Читать книгу Так было. Размышления о минувшем - Анастас Микоян - Страница 6

Но 4 августа к пристаням Бакинского порта начали подходить корабли с английскими войсками, приглашенными в Баку руководителями «Диктатуры Центрокаспия». Высадившись на берег, английские солдаты стали дефилировать по главным улицам Баку. В последующие дни английские войска продолжали прибывать, но их было все еще очень мало: в Баку прибыло около тысячи солдат вместо обещанных и разрекламированных эсерами 16 тыс.

Однако общее положение оставалось все еще очень неясным. 10 августа 1918 г. собралась вторая (после падения советской власти в Баку) партийная конференция. Выступая на ней, Шаумян сообщил, что, по имеющимся сведениям, турки перебрасывают свои новые части с Месопотамского фронта для нанесения решительного удара по Баку. «Пока нет сведений, – говорил он, – идут ли нам на помощь советские войска из Центральной России: ввиду крайне тяжелого положения на Волге нам очень трудно рассчитывать на эту помощь». (Много позже я узнал, что Сталин задерживал в Царицыне некоторые части, направленные в Баку.) «Захватить власть, – продолжал Шаумян, – у нас еще хватит сил, но вот удержать ее и выстоять в борьбе с турками, с одной стороны, и английскими вооруженными силами – с другой – нам вряд ли удастся». Поэтому он предлагал вывезти наши войска из Баку через Астрахань в Россию, сохранив их тем самым и для участия в боях на Волге, и для подготовки к дальнейшему возвращению через полгода-год в Баку для восстановления здесь советской власти. Это предложение Шаумяна было поддержано большинством. За предложение об эвакуации наших войск в Астрахань на конференции было подано 22 голоса, против – 8 голосов, в том числе и мой.

Вскоре после партийной конференции состоялось заседание Бакинского комитета партии, где обсуждался вопрос о том, кого из членов Бакинского комитета следует оставить для руководства подпольной работой. Все единогласно высказались за то, чтобы не оставлять ни Шаумяна, ни Азизбекова, ни Джапаридзе, ни Фиолетова, ни Корганова – их слишком хорошо знали в лицо.

На следующее утро, придя к Шаумяну, я сказал, что хочу остаться для нелегальной работы в Баку как член Бакинского комитета партии. «Хорошо, – согласился он, – но для тебя это вдвойне опасно: помимо всего прочего, Амазасп дал указание своим головорезам уничтожить тебя. Тебе нужно вести себя вдвойне осторожно». Я ответил, что меня уже предупредил командир конной сотни Сафаров. «Все же тебе долго оставаться в Баку нельзя, – продолжал Шаумян, – поэтому, как только мы прибудем в Астрахань, сразу же пришлем тебе замену».

Первое организационное совещание оставшихся в Баку подпольщиков мы устроили еще до отъезда в Астрахань наших старших товарищей. Между нами были распределены обязанности, условились, где кого искать, определили создание подпольной типографии, явочные квартиры и т. п.

Бакинский комитет партии вступил в переговоры с представителями «Диктатуры Центрокаспия», чтобы получить их согласие на беспрепятственный выезд отряда в Астрахань. Меньшевики были рады избавиться от такой значительной большевистской силы и сразу дали на это согласие. Одновременно комиссар Каспийской военной флотилии от Центрального Совнаркома Полухин договорился с командой корабля «Ардаган» о том, что она берет на себя обязанности по охране и обеспечению безопасности всей эвакуации.

14 августа 1918 г., во второй половине дня, 17 пароходов, на которые были погружены наши воинские части и техника, один за другим стали отчаливать от пристани Баку. Первым ушел «Колесников», на котором находились народные комиссары и многие другие ответственные работники. Мы стояли на пристани и махали им руками, провожая своих друзей, как мы тогда думали, в добрый путь.

Каковы же были наши удивление и тревога, когда мы узнали, что все корабли были окружены около острова Жилого военной флотилией «Диктатуры Центрокаспия» и насильно возвращены в военный порт, войска разоружены и на этих же кораблях отправлены в Астрахань. Бакинские же комиссары и другие руководящие работники (35 человек) во главе с Шаумяном арестованы и заключены в тюрьму.

Списки арестованных были опубликованы в газетах «Диктатуры Центрокаспия», которые злобно клеветали на наших комиссаров, стремясь оправдать свое вероломство.

Мы немедленно собрались и решили, что главная задача – спасти наших товарищей, над которыми нависла угроза расправы. Было принято решение: в качестве экстренной меры договориться с представителями партии левых эсеров и левых дашнаков о предъявлении «Диктатуре Центрокаспия» совместного ультиматума. В нем предлагалось немедленно освободить всех арестованных товарищей и предоставить им возможность выезда в Астрахань, поскольку они были задержаны в нарушение взятых властями обязательств. В случае, если с головы наших товарищей упадет хотя бы один волос, предупреждали мы, в отношении всех членов «Диктатуры» будет применен личный террор.

Взяв подписанное нами обращение, я и представители от левых эсеров и дашнаков (мы с ними тогда образовали «Бюро левых партий») направились в «Диктатуру Центрокаспия» и потребовали свидания с ее председателем Садовским. С Садовским мы были до этого знакомы. Я передал ему наше обращение. Когда он кончил его читать, я сказал: «Вы хорошо знаете партии, от имени которых написано это обращение. Можете не сомневаться в нашей способности осуществить указанную здесь угрозу. Если вы арестуете нас до выхода из этого здания, ничто не изменится. В каждой из наших партий уже созданы группы террористов, которые будут действовать согласованно, как только наступит необходимый момент».

Все это произвело на Садовского большое впечатление. Он стал оправдываться, уверять нас, что жизни арестованных ничто не угрожает. Мы хорошо понимали, что предатели никакого доверия не заслуживают, на их слова полагаться нельзя и наш ультиматум может только временно задержать расправу. Чтобы спасти арестованных товарищей, нужно было развернуть широкую политическую борьбу.

В эти дни в городе появился Георгий Стуруа, видный бакинский партийный деятель. Последние месяцы он находился на Северном Кавказе в качестве уполномоченного Бакинского Совета народных комиссаров по заготовке и доставке хлеба в Баку. Это был человек с крутым складом характера, настойчивый, волевой, опытный конспиратор, прошедший хорошую школу подпольной работы при царизме.

Мы сформировали новый состав Бакинского комитета партии большевиков. Учтя создавшуюся обстановку, решили вовсю развернуть легальную работу: систематически выступать на собраниях, в рабочих организациях и т. п. – и наряду с этим сохранить и укрепить строго законспирированную партийную организацию как в центре, так и в районах. Решили мы и вопрос подпольной типографии для печатания прокламаций и листовок.

Партии меньшевиков и эсеров, чувствуя волнения в народе в связи с арестом бакинских комиссаров, созвали в августе 1918 г. конференцию фабрично-заводских комитетов и правлений профсоюзов, чтобы укрепить свое положение среди рабочего класса.

