Читать книгу Узники Птичьей башни - Анастасия Атаян - Страница 5

На подступах к Птичьей башне я призвала на помощь тяжёлую артиллерию – песенку «Безумненькая» от Дэвида Гетта18, вышедшую примерно тогда же, когда в моём плеере появились «Сдалось нам ваше образование» и «Забери меня домой».

В то далёкое волшебное лето видеоклипы французского диджея крутили по МТВ раз по двадцать в сутки. В ролике замученная офисной жизнью девушка, вынужденная терпеть заскоки эксцентричного босса, достаёт из-под полы большие железные банки с краской. Девушка распускает волосы, снимает серьёзные учительские очки и засовывает руки по локоть в банки. Розовый, голубой, жёлтый – она берёт строительные валики и с остервенением ваяет по стенам. Брызги летят в разные стороны, а девушка наконец-то улыбается – так же искренне и благостно, как Царь в погожий солнечный день.

Эта песня настоящая машина времени. Она катапультирует меня в те счастливые времена, когда я была уверена, что тухлая офисная жизнь обойдёт меня стороной. Мы слушали электронную музыку, закусывали бурбон солёными огурцами (а почему бы и нет?) и думали, что никогда не вырастем.

С Лерой и Вовой, лучшими друзьями периода позднего отрочества и ранней юности, мы могли гулять до утра, встречать вместе и закаты, и рассветы, валяясь на полу и читая друг другу вслух любимые отрывки из «Бойцовского клуба», «Духлесса» и «99 франков». Мы лапали эти книжки пальцами, только что ловившими в пятилитровых банках солёные огурцы, припасённые бабушкой на холодную голодную зиму. Мы проливали на них мартини и ром. Мы роняли на них пепел ультра-лёгкого «Парламента» – его я выбирала, чтобы не палиться перед родителями – мой отец курил именно их.

Белые воротнички казались нам клоунами, несчастливцами, живущими пустыми жизнями. Мы угорали над офисными сидельцами и не уставали цитировать «Ленинград»:

Мы удивлялись, как вообще можно серьёзно относиться к жалкому существу, зацикленному на карьере и готовому стать «роботом ради бумажной мечты». Мы жалели сходящего с ума от бессонницы героя Эдварда Нортона20 и то ли сознательно, то ли бессознательно гробящих свои жизни протагонистов романов Минаева и Бегбедера – те хотя бы жили весело, пусть порой так весело, что тянуло встретиться с белым другом в приступе булимии впечатлений. Прослушанная миллион раз, песня Шнура записала на жёсткий диск моего подсознания аксиому, что счастье заключается ни в чём ином, как в свободе, и в свои семнадцать я не готова была променять её ни на какие бумажки и Диснейленды.

В столицах Франции и России офисные крысы, дослужившиеся до личного кабинета, могли хотя бы претендовать на золотые карточки и пропуски в клубы – клубы мы любили – где прекрасный Гетта, доступный нам лишь на экране телевизора, ставил «Безумненькую» лично для них, безумненьких трудоголиков-алкоголиков, так и не подсевших на героин, но уже исколовших свои синюшные вены иглами безудержного консьюмеризма. В жизнях парижских и московских менеджеров кружились блёстки, от них за версту разило дешёвым одеколоном гламура. Они оставляли после себя не только пустые бутылки «Дюарса» и «Бельведера», но также нехилые чаевые и шлейф декаданса, удушливый, как опавшая осенняя листва, начинающая местами подгнивать, но всё ещё радующая глаз насыщенным бордовым. В этом торжественном увядании таилось едва заметное очарование. Московские и французские менеджеры – во всяком случае в наших юношеских фантазиях – устраивали перманентную репетицию самоубийства – от английского профессора, сыгранного Колином Фёртом, их потуги отличались лишь тем, что вкус у них был, мягко говоря, не таким безупречным, как у Тома Форда, пусть они и могли позволить себе костюмы «Гуччи», выкроенные по его эскизам.

Мы хотели быть кем угодно, но только не менеджерами среднего звена или, боже упаси, офисным планктоном, ведь единственное, что в нашем простом, как дважды два, мире отличало менеджера среднего звена от офисного чмошника, пока им не ставшего, была гора кокса и возможность снимать оттюнингованных шлюх в столичных клубах. Менеджеры среднего звена ездили на «Бэхах» и «Поршах», а мечтающие ими стать подмастерья – на взятых в кредит «Фордах Фокусах». Нас тошнило и от тех, и от других – ведь и те, и другие представлялись нам жалкими, зафакапившими свою жизнь олигофренами, место которых на мусорной свалке. К слову, голубоглазый наркоман из «Реквиема по мечте» и его боевая подруга вызывали у нас куда больше уважения, чем протиратели дорогих штанов в просторных кабинетах с перегородками. У героев Даррена Аронофски мечта была хотя бы не бумажная, да и проституцией красотка в исполнении Дженнифер Коннели занималась далеко не каждый день, в отличие от сдающих своё тело в аренду на сорок, а то и шестьдесят часов в неделю, высоко задирающих нос работников больших корпораций.

Сидя на тёплой земле в парке, нежась в лучах предзакатного солнца, мы самоуверенно полагали, что наша жизнь сложится иначе. Она и должна была сложиться иначе, но вышло, как вышло. Я боролась до последнего, я что есть мочи барахтала лапками в холодном пруду безысходности, куда меня забросил смерч взрослой жизни. Я изо всех сил гребла против течения и старалась обходить небоскрёбы стороной – до тех пор, пока судьба не кинула мне в ноги белую перчатку.

