Читать книгу Джентльмен в Москве - Амор Тоулз - Страница 4

Граф начал просыпаться в полдесятого утра. Он очень любил эти утренние минуты полудремы, когда еще непонятно, бодрствуешь ты или спишь.

Он думал о том, что в течение часа окажется на свежем воздухе и, распустив усы, пройдется по Тверской. Купит «Геральд» в Газетном переулке и, проходя мимо булочной Филиппова, лишь совсем ненадолго задержится около витрины, чтобы посмотреть на выставленные в них пирожные, и снова продолжит путь на встречу со своими банкирами.

Но, стоя на перекрестке, чтобы пропустить машины и повозки, он вспомнит, что его обед в Клубе жокеев назначен на два часа, а встреча с банкирами – на половину одиннадцатого. Он подумает о том, что банкиры управляют его собственными деньгами и поэтому могут немного подождать… Он развернется, вернется к булочной Филиппова и войдет внутрь.

Там он сразу почувствует божественный запах свежей выпечки. Сладкой волной его окатят ароматы свежеиспеченного хлеба, рогаликов, калачей, печенья и пирожных, которые каждый день доставляли в Эрмитаж поездом. Вся эта благодать, аккуратно расставленная в витринах, смотрела на него оттуда, как тюльпаны на цветочных рынках Амстердама. Граф подойдет к стоящей за прилавком продавщице в небесно-голубом фартуке и попросит mille-feuille[5], и та умелыми руками переложит лакомство серебряной лопаточкой на фарфоровую тарелку.

Граф закажет кофе и сядет поближе к столику в углу, за которым примостились три барышни-модницы, чтобы обсудить интриги прошедшего вечера. Памятуя о том, что они находятся в общественном месте, барышни сперва будут вести разговор тихо, на пониженных тонах, но постепенно, увлеченные беседой и захваченные вихрем собственных переживаний, неизбежно начнут говорить все громче и громче, и к четверти двенадцатого все посетители булочной, включая и тех, кому совершенно неинтересны хитросплетения и интриги «мадридского двора», станут невольными слушателями излияний сердечных драм милых молодых особ.

Без четверти двенадцать граф закончит завтрак, отряхнет крошки с усов, махнет рукой продавщицам за прилавком, вежливо приподнимет цилиндр, глядя в сторону молодых дам, с которыми он успел обменяться парой вежливых фраз, и снова выйдет на Тверскую. На секунду он остановится в раздумье: куда же направить путь? Может быть, заглянуть в «Галери Бертран» и осмотреть новые поступления картин из Парижа? Или в консерваторию, чтобы послушать репетицию квартета молодых дарований, осваивающих концерт Моцарта или Бетховена? А быть может, просто пойти в Александровский сад, чтобы, сидя на скамейке, вдыхать ароматы сирени и слушать воркование голубя, царапающего лапками карниз за окном…

Карниз за окном?

– Ну уж дудки! – произнес граф. – Карниза там точно не будет.

Граф мог, конечно, улечься на другой бок лицом к стене и вернуться мыслями в Александровский сад, где мимо скамейки, на которой он сидел, проходили три барышни, знакомые ему по булочной Филиппова, чтобы сказать им: «О, какой приятный сюрприз!»

Бесспорно, это было бы очень приятно. Но представлять себе, что ты находишься не в тех обстоятельствах, в которых находишься, является путем, гарантированно ведущим к помутнению рассудка и сумасшествию.

Поэтому граф сел на кровати, поставил ноги на пол и подкрутил кончики усов. Он посмотрел на стол, некогда принадлежавший великому князю. На столе стояла невысокая рюмка для крепкого алкоголя и высокий и тонкий фужер для шампанского. Казалось, что фужер с высоты своего роста смотрит на рюмку, как Дон Кихот мог бы смотреть на своего низкорослого оруженосца Санчо Пансу в горах Сьерра-Морена. Или Робин Гуд на брата Тука в Шервудском лесу. Или как Фальстаф и принц Хэл[6] перед вратами…

Тут в дверь раздался стук.