Я выступил на конференции, говорил и доказал на ряде фактов полную зависимость «Диктатуры Центрокаспия» от английского командования, показал, какой огромный вред нанесло Баку предательство эсеров, меньшевиков и дашнаков. «Наших руководителей, – говорил я, – запрятали за тюремные решетки, закрыли наши газеты, запретили выступать среди военных и рабочих, прикрывая все это фальшивыми лозунгами «демократии».

В поддержку нашей линии от партии дашнаков выступил Нуриджанян и от большевиков Блюмин.

Чтобы свести на нет впечатление от наших выступлений, с клеветническими речами выступили Садовский и меньшевик Багатуров, которые были поддержаны своими приспешниками, составлявшими большинство на конференции. Эсеры предложили в резолюции выразить полное доверие действиям «Диктатуры Центрокаспия», меньшевики – объявить бакинских комиссаров предателями и врагами народа.

После этой конференции мы, договорившись с левыми эсерами и левыми дашнаками, подготовили новое письменное обращение от имени наших трех левых партий, в котором требовали немедленного освобождения из тюрьмы бакинских комиссаров. Мы отнесли этот документ Садовскому, который только сказал, что о нашем обращении доложит «Диктатуре». На следующий день газеты сообщили, что правительство Центрокаспия отклонило наши требования и передало арестованных комиссаров в распоряжение своей чрезвычайной комиссии, которую возглавляли работники «Диктатуры Центрокаспия» Васин и Далин.

Первой нашей заботой было как можно скорее установить связь с арестованными товарищами, узнать об их состоянии, оказать им помощь в питании. Мы стали собирать средства и закупать продукты. Организацию этого дела возложили на Агамирова и секретаря-машинистку Шаумяна Степанову, которая здравствует и в наши дни, проживая в Москве. Степанова поддерживала связь с арестованным Коргановым, который был избран заключенными их старостой.

Включилась в работу и Варвара Михайловна – жена Джапаридзе, которая после эвакуации в Астрахань оставила там двух своих маленьких дочерей на попечение жены Шаумяна, а сама возвратилась в Баку.

Мне удалось получить разрешение на одну встречу с Шаумяном. Он стоял по одну сторону решетки, я – по другую. Выглядел утомленным и бледным, но был искренне рад, что оставшаяся на воле молодежь, такая еще зеленая, много и хорошо работает.

Вскоре нам удалось добиться освобождения из тюрьмы сына Шаумяна – Левы, как малолетнего. Несколько позже удалось взять на поруки и его старшего сына Сурена, которому было 17 лет.

От Сурена мы узнали подробности о том, как были задержаны пароходы у острова Жилого. Их окружили суда Каспийской военной флотилии, которые, направив дула своих орудий, предъявили ультиматум о возвращении в Баку. Шаумян и другие отклонили это требование как незаконное. В ответ по ним открыли огонь. Были жертвы. Пароходы были пригнаны в Баку и разоружены. Бакинские комиссары, а с ними и некоторые другие работники арестованы и заключены в тюрьму.

Желая подвести демократическую базу под существовавшую тогда в Баку власть и одновременно начисто избавиться от большевиков в Совете, меньшевики и эсеры затеяли выборы нового состава Бакинского Совета рабочих депутатов, назначив их на 28 августа 1918 г.

Мы хорошо подготовиться к ним не имели возможности. Избирательная кампания проводилась меньшевиками с нарушением элементарных демократических прав нашей партии. Большинства мы не получили. Однако рабочие Баку сумели избрать в Совет 28 депутатов-большевиков, в том числе девять арестованных бакинских комиссаров – Шаумяна, Джапаридзе, Зевина, Фиолетова, Азизбекова, Басина, Корганова, Малыгина и Богданова. Были избраны также Стуруа, я и другие коммунисты. Из числа левых эсеров и левых дашнаков было избрано семь депутатов, в том числе нарком Везиров.

Все это совпало с новой атакой турецких войск на Баку. Атака была отбита. Турки, а также английские части понесли большие потери. Однако вскоре турки все же заняли одну из высот, поставили на ней артиллерию и стали систематически обстреливать Баку.

Когда депутаты собрались в здании исполкома, в него попал снаряд. Меньшевики предложили перенести заседание в помещение ресторана на Морской улице. Ресторан этот находился на первом этаже дома в несколько этажей, с фасадом, выходящим в сторону моря, что гарантировало относительную безопасность. Расставили стулья, стол для председателя. Мы, большевики, и вместе с нами левые эсеры и левые дашнаки сидели компактно в левой стороне зала.

После того как стали известны результаты выборов, мы передали «Диктатуре Центрокаспия» письменное требование освободить арестованных комиссаров, избранных депутатами Бакинского Совета.

5 сентября на заседании Бакинского Совета по поручению фракции большевиков выступил Георгий Стуруа с категорическим требованием такого же характера.

Через три дня в «Бюллетене Центрокаспия» было опубликовано сообщение, что «на заседании Совета представитель большевиков Стуруа, а вслед за ним Микоян, Бекер и левые эсеры-интернационалисты Тер-Саакян и другие возбудили вопрос о немедленном освобождении томящихся в заключении бывших народных комиссаров, прошедших по партийным спискам в Совет».

Но несколько лидеров меньшевиков и эсеров выступили против освобождения арестованных комиссаров.

На втором и третьем заседаниях Совета, состоявшихся 10–11 сентября, столкновения между двумя лагерями Совета крайне обострились.

Получив слово, я по поручению фракции большевиков начал оглашать нашу декларацию. С негодованием отвергали мы ничем не обоснованные, клеветнические обвинения, выдвинутые против арестованных бакинских комиссаров, и требовали немедленного их освобождения.

Меня часто прерывал звонок председательствующего. Мешали исступленные выкрики с мест наиболее оголтелых противников. Наконец на меня стали набрасываться с угрозами, а председатель Осинцев, размахивая председательским звонком, чуть ли не бил меня по носу. Тогда, не сдержавшись, я сделал попытку выхватить револьвер, который почти всегда носил с собой заткнутым за поясной ремень. К счастью, его там в этот день случайно не оказалось. Поняв мое намерение, несколько человек направили на меня пистолеты. Тогда я сунул руку в карман брюк. Думая, что я полез за револьвером, на меня набросились и схватили за руку. Когда мою руку вытащили, в ней оказался… носовой платок.

Все левое крыло депутатов, подняв над головами стулья, двинулось к столу президиума на мою защиту. Началась общая потасовка.

На следующий день утром 11 сентября мы прочитали в «Бюллетене диктатуры» сообщение, которое привело нас в ярость: в связи с окончанием работы военно-следственной комиссии арестованные бакинские комиссары предавались военному суду. Специально для этого случая было утверждено временное положение о военно-полевом суде. По всему было видно, что готовилась расправа. Тогда мы решили переключить всю свою работу на немедленное освобождение наших товарищей.