Шёл май 2015 года, я сидела в библиотеке и работала над магистерской диссертацией. Я читала старые сценарии, я выуживала из переписки Куросавы с продюсерами факты и даты, я искала в письмах и телеграммах сорокалетней давности знаки и подсказки. Я была поглощена своим исследованием кинематографа 70-x и думать не думала о небоскрёбах, где томятся спящие тревожным сном офисные красавицы и красавцы. Меня принимали в докторантуру одного из ведущих японских ВУЗов без вступительных экзаменов, а научник буквально на днях объявил, что моя работа будет выдвинута на награду.

– Продолжай в том же духе и не забывай отдыхать! – подбодрил он меня. – Мы идём с опережением сроков.

Я кивнула и пообещала, что звание лучшего исследования года будет присуждено именно моей работе. Так оно и случилось, только в докторантуру я не пошла. Мне было почти 25, к этому возрасту у моих родителей уже была я, квартира в новостройке и машина, а у меня – один чемодан вещей, стеллаж с книгами и горе от ума. Я прожила четверть века, но не успела украсить безымянный палец кольцом, а трудовую книжку – записью о престижном опен-спейсе.

Я не пряталась в университете от работы под стать розовощёким пацанам в роговых очочках, косившим от армии. Поработав помощником главы московского бюро консервативной японской газеты с ежедневным тиражом в пару миллионов экземпляров и поняв, что ловить в редакции мне больше нечего – выше меня стоял только шеф-кор и его зам – я выиграла правительственный грант и уехала восвояси, грызть гранит наук и приобщаться к таинственной культуре Страны восходящего солнца. Всё шло своим чередом: я копалась в архивах, проводила дни и ночи в библиотеке, пока корпоративное безумие не постучалось и в мою дверь беспардонной старухой-процентщицей, пришедшей взимать должок.

Раз уж я, помешанная на своём исследовании зубрилка, сдавала главу за главой неделями раньше установленных диссоветом сроков, я решила, что вполне могу записаться на курс японской классики: книжный червь тянулся к новым стеллажам, надеясь полакомиться литературными деликатесами.

В программу весеннего семестра помимо откровенно абсурдных «Дома спящих красавиц» Кавабаты и «Охоты на детей» Коно, подванивающих извращениями, как те поношенные трусы, что в Японии продают в магазинах для взрослых, весьма некстати включили роман Нацумэ Сосэки «Затем», реалистичный и пугающий. Если первые, коротенькие новеллы, дались мне с трудом, местами вызывая чувство брезгливости, то последний я прочла запоем. Огромная лягушка-бык не успела проквакать и пары ночных партий на пруду рядом с университетской общагой, как роман Сосэки был осилен, вскружив усмирённое давеча чувство тревоги и взбаламутив все страхи и волнения относительно будущего, которые долго дремали, убаюканные уютной академической люлькой. Сосэки поставил ребром вопрос о моём собственном Затем. Я впервые всерьёз задумалась о том Затем, что будет ждать меня, когда я получу степень доктора, о том Затем, что нежданно-негаданно нагрянет, когда мне с фанфарами и под аплодисменты собравшихся перережут пуповину правительственной стипендиальной программы, кормившей меня все эти годы, и кормившей весьма неплохо. Я сидела на полу-татами перед только что захлопнутой книжкой. За окном занимался рассвет. Жирная жаба квакала с ровными интервалами, будто по маятнику отсчитывая, когда надо открыть склизкую пасть и извергнуть стон, а мною овладевал ужас при мысли о том, что в один прекрасный момент я окажусь за дверью альма-матер, держа в руках лишь многостраничную копию собственной диссертации, диплом с отличием и ноль на сберегательном счете.

Битва за магистратуру тоже была не из лёгких. За месяцы до того как я встала перед распахнутым чемоданом, прикидывая сколько пакетов гречки в него поместится, друзья активно пытались отговорить меня от, как им казалось, опасной авантюры.

– Зачем тебе эта магистратура? Ты что не понимаешь, что это просто трата времени? Ты убьёшь два года, а потом вернешься туда же, с чего начинала, а все остальные к тому моменту уже будут зарабатывать в два раза больше тебя. Если так хочется перемен, просто поменяй работу или купи новые шторы. Да мебель переставь в конце концов! – Лера активно жестикулировала. Был погожий августовский вечер, мы стояли на балконе, и мне то и дело приходилось отшатываться от пролетавшей в паре сантиметров от носа сигареты-кометы.

Все будто сговорились. Друзья, с кем в 18 лет мы вместе мечтали о приключениях, отсутствии в своей жизни табличек «Эксель» и строгих дресс-кодов, к 23 успели стать преданными рыцарями длинного стола с перегородками, готовыми если уж и не вонзить меч в сердце фрилансера, то хотя бы попытаться обратить его в свою веру – веру во всесилие бабла и животворящую мощь белого воротника, перетянутого чёрным галстуком.

– Как я могу стать настоящим японистом, если не поживу в Японии пару лет? – спрашивала я в ответ.

– Многие становятся, ни разу там не побывав, а ты и так туда уже раз шесть моталась. Да и вообще японистикой своей – слово-то какое противное – ты себя не прокормишь.

– Я бы не была такой категоричной…

– Припомни мои слова, когда через пару лет все вокруг пересядут на новенькие «Бэхи», а ты, вернувшись из своего прекрасного-распрекрасного Токио, будешь вынуждена каждое утро спускаться в вонючее московское метро и ездить на работу в компании бабок с синдромом Туретта. Кира, возьми Айн Рэнд почитай, – в ход пошла тяжёлая техника.

