Читать книгу Утро жизни - Анастасия Гумберт - Страница 2

1.

Деревню с городом соединяло две дороги: одна вела в деревню, другая из. Расстояние между ними было не меньше десяти километров и проехать по ним могло не больше одной машины. Запрещалось даже въезжать на них на другом малом транспорте (мотоциклы, велосипеды), и даже пешие прогулки необходимо было вести по рядом протоптанной тропе.

Эти дороги сделали еще во время второй мировой, чтобы люди, бежавшие из деревни, никак не смогли пересечься с теми, кто направлялся туда.

Шел 1958 год. Стояла приятная майская жара. Работа в полях шла полным ходом, но все из наших, кроме Сашки, были освобождены от труда на всё лето из-за предстоящих экзаменов. Ему было уже 17, и из-за того, что он бросил школу два года назад, отец заставил его трудиться. Но, нужно сказать, что к этому времени он уже почти перестал быть частью нашей компании. Человек он был странный, мягко говоря, завистливый и скрытный, и, повзрослев, стал лишь нашей тенью. А любовь всей его юности предпочла нашего общего друга – Глеба. Оттого его и понесло.

В конце февраля он от злости выбежал из клуба в одной рубахе и, догнав Глеба через пол улицы, с истошным воем отхлестал того по лицу. С того дня они особо не ладили и предпочитали не пересекаться. Надо сказать, что эмоции эмоциями, но вот правоты в его действиях нет и не было. Единственным человеком, который знал о его любви к Кате – был я. Но я молчал, потому что тоже в тайне ее любил. А еще молчал, потому что уважал его девушку Злату, и дружбу с ней, и любил ее как сестру, и расстраивать ее не хотел. Вот так и никто еще долго не знал истинную причину раздора Глеба и Саши.

В то же время из-за границы вернулся мой старший брат, и мы с ним начали покуривать травку. Так и я выпал из компании почти на месяц.

В конце марта ко мне, вся в слезах, прибежала Злата.

– Гера… – Злата навзничь, словно растаявший пластилин, пала к моим коленям. Я стал нежно водить рукой по ее пшеничным волосам. Они пахли молоком и весной. Меня накурило.

– Ты напоминаешь мне щенка, – я, по своей привычке, улыбнулся уголком рта и не сводил с нее взгляда. В тот момент она казалась мне такой прекрасной, словно застывший водопад, по которому стекают лучи весеннего солнца.

– Он не любит меня, Гера…

Я затаил дыхание, пытаясь ощутить все формы ее тела и насладиться, но я видел, как ее потрескавшиеся губы все еще пылали движением, а на школьный воротник тихонько катились слезы. Она не останавливалась и мне нужно было сосредоточиться, чтобы понять, что случилось, но ее холодная рука на моей ноге заставляла думать совсем о другом…

– …Он признался, что влюблен в Катю! Я лишь ее замена. Я ненавижу их. Ненавижу их обоих! – я продолжал молча вглядываться в ее лицо, – теперь я понимаю, почему с Глебом у них так вышло…

– Глеб ничего не знает, – мгновенно она вскочила на ноги, изумленно уставившись на меня, словно в зеркало.

– Я скажу ему, – шепотом, еле слышно, Злата вымолвила эти слова.

Когда она сказала это, внутри меня что-то надломилось, в глазах появились мутные пятна, похожие на пыль. Я видел, как она, почти бегом, выходила из моей комнаты. Я успел схватить ее руку и тяжело примкнул к ее, повторюсь, потрескавшимся губам.

Под тусклым светом керосиновой лампы я держал в своих ладонях теплые, набухшие от возбуждения груди. Я жил. Чувствовал жизнь своей бледной кожей. Но, после, Злата быстро засобиралась, и я до сих пор помню ее встревоженные глаза.

Только после ее ухода, после того как она вышла из ограды моего дома (я, опешив, наблюдал за ней из окна) я понял, что был у нее первым.

2.

Она тоже была у меня первой.

Всю ночь я был беспокойным, выкурил несколько забитых травой косяков. На последнем вышел на скрипучее крыльцо на заднем дворе дома. Именно оттуда был виден самый чистый восход солнца: небо, располосованное на части ярко-кровавыми нитями. Морозно.