На третьем заседании Совета по поручению фракции большевиков я сделал внеочередное заявление о новом акте беззакония, допущенном «Диктатурой», предании военно-полевому суду вождей бакинского пролетариата, избранных к тому же в Совет. «За судьбу и жизнь бакинских комиссаров, – заявил я, – будут своими головами отвечать лидеры господствующих в Совете партий». Выступивший от меньшевиков Айолло вновь клеветал на бакинских комиссаров и на нашу партию. Тогда взял слово Георгий Стуруа. Он говорил очень резко. Обвиняя правые партии в том, что они становятся палачами революционеров, он заявил, что им не уйти от ответственности перед рабочим классом и историей.

14 сентября, рано утром, когда я еще спал на балконе у Мартикяна, прибежала Варвара Михайловна Джапаридзе и сказала, что меньшевики и эсеры убегают из Баку, скоро в город войдут турки, надо немедленно спасать арестованных. В нашем распоряжении оставались считаные часы.

Мне, как члену Бакинского Совета рабочих депутатов, было поручено пойти к властям «Диктатуры Центрокаспия» и потребовать освобождения наших товарищей из тюрьмы. В случае отказа добиться их эвакуации, чтобы не оставлять туркам на растерзание. Кроме того, мы организовали боевой отряд из шести-семи человек, который возглавлял старший сын Шаумяна. Вооружили их револьверами и гранатами. Договорились, что, если мне не удастся добиться освобождения наших товарищей, этот отряд при появлении в городе турок, не ожидая никаких дополнительных указаний, нападет на тюрьму и освободит арестованных. Для этого отряду было предложено все время находиться в районе Баиловской тюрьмы. Договорились с командованием советского парохода «Севан» доставить освобожденных из тюрьмы в Астрахань. Мы условились, что к вечеру «Севан» станет в районе Баилова у причала, недалеко от тюрьмы.

Я поехал в Центрокаспий. Там узнал, что ночью остатки английских войск бежали из Баку на пароходах. Наконец вечером появился член «Диктатуры Центрокаспия» Велунц. Я прямо-таки напал на него, заявив, что они трусы и мерзавцы, если оставят наших товарищей на растерзание туркам, что все это черное дело фактически делается их грязными руками. «Вы, Велунц, – сказал я ему, – будете головой отвечать за это».

Велунц заявил, что не имеет права освободить людей из тюрьмы, но и не хочет оставлять арестованных туркам. И эвакуировать арестованных он не имеет никаких возможностей. Тогда я заявил, что могу это сделать сам, поскольку являюсь членом Бакинского Совета депутатов трудящихся. Неожиданно Велунц со мной согласился и сказал, что даст соответствующее указание заместителю начальника контрразведки Далину. Я попросил его написать об этом письменный приказ. С этим документом я пошел к Далину. «Этого я сделать не могу, – сказал мне Далин, – у меня нет пароходов, да и отправить арестованных не с кем: нет для них охраны». На это я ответил ему, что у нас в резерве стоит пароход, который мы можем для этой цели предоставить. Тогда он заявил, что у него нет конвоя – отпустить же арестованных фактически на волю он не может. На это я заявил ему: «Мне, как члену Бакинского Совета депутатов, избранному при вашей власти, даны полномочия сопровождать и эвакуировать арестованных. Я пойду в тюрьму и все сделаю сам».

Но он продолжал настаивать, что ему нужны солдатыконвоиры; без этого он не может выполнить указание об эвакуации. Еще до этого я заметил, что в здании ЧК находилось несколько старых солдат из рабочих. Я подошел к ним, стал просить пойти со мной в качестве охраны. Сперва они отказывались, ссылаясь на то, что торопятся к своим семьям, поскольку турки уже врываются в город. Но все же мне удалось их уговорить. «Вы только дойдете до тюрьмы, – сказал я им, – а там можете идти куда хотите».

Далин в конце концов подписал распоряжение о том, что члену Бакинского Совета А. Микояну поручается вместе с приданной ему охраной эвакуировать из Баку арестованных бакинских комиссаров. С «приданной охраной» я отправился пешком из центра города на Баилов, к зданию тюрьмы. Было часов восемь-девять вечера.

У дверей тюрьмы стоял ее начальник, сильно возбужденный. Я подошел, показал документ и попросил выдать в мое распоряжение арестованных. Он очень этому обрадовался. Я буквально вбежал в тюремный коридор и увидел, что все мои товарищи стояли в камерах у дверей как бы в ожидании чего-то. Они уже слышали артиллерийские и винтовочные выстрелы.

Я громко сказал, что сейчас они будут освобождены, выведены из тюрьмы и посажены на пароход «Севан», прибывший из Астрахани.

Однако отряда Сурена по-прежнему нигде не было. Не оказалось в условленном месте и парохода. Встречные сказали мне, что «Севан» захватили войска «Диктатуры Центрокаспия» и куда-то угнали. Оставался единственный выход: идти в город и искать, где можно скрыться.

В это время турки уже обстреливали Баилов ружейно-пулеметным огнем. Пули свистели над нашими головами. Мы шли, укрываясь за стенами домов. Когда подошли к району набережной, то увидели людей, спешивших попасть на стоящие у причала пароходы. Повстречавшийся Татевос Амиров сразу же сказал Шаумяну: «Вы можете эвакуироваться из Баку на пароходе «Туркмен».

Все мы направились к пристани. Пароход был набит беженцами и вооруженными солдатами. По распоряжению Амирова верхняя палуба и кают-компания были отведены для бакинских комиссаров и тех, кто был с ними. Там же устроился и сам Амиров. Вскоре к нам присоединились Сурен Шаумян и его отряд. Вместе с нами также были Лев Шаумян и жены наших товарищей.

Когда наконец «Туркмен» отчалил от пристани и вышел из бакинской бухты, я подошел к Степану Шаумяну и сказал, что капитаны всех пароходов имеют предписание идти в Петровск, куда эвакуировалось правительство Центрокаспия и где орудовал Бичерахов. Чтобы уйти от опасности, я предложил Шаумяну уговорить капитана «Туркмена», пользуясь покровом ночи, постепенно отделиться от каравана и взять курс прямо на Астрахань.

Шаумян поставил вопрос на обсуждение. Все отнеслись к этому предложению одобрительно. Шаумян повел разговор с капитаном один на один. Капитан оказался сговорчивым человеком: сам он латыш, семья его живет в Риге и он рвется в Астрахань, надеясь оттуда пробраться к родным. Он только попросил, чтобы Шаумян обеспечил ему самому возможность эвакуации из Астрахани в Латвию. Шаумян, как представитель центральной власти, дал ему полную гарантию.

Погода была хорошая, море спокойное. Мы вышли на палубу и увидели, как постепенно наш пароход удаляется от огней других пароходов каравана. Вскоре мы оказались в открытом море.

Однако наше ликование продолжалось недолго. Оказывается, судовой комитет, состоявший из эсеров, узнав, что мы изменили курс и идем в Астрахань, собрался и принял решение повернуть на Красноводск. «Матросы говорят, – сказал капитан, – что в Астрахани голод, а, по их данным, в Красноводске продовольствия хватает, и поэтому они отказались идти в Астрахань».

Выяснилось, что и беженцы, находившиеся на пароходе, и многие солдаты тоже поддерживают решение судового комитета.

Таким образом, против нас оказалась не только команда парохода, но и вооруженные солдаты и беженцы, фактически занимавшие весь пароход (кроме верхней палубы).

Только позже мы узнали, какую бешеную агитационную кампанию против нас развернули среди беженцев и солдат находившиеся на «Туркмене» дашнакские командиры, успевшие спеться с двумя английскими офицерами из отряда генерала Денстервиля, тоже оказавшимися на нашем пароходе.

Нетрудно представить, какое тяжелое настроение создалось у всех нас. Думали, гадали: что можно предпринять? До этого я не принимал участия в обсуждении создавшегося положения, так как полагал, что более опытные товарищи и без меня найдут правильное решение. Но когда они стали обсуждать, каким путем избежать захода в Красноводск, я не сдержался и сказал, что, учитывая опасность, которая нам грозит, если мы попадем в оккупированный англичанами Красноводск, надо силой заставить команду подчиниться нам и продолжать курс на Астрахань. «Но где взять такую силу?» – задали мне вопрос. «У начальника отряда Амирова, – ответил я, – найдется на пароходе десятка два верных ему вооруженных людей, которых он может незаметно по одному вызвать на верхнюю палубу и с их помощью разоружить всех тех военных, которые не хотят идти в Астрахань, а их оружие передать нам. Вооруженные, мы сможем добиться от команды подчинения, пригрозив на всякий случай выбросить в море тех, кто будет наиболее яростно сопротивляться».

Алеша Джапаридзе, наиболее экспансивный среди нас, закричал на меня: «Ты что, зверь, что ли? Как это – выбросить в море?»

Надо сказать, что я любил, даже больше – обожал Алешу, но его слова показались мне тогда очень обидными. Я ничего ему не ответил. Остальные товарищи тоже молчали. Наступила гнетущая тишина. Тогда я подумал: зачем кипячусь? Ведь они опытнее меня, знают, что делают! И, чувствуя себя каким-то разбитым, подавленным и усталым, лег под стол в кают-компании и скоро заснул.

Спал очень долго – сказались усталость и напряжение последних дней. Проснулся, когда был уже день. В каюткомпании никого не было. Вышел на палубу. Море было совершенно спокойно. Солнце приятно грело. Некоторые наши товарищи сидели на палубе группами по два-три человека, разговаривали, другие спокойно прогуливались по палубе.

Весь этот внешний покой – и природы и людей – резко контрастировал с той внутренней тревогой за нашу общую судьбу, которая не покидала лично меня, да, думаю, и многих моих друзей.

Однако длительный сон успокоил мои нервы. К тому же я был еще очень молод, первый раз в жизни оказался на пароходе в открытом море и буквально наслаждался чудесным водным пейзажем, синим небом и лазурной гладью Каспийского моря, освещенного ярким солнцем.

К вечеру 16 сентября, еще засветло, мы подошли к рейду Красноводска, где были остановлены портовым баркасом «Бугас» с какими-то вооруженными военными. Они приказали нашему капитану стать на якорь на рейде якобы для проведения карантина. С парохода разрешили сойти только двум английским офицерам и армянину с Георгиевским крестом, который заявил, что «имеет сообщить местным властям важные сведения».

Все это было для нас первым тревожным сигналом. В нормальных условиях пароход должен был спокойно войти в порт и стать на разгрузку. Здесь же что-то готовилось. И все же в нашем сознании теплилась еще смутная надежда, что английское командование, представляющее, так сказать, цивилизованное европейское государство, будет руководствоваться в своих поступках установленными нормами международного права, и все закончится без трагедии.

Утром к нашему пароходу вновь подошел баркас. По его приказу «Туркмен» двинулся к пристани Урфа в нескольких километрах от Красноводска. По обеим сторонам причала стояли шеренги солдат в туркменских папахах с винтовками, а перед ними – три-четыре офицера, отряд милиции и местная эсеровская боевая дружина. В стороне была расположена английская артиллерийская батарея, а по пристани расхаживали английские офицеры, среди которых были и те два, которые накануне сошли с «Туркмена»; однако открыто они ни во что не вмешивались. Кроме того, на пристани были чиновники из правительственного аппарата во главе с Кондаковым и армянин с Георгиевским крестом, о котором я говорил выше.

Мы собрались в кают-компании. Шаумян сказал, что, видимо, нас будут арестовывать, поэтому надо сейчас же спуститься вниз, смешаться с пассажирами-беженцами, попытаться проскочить через контрольные пункты, пробраться в город и скрыться от властей, с тем чтобы потом добираться до Астрахани или Ташкента, где была советская власть.

Тогда я сообщил всем (до этого об этом знал только Шаумян), что у меня находятся деньги из партийной кассы. Шаумян предложил раздать их всем поровну. Помнится, каждому досталось что-то по 500 рублей, что равнялось примерно месячному жалованью среднего служащего.

Нижняя палуба была забита людьми; негде было, как говорится, яблоку упасть. Мы смешались с публикой. Было очень тесно. Близко около себя никого из наших товарищей я не увидел.

Когда «Туркмен» подошел к пристани и был поставлен трап, стали выпускать пассажиров. Внешне казалось, что идет обычная проверка. Люди медленно проходили один за другим. Подошла моя очередь. Меня обыскали быстро. Одет я был в суконную гимнастерку, подтянутую ремнем, галифе и сапоги, на голове форменная фуражка без кокарды. В руках тоже ничего не было. Только за поясом в складках у меня был револьвер. Я был тогда очень худым и надеялся, что при обыске револьвера у меня не обнаружат. Так и случилось. При первой проверке я поднял руки вверх, какой-то военный быстро ощупал меня и, ничего не обнаружив, отпустил.

Пройдя шагов двадцать – тридцать по пристани, я увидел второй пункт проверки. Меня вновь бегло ощупали и, ничего не найдя, пропустили дальше. Документов не спрашивали: пассажирами были беженцы, спасавшиеся от турок, и, естественно, у большинства документов не было. Пройдя еще шагов десять, я увидел, что есть и третий пункт проверки.

Когда я подошел к третьему пункту проверки, кто-то схватил меня за плечо. Обернувшись, я увидел чиновника порта в белоснежном форменном кителе и морской фуражке. «Идите за мной», – сказал он.

Когда он подвел меня к краю пристани, где стоял небольшой портовый пароходик «Вятка», я неожиданно на палубе увидел сидящих и тихо беседовавших между собой Шаумяна и Джапаридзе. Там же находились Фиолетов с женой и жена Джапаридзе.

Все обернулись, но посмотрели на меня без удивления: оказалось, что на этом пароходе уже находится много наших товарищей. Они стали рассказывать, кто и при каких обстоятельствах был задержан. Оказалось, что среди беженцев были провокаторы (в первую очередь человек с Георгиевским крестом), знавшие в лицо многих наших товарищей, которых полиция задерживала и препровождала на «Вятку».

Скоро число арестованных достигло 35 человек. Пришло начальство с вооруженными людьми, и начался обыск. Подходила и моя очередь. Я все думал, что мне делать с кольтом, спрятанным под гимнастеркой. Пока шел обыск, я решил где-нибудь его спрятать. Попросился вниз в туалет, хотел поискать там какоенибудь местечко для этого. Но там стоял часовой, пришлось вернуться назад. Раздосадованный тем, что с кольтом придется расстаться, я решил хоть как-то насолить полицейским.

«Ваши вещи?» Я сунул руку за пояс и резким движением выдернул кольт. Видимо, полицейским показалось, что я собираюсь стрелять. В страхе они отпрянули от меня, а один с криком: «Что вы делаете?!» – схватил меня за руку. Как – что я делаю? – ответил я «возмущенно». – Отдаю вам единственную вещь, других у меня нет!»

После окончания обыска нам объявили, что мы арестованы и находимся в распоряжении Красноводского стачкома (так называлось правительство города, руководимое эсерами). Шаумян заявил протест против насилия, сказав, что за нами нет никакой вины, а кроме того, местное правительство не имеет к нам никакого отношения и тем более не имеет права нас арестовывать, поскольку мы еще даже не ступили на территорию Закаспия. Старший из чиновников, Кондаков, сказал, что не имеет намерения вступать в дискуссию, так как выполняет распоряжение своего правительства.

Когда Кондаков куда-то удалился, мы стали обсуждать, какие меры можно принять в создавшемся положении. Я высказал мнение, что мне следует использовать положение члена меньшевистско-эсеровского Бакинского Совета и имевшееся у меня официальное разрешение на эвакуацию арестованных комиссаров и послать телеграмму «Диктатуре Центрокаспия» в Петровск, с тем чтобы они потребовали отправить нас из Красноводска в Петровск.

Шаумян согласился, но сказал, что этого мало. Необходимо всем официальным представителям советской власти, арестованным Центрокаспием, так же прямо обратиться к «Диктатуре Центрокаспия» по радио. Шаумян вызвал представителя местной власти и потребовал, чтобы он принял радиотелеграмму для передачи в Петровск. Согласие было получено, и мы это сделали.

Местные власти приняли наши телеграммы, но у нас не было уверенности, что они их передадут. Шло время, ответа не поступало.

Вечером наш пароходик двинулся к городской пристани. Нам сообщили, что, поскольку в тюрьме на всех арестованных мест не хватит, некоторые из нас будут помещены в городском арестном доме. Начальник красноводской полиции Алания зачитал список арестованных, которые подлежали помещению в этот дом. В этом списке значились Шаумян, еще 11 мужчин и пять арестованных с нами женщин. Меня в списке не было.

Я подошел к Шаумяну и сказал, что хочу находиться вместе с ним, так как не исключена возможность организации побега, а в таком деле я мог бы быть полезным. Шаумян ответил: «Хорошо, попробуй».

Обратившись к Алания, я сказал, что очень прошу поместить меня не в тюрьму, а в арестный дом. Он внимательно посмотрел на меня и, не спросив ни о чем, согласился. Я очень этому обрадовался.

Красноводск – город маленький. Арестный дом оказался недалеко от пристани, и нас пешком под конвоем быстро туда доставили. Мужчин разместили в одной камере, женщин – в другой.

Дом был одноэтажный, в нем шесть камер – по три с каждой стороны коридора. Во дворе находился небольшой домик, где жил начальник арестного дома. Камера, в которую нас поместили, была со сплошными нарами вдоль одной стены. Асфальтовый пол. Не было ни матрацев, ни подушек, ни одеял и никакой мебели, кроме обычной тюремной параши в углу. Старшие товарищи, устроившись на нарах, легли спать, а кто помоложе – человек шесть – легли прямо на пол.

Прошло три томительных дня. В Красноводске стояла удушливая жара. В камере было крайне тесно. На прогулки не выпускали, кормили плохо. Однако не это нас волновало – большинство были в тюрьме не впервые, обстановка была привычной. Чувствовалось, что каждый про себя думает о неопределенности нашей судьбы.

В первый же день пребывания в арестном доме, под вечер, дверь камеры открылась, вошел плотный мужчина в полувоенной форме лет под пятьдесят, и с ним еще два или три человека. Как потом мы узнали, это был глава красноводского контрреволюционного правительства Кун со своей свитой.

Они стали выяснять, кто из нас Шаумян, Джапаридзе, Азизбеков. Каждого осматривали, как бы изучая. Джапаридзе спросил о причинах нашего ареста, о предъявляемых обвинениях. Они ответили, что сами не знают. О нашем аресте они-де донесли правительству Закаспийской области и ждут ответа, что с нами делать.

В первом часу ночи с 19 на 20 сентября нас разбудили. Пришел опять Алания с группой каких-то высших чинов. Некоторые из них были явно навеселе. Как потом мы узнали от надзирателя, среди них были председатель эсеровского закаспийского правительства в Ашхабаде Фунтиков, Кун и еще несколько членов их правительства.

Алания объявил, что по решению закаспийского правительства часть арестованных сегодня будет переведена в Ашхабадскую центральную областную тюрьму, где их будут судить, а остальные будут освобождены. Он стал зачитывать список товарищей, подлежащих переводу в Ашхабадскую тюрьму. Все мы встали с мест.

Когда список был зачитан и меня в нем не оказалось, я понял, что попал в группу, подлежащую освобождению. Подойдя к Шаумяну, я сказал, что хочу просить, чтобы меня включили в их группу: меня не покидала мысль об организации побега. Посмотрев на меня, Шаумян ответил: «Попробуй».

Обратившись к Алания, я сказал, что хочу быть с товарищами, переводимыми в Ашхабад. Он ответил, что не имеет права вносить какие-либо изменения в список.

Тогда Шаумян, отведя меня в сторону, сказал: «Это ничего, что твою просьбу отклонили. Вас освободят – ты вместе с Суриком и Левой (сыновья Шаумяна) постарайся пробраться в Астрахань, оттуда – в Москву, встретишься с Лениным, расскажешь ему обо всем, что здесь с нами произошло. От моего имени вы сделаете предложение арестовать нескольких видных правых эсеров и меньшевиков, объявить их заложниками и предложить закаспийскому правительству в обмен на нас».

Я ответил, что, конечно, все это сделаю. Тогда Шаумян подошел к Сурику и Леве, положил им руки на плечи и сказал: «Вам надо вместе с Анастасом добраться до Астрахани, а затем в Москву, к Ленину. Передайте маме, – сказал он, – чтобы она не волновалась. Скоро мы будем вместе».

Мы стали тепло, по-братски прощаться. В те минуты мы не сомневались, что всех нас освободят, и нам в голову даже не могла прийти мысль, что на следующий день наших товарищей уже не будет в живых. Только во взгляде Шаумяна, когда он со мной прощался, я почувствовал какую-то скрытую тревогу.

Чем руководствовалось закаспийское правительство и представители английского командования, составляя список 26 из 35 арестованных товарищей, видно из письменного показания, данного в июне 1925 г. Суреном Шаумяном, допрошенным в качестве свидетеля на процессе по делу Фунтикова:

«В середине августа 1918 года мы были арестованы в Баку правительством англо-эсеро-меньшевиков. В числе арестованных были кроме 25 погибших впоследствии товарищей еще: Мудрый, Месхи, я – Сурен Шаумян, Самсон Канделаки, Клевцов – итого 30 человек.

Тюремным старостой был Корганов (из 26), у которого находился список всех арестованных, по которому он раздавал провизию, принесенную нам товарищами с воли.

За несколько дней до занятия турками Баку и нашим «освобождением» из тюрьмы заболел дизентерией тов. Канделаки, и его поместили в тюремную больницу. Поэтому из списка довольствующихся он был вычеркнут.

Я был освобожден за два дня до эвакуации из Баку на поруки. Моя фамилия также была вычеркнута из списка.

Месхи, Мудрый и Клевцов с нами на Красноводск на наш пароход не попали и на каком-то другом судне вместе с беженцами попали в Петровск (к бичераховцам), а оттуда пробрались в Советскую Россию.

Когда нас арестовали в Красноводске, у старосты тов. Корганова при обыске случайно нашли список, о котором я говорил выше. После этого уже стали арестовывать и вылавливать из общей массы беженцев (600 чел.) по этому списку.

Кроме имевшихся в списке арестовали еще нескольких товарищей, а именно: 1) Анастаса Микояна, 2) Самсона Канделаки, 3) Варвару Джапаридзе, 4) меня, 5) моего младшего брата – Леона, 6) Ольгу Фиолетову, 7) Татевоса Амирова, 8) Марию Амирову, 9) Сатеник Мартикян и 10) Маро Туманян. Всех перечисленных красноводские власти не знали и арестовали лишь по указаниям провокаторов из числа беженцев. Лишь Татевоса Амирова они знали как известного советского партизана, поэтому его впоследствии добавили к цифре «25», и таким образом получилась цифра «26».

Этим объясняется то обстоятельство, что такие видные большевики, как Анастас Микоян и Самсон Канделаки, остались живы, тогда как в число 26-ти попали несколько работников незначительной величины (Николайшвили, Метакса, младший Богданов) и даже случайные товарищи (Мишне), арестованные в Баку по недоразумению. Будучи случайно арестованными в Баку, они попали в список старосты, впоследствии оказавшийся проскрипционным.

Не будь у тов. Канделаки дизентерии – попал бы и он так же, как попал бы и я, если бы меня не освободили на поруки накануне эвакуации.

Красноводские же эсеры рассуждали так, что раз лица, перечисленные в списке, были арестованы в Баку, значит, это и есть то, что им нужно, и их следует уничтожить.

В случае, если бы этого списка у старосты не нашли, то могло бы случиться, что 1) расстреляли бы всех арестованных 35 человек или 2) расстреляли бы наиболее крупных работников, фамилии коих им были известны…»

Точно в таком же положении, как Канделаки, оказался и член Военно-революционного комитета кавказской Красной армии Эммануил Гигоян, ныне здравствующий. Он был арестован в Баку вместе со всеми, но также не оказался в списке, обнаруженном у Корганова, ввиду того что заболел и попал в тюремную больницу.

Что касается меня, то я вообще никуда не выезжал из Баку, а как член Бакинского комитета партии был оставлен там для нелегальной партийной работы и при контрреволюционной власти, и после победы турок. Находясь на свободе, я принимал меры к спасению арестованных товарищей. Именно потому, что в Баку я арестован тогда не был, фамилии моей не было ни в упоминаемом выше списке тюремного старосты, ни в аналогичном списке, опубликованном в газетах, по которым позднее, в Красноводске, были арестованы бакинские комиссары. В этом списке не было имен и жен комиссаров – большевичек Варвары Джапаридзе и Ольги Фиолетовой, которые в Баку тоже не арестовывались.

Так сложились обстоятельства, вследствие которых трагическая судьба 26 бакинских комиссаров миновала нас троих – Канделаки, Гигояна и меня, ответственных работников Бакинской коммуны, а также Варвару Джапаридзе и Ольгу Фио летову.

Проводив товарищей, ночь мы спали спокойно. Проснулись бодрые, полные надежд. В ожидании освобождения мы думали о том, как, выйдя на свободу и связавшись с местными товарищами, будем искать какой-либо транспорт до Астрахани.

Через два-три дня в камеру попали ашхабадские газеты за 20 сентября. В газете содержалась угроза, что закаспийское правительство расправится с комиссарами, отомстит большевикам «за их зверства в России» и не остановится даже перед их четвертованием. Это вызвало у нас большую тревогу за судьбы наших товарищей.

Примерно через неделю один новый арестованный сообщил о слухе, будто арестованные бакинские комиссары переданы английскому командованию, которое переправило их в Индию. Мы ломали головы над тем, что лучше: суд в Ашхабаде, грозящий смертным приговором, или отправка в Индию? Нам казалось, что отправка в Индию лучше, ибо выигрывалось время для их обмена.

Прошло еще около месяца, и в нашу камеру пришла ужасная весть. Проводник с железной дороги рассказал красноводским товарищам, что был в поезде, на котором везли бакинских комиссаров, и стал очевидцем, как на рассвете 20 сентября между станциями Ахча-Куйма и Перевал, на 207-й версте от Красноводска, комиссары были выведены из вагона в пески и частью расстреляны, а частью зарублены.

В тот трагический день, 20 сентября 1918 г., по злодейскому плану, составленному эсеровскими наймитами сообща с английским командованием и по указке последнего, пали смертью храбрых:

Степан Шаумян – чрезвычайный комиссар Кавказа, председатель Бакинского Совнаркома, член Учредительного собрания; Прокофий Джапаридзе (партийная кличка Алеша) – председатель Бакинского Совета рабочих, крестьянских, солдатских и матросских депутатов; Мешади Азизбеков – бакинский губернский комиссар; Иван Фиолетов – председатель Совета народного хозяйства; Мир-Гасан Везиров – народный комиссар земледелия; Григорий Корганов – комиссар по военно-морским делам Бакинского Совнаркома; Яков Зевин – народный комиссар труда; Григорий Петров – председатель центральной военной власти в Баку, командир отряда; Владимир Полухин – комиссар по военно-морским делам из Центра; Арсен Амирян – редактор газеты «Бакинский рабочий»; Сурен Овсепян – редактор газеты «Известия Бакинского Совета»; Иван Малыгин – заместитель председателя Военно-революционного комитета Кавказской армии; Багдасар Авакян – комендант города Баку; Меер Басин – член Военно-революционного комитета Кавказской армии; Марк Коганов – член Военно-революционного комитета; Федор Солнцев – военный работник; Арам Костандян – заместитель народного комиссара продовольствия; Соломон Богданов – член Военно-революционного комитета; Анатолий Богданов – советский служащий; Арменак Борян – советский работник, журналист; Эйжен Берг – матрос; Иван Габышев – бригадный комиссар; Татевос Амиров – командир кавалерийского отряда; Ираклий Метакса и Иван Николайшвили – коммунисты, назначенные партией для личной охраны Шаумяна и Джапаридзе; Исай Мишне – делопроизводитель Военно-революционно го комитета, беспартийный.

Более полувека прошло со дня трагической гибели бакинских комиссаров. Но время не стерло, да и не может стереть светлые образы этих бесстрашных рыцарей революции.

Не могу не вспомнить вновь Степана Шаумяна. Сколько нереализованных человеческих возможностей ушло вместе с ним! Когда он погиб, ему было всего лишь сорок лет. А Степан был богато наделен самыми разными талантами крупного общественного и государственного деятеля: образованнейший человек, выдающийся организатор, блестящий оратор, человек идейно непоколебимый, решительный, смелый, принципиальный в политике и вместе с тем очень гибкий в вопросах стратегии и тактики классовой борьбы. В некоторых тогдашних газетах Шаумяна иначе и не называли, как «кавказский Ленин». И в этом было немало правды.

Шаумян счастливо соединял в себе высокие достоинства профессионального революционера с мягким, каким-то поособому очаровательным характером. Он располагал к себе каждого честного человека, с ним было легко, под его руководством каждый мог найти применение своим силам.

В конце августа 1920 г. из Баку в Закаспий была направлена специальная комиссия, в составе которой были Сурен Шаумян, старый бакинский революционер Гандюрин и другие, чтобы перевезти останки погибших товарищей и похоронить их с почетом в Баку.

Похороны состоялись 8 сентября.

Всех волновал вопрос: кто же прямой виновник? Кто фактически и юридически несет ответственность за это злодеяние?

Арест комиссаров в Баку, предание их там военно-полевому суду были проведены «Диктатурой Центрокаспия», лидерами трех политических партий правых эсеров, меньшевиков и дашнаков, действовавших с согласия и по прямому указанию командования английских оккупационных войск, возглавляемых генералом Денстервилем и консулом Мак-Доннелом.

После ареста бакинских комиссаров в Красноводске руководитель местной контрреволюционной власти Кун направил радиотелеграмму в Петровск «Диктатуре Центрокаспия» и командующему ее войсками Бичерахову. Кун просил их согласия на предание арестованных военно-полевому суду и сразу же получил ответ Бичерахова о том, что он, Бичерахов, и «Диктатура Центрокаспия» согласны на это. Но уже через три дня закаспийское правительство, возглавляемое правым эсером Фунтиковым, по указанию английского командования воровски, тайком, без суда и следствия, зверски уничтожило их.

Как же все это могло получиться? Ведь эсерам – для оправдания – нужна была хотя бы видимость законности. К тому же, играя в демократию, они обязательно постарались бы «оформить» расправу с большевистскими комиссарами.

Мы недоумевали: почему и нас не допрашивают и не предъявляют никаких обвинений?

Начальник полиции Алания отделывался ничего не значащими фразами. Все это давало нам основание делать вывод, что местная контрреволюция действовала под давлением своих английских хозяев. А тем никакие наши допросы были не нужны. Поэтому – и отсутствие протокола допросов бакинских комиссаров, и поспешность, с какой была учинена ночная расправа над ними в пустыне, и тщательное сокрытие самого убийства, и, наконец, тот факт, что после этой расправы никого из нас, оставшихся в тюрьме, не допрашивали, – все это звенья одной цепи. Английское командование не хотело оставлять никаких следов, никаких документов, свидетельствующих о его причастности к совершенному преступлению. Как показал Фунтиков на суде в 1926 г., Тиг-Джонс, торопясь расправиться с комиссарами, всячески «подбадривал» эсеров, обещал помочь им замести следы преступления: от лица своего командования заверил их, что выдаст официальную справку об увозе комиссаров в Индию.

В марте 1919 г., когда мы только что вернулись из тюрьмы, в Баку появился Вадим Чайкин. Это был видный юрист, член Центрального комитета партии эсеров, избранный по их спискам в Учредительное собрание от Туркестана. Он добивался встречи со мной, и мы встретились на нелегальной квартире.

Чайкин сообщил, что находился более месяца в Закаспии, стараясь выяснить все фактические обстоятельства расправы над бакинскими комиссарами. Делал он это не только как профессиональный юрист, но и как член партии эсеров, желая лично убедиться, принимал ли кто-либо из членов его партии, входивших в правительство, участие в этом убийстве. Он хотел первым разоблачить их, осудить и тем самым смыть позорное пятно, дискредитирующее всю партию эсеров, в которую он верил.

Чайкин считал твердо, что, не будь за спиной закаспийского эсеровского правительства английского командования, само это правительство не осмелилось бы на преступление. Он заявил мне, что считает своим моральным долгом организовать в международном масштабе кампанию по разоблачению и привлечению к судебной ответственности всех действительных виновников этого злодеяния – как граждан России, так и англичан.

Надо сказать, что это были не пустые слова. Чайкин сразу начал активно действовать в этом направлении в Баку и в Тифлисе. Он направил 3 апреля 1919 г. в Лондон письмо председателю палаты общин с обвинениями в совершении уголовного преступления главой британской миссии в Ашхабаде капитаном Реджинальдом Тиг-Джонсом и председателем Закаспийского разыскного бюро Семеном Дружкиным, генералом Маллесоном, высшим дипломатическим и военным представителем Великобритании в Туркестане и Персии, генералом Томсоном.

Конечно, ни английский парламент, ни английские судебные органы, ни тем более английское военное командование не захотели расследовать это дело.

Следствие по делу об убийстве 26 бакинских комиссаров началось у нас в 1925 г. Весной 1926 г. выездная сессия Верховного Совета СССР рассмотрела в Баку дело Фунтикова. В состав суда входили: председатель суда Камерон (Москва), члены суда Мир Башир Кусумов, Анашкин И.И., видные бакинские рабочие, государственным обвинителем выступал Сергей Кавтарадзе.

Многие лица, причастные к убийству бакинских комиссаров, сумели бежать за границу еще до победы советской власти в Закаспии и в Закавказье. Но один из главных виновников и непосредственный исполнитель расправы над бакинскими комиссарами, Федор Фунтиков, был пойман в 1925 г. и предстал перед судом.

Верховный Суд СССР установил, что Фунтиков в 1918 г. при поддержке английского командования, ставившего задачей захват Закаспийской области войсками империалистической Англии, вооруженную борьбу с войсками Советского Туркестана, свержение там советской власти и захват его богатых хлопком областей, организовал и 24 июля 1918 г. осуществил убийство девяти комиссаров Ашхабада. Вместе с другими членами партии эсеров и представителями английского командования в лице генерала Маллесона и начальника штаба английских экспедиционных войск в Закаспии Реджинальда Тиг-Джонса подготовил и осуществил убийство Степана Шаумяна и вместе с ним еще 25 человек.

За совершенные преступления предатель Фунтиков был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян.

Мне кажется, что в моих воспоминаниях о давно прошедших днях следует рассказать и о некоторых более поздних эпизодах, которые произошли не так давно.

В августе 1966 г. я получил письмо от сына английского генерала Маллесона. Вот что писал мне Маллесон-младший, подполковник королевского военно-морского флота в от ставке:

«Более чем по одному случаю Вы ставили в вину британскому военному командующему на Юге планирование этого массового убийства. Человек этот был моим отцом – генералмайор сэр Уилфред Маллесон (умер в 1946 г.). Хочу заверить, что из всего им когда-либо рассказанного мне вытекает его полная невиновность в этом. Насколько ему было известно, это задумали и исполнили сами белогвардейцы. Пишу Вам потому, что не хочу, чтобы Вы до конца жизни думали, что мой отец организовал убийство ваших товарищей».

Никаких объективных материалов в подтверждение невиновности своего отца Маллесон-младший не представил; вопрос им не был изучен. Он писал со слов отца, который старался, естественно, обелить себя в глазах сына и общественности.

Маллесон-младший не успокоился на этом и направил новое письмо примерно аналогичного содержания в редакцию журнала «Советский Союз» в связи с тем, что незадолго до того в этом журнале была опубликована запись беседы с сыном Шаумяна Львом Степановичем о гибели 26 бакинских комиссаров, ответственность за которую он также возложил на английских офицеров.

В третьем номере журнала «Советский Союз» за 1967 г. был опубликован ответ Льва Шаумяна господину Маллесону-младшему, в котором, в частности, говорилось: «В Баку, в Ашхабаде, Красноводске контрреволюционеры находились в прямой зависимости от воли и решений английских офицеров. Не без самодовольства писал генерал Маллесон, что в те дни он со своими офицерами «в течение примерно восьми месяцев фактически держал под контролем территорию к востоку от Каспийского моря, равную половине площади Европы». Генерал получил официальную санкцию «поддерживать временное правительство Закаспия против большевиков». Все это писал генерал Маллесон в статье 1933 г. («Фортнайтли ревью»), а в 1922 г. в журнале Центрального азиатского общества он откровенно утверждал: «…Я совсем не боялся ответственности и был уверен на основании полученных сообщений, что наши превосходные войска не будут иметь трудностей и расправятся как следует с большевистским сбродом».

Далее Лев Шаумян привел любопытный документ – свидетельство бывшего председателя Временного исполнительного комитета Закаспийской области Фунтикова:

«…Представитель английской миссии в Ашхабаде Тиг-Джонс, глава миссии, говорил мне лично до расстрела комиссаров о необходимости расстрела, а после расстрела выражал удовольствие, что расстрел в соответствии с видами английской миссии произведен.

г. Ашхабад, 1919 г., марта второго дня, 4 ч. 35 м.»

Год, день, час – очень важная деталь в заявлении Фунтикова: ведь он написал это собственноручно, когда английские войска еще хозяйничали в Ашхабаде.

Следует подчеркнуть, что Тиг-Джонс, будучи начальником штаба английских экспедиционных войск в Закаспии, говоря об участи бакинских комиссаров, выражал не только свое мнение, но и мнение своего непосредственного начальника – генерала Маллесона.

Английский офицер Эллис в своей книге «Закаспийский эпизод», вышедшей в 1967 г. в Лондоне, также пытается реабилитировать миссию Маллесона. Сам автор был не только офицером в составе миссии, но и находился в то время в Ашхабаде. Однако реабилитации у него не получается. Напротив, приводимые факты, даже при всех умолчаниях и «поправках», внесенных им, убеждают в обратном.

Эллис пишет, что Дохов, представитель ашхабадского правительства при Маллесоне, утром 18 сентября попросил немедленной встречи с генералом и «очень возбужденно» сообщил о только что полученной телеграмме из Ашхабада. Эсеровское правительство извещало об аресте комиссаров во главе с Шаумяном и запрашивало Маллесона, какие принять меры в о тношении арестованных. «Генерал Маллесон ответил, – говорится в книге, – что он считает, что ни при каких обстоятельствах комиссарам не должно быть позволено совершить переезд по железной дороге до Ашхабада». Генерал предоставил директории «решать, какие именно меры предложить для предотвращения этого». На языке британских лицемеров это было предписание «уничтожить». И это рассматривается как реабилитация!

Капитан Тиг-Джонс также, по свидетельству Эллиса, был полностью осведомлен об этом разговоре и обо всех событиях, происходивших после нашего ареста в Красноводске. Ему была немедленно послана – следовательно, за два дня до расстрела – телеграмма по этому поводу. Он поддерживал постоянный контакт в течение этих двух дней с Фунтиковым, Зиминым и другими ашхабадскими главарями. А каков был контакт правительства Фунтикова с англичанами, известно нам непосредственно от Маллесона, который «держал под контролем» всю Среднюю Азию. Он писал правду – англичане осуществляли непосредственное руководство деятельностью директории.

Наконец, в книге «Закаспийский эпизод» рассказывается, что Маллесон тогда же, утром 18 сентября, сообщил своему начальству в Симлу – в штаб-квартиру вице-короля Индии – об аресте бакинских комиссаров и о принятых им мерах.

Все это дает основание предполагать, что архивы тогдашних английских властей в Индии могли бы дополнительно пролить свет на подлинный ход событий. Интересно, что соответствующие папки документов значатся в описи нынешнего Национального архива Индии (к которому 15 августа 1947 г. перешли архивы правительства вице-короля). С этим фактом случайно столкнулся мой сын Серго, находясь в научной командировке в Дели в 1969 и 1970 гг. Когда он попытался ознакомиться с этими документами, выяснилось, что соответствующих папок в архиве не существует – они либо изъяты, либо уничтожены[3]. Если роль миссии Маллесона была столь невинной, как пытаются до сих пор утверждать некоторые, то зачем английским властям потребовалось накануне предоставления Индии независимости уничтожать или изымать архивные документы о деятельности миссии?

Временное поражение пролетарской революции в Баку было неизбежным следствием того, что Баку явился ареной столкновения двух мировых воюющих империалистических коалиций, стремившихся овладеть и бакинской нефтью, и важным стратегическим узлом для господства над Ближним Востоком.