– Я читала «Атланта».

– И что? Ты хочешь быть, как все те люди, что пытались сесть на шею Дагни и Риардена? – Лера бросила тлеющий бычок вниз – я провожала его взглядом до тех пор, пока он не превратился в точку – где-то на уровне пятнадцатого этажа.

– Рэнд вообще не о том писала. Почему вы все думаете, что именно она создала культ бабла и богатства? Рэнд писала о труде, она пестовала культ работы, а не денег. Не надо закатывать глаза, – Лера выудила длинными холёными пальцами вторую сигарету и потянулась за зажигалкой, лежавшей на подоконнике. – Рэнд писала, что надо заниматься любимым делом денно и нощно, даже когда все считают, что это пустая трата времени, даже когда все только и делают, что мешают, ставят на твоём пути преграды и пытаются превратить тебя в собственного клона. Рэнд учила, что нужно идти своей дорогой, ведь это и есть дорога к успеху.

– Твоя магистратура денег тебе не принесёт. Ты спустишь два года в унитаз.

– Говорю тебе, не о деньгах писала Рэнд, а о труде. Что ты всё о деньгах да о деньгах? Деньги это всего лишь бумажки. Если бы деньги реально делали людей счастливыми, богатенькие рублёвские жены не бухали бы в гордом одиночестве в своих дворцах и не давали бы от скуки депрессивные интервью глянцевым изданиям, а их мужья не мерились бы яхтами и самолетами. Ты думаешь, когда Дагни строила железные дороги, а Риарден плавил металл, они мечтали о «Бэхе», или о «Бентли», или о «Фальконе»? Нет, ты ошибаешься, они просто занимались тем, что им нравится, думая о деньгах не как о материальном благе, а как о само собой разумеющейся награде за приложенные усилия. Они тянулись не к деньгам, а к свободе, свободе распоряжаться свои временем, своим талантом, своей головой. Дагни никогда бы не пошла работать протирательницей штанов или перекладывательницей скрепок. Дагни занималась любимым делом – ей нравились эти чёртовы поезда. Она строила железные дороги, потому что реально их любила, она любила их даже больше, чем Франциско и Хэнка вместе взятых, а может быть, даже больше, чем Голта, – я задумалась на секунду. – Точно больше. Железные дороги она любила гораздо больше, чем Голта.

– Точно так же как ты любишь свою Японию больше, чем Мишу? – Лера сверлила меня взглядом, а пепел, который она забыла стряхнуть, так и норовил упасть на подол.

– Не передёргивай. Я этого никогда не говорила и вряд ли когда-нибудь скажу, – я протянула ей пепельницу.

– Но ведь это так? Уезжая в свою дурацкую магистратуру, ты выбираешь Японию, вместо того чтобы нормально жить, как все, и постепенно обустраивать гнездо. А может, ты просто бежишь от проблем? Ты достигла потолка на нынешней работе, понимаю. Так поменяй её, устройся туда, где есть рост.

– Я уверена, что смогу гораздо больше, если проведу пару лет в Японии. Миша тоже так считает, поэтому он меня отпускает. Это мой карьерный трамплин – строчка о стажировке за границей ещё ни одно резюме не испортила, ты так не считаешь? – Я пыталась убедить Леру, приводя понятные ей аргументы, но твёрдо знала, что работа в офисе большой компании нужна мне меньше, чем зайцу лыжи.

Дискуссии были бесконечными. Почти каждый собеседник крутил пальцем у виска, услышав, что я собралась ехать учиться в свои, страшно сказать, 23 года, когда все приличные девушки уже вовсю выбирают коляски и кастрюли для борща. Никто не радовался, что я получила правительственный грант, что меня приняли в университет, подаривший миру нескольких нобелевских лауреатов. Всем было плевать, что моя стипендия будет не сильно меньше моей московской зарплаты и даже выше зарплаты многих из тех, кто активно отговаривал меня от безумного «прыжка в никуда».

Уехав на острова и уйдя в академический астрал, я начала потихоньку терять связь с оставшимися на родине друзьями и близкими. Это не произошло в один день, я отдалялась от них постепенно, как плохо привязанная шлюпка, которую уносит в открытое море во время отлива – медленно, но верно я уплывала всё дальше к линии горизонта.

Когда я возвращалась домой на каникулы, я видела, что безнадёжно отстала от московских трендов. Сначала все вокруг стали заказывать Апероль Шприц, а потом перешли на белое вино в графинчиках, разбавленное льдом, и переобулись в кеды. Я продолжала по привычке пить виски-колу, носить босоножки на танкетке и делать вид, что всё в столице осталось по-прежнему, за исключением разве что цен на сигареты.

Миша, мой тогдашний молодой человек, всё больше утыкался в смартфон, всё больше времени проводил с друзьями-белорубашечниками и всё меньше вспоминал о том, о чём когда-то мечтал. Когда мы только познакомились и гуляли по Чистым прудам ночи напролёт, Миша с горящими глазами рассказывал мне, что хочет открыть обувную фабрику, что мечтает создавать идеальные туфли, жить в Италии и быть хозяином своей жизни. У Миши было чёткое видение того, где он хочет оказаться, полный саквояж сладких грёз и амбиций и ни гроша за душой. Спустя полгода Миша переоделся в костюм, а мечты об идеальных туфлях и лугах Тосканы съела навязчивая идея карьерного роста. Миша устроился в крупную консалтинговую фирму, у него появились деньги, а лимит на кредитке стал стабильно увеличиваться, равно как и реальный минус – долговую яму его научили рыть сразу после подписания контракта, точь-в-точь как узников Птицефабрики.