Я был очень виноват перед Златой, я знал, что наша ночь доставит ей проблем, но ее тело на вкус как молоко и конфеты, ее волосы – летний зной, ее губы, наивные, отточенные… Решено, нужно идти и объяснить все Саше самому. И тут я вспомнил о Кате, о ее чистых серых глазах, вспомнил и о том, как возненавидел он Глеба, и понял, что мне конец.

Все эти утренние и накуренные мысли принесли мне только страдания, никакого решения я не принял и просто лег спать, еще долго смотря на керосиновую лампу.

Все решилось следующим днем. В одиннадцать часов утра в мою комнату явился Саша. От него несло перегаром, особенно я ощутил это, когда он нагнулся ко мне и стал целовать в лоб.

– Ты ж друг мой, Гера! Единственный! Ты не Глеб, ты меня не предашь…

У меня защемило сердце. Собравшись с силами, я поднялся с кровати, натянул коричневые брюки и затянул ремень.

– Стряслось что-то? – обрубил я.

– Да разве обязательно случиться что-то должно, чтобы я к другу своему пришел? – он сел на край кровати и с прищуром стал смотреть на меня. Меня охватил страх, ведь все вело к тому, что он уже знал обо мне и его девушке.

– При наших обстоятельствах – да.

– Наших обстоятельств? Каких обстоятельств? О чем ты, Гера?

– Мне не нравится твой тон.

– Слушай, я вообще по делу к тебе. Скрывать не буду, я знаю, что ты тоже любишь нашу Екатерину…

– Это не так.

– Не перебивай. У меня есть мысль. Подставить Глеба.

– Для чего?

– Ну смотри: мы делаем так, что Глеб с Катькой разбегается. Она пострадает, поплачется, но, пройдет время, и все, что ей останется – это быть с кем-то из нас.

– Это глупая, детская идея. И с чего ты вообще взял, что даже при таких обстоятельствах она будет с кем-то из нас?

– А с кем же еще ей быть?

– Я пас, друг. Протрезвей.

Конечно, его идея была глупой, но я выдохнул. Ведь он ничего не знает. Пока не знает. С ним нужно быть осторожней, это я точно понял, поэтому раздумывал, как мягче ему отказать и спровадить домой. Раздумывать, как его отговорить от этой мысли вообще я даже не стал пытаться. Его глаза были залиты местью и алкоголем. А еще больной любовью. Я тоже любил Катю, но то была чистая, добрая, ничего не просящая взамен любовь. И даже, как я понял в тот момент, больше братская любовь. Она была мне как сестра. Никакой похоти.

– Неужели тебе не прельщает перспектива быть рядом с ней? Не верю, – Саша не унимался. Из кармана отцовской фуфайки он достал небольшой бутыль с самогоном и сделал несколько больших глотков прямо из горла, затем протянул бутыль мне, – На, выпей.

– Мне это ни к чему, я еще не завтракал. Да и родители дома.

– Трус! – насмешливо выдавил он.

– И пусть. Жить мне это не мешает.

После безуспешных попыток меня уговорить и напоить, Сашка наконец-то решил меня оставить в покое, покинув дом через задний двор, искренне надеясь, что никто не увидит его выходящим из моего двора. Я занялся домашними делами, стараясь абстрагироваться от происходящего. А к вечеру я твердо решил навестить Глеба.

В то время он жил со своей бабушкой. Хорошей, но больной от старости, женщиной. Ее муж, дед Глеба, умер в прошлом году, и ей нужен был уход. Подойдя к старому, повалившемуся набок, дому, я впал в ступор. Я понял, что совсем не знаю, что ему сказать, но что-то сказать обязательно должен.

Я еще долго наблюдал за единственным окном в доме, где горел свет. За этим окном мой дорогой сердцу друг занимался домашними делами: вот он поставил у окна еще не зажженную свечу, а рядом с ней кувшин с оранжевым напитком, напоминающим облепиховый морс (я ненавидел облепиху и ясно почувствовал ее неприятный запах, который мне придется услышать, если я войду в дом). Затем он подошел к побеленной печи и стал помешивать деревянной ложкой что-то в кастрюле. В то время у нас у всех были деревянные ложки, разного размера и с многочисленными росписями. Чем больше у тебя в доме деревянных ложек и чем ярче и интересней они расписаны – тем в большем достатке жила семья. Вдыхая всю эту атмосферу, наблюдая за плавными и размеренными движениями своего друга, я все больше ощущал, как мне это дорого. Я знал, будь он на моем месте, он бы примчал ко мне, выпалил все как на духу, и прикрыл меня от бед своей крепкой спиной. Решившись, я подошел к дому, постучал в окно. Глеб сразу увидел меня и с искренней улыбкой удалился из комнаты.