Граф резко встал и больно ударился головой о потолок.

– Секунду, – произнес он и, потирая макушку, принялся искать в чемодане халат. Найдя и надев его, он открыл дверь. За дверью стоял молодой человек с завтраком – кофейником со свежезаваренным кофе, двумя бисквитами и так называемым фруктом дня, явившим в то утро себя в виде сливы.

– Прекрасно, Юрий, спасибо, – произнес граф, – сюда можно поставить.

Пока Юрий ставил поднос с завтраком на чемодан, граф, склонившись над столом великого князя, написал записку некоему Константину Константиновичу, проживавшему на улице Дурновского.

– Можешь распорядиться, чтобы эту записку доставили по адресу?

Юрий взял записку, обещал, что ее отправят с посыльным, и с поклоном принял чаевые. Потом он повернулся к двери и после секундного размышления спросил: «Оставить дверь немного приоткрытой?»

В комнате графа ввиду ее небольшого размера воздух был действительно довольно спертым. К тому же, кроме него, никаких других жильцов на этаже не было, поэтому никто не мог ему помешать.

– Да, пожалуйста.

Шаги Юрия затихли, и граф, положив на колени салфетку, налил в чашку кофе и добавил в него немного сливок. Он сделал маленький глоток и не без удовлетворения отметил, что, несмотря на то, что Юрию пришлось подняться на три этажа выше, чем раньше, кофе был такой же горячий, как обычно.

Вырезая десертным ножом из сливы косточку, граф краем глаза заметил серебристую тень, столь же нематериальную, как легкий дым душистой папиросы, которая проскользнула около чемодана. Граф наклонился, чтобы высокая спинка стула не заслоняла поле зрения, повернул голову и посмотрел в сторону чемодана, обнаружив, что серой тенью оказался проживавший в фойе отеля кот. Это был одноглазый кот породы русская голубая. Котяра, судя по всему, пришел с инспекцией новой чердачной комнаты графа. Кот вышел из тени и беззвучно запрыгнул на стоявшего на полу «посла», с «посла» – на кровать, а с кровати – на бюро на трех ножках. С бюро он обвел комнату внимательным взглядом и затряс головой, демонстрируя этим свое крайнее кошачье негодование.

– Да, – сказал граф, тоже обведя комнату глазами, – я прекрасно понимаю, о чем ты.

Комната графа была так плотно заставлена самыми разными предметами, что напоминала не жилище, а комиссионный или антикварный магазин на Арбате. В идеале комнате такого размера было бы достаточно одного стула с высокой спинкой, столика и одной лампы. Он мог бы прекрасно прожить и без лиможского фарфора своей бабушки.

А книги? Зачем он взял все свои книги?! «Заберите все!» – кажется, именно так он приказал коридорным. Оглядываясь назад, он должен был согласиться с тем, что это было довольно опрометчивым решением. Это было ребяческим желанием поставить на место красноармейцев-конвоиров и удивить коридорных. Ведь все оказавшиеся на чердаке книги не были даже его собственными. Его личная библиотека из книг мастеров прозы – Диккенса, Толстого и Бальзака – осталась в Париже. Книги, которые коридорные с трудом затащили на чердак, принадлежали его отцу и состояли главным образом из философских трудов, а также исследований по сельскому хозяйству.

С этими книгами предстояло разобраться и от большей их части избавиться.

Граф позавтракал, помылся и оделся. Потом он попытался открыть дверь в соседнюю комнату. Он с силой надавил плечом, но она не поддалась. Судя по всему, что-то в соседней комнате мешало двери открыться. Граф вышел в коридор и осмотрел остальные комнаты, до потолка заполненные разным хламом. В последней из них среди мусора было расчищено небольшое пространство, в котором стоял старый самовар и где кровельщики или кто-то еще когда-то пили чай.