Когда мы созванивались по Фейстайм, Миша рассказывал мне о работе, коллегах, кашемировых свитерах и шерстяных костюмах, которые он активно скупал в командировках. Он перестал говорить о высоком, его стало волновать только материальное, только то, что можно было выразить в числах, валютах и процентах.

– Я приеду уже через две недели. Давай сходим на выставку, в Москву привезут Дали, – я сидела перед макбуком и предвкушала, как мы будем ходить по музеям и театрам, держась за ручку.

– Да что там делать? Ты соскучилась по интеллигентной бедноте? – выдал Миша, глядя не на меня, а в телевизор – по зелёному полю бегали 22 пары крепких накачанных ног и боролись за мяч. Он с интересом следил за игрой, а я за тем, как Миша менялся в лице. По одному лишь выражению его глаз, складкам губ, рисунку морщин на лбу я могла безошибочно угадать, кто ведёт в данный момент: футболист в трусах красных или синих. – На Патриарших новый ресторан открыли. Надо туда сходить, зачекиниться. Местечко модное, очередь на несколько часов.

В тот день я и не догадывалась, что грядущее лето станет нашим последним летом вместе, а под конец каникул Миша выставит меня за дверь своей высококастовой белорубашечной жизни вместе со всеми моими книжками, тетрадками и надеждой на совместное «долго и счастливо».

Прилетев в Москву в начале августа 2014 года, я поняла, что мы разошлись как в море корабли. Миша продолжал таскать меня на встречи с друзьями и коллегами, но делал он это все с меньшей и меньшей охотой.

Раньше, до того как я уехала в Японию, он с гордостью представлял меня сокамерникам:

– Это Кира, моя девушка. Она работает в японской газете.

Тем летом все в корне изменилось. Я больше не работала на экзотической работе, я больше не приносила денег в общий бюджет. Я стала временно безработной – именно так мой новый статус воспринимал Миша и его френды в приталенных рубашечках и зауженных брючках. При этом я продолжала считать себя не хранительницей домашнего очага, тварью дрожащей, а право имеющей – я позволяла себе снисходительно улыбаться каждый раз, когда кто-нибудь из мишиного окружения отмачивал глупость.

Одним поздним пятничным вечером мы вливали в себя третий по счёту графинчик белого вина на террасе модного столичного заведения. Я пыталась защитить абстрактный экспрессионизм от безжалостной критики мишиных комрадов, убеждённых, что они в ту же секунду, дай им холст и краски, создадут полотна не хуже Ротко и Поллока. В какой-то момент страсти накалились до предела, а мой терпениемометр взорвался. Я больше не могла слушать пьяную околесицу недалёких мужиков в недешёвых костюмах. Я попросила Мишу заказать такси и вернуться домой. Он отказался. Я уехала одна.

– Кира, нам надо серьёзно поговорить, – начал Миша с утра, присев в кровати и потирая глаза. – Тебе не кажется, что ты неприлично себя ведёшь? – Я стояла рядом с раскрытым чемоданом и кидала в него рандомные вещи из шкафа. Пять минут назад я объявила Мише, что ухожу. Мы оба знали, что уходить я никуда не собиралась, а ждала извинений.

– Ты понимаешь, что мне с тобой стыдно на людях появляться? – я молчала. – Ты считаешь себя самой умной, но это не даёт тебе права вести себя, как сука. Вот ты всё о прекрасном и о высоком, а кто вчера счёт оплачивал? Твой глупый молодой человек, не имеющий ни малейшего понятия о твоих дурацких современных художниках. Вот ты сейчас вся такая возвышенная пойдёшь на кухню, достанешь из холодильника йогурт, заваришь себе кофе. А кофе с йогуртом как дома оказались? Их твой гениальный мозг спроецировал или, может, я их купил вчера в супермаркете через дорогу?

Я достала кошелёк и швырнула ему в ноги пару тысячных купюр.

– Я в состоянии себя обеспечить, – Миша закатил глаза.

– Ты считаешь, что ты в состоянии себя обеспечить? Ты живёшь на стипендию!

Я не могла с уверенностью сказать, в какой именно момент Миша начал ставить знак равенства между «жить на стипендию» и «жить на подаяния». Случилось это примерно тогда же, когда он перестал понимать, как можно, не имея кредиток с суммарным лимитом в полмиллиона рублей, быть уверенным в завтрашнем дне.

– У твоей сестры зарплата меньше, чем моя стипендия. Она в состоянии себя обеспечить? – спросила я его.

– Ей зарплату через полгода поднимут, а ты так и будешь сидеть на стипендии. Сколько ты ещё собираешься так жить? Ты что не понимаешь, что пора это прекращать? Хотела съездить в Японию – съездила, посмотрела, замечательно. Пора взяться за голову, Кира. Ты не можешь вечно убегать от работы!

– Я не убегаю от работы. Я не работаю всего ничего.

– Кира, пора взрослеть. Я хотел бы видеть рядом с собой успешную женщину, а не аспиранточку. Я хотел бы видеть рядом с собой человека, который живёт не на стипендию, а на стабильную зарплату, человека, который сможет прикрыть тыл, если вдруг что.

– Ты бы хотел видеть рядом с собой успешную женщину… Отлично! То есть ты бы хотел видеть рядом с собой не женщину, которую ты любишь, а женщину, которую не стыдно вывести в люди?

– Любовь пройдёт когда-то, Кира.

– Ты в своём уме? Насмотрелся «Карточного домика»? Завязывай с сериалами. Ты реально считаешь, что любовь не имеет значения? Ты что, хотел бы жить, как Фрэнк и Клэр Андервуды? Тыл есть, бабло есть – круто, да, жаль, что любви нет и не будет.

– Лучше жить, как Андервуды, чем жить без денег, но зато купаясь в твоей мифической любви, которая рано или поздно пройдёт.

– Ты больной!

– Пора взрослеть, Кира. Тебе уже 24. Пора взрослеть. Пора выходить из подросткового возраста, пора завязывать верить в любовь до гроба, в розовых единорогов и в то, что хобби может приносить деньги. Если хочешь быть со мной, придётся взрослеть.

– Ты считаешь, что ты повзврослел? Что за бред ты несёшь? Послушай себя! Какая нафиг успешная женщина? Ты считаешь меня неуспешной?

– А в чём твой успех, Кира? В том, что ты в 24 года ходишь на пары? Я понимаю, если бы ты МВА делала в Штатах, но ты пишешь сто-страничную диссертацию о какой-то никому, кроме тебя и твоего профессора, ненужной ерунде и при этом считаешь себя нереально крутой. Что делает тебя крутой, Кира? То что ты можешь отличить мазню Дали от Ван Гога? То что ты посмотрела все фильмы своего Куросавы? То что ты типа реально любишь балет и артхаус? То что ты бегаешь со своей зеркалкой по Японии, а при этом в «Инстаграме» у тебя всего триста подписчиков? – Он смотрел на меня, как на пустое место. – Кира, ты ничего из себя не представляешь. Абсолютно. Сейчас ты ещё можешь задирать нос и говорить, что ты такая вся умняшечка, учишься за границей, но когда ты получишь свою дурацкую степень и начнёшь искать работу, ты поймёшь, что никому не нужна. Работать тебя возьмут максимум училкой японского на полсмены, да и то на вряд ли, потому что японский твой никому не сдался. Вернувшись в Россию, ты в лучшем случае устроишься в среднюю школу училкой английского. Зато по музеям будешь часто ходить – детишек к прекрасному приобщать.

– Ты болен! – меня трясло от гнева, другие слова просто не приходили в голову. – Реально болен!

– А что ты думаешь? Что тебя после твоей стажировки главой азиатского департамента МИДа возьмут или, может, в какую-нибудь большую фирму японскую? Да кому ты нужна в фирме, ты даже макросы в «Экселе» не умеешь делать! Ты математику когда последний раз открывала, классе в одиннадцатом? Ты хоть один кейс по экономике в своей жизни решила? Ты ничего не смыслишь в микре, макре, ты ничего не знаешь о фондовом рынке и инвестициях. И при этом ты считаешь себя гениальной, Кира! Кира, скажи мне, я очень внимательно тебя слушаю, в чём твой гений?

Я пошла на кухню и закурила. Я курила одну за другой. Я курила, пока меня не начало тошнить, то ли от передоза никотина, то ли от осознания того, что любимый человек считал меня неудачницей.

Я смутно помню, как собирала вещи. Мне было очень больно, мне было так больно, что я не могла даже плакать. Плакать я начала, только когда села в самолет и выпила три бумажных стаканчика дешёвого вина, безо льда и не закусывая. Я плакала тихо. В день отъезда я взяла с прикроватной тумбочки томик Пастернака – как он там оказался одному Богу известно – и открыв его, уткнулась глазами в строчку, которая определила мою жизнь на годы вперёд: «…чувствовалось, что связь с Москвою, тянувшаяся всю дорогу, в это утро порвалась, кончилась».

Долгие месяцы я переваривала мишин монолог о моей несостоятельности и ущербности. Я почти выкинула из головы гнетущие воспоминания, когда в заржавелую дверь моей неудавшейся жизни настойчиво постучал Нацумэ Сосэки. Я сидела на соломенном полу, и на меня накатывало дежавю. Не успела я сдать «Затем» обратно в библиотеку, как мне позвонил Миша. Увидев в моем позорном «Инстаграме» фотографию неизвестного ему мужика, он решил напомнить о своём существовании.

Наша виртуальная встреча «состоялась напряженная», а «восстановленные клетки были вновь пораженными», почти как у «Касты» в «Ревности». Распушив павлиний хвост, Миша похвалился, что его повысили. С обесценившимся рублём он чувствовал себя если уж и не мировым властителем, то уверенным прожигателем пятитысячных купюр в пафосных столичных клубах.

Миша хорохорился передо мной минут десять, пока я не задала ему простой вопрос:

– Миш, а ты счастлив?

Самоуверенная улыбка начала сползать лица.

– Нашёл себе успешную женщину?

Миша молчал, он подбирал слова, он несколько раз порывался что-то ответить, но не мог выдавить из себя ни звука.

– А ты всё так же от работы отлыниваешь? – спросил он наконец. – Слышал, ты ещё и в докторантуру собралась. Видать, у тебя совсем мозги набекрень съехали. Перспектива помереть, сидя на шее государства, она такая радужная. Куда нам до звёзд!

– Нет, Миш, я решила слезть с государственной шеи. Работать пойду, как ты мне и говорил. Надо было тебя слушать с самого начала.

– И куда же ты пойдёшь работать?

– Куда-куда? А вот не скажу я тебе куда.

– Училкой английского?

– Нет, дорогой, пойду работать в большую японскую компанию, – только уголки его губ начали задираться, как снова стекли вниз.

– И в какую же японскую компанию, Кира, ты пойдёшь работать?

– А я пока не решила. – Я понятия не имела, что за ерунду несу, но было поздно останавливаться. Книга Сосэки посеяла семена безумных карьеристских сорняков-устремлений на плодородной почве моих мозговых борозд, а раовор с Мишей стал тем самым дождичком в четверг, который их оросил. Семена пустили молодые побеги.

– В смысле ты не решила? В смысле ты ещё даже не обновила резюме, да? – Миша хлопнул в ладоши и заржал.

– В смысле я получила уже два оффера и жду результатов от третьей компании. Я просто ещё не решила, какую из трёх предпочту.

– И сколько денег предлагают? – Миша перестал смеяться. Он сел ровно на диване и сложил руки на груди.

– Что тебе ещё рассказать? – разговор начал меня утомлять. – Достаточно, чтобы заказывать «Моэ» бутылками в клубах, как ты в последнее время делаешь, если твой «Инстаграм» не врет.

Во мне внезапно поднялась волна гнева за оскорблённую им годом ранее тень моей гениальности:

– Знаешь, Миш, спасибо тебе большое за то, что ты вправил мне мозг. Без тебя я так и осталась бы жалкой неудачницей, вечной студенткой, живущей на подаяния Министерства образования, но ты открыл мне глаза на жизнь. Я повзрослела и твёрдо решила стать «ус-пеш-ной жен-щи-ной», – я произнесла это словосочетание медленно, по слогам. – И я обещаю тебе, дорогой, что через десять лет мой годовой доход будет как минимум в два раза выше, чем твой. Ты знаешь, я своё слово, в отличие от тебя, держу. И когда я буду проезжать мимо на своём «Астон Мартине», я непременно помашу тебе ручкой. Останавливаться не буду, не переживай, я буду слишком занятой и слишком успешной, чтобы тратить своё драгоценное время на бессмысленные разговоры ни о чём. А теперь меня ждут дела, так что давай, до свидания. Удачи и успехов!

Я нажала отбой и закрыла лицо руками. Я не понимала, какой чёрт дернул меня на эту дичайшую браваду. Я посмотрела на календарь – 18 мая 2015 года из большого яйца ярости вылупился ещё один человек-пингвин.

Устройство на работу в японскую компанию стало моим личным челленджем, идеей фикс, наваждением. Я должна была получить оффер от большой корпорации любой ценой, я должна была отбатрачить в большой компании хотя бы пару-тройку лет, чтобы утереть нос Мише, чтобы доказать ему, что попасть в мир крупных корпораций может любой желающий – даже такие «гуманитарии-неудачники», как я.

Когда я начала искать работу, мало кто из одногруппников верил, что мне удастся её найти. Я приступила к атаке рынка труда на пару месяцев позже остальных.21 Я не была японкой, я не была китаянкой и даже кореянкой. Я была тем, кого кадровики больших японских компаний обычно не встречают на собеседованиях, рассчитанных на выпускников японских университетов, – бледной иностранкой, которая вот-вот получит диплом престижного местного ВУЗа. Однокурсников часто отсеивали ещё на групповом этапе, а я каждый раз доходила до последнего интервью и проваливалась именно на нём. После очередной неудачи я думала сдаться. Мне казалось, что небо просит меня угомониться, пока не поздно. Шёл третий месяц поисков, я была на грани нервного срыва, я знала, какие вопросы и в какой последовательности мне будут задавать, но я так же знала, что мои ответы никого не интересуют. Я доходила до последнего собеседования только потому, что кадровики и менеджеры хотели посмотреть на заморскую зверушку, а не потому что они хотели взять эту зверушку на содержание в свой зоопарк. Я была для них кем-то вроде оцелота – поглазеть на диковинку желали многие, но покупать не стремились, отдавая предпочтение кошкам обычным, ведь простых котяток было в разы проще приучить к лотку и когтеточке.

Я решила, что Птичья башня станет последним небоскрёбом, порог которого я пойду обивать – набойки на туфлях и так почти стёрлись от бегания по городским джунглям. Интервью в Птичьей башне было чем-то вроде подброшенной в воздух монетки: выпадет решка, стану клерком, орёл – пойду в докторантуру. Выпала решка.

Ни одна живая душа не попыталась остановить меня, когда я готовилась нырнуть в мир больших корпораций, кроме научника. Профессор так сильно расстроился, что даже не пришёл на церемонию вручения мне премии. Сэнсэй22 считал, что я его предала, но он и не догадывался, что предала я не только его, но ещё себя и всё, во что верила.

Остальные почему-то были рады, что я отреклась от науки ради «бумажной мечты».

«Теперь ты стала значимой ячейкой общества», – поздравили меня родители то ли в шутку, то ли всерьёз. Подруги, почти забывшие обо мне, принялись бомбить сообщениями и звонками в «Скайпе», «Вайбере» и «Фейстайме».

– Ну наконец-то ты взялась за голову, – сказала Лера. – Я боялась, что ты решила стать вечным студентом, как тот парниша из Нидерландов. Я встретила его летом на пляже в Барселоне. Ему перевалило за тридцатник, а он всё на пары ходит с тетрадкой под мышкой, живёт в общаге, подрабатывает в кофейне. Ни стабильной работы, ни квартиры, ни жены, ни детей, а его всё устраивает. – Она закатила глаза. – Мало того, он набрался наглости подъехать ко мне на своем двухколёсном драндулете. Я думала, ещё пара семестров, и ты превратишься в нечто подобное, начнёшь одеваться в секонд-хендах и рассуждать, как перекочевать со стипендии прямиком на социальное пособие, – Лера пыталась одновременно красить ногти на ноге, разговаривать со мной и смотреть «Комеди-Вуман».

– Я надеюсь, ты шутишь.

– Нет, я действительно начала беспокоиться, что у тебя поехала крыша, когда ты заикнулась о докторской. Теперь я спокойна. Молодец! А я тебе ещё два года назад говорила, что не надо учиться, что работать надо! – Она неудачно взмахнула кисточкой и капнула лаком на пол. – Послушала бы меня, купила бы уже тачку и пару шуб.

– А тебя не пугает, что на верхней ступеньке моей карьерной лестницы может скрываться сияющий унитаз? – Я представила себе, как во время короткого перерыва гордо восседаю на белоснежном троне, в правой руке скипетр-ёршик, в левой – держава-вантуз.23

– Кир, ну что ты несёшь, уже двадцать лет прошло, Япония на месте не стоит – от щупалец глобализации укрыться теперь можно разве что в Северной Корее, да и то вряд ли.

Настороженно к моему триумфу отнёсся бывший начальник, шеф-кор газеты Ямада-сан. Его вернули в головной токийский офис за пару месяцев до того, как я поставила красную печать24 на контракт найма в Птичью башню.

– Кира, я, честно говоря, удивлён. Когда ты увольнялась, ты сказала, что хочешь поехать учиться в магистратуру, защитить диссертацию, и стать первоклассным экспертом-японоведом. Помнишь? Ты еще тогда кинула мне на стол несколько книжек о нравах японцев и пожаловалась, что в стране не осталось ни одного толкового специалиста по Японии. Я думал, ты хотела стать вторым Овчинниковым25. У тебя на стене даже его цитата висела. Как там? Что он говорил?

– «Журналистика – это неустанное стремление тянуть вверх духовную планку читателей, делать их зорче и мудрее, просвещеннее и добрее. А обогатить других может лишь тот, кто многое познал сам, именно поэтому компетентность журналиста – залог его творческой самостоятельности,» – без запинки выдала я по-русски.

– Вот! Я правда не всё понял – слишком быстро ты говоришь, но суть уловил. – Ямада-сан откинулся на спинку кресла и отёр лоб. – Поэтому я тебя и отпустил. Видел, что у тебя есть цель, есть мечта, есть стержень. Ты этим жила. Что случилось, Кира-сан?

«Японистикой своей ты себя не прокормишь», – вспомнились слова Ники. Я пожала плечами. Мне было стыдно признаться.

– Ну ничего. Как вы там говорите, «усё ку руччему дэраитуся», – Ямада-сан отпил кофе, а затем положил обе руки на стол и пододвинулся ко мне, – Кира, не забывай, что тебе в жизни открыты любые дороги. Если будет тяжело, не стесняйся, пиши мне или звони. Знай, что ты всегда можешь ко мне обратиться. Если станет невыносимо, помни, что нет ничего постыдного в том, чтобы уволиться.

– Неужели они и правда такие страшные? Большие корпорации?

– Я просто хочу, чтобы ты понимала, что работа в японской компании за границей и работа в японской компании в Японии – это, как вы в России говорите, – он кашлянул, – «цубеточики и ягодуки». Совершенно разный уровень стресса. Но ты не бойся. Просто постарайся продержаться там пару лет.

– Почему пару лет?

– Два года – это как срок службы в российской армии до реформы. Первый год – сплошная дедовщина, а потом становится чуть легче. За два года ты поймёшь, как там всё устроено, освоишься, а твой следующий работодатель получит сигнал, что ты твёрдый боевой солдат, крепкий орешек, кто выдержал весь срок, не сбежав. А вообще я очень надеюсь, что когда-нибудь мы снова станем коллегами, я буду звонить тебе и консультироваться по российской внутренней политике, а ты мне – по японской. Знаешь, Кира, если бы у меня была возможность поработать в российской компании, я бы ни секунды не думал, особенно если бы мне выпал шанс попасть в структуру коррумпированную, под бочок к боссу, живущему на откатах и кумовстве. Это такой опыт, Кира, это настоящее расследование! Вытерпи два года, просто представь, что ты шпион, и не принимай всё происходящее близко к сердцу. За это время ты многое узнаешь, ты увидишь ту Японию, которую не видел даже Овчинников-сан.

Я и правда увидела много. Так много, что никак не могла это осмыслить и принять. Уже через пару месяцев после того, как меня приняли на Птицефабрику, кратковременая радость от получения долгожданного оффера сменилась паникой. Я сомневалась до последнего, и только когда срок подачи документов в докторантуру прошёл, я смирилась с мыслью, что следующие как минимум два года буду винтиком в большой корпоративной машине.

После пары недель заточения в Птичьей башне я начала жалеть о содеянном. Мне хотелось собрать вещи и сбежать, но слово, данное Мише и самой себе, заставляло меня скрепя сердце, стиснув зубы, каждое утро садиться в жёлтый поезд и ехать на работу, которую я возненавидела раньше, чем успела облететь сакура.26

Птичья башня стала моим личным Вавилоном, прорезающей облака твердыней, замашкой на большее, чем следовало. Я перешла границы здравого смысла, я потеряла контроль над своей жизнью.

В первую офисную зиму мне казалось, что я вот-вот сойду с ума. На десятом месяце каторги я лежала у Платона в гостиной на тканном ковре, скрестив руки на груди и устремив отсутствующий взгляд в потолок. В тот вечер мне даже пить не хотелось.

– Может, хватит? – спросил Платон. Он сел на пол рядом, сжимая в руке бокал, почти до краёв наполненный «Чёрным Никкой». Возле меня стояла бутылка «Ямазаки» – хозяин излишне гостеприимный, Платон давился дешёвым вискарем, а мне предлагал дорогой. – Кира, пора завязывать. Пора это прекращать. Ты должна уволиться. – Он сделал большой глоток и не поморщился – видимо, уже дошёл до нужного градуса. – Это не будет означать поражения, Кира. Глупо играть с психами. Даже если ты дойдёшь до конца, победа твоя на деле окажется липовой. Победа не в том, чтобы не сдаться, Кира, и дослужиться до зарплаты в три раза больше, чем у курицы, сидящей рядом, а в том, чтобы не играть с птицеводами по правилам, которые они установили. Ты не обязана с ними играть по их дурацким правилам. Ты в любой момент можешь выйти из игры, и это не будет означать их победы над тобой – напротив, это будет твоя победа над системой. Кира, выходи из игры. Не играй с этими сектантами, прошу тебя.

– Я потерялась, – это всё, что я могла ему сказать. Это всё, что я могла сказать себе. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь нашёл меня и вывел из темнющего лабиринта салариманской жизни, но я знала, что никто не придёт, что спасение утопающих дело рук самих утопающих. Я занималась тем, что ждала корабль на аэродроме, зная, что он не причалит, что на аэродроме нет выходов ни к рекам, ни к морю, что там нет ни одного водоёма, где спасательное судно могло бы бросить якорь. У меня не было сил попытаться найти новую работу, у меня не было сил собрать вещи и вернуться домой, у меня не было сил даже привстать на локте, развернуться на бок, плеснуть в бокал с толстым дном вискаря и напиться в дрова. Я просто тянула время, приближая конец. Я ждала дня, когда какой-нибудь несчастный случай поставит жирную точку в веренице этих бездарно проведённых секунд, минут, часов и дней.

– Ты когда-нибудь думал о метеорите? – спросила я Платона, всё ещё глядя в потолок.

– В каком плане?

– Ну что он свалится на Токио и прикончит нас всех к чертям, как тысячи лет назад убил динозавров. Прикинь, ты тащишься на работу в битком набитой электричке. Костюм липнет к телу, на лбу испарина, японец слева умудряется в давке ковырять в носу, а тот, что справа, тянет руку под юбку старшеклассницы. Ты держишься за поручень и мечтаешь о пятничном вечере. И тут внезапно хмурое небо озаряет вспышка. Искры летят в разные стороны – бум, пшик – точь-в-точь как июльские фейерверки на реке Сумида, с той лишь разницей, что девушки вокруг не в кимоно, а в чёрном. Золотой змей с длинным полыхающим хвостом летит прямо в сторону Синдзюку, ты видишь, как он уходит в крутое пике и врезается в здание-яйцо, ну в Кокон, как вы все его называете. Голубое стеклянное яйцо раскалывается на две части, и из него начинает медленно вытекать поток огненной лавы – это гнев заточённых в синдзюкских небоскрёбах рабов рвётся наружу. Огромная волна растекается по городу, как большой блин по сковородке, а у тебя места в первом ряду, и ты во все глаза следишь за этим нереальным зрелищем. Поезд мчится навстречу потоку лавы, пока волна не сшибает его с рельсов и не превращает пассажиров в полыхающий сгусток тел, надежд и страхов. А за секунду до столкновения, в адской жаре, когда твоему мозгу приходится изрядно напрягаться, чтобы рождать хоть какие-то нейронные цепочки, ты ловишь себя на мысли, что метеорит – это мессия, ниспосланный свыше, чтобы спасти тебя, и ты застываешь в лаве на веки вечные с довольной улыбкой на лице, такой, какая была у тебя лишь пару раз в глубоком детстве: когда твоя любимая команда по футболу выиграла национальный чемпионат, или когда отец в первый раз в жизни позволил тебе сесть за руль его «Тойоты».

– У него был «Ниссан», и я больше загонялся по бейсболу.

– Неважно, ты меня понял.

– Кира, ты ждешь метеорит?

– А ты нет? – Я всё же перевернулась на бок и внимательно посмотрела ему в глаза. Они были красные, точь-в-точь как поток лавы, что рисовало моё больное воображение практически каждое январское утро. Платон страдал от бессонницы уже второй месяц. Усилием воли он слез с антидепрессантов, прописанных психотерапевтом, и теперь не мог спать. Спустя полгода после устройства на новую работу у Платона началась мания преследования, ему казалось, что все в офисе постоянно его обсуждают. Не удивлюсь, если это были не глюки, а правда, но как бы то ни было, таблетки рождали море побочных эффектов – так много, что о полноценной жизни не могло быть и речи. В один прекрасный день Платон выкинул в урну банку с пилюлялми, твёрдо решив бороться с недугом своими силами. Он лишь изредка призывал на помощь богатырскую силу Чёрного Никки, то ли пирата, то ли купца, изображённого на бутылке самого дешёвого японского виски.