– Дружище! Я так рад тебя видеть, проходи, – мы крепко обнялись и прошли на кухню, где стоял приятный аромат куриного бульона и свежих дров, – Где ты пропадал? Катька говорит, что и в школе тебя не видно.

– Да, знаешь, отцу опять плохо с сердцем стало, пришлось с домашними делами помогать. Еще и брат вернулся, с ним время проводил, – про траву я, конечно же, ему говорить не стал, он не из таких, не понял бы.

– Жаль дядю Борю, но он человек крепкий, оправится, не переживай, – Глеб оставил помешивать суп и сел рядом со мной, по-товарищески, похлопав по плечу.

– Самое страшное уже позади.

Военные годы оставили на всех большие рубцы, которые никак не могут затянуться. Мне повезло – мой отец вернулся живым и поэтому я здесь. В этот момент стало стыдно, что после такого мы способны создавать такие нелепые проблемы.

Я помню, мы тогда просидели с Глебом около двух часов, отужинали с его бабулей, и, оставшись снова вдвоем, выпили домашней настойки. Мы болтали обо всем, наши души были родственными. Вот только я так и не осмелился рассказать ему.

3.

В днях тоже есть пространство. И здесь под словом «день» не имеется в виду отрезок времени от восхода до заката солнца. День как вечность для твоего тела, его пространство обволакивает тебя, привязывает к себе, и ты постоянно чувствуешь ответственность перед ним – не перед людьми, которые тебя окружают, не перед самим собой, а перед этим вечным днём. Ты чувствуешь себя ужасно, если позволил пропустить или провести плохо какой-нибудь из них.

Вспомни, наверняка у тебя было, что ты проспал двадцать четыре часа, а то и больше. Чаще, после такого, по обыкновению, ты открываешь глаза, чувствуешь себя разбитым и ругаешь за такое поведение. А всё потому, что день не такой уж и хороший, он коварен, и если ты делаешь что-то по своей воле, без его участия или согласия, он обязательно тебе отомстит.

Это его пространство дает тебе жизнь и убивает тебя. И вот ты уже стоишь на коленях, и молишь о прощении, впопыхах, потому что, как только сядет солнце, прощения тебе точно не добиться. Нельзя просто так взять и забыться в этом пространстве, думая, что это твоя свобода. Это тюрьма. Тюрьма в твоей голове, бесконечный круг завораживающих мыслей, не остановить их, ибо забыть – значит перестать существовать. Этого-то я и хотел.

После встречи с Глебом я проспал около двадцати часов и, проснувшись, понял, что мне нужно уехать. Сбежать. Скрыться ото всех. Так мне было стыдно.

Но я вернулся. Больше не потому, что бежать было некуда, я понимал, что эти мучения у меня внутри и вместе с этой деревней это не покинет меня.

Я вернулся к ужину. Мать накрыла на стол, а отец угрюмо сидел в углу комнаты.

– Прости, отец.

– Я очень долго размышлял, какое наказание придумать. Но, скажи спасибо своей матери, ее слова заставили меня отказаться от этой мысли, – небольшая пауза, отец пронзал меня взглядом исподлобья, в этом взгляде было все: от презрения до обиды и прощения. Затем он тяжело вздохнул, – так что передай своему брату, чтобы возвращался домой.

– Но он был не со мной, отец…

– Как? – почти взвизгнула мать на кухне, и тотчас оказалась возле нас с округленными глазами. Я тоже был в недоумении.

– Он был на своей койке, когда я уходил. Мы не обмолвились и словом.

– Я сказала отцу, чтобы не трогал вас, так как если что-то и заставило вас уехать – то это уже наказание! И так вы оба платите мне за мою доброту?!

– Ма, я уезжал один, честное слово, – мне пришлось повысить тон, чтобы они поверили, – у меня и в мыслях не было расстроить вас.

– Но все же ты расстроил, – подытожил отец.

Мы сели ужинать в полной тишине. Я читал в глазах родителей страх, что их сын снова покинул дом. Они не доверяли даже соседним селам и деревням, а уж о другой стране и речи быть не могло. Отец считал, что настоящая и спокойная жизнь течет только в нашей деревне. Ведь она была одной из немногих деревень, которой удалось избежать разгрома и нападения во время войны. И мать была с ним в этом солидарна.