Граф вернулся в комнату и повесил в кладовку пиджаки. Он вынул из чемодана несколько пар брюк и рубашек и положил их в правый дальний угол бюро, чтобы оно стало более устойчивым. Потом он перетащил в одну из комнат с хламом чемодан, половину своей мебели и все, за исключением одной, книги отца. Таким образом, ему удалось освободить много места в своей комнате, оставив в ней лишь самое необходимое: письменный стол, стул, кровать с прикроватным столиком и стул с высокой спинкой для гостей. В результате в комнате появился проход длиной около трех метров – вполне достаточно для того, чтобы джентльмен мог в задумчивости пройтись.

Он посмотрел на кота, который, сидя на стуле с высокой спинкой, тер лапой испачканные сливками усы.

– Ну что теперь скажешь, старый пират?

Сев за письменный стол, граф открыл единственную книгу, которую оставил в комнате. Прошло, наверное, лет десять с тех пор, как он впервые дал себе слово прочитать этот знаменитый труд, который так нравился его отцу. Но каждый раз, когда он, стоя перед раскрытым календарем, говорил себе: «Вот в этом месяце я точно начну читать «Опыты» Мишеля Монтеня», происходило то или иное непредсказуемое событие, из-за которого книгу приходилось откладывать. Обычно в таких случаях у него начиналась какая-нибудь новая романтическая связь, которая поглощала массу времени. Или же в этот момент ему звонили банкиры, а иногда в город привозили новый балет либо оперу.

Жизнь – очень увлекательная и соблазнительная штука.

Но вот жизненные обстоятельства сложились так, что у графа появилось свободное время, чтобы наконец прочитать эту книгу. Он взял томик в руку, уперся одной ногой в бюро, оттолкнув стул так, что тот встал на две задние ножки, и начал читать.

РАЗЛИЧНЫМИ СРЕДСТВАМИ МЫ ДОСТИГАЕМ ОДНОГО

Если мы оскорбили кого-нибудь и этот человек, собираясь ответить нам, волен поступить с нами по своему усмотрению, то самый распространенный способ смягчить его сердце – это растрогать его своею покорностью и вызвать в нем чувство жалости и сострадания. Однако отвага и твердость – средства прямо противоположные – служат для достижения того же эффекта[7].

К чтению, сидя в балансирующем на двух ножках стуле, граф пристрастился в имении Тихий Час.

В погожие весенние деньки, когда так сладко цвели сады и былинки лисохвоста поднимали свои головки над остальными луговыми травами, они с Еленой находили укромный уголок, чтобы провести там пару приятных часов. Однажды они могли пойти к огромному вязу на берегу излучины реки, а на следующий день устроиться под перголой террасы. Елена вышивала, а он, усевшись на балансирующем на двух ножках стуле, упирался ногой в ствол дерева или бортик фонтана и читал вслух ее любимые стихи Пушкина. Он переворачивал одну за другой страницы, пока иголка легко летала в ее руках над вышиванием.

– Ну вот к чему все это рукоделие? – иногда спрашивал он перед тем, как перевернуть страницу. – Ведь наверняка на каждой наволочке в доме уже вышита бабочка, а на каждом носовом платке – монограмма?

И потом он часто шутливо обвинял ее в том, что по ночам она, как Пенелопа, распускает все, что успела вышить за день, чтобы он прочитал ей очередной томик стихов. Сестра молчала и загадочно улыбалась.

Граф оторвал глаза от страницы «Опытов» и посмотрел на портрет Елены. Портрет был написан в Тихом Часе августовской порой, и на нем Елена была изображена в гостиной перед вазой с грушами на столе. Серов с изумительной точностью передал ее черты: черные как вороново крыло волосы, легкий румянец на щеках, мягкое выражение всепрощения на лице. Кто знает, может быть, вышивание и давало ей великую мудрость? Если она была такой в четырнадцать лет, оставалось только представить, какой бы она могла быть в двадцать пять…

От этих мыслей графа отвлек негромкий стук в дверь. Он закрыл книгу и, повернувшись, увидел, что в дверном проеме стоит шестидесятишестилетний грек.

– Константин Константинович!

Он быстро опустил ноги на пол, перешагнул через порог и протянул руку гостю.

– Я рад, что вы пришли. Мы встречались с вами раз или два, не уверен, что вы меня помните, но я – Александр Ростов.

Старый грек поклонился, всем своим видом давая понять, что у него прекрасная память и ему не нужны напоминания.

– Проходите. Присаживайтесь.

Граф махнул шедевром Монтеня на одноглазого кота, который, недовольно шипя, спрыгнул со стула с высокой спинкой, и жестом предложил гостю присесть, а сам устроился на стуле у письменного стола.

Грек смотрел на графа с выражением сдержанного любопытства, объяснявшегося тем, что они никогда раньше не встречались по делу – ведь граф обычно не проигрывал в карты. Поэтому Ростов взял инициативу на себя и заговорил первым.

– Как видите, Константин, обстоятельства моей жизни немного изменились.

На лице гостя графа появилось удивленное выражение.

– Честное слово, – продолжил граф. – Изменились, и довольно сильно.

Грек обвел взглядом комнату и воздел к небу руки, как бы демонстрируя, что никакие обстоятельства не являются вечными.

– Возможно, у вас возникла необходимость в получении доступа к некоторым… средствам? – высказал скромное предположение грек.

Он выдержал небольшую паузу перед словом «средства». Граф оценил эту паузу, продолжительность которой была тщательно выверена десятилетиями обсуждений весьма щекотливых и деликатных вопросов. Это была пауза, выражавшая симпатию к собеседнику и дававшая ему понять, что, несмотря на эти большие перемены, в их отношениях ничего не изменилось.

– О нет, – ответил граф и отрицательно покачал головой, как бы подчеркивая, что Ростовы никогда не занимали денег. – Напротив, Константин. Мне кажется, у меня есть кое-что, способное вас заинтересовать.

И тут граф, словно из воздуха, вытащил одну из золотых монет из ножки письменного стола великого князя, держа ее в вертикальном положении между кончиками большого и указательного пальцев.

Старый грек посмотрел на монету и медленно, с облегчением, выдохнул. Константин Константинович давал деньги под проценты и этим зарабатывал себе на хлеб, но истинное его мастерство заключалось в том, что он мог увидеть предмет, подержать в руках и определить его истинную цену.

– Позвольте… – попросил он.

– Конечно.

Тот взял в руки монету, перевернул ее и вернул назад. Грек убедился не только в том, что монета была сделана из чистого золота, но также и в том, что это была одна из пяти тысяч золотых монет, отчеканенных в честь коронации Екатерины II. В лучшие времена приобретение такой монеты у джентльмена в стесненных обстоятельствах сулило хороший барыш при перепродаже. Но сейчас времена были не самыми лучшими. Но даже и в эти времена ее можно было перепродать очень выгодно.

– Простите, ваше сиятельство, а можно ли поинтересоваться: это… единственная монета?

– Единственная? О нет! – ответил граф. – Она так же одинока, как солдат в бараке, как раб на галерах. Ни минуты в одиночестве.

Грек медленно выдохнул:

– Это очень хорошо.

Всего за пару минут они достигли договоренности. В конце беседы грек сказал, что лично доставит три письма, которые граф быстро при нем написал. Они пожали друг другу руки и договорились, что встретятся через три месяца.

Старый грек был уже на выходе, но задержался и спросил:

– Ваше сиятельство, а можно задать личный вопрос?

– Конечно.

– Можем ли мы ждать от вас новых стихов?

Граф улыбнулся:

– Дорогой Константин, время, когда я писал стихи, прошло и уже не вернется.

– Мне очень жаль, граф.

* * *

На втором этаже «Метрополя» с северо-западной стороны здания располагался ресторан «Боярский» – лучший ресторан в Москве и, вполне возможно, во всей России. В ресторане были сводчатые потолки, придававшие помещению вид боярских палат, элегантная обстановка, услужливые и предупредительные официанты, а также лучший в столице шеф-повар.

Ресторан был настолько популярен, что каждый вечер перед входом туда стояла толпа людей, но войти могли только заказавшие столик и те, чьи имена значились в книге метрдотеля Андрея. По пути до столика в противоположной стороне зала к посетителю могли обратиться на четырех языках, а обслуживали гостей официанты, одетые в белоснежные куртки.

Но все это было до 1920 года, когда большевики, которые к тому времени уже закрыли границы, решили запретить расплачиваться рублями в ресторанах. После введения этой меры двери ресторанов закрылись для девяноста девяти процентов населения страны. Поэтому в тот вечер, когда граф спустился в «Боярский», в ресторане сидели всего несколько человек, а официанты глядели в потолок.

Но изобретательный русский человек способен пережить не только период изобилия, но и период нищеты и упадка.

В 1912 году шеф-поваром ресторана «Боярский» стал Эмиль Жуковский. Он возглавил опытную команду профессионалов, получил большую и хорошо оборудованную кухню, а также самую большую кладовую с продуктами, расположенную к востоку от Вены. В этой кладовой были собраны специи и продукты со всего мира, а на крюках висели окорока, туши самых разных животных и дичь. Можно было бы сказать, что именно 1912 год стал неким мерилом и апогеем кулинарного мастерства шеф-повара, однако во времена изобилия не требуется большой выдумки, чтобы удовлетворить вкус даже самого требовательного гурмана. Для того чтобы оценить изобретательность шеф-повара, надо посмотреть, что он готовит в менее благополучные времена. Например, во время войны.

После революции и Гражданской войны страна переживала экономический спад, неурожаи, и торговля с другими странами прекратилась. Специи, сыры и деликатесы стали такими же редкими, как бабочки в Атлантическом океане на полпути между Европой и Америкой. Кладовые «Метрополя» опустели, и в распоряжении шеф-повара остались лишь такие базовые продукты, как капуста, мука и лук.

О шеф-поваре Жуковском ходили разные и весьма противоречивые слухи. Некоторые говорили, что он скряга и экономит на всем. Многие считали его человеком резким и нетерпеливым. Однако никто не отрицал того, что он настоящий кулинарный гений. Позвольте описать блюдо под названием saltimbocca[8], которое заказал в тот вечер граф. Вместо нежной говядины Эмиль использовал хорошо отбитую куриную грудку. Вместо пармской ветчины – украинское сало. А вместо ароматного и мягкого шалфея он использовал приправу, которая на вкус оказалась горьковатой… Это были явно не базилик или орегано, и граф терялся в догадках, чем же могла быть эта странная приправа.

– Вы довольны блюдом, ваше сиятельство?

– О, Андрей, все превосходно.

– Что скажете по поводу saltimbocca?

– Сама изысканность. Впрочем, у меня есть вопрос. Приправа к ветчине… Это совершенно точно не шалфей. Может быть, крапива?

– Крапива? Не думаю, ваше сиятельство. Но я уточню.

Метрдотель поклонился и отошел.

Эмиль Жуковский, бесспорно, гений, подумал граф, однако человеком, который принимал гостей «Боярского», отвечал за работу ресторана и поддерживал его репутацию, был метрдотель Андрей Дюрас.

Андрей родился на юге Франции. Он был красивым, высоким, с благородной сединой в висках. Однако наиболее запоминающейся чертой его были не рост, не волосы и не миловидность. Наиболее запоминающимися и впечатляющими были в нем руки. Это были бледные руки с идеальным маникюром, и пальцы Андрея были как минимум на три сантиметра длиннее, чем у любого другого человека его роста. Благодаря этим пальцам из Андрея мог бы получиться прекрасный пианист. Он мог стать прекрасным кукольником, который легко изобразил бы сцену дуэли Макбета и Макдуфа, за которой наблюдали все три ведьмы. Однако Андрей не сделался ни музыкантом, ни кукольником. Он стал «капитаном» ресторана «Боярский», и в этом качестве руки сослужили ему добрую службу.

Например, когда Андрей подводил к столику группу дам, казалось, что он отодвигал все стулья для них одновременно. Как только одна из дам доставала сигарету, он моментально подносил ей спичку, прикрывая другой рукой огонь (хотя в «Боярском» никогда не было сквозняка). Когда одна из дам просила порекомендовать вино, он не тыкал пальцем в винную карту, указывая на Bordeaux 1900 года. Он лишь слегка вытягивал палец, словно Бог Отец на фреске Микеланджело «Сотворение Адама» в Сикстинской капелле. Получив заказ, он кланялся и удалялся на кухню.

Не прошло и минуты, как двери, ведущие в кухню, открылись и из них вышел Эмиль.

Он был небольшого роста и весил сто килограммов. Шеф-повар окинул взглядом залу и двинулся в сторону графа. Андрей шел за шеф-поваром. По пути Эмиль натолкнулся на пустой стул и чуть не сбил официанта с тележкой десертов. Шеф-повар остановился напротив графа и посмотрел на него взглядом человека, который собирается вызвать своего обидчика на дуэль.

– Bravo, monsieur, – сказал он возмущенным тоном, – Bravo![9]

После чего повернулся и двинулся в сторону двери, ведущей в кухню.

Андрей поклонился графу.

– Это действительно была крапива, ваше сиятельство. Ваши вкусовые рецепторы совершенно невозможно обмануть.

Андрей знал, что граф любит сладкое, и поэтому широким жестом показал на тележку с десертами.

– Могу ли я предложить вам кусочек сливового торта за счет заведения? – произнес он, чтобы загладить неприятный осадок, вероятно, оставшийся у гостя из-за поведения шеф-повара.

– Благодарю, Андрей. В любой другой вечер я бы не отказался, но сегодня у меня есть планы.

* * *

Граф понимал, что джентльмен должен побороть сложившиеся обстоятельства, потому что, если этого не произойдет, обстоятельства победят джентльмена. Следовательно, он должен был обдумать, как именно он собирается провести всю свою жизнь в отеле.

Эдмону Дантесу выжить в замке Иф помогали мысли о мести. Его несправедливо заточили в тюрьму, поэтому он строил планы, как отомстить обидчикам. Сервантесу, которого захватили в плен алжирские пираты, выжить помогли мечты и мысли о том, что он напишет свой роман. А Наполеон на Эльбе, прогуливаясь среди кур, отгоняя мух и обходя лужи, мечтал, как он с триумфом войдет в Париж, и это помогло ему выжить.

Однако граф не строил планов мести, он не мечтал написать книгу и не лелеял надежду на то, что возродит империю. У него был совершенно другой подход к выживанию. Можно было бы назвать этот подход англиканским. Точнее, подходом англичанина, который после кораблекрушения оказался на необитаемом острове. Точно так же, как и Робинзон Крузо, граф решил заняться практической стороной своего существования. Робинзон Крузо не надеялся, что его спасут, поэтому нашел источник пресной воды, научился добывать огонь трением, тщательно изучил свой остров, его рельеф, климат, флору и фауну, не забывая при этом время от времени поглядывать на линию горизонта, чтобы не пропустить появление корабля.

Именно поэтому граф попросил старого грека передать три письма. В течение нескольких часов после встречи с греком к графу пришли два курьера: один принес из магазина «Muir & Mirrielees» хорошее постельное белье и подушку, а другой из «Петровского пассажа» принес четыре упаковки любимого графом мыла. Ну а третье послание? Курьер заходил тогда, когда граф ужинал, и оставил около его кровати небольшую синюю картонную коробку, в которой находился кусочек «мильфея».