения на обед мистер Дафти стал болтлив и пустился в воспоминания. Опершись на перила, они с Захарием стояли на палубе.

– Ох, мой мальчик! – вздохнул лоцман. – Я бы порассказал вам о старом радже, которого звал Шельмой Роджером! – Он засмеялся и пристукнул тростью. – Видели б вы того черномазого барина! Вот уж занятный туземец – знать ничего не хотел, кроме пьянки, девиц и гулянок! Никто не мог перещеголять его застолья. Сверкают зеркала, пылают свечи и лампы, орды носильщиков и лакеев, разливанное море французской бормотухи и ледяной шипучки! А закуски! У Роджера была лучшая в городе кухня. Тут вам не сунут пишпаш или коббилимаш[20]. Жаркое и плов были весьма хороши, но мы, стреляные воробьи, ждали, когда подадут рыбу латес с карри и чички[21] со шпинатом. Уж поверьте, снедь была первосортной, но ужин – это лишь затравка, настоящий шурум-бурум начинался потом, в раздевалке танцовщиц. Там вас ждал еще один чакмак! Для господ и дам расставляют стулья. Туземцы умащиваются на ковриках и платках. Бабу[22] пыхтят кальянами, саибы раскуривают сигары. Кружат танцовщицы, музыканты бьют в барабаны. О, старый развратник знал толк в веселье! Бывало, хитрый шайтан заметит, что вам приглянулась какая-нибудь бабешка, и подсылает слугу. Малый кланяется и приплясывает вокруг вас, будто ничего такого. Все вокруг думают, что вы обожрались сластей и вам срочно надо в какаториум. Но вас провожают не в гальюн, а в укромную комнатушку, чтобы вы потешили своего озорника. Никому и в голову не придет, что сейчас вы втыкаете индюка девице между баками и вкушаете черную ягодку. – Дафти ностальгически вздохнул. – Ох, славно баламутили на этих посиделках! Нынче уж нигде вам так не пощекочут шалуна.

Захарий кивал, будто все понял.

– Стало быть, вы хорошо знакомы с тем, кто приглашает нас отобедать?

– Не с ним, а с его отцом. Сынок схож с папашей не больше чем нектандра с красным деревом. – Лоцман неодобрительно хрюкнул. – Чего я терпеть не могу, так это ученых туземцев. Старик знал свое место, его нипочем не увидишь с книжкой. А молокосос напускает на себя – ну прям тебе важная шишка. Вообще-то их род не шибко знатный, дворянство им пожаловали как бакшиш за верность Короне. – Теперь мистер Дафти презрительно фыркнул. – Нынче всякий бабу, разжившийся парой акров, корчит из себя невесть что. А этот молодой паршивец еще цедит через губу, будто персидский падишах. Услышите, как он чешет по-английски, – ну точно макака, что вслух читает “Таймс”. – Толстяк ухмыльнулся и крутанул трость. – Ну вот еще развлечение, кроме жратвы, – ученая обезьяна.

Помолчав, лоцман хитро подмигнул:

– Ходят слухи, что скоро молодцу кердык. Говорят, казна его шибко оскудела.

Захарий больше не мог притворяться, что все понимает.

– Ке… кердык? – сморщился он. – Ну вот опять слово, которого я не знаю.

Ответом на честное признание стала суровая отповедь – дескать, хватит уже выставлять себя безмозглым гуддой.

– Гудда – это осел, если вас интересует, – пояснил лоцман. – Здесь Индия, и саибу негоже выглядеть набитым дураком. Если не врубиться, что к чему, вам каюк, и ждать недолго. Это не Балтимор, тут джунгли, где в траве затаились кобры, а на деревьях макаки. Коли не угодно, чтобы вас надули как последнего олуха, ошарашьте туземцев парой словечек на зуббен.

Поскольку выволочка была сделана строгим, но снисходительным тоном наставника, Захарий отважился уточнить значение слова “зуббен”.

– Местный жаргон, голуба, – терпеливо вздохнул лоцман. – Освоить его легко, но пользоваться надо с умом. Просто слегка пересыпайте им свою речь, перемежайте с бранью. Упаси вас бог слишком чисто говорить на урду или хинди – примут за туземца. И не мямлите, а то решат, что вы чи-чи.

Захарий беспомощно помотал головой:

– Что такое чи-чи, мистер Дафти?

– Чи-чи, лип-лап…[23] Вы что, не знаете? – Лоцман укоризненно приподнял бровь. – Ну, полукровка, понимаете? Усекли? Такому здесь не светит, дорогуша, с дегтем ни один саиб за стол не сядет. Тут с этим строго. Надо оберегать наших биби, в смысле дамочек. Одно дело, когда сам изредка макнешь стило в чернильницу. Однако гиену нельзя пускать в курятник. Чуть что, и черного мерзавца засекут кнутом.

Захарий уловил неприятно кольнувший намек. За два дня он успел полюбить толстяка-лоцмана, под личиной крикуна-грубияна угадав добрую и благородную душу. Казалось, мистер Дафти обиняком его предупреждает.

Захарий побарабанил пальцами по перилам и отвернулся:

– Пожалуй, мне стоит переодеться.

– Да уж, надо предстать во всей красе, – кивнул лоцман. – Слава богу, я догадался прихватить чистые подштанники.

Вскоре боцман Али, которого вызвали из рубки, появился в каюте и разложил на койке одежду. Захария уже не прельщала возможность щеголять в чужих роскошных нарядах, и он испуганно воззрился на голубой китель из великолепной саржи, черные нансуковые панталоны, полотняную сорочку и белый шелковый галстук.

– Ну нет, – устало сказал он. – Надоело выкобениваться.

Боцман вдруг стал неуступчив.

– Носить, – тихо, но твердо произнес он, встряхивая брюки. – Зикри-малум теперь важный саиб. Надо правильный одежа.

Захария удивила серьезность его тона.

– Вот еще! Тебе-то на кой черт это сдалось?

– Малум надо быть настоящий саиб. Ласкары хотеть, он теперь быть капитан-мапитан.

– Чего?!

Захария вдруг осенило, почему боцману так важно его преобразить: ему надлежит стать командиром, “свободным мореплавателем”, в которые ласкарам путь заказан. Боцман и команда считали его почти своим, но в то же время он мог принять немыслимый для них облик, и потому его успех станет их успехом.

Придавленный грузом ответственности, Захарий рухнул на койку и закрыл руками лицо.

– Ты не понимаешь, о чем просишь, – выдохнул он. – Полгода назад я был всего лишь корабельным плотником. Подфартило – стал вторым помощником. Но про капитана забудь, это не по мне. Ни теперь, ни потом.

– Суметь. – Боцман подал рубашку. – Теперь суметь. Зикри-малум очень хорош. Суметь быть благородный господин.

– С чего ты решил, что я справлюсь?

– Зикри-малум знать благородный разговор. Моя слышать, ты говорить мистер Дафти, как настоящий саиб.

– Что? – вскинулся Захарий.

Он был встревожен тем, что боцман подметил его способность к разным манерам. Да, если нужно, он умел болтать, что твой ученый законник, не зря же мать заставляла его сидеть за столом, когда хозяин, от которого она родила, развлекал гостей. Однако матушка не жалела оплеух, заметив в нем спесь или чванство. Она бы перевернулась в гробу, если б узнала, что сынок разыгрывает из себя черт знает кого.

– Ты сам хотеть, ты стать настоящий господин.

– Нет! – Захарий долго терпел, но сейчас взбунтовался. – Хватит! Не хочу слушать этот вздор!

Он вытолкал боцмана из каюты, опять повалился на койку и закрыл глаза. Впервые за долгое время мысли его унеслись к последнему дню на балтиморских верфях. Он вновь увидел залитое кровью темнокожее лицо, выпученные глаза и проломленный гандшпугом череп. Будто наяву, четверо белых плотников окружили Фреди Дугласа и вопили: “Кончай его! Уделай ниггера! Вышиби ему мозги!” – а Захарий и другие цветные (в отличие от Дугласа, не рабы) одеревенели от страха. Он слышал голос Фреди, который не укорял их за трусость, но призывал бежать без оглядки: “Все из-за места… белые не станут работать с черным… неважно, свободный он или раб… они избавляются от нас, чтоб не отнимали их хлеб…” Вот тогда-то Захарий решил оставить верфи и завербоваться на корабль.

Он встал с койки и открыл дверь, за которой увидел ожидавшего боцмана.

– Ладно, входи, – уныло сказал Захарий. – Только давай мухой, пока я не передумал.

Едва он оделся, как услышал гулкие крики с берега и ответные вопли с корабля. Через пару минут в дверь постучал мистер Дафти:

– Вы не поверите, но к нам пожаловал не кто иной, как сам мистер Бернэм! Берра-саиб! Так не терпится увидеть шхуну, что прискакал верхом. Я выслал гичку, сейчас он будет здесь.

Лоцман смолк и, прищурившись, внимательно изучил наряд Захария. Потом стукнул тростью и вынес приговор:

– Высший класс, мой юный друг! Этакому одеянию позавидует и кизилбаш[24].

– Рад, что выдержал испытание, сэр, – мрачно ответил Захарий.

За его спиной боцман Али прошелестел:

– Что я говорить? Теперь Зикри-малум раджа-саиб.