Разошлись мы так же молча. Я по тихой закрутил косяк и вышел на излюбленное крыльцо, надев дедову телогрейку. Дед у нас погиб в 46-м, отец рассказывал, что мужик он был мировой, и меня любил больше своих сыновей. Только этого я не помню. Мне было около трех лет.

Неподалеку от соседского забора я разглядел две фигуры, направляющиеся в мою сторону. Успел докурить и стал вглядываться в эту уже весеннюю темноту.

– Погляди, я и не сомневался, что мы застанем его на этом месте! – я услышал звонкий и радостный голос Глеба и тихую улыбку Кати. По телу разлилось горячее спокойствие.

Когда они уже дошли до меня, мать затушила последнюю лампу в их спальне. И почему они не стали искать нас?

– А вы чего Егора оставили? – Глеб сел на ступеньку ниже от меня, а Катя, словно котенок, взобралась к нему на колени.

– Вы видели его? Где он? Родители себе места не находят после сегодняшнего.

– В старом амбаре за домом Шуры. Что стряслось?

И я как на духу начал трындеть о своей усталости, о чувстве вины перед родными, о том, что совсем себя ощущать перестал, что мое существование – пустая трата энергии. Но ни слова о ночи со Златой. Я сказал, что устал, решил уехать, но я слаб на такие поступки.

Катя молча смотрела на меня с налитыми слезами глазами, в то время как Глеб сжал кулаки и жилки на его лице стали ходить туда-сюда.

– То есть, ты хотел уехать, не сказав мне ни слова?

– Прости, друг, если бы я мог сказать больше, ты бы меня понял.

– А почему Егор ушел именно тогда, когда ты решил пропасть? Это странно, – это были первые слова Кати после «привет».

– Ты права, солнышко, это странно, но он здесь и это уже хорошо. Я схожу к нему.

– А еще я в той стороне сегодня Сашу видела, они разве общаются? Он шел со стороны амбара, той дорогой, весь взъерошенный, даже не глянул на меня, – и тут я по-настоящему испугался. Что, если он что-то сделал с Егором? Что, если узнал обо всем и решил мне так отомстить? Нет, ребятам точно нельзя идти со мной. Особенно Кате.

– Ты сильно встревожился после Катиных слов, друг, ты что-то не договариваешь?

– Просто мало ли что ему может взбрести в голову. После того случая с тобой я уже ничему не удивлюсь, – я выдохнул, поняв по их глазам, что они поверили мне.

Мы еще немного поболтали, а затем я проводил их до дома Глеба (он был по пути) и направился к чертову старому амбару, не зная, что думать. Весна чувствовалась, чувствовался и страх.

4.

– Я не вернусь домой, пока ты не скажешь мне, что ты натворил. И мне никого не будет жаль, ни отца, ни мать, ни тем более тебя. Мне нужна только правда.

Мой брат был не в себе. Костяшки на его правой руке были сбиты, кожаная куртка, которую он привез из Канады, была порвана в предплечье и запачкана. Злость пропитала все его тело и, когда он отвел голову в другую сторону, я увидел состриженный клок с его головы.

– Мы немного повздорили, а он просто двинулся и видимо решил мне так насолить, ничего серьезного.

Страх. Страх. Страх. Страх. Страх. Страх. Страх.

– Я слышал ваш разговор пару дней назад. Бабу не поделили? – обстановка накалялась, мне хотелось пасть к его ногам, жалеть и просить прощения…

– Не надо так о Кате, она здесь не причем. Я же говорю, он был пьян, а я его разозлил.

– Ты не стыдишься врать даже собственному брату.

– Зачем мне врать тебе?

– Ах, да, надурил ты всех, у тебя получилось, – он продолжал курить, сидя со своей приторной ухмылкой и не верил мне.

Страх. Страх. Страх. Страх. Страх. Страх. Страх.

– Что он наговорил тебе? – я присел на корточки к Егору и заставил посмотреть его прямо мне в глаза, – скажи.

– А важно ли, что он сказал? Я видел, как его девушка выходила из нашего дома поздно вечером.

– Ты же знаешь, мы друзья, она просто жаловалась на Сашку, вот и всего…

– А ты был накурен и переспал с ней.

Страх. Страх. Страх. Страх. Страх. Страх. Страх.

Я отвел глаза и поднялся.

– Да.

