Читать книгу Осень на Сиреневом бульваре (сборник) - Анастасия Ермакова - Страница 4

Когда Иван умер, мне даже не было особо жаль. Ну жаль, конечно, но так, как жалеют соседа по лестничной клетке, – с безболезненным любопытством.

На протяжении двадцати пяти лет Иван звонил мне раз пять-шесть в год, ночью, пьяный, неразборчиво и напористо читал мне свои стихи.

– Признай, что это гениально! – требовал он.

– Да, гениально, – соглашалась я, – а можно теперь я пойду спать?

– Но я хочу прочесть еще одно! Прошу – послушай! Для меня это вопрос жизни и смерти!

– Вань, не паясничай, – раздражалась я. – Позвони завтра, я спать хочу.

– Ну пожа-а-а-алуйста, – канючил он, как ребенок.

И я сдавалась:

– Ладно. Но только одно!

Когда наконец вешала трубку, то знала: ближайшие пару месяцев он не позвонит.

Иван пил последние лет тридцать беспробудно. У него две взрослых дочери и жена, которая давным-давно его бросила. Жил он один на даче, где-то под Клином, московскую квартиру сдавал – на это и существовал. Несколько раз в году появлялся на заседании литературного клуба «Оберег» и читал чаще всего что-то метафорически-мутное, но по-своему обаятельное. Были и по-настоящему хорошие, вполне внятные стихи.

Однажды, по молодости, крепко поднабравшись, мы заночевали вместе с Иваном у его друга, такого же талантливого алкаша. Спали все вместе, в одной комнате и в одной кровати – другой в квартире просто не было. Под утро я проснулась от того, что Иван целует мои капроновые щиколотки и что-то страстно бормочет.

Я вообще не воспринимала его всерьез. Весь он какой-то маленький, щуплый, лысеющий, в очках. От него всегда пахло перегаром, и мне всегда было жаль его, такого несуразного, доброго и пропащего.

На заседаниях литклуба он слушал других рассеянно, видно было, что ему невыносимо скучно, зато жадно, словно дорвавшись до холодной воды в жару, читал свое. Время от времени доставал целую пачку соды, сыпал ее себе в рот, запивал водой. Говорил – изжога замучила.

Иногда я спрашивала:

– Вань, может, все-таки перестанешь пить? Помрешь ведь…

Он грустно улыбался и торжественно читал Блока:

Иногда сердобольные поэтессы «Оберега» собирали какую-то еду и везли ее к Ивану на дачу, кормили его, убирали дом, стирали. Мне же всегда такая забота казалась чрезмерной. Я упорно отказывалась от этих поездок: ну зачем мне возиться с чужим спивающимся мужиком, хоть и поэтом?

Последний раз Иван позвонил полгода назад. Как всегда, ночью. Но стихов читать не стал. Сказал, что у него рак горла. Третья стадия. И ему тяжело говорить – из горла торчит трубка… Не могла бы я приехать к нему на дачу? Или в онкологический центр, чтобы поговорить, посидеть вместе в очереди? Я представила себя сидящей в унылой очереди раковых больных, и хриплые Ванины жалобы, и трубку эту, торчащую из горла… И главное – слезы, не пьяные, а настоящие трезвые слезы, потому что теперь, перед смертью, он наконец перестал пить.

Но я не поехала. Ни на холодную зимнюю дачу с застоявшимся кислым запахом давно не стиранных вещей и многолетнего, въевшегося даже в обои перегара, ни в онкологический центр посидеть в страшной очереди за смертью и подержать Ивана за высохшую стариковскую руку.

Только в газете напечатала подборку его стихотворений.

– Спасибо, – грустно поблагодарил. – Только мне это уже все равно. А вот если бы ты приехала ко мне… Мне так одиноко… и страшно. Приезжай, а? Ты мне нужна…

Но я так и не нашла для этого времени.

…А потом он умер. Я и не сразу узнала об этом. Только через пару месяцев свиделась с его давней подругой и поклонницей Инной, она-то мне все и рассказала. И о его последних днях, и о том, как она сидела с ним в очередях на химиотерапию, а он все твердил обо мне.

– Знаешь, за несколько дней до смерти он мне признался, – таинственно сообщила она.

– В чем? – Мне почему-то стало не по себе.

– В том, что он всю жизнь любил тебя. Тебя одну. И больше всего на свете хотел перед смертью тебя увидеть.

– Да, он просил приехать, но я… в общем, у меня…

– И я ему призналась тоже, – перебила Инна. – Набралась смелости и призналась. В том, что любила его. Много-много лет. И тогда, когда он женился-разводился. И тогда, когда у него рождались дочери, и тогда, когда он говорил о своей любви к тебе. Я ведь посвятила ему целый цикл стихотворений…

Я стояла, оглушенная внезапным двойным признанием, чувствуя свою вину перед этими двумя людьми: умершим Иваном и живой, стоявшей передо мной Инной.

– А Ваня не знал? Ну, что ты его любила?

– Думаю, догадывался…

– Прости, – сказала я ей.

– Да за что же?

Я пожала плечами. Как было объяснить то, что объяснить нельзя?

– Наверное, я не имела права на его любовь…

– Зато он имел право любить тебя, хоть и никогда не надеялся на взаимность. – Инна погладила меня по руке.

– Когда поедешь к нему на кладбище, возьми меня, ладно? – попросила я.

Инна кивнула.

– А помнишь, – встрепенулась она, – его строки:

Мы одновременно посмотрели на небо. Лиловый февральский закат был холоден и высок.

Постояли немного на талом ветру, помолчали.

Прощай, милый Ваня, прощай.

И прости.