Долгая, приторная, удушающая пауза. Я не знал, куда себя деть. Стоял как вкопанный в этом амбаре, несло навозом, жухлым сеном и потом.

– Нам до утра лучше не возвращаться.

– Но родители будут переживать.

– Если мы вернемся сейчас – это ничего не изменит. Пусть спят.

Мы не остались ночевать в амбаре, брат потащил меня к своему дружку Жоре, тот был известный алкаш, гнал самогон и спаивал всю деревню за три копейки. Он сходу начал нам свою душу изливать, достал еще два граненых стакана и тут же принялся их наполнять, а мы были и не против.

К слову, дома у этого Жоры тоже стоял стойкий запах пота, самогона и даже слышались еле уловимые нотки сена. Так что ничего не изменилось, разве что стало тепло. Тепло и внутри, и снаружи (терпкий напиток настойчиво заполонил все тело).

– …а я-то когда в комнату вошел – сразу почуял, что-то здесь не ладно…

Брат еще ни разу не взглянул на меня, он обходил стороной мое тело, когда поднимался из-за стола, и словно мысленно затыкал уши, когда я начинал болтовню.

– …красивой она была, это точно. Чтоб вы знали, я и тогда понимал, что бабы красивей у меня не будет, но такое простить я не мог. Ну не мог я! – Жора стукнул стаканом о стол и капли самогона растеклись по столу.

Красивая женщина предала Жору, и он выставил ее за дверь. Отправил с ребенком в другую деревню. Мужику, с которым она предалась похоти, отрезал пальцы на правой руке, а ее заставил смотреть. Только одного он понять не мог: невыносимей смотреть на его лицо, чем на отрубленные пальцы.

– А ты малой, с чем думаешь во взрослую жизнь выходить? Сейчас наверняка одни девки на уме, – и громкий, грубый смех разлетелся по всей кухне, брат ухмыльнулся, – глаза у тебя чумные, тебе проспаться надо или гробить себя перестать. Не вечно ты молодой.

На этом я решил, что хватит с меня этой пьяной болтовни, поблагодарил чудака за ночлег и ушел в соседнюю комнату. Всю ночь смотрел в потолок. Там звездная пыль и мертвые кометы.

Около четырех утра я начал замерзать и встрепенувшись от резкого шороха около моей койки – окончательно открыл глаза. Жора – наполовину будучи под моей кроватью – катал стеклянные бутылки.

– Что ты там? – со злостью сказал я.

– Заначка у меня тут была… никак не могу отыскать.

На кресле в углу, свесив длинные худые ноги, спал мой брат. Его модные узкие брюки и свитер крупной вязки выглядели на фоне всей мебели в этом доме пьяными. Хотя пьяным как раз было здесь все, кроме его одежды. Жора, завидев, с какой печалью я разглядывал брата, подсел ко мне на кровать, да так близко, что наши колени соприкоснулись как у влюбленных.

– Не держи на него зла, он человек другого расклада, здесь ему не раскрыться, – сказал он.

Я молча смотрел в его покрасневшие от усталости и алкоголя глаза, русые кудрявые волосы завитками свисали на его лоб, по лицо, белому, словно только вчера выбеленная печь, бегали тени от восходящего солнца. В то утро я был заторможен как никогда. Голова была пуста от мыслей, а глаза жадно разглядывали то, что могло предложить им мое тело, находясь в том или ином пространстве.

– Я ни о чем таком и не думал.

– Нет, меня не проведешь. Я знаю, что твои родители думают по этому поводу – они хотят держать вас обоих подле себя всю их жизнь. Получается, и ты, хоть и в своей голове, но все же не отпускаешь его. А это значит, что свободным он себя почувствовать не может.

– Нет, так не получается.

– Алкоголь меня безумным не сделал! – вскрикнул он.

К чему он вообще начал этот разговор, мне было непонятно. А потом в голове слово за словом проплывал их ночной разговор: отчетливый голос моего брата на взрыв шепотом вторил, что все здесь сводит его с ума и как только начнет стоять теплая погода – он тут же уедет отсюда без оглядки. Все эти воспоминания возбудили во мне тревогу. Я стал в спешке натягивать брюки и свою плотную байковую рубаху, чтобы выйти на улицу и закурить.

– … «человеку надо быть свободным и больше смерти страшиться рабства»,1– сказал Жора и вышел из комнаты.

5.

Я вернулся в школу и все пошло своим чередом: занятия, веселье на переменах, искренние улыбки товарищей, поддержка, отсутствие страха. На день рождения Глеба мы всей компанией собрались в нашей любимой беседке у реки. Мы часто сидели там нашей компанией, приносили домашнее вино или самогон и сидели до утра. Это было беззаботное время.

Сейчас настоящая оттепель, начало апреля. Едва растаявший снег превратился в слякоть и приоткрыл под собой жухлую прошлогоднюю траву. Я отчетливо слышал и ощущал на своем теле запах весны. Я знал, как рождается этот запах, но каждый год не переставал ему удивляться и наслаждаться. От низкой влажности воздуха небо было ясно голубое, солнце стояло высоко, от того его лучи согревали нас вместе с домашним вином, и талая вода ручейками сбегала вниз с небольших холмов.

Река, у которой располагалась наша беседка, протекала внизу деревни. То была узкая река с крутым берегом и видом на густой лес. Зимой, когда реку покрывал плотный слой льда, мы часто перебирались с отцом и братом на тот берег, чтобы раздобыть ель на новогодние праздники. А весной, мы приходили в эту самую беседку и любовались таянием льда. С тех пор мне больше не приходилось ощущать от отца подобного тепла, мне думалось, что я совершил какой-то проступок, от чего мой отец больше не хочет проводить со мной время. А потом уехал мой брат и я мог видеть отца только рано по утрам, если выгляну в окно своей комнаты. Только сейчас я начинаю понимать, что испытывали мои родители, отправляя своего сына в другую страну. Они всегда и повсюду ожидали опасность. Мне кажется, что привычка испытывать страх и переживать за любое событие – это именно от них, оттуда, из детства.

Переходим на водку! – вскричал Сашка.

И Глеб пошел спускаться к реке, где бечевкой привязал авоську с напитками. Я спустился за ним.

– Мне тут письмо пришло, – Глеб протянул мне свернутый в пять раз желтый листок бумаги.

«Настоящая справка выдана гр. Петрушенко Г. В. в том, что он зачислен в Сентябре 1958 года в Великолукский сельскохозяйственный институт.»

– Это мне вчера пришло, – подытожил он. А у меня сил не было даже оторвать взгляд от этого куска бумаги.

– Ты уже Кате сообщил?

– Нет, боюсь пока, не пустит она меня. Ей еще год учиться.

– Я бы тоже не пустил.

– Вид у тебя унылый, Гера, я рассчитывал на твою поддержку. Что думаешь?

– Я думаю не дело это, все вот так на середине пути бросать.

– А что бросать? До отъезда еще четыре с половиной месяца, я как раз здесь все дела окончу, Катьку успокою и в путь. Не хорошо мне тут, места себе так найти и не смог за эти годы после школы. Все, что меня здесь держало, так это дед с бабкой, да Катька, а сейчас дед умер, дом бабушкин совсем прогнил, родители наконец-то созрели ее к нам забрать. Так что, обязательств здесь у меня уже и нет.

– А Катя? – тихо спросил я, подняв голову в сторону беседки.

– А что Катя? Вон к нам бежит, – и его поникшее оправдывающееся лицо сразу сменилось на доброе и увлеченное.

Я остался на берегу, влюбленная парочка убежала на склон, и я видел тень их поцелуя. Только теперь уже не ясно, можно ли назвать их «влюбленными». Переживания о том, что будет с Катей, если она останется одна, испортили мне настроение окончательно. Беда. Саша не оставит ее в покое.

Снизу вверх я смотрел на увлеченную компанию из четырех молодых людей и вообразить себе не мог, что на самом деле творится у каждого внутри. Вот Сашка чокается своим граненым стаканом с Глебом и до меня доносится его заливистый смех, а звон стекла отдается в сыром воздухе и улетучивается вместе с порывами ветра. Злата от смущения утыкается в коричневую куртку Саши, и он целует ее в макушку. Глеб усадил Катю на колени и кормит ее запеченной рыбкой, его левая рука крепко сжимает ее ладонь. Эту ясную картину я никогда не забуду. Это фотография в моей голове. Момент, когда все были счастливы.

Теперь мне кажется, что это событие никогда не закончится. Эта картина будет повторяться и повторяться, с цикличностью в тридцать семь секунд, и звон чокающихся стаканов будет отдаваться в моих ушах. Дзынь-дзынь-дзынь.

Внезапно обращенная ко мне широкая улыбка Златы вернула меня в действительность. Прядь пшеничных волос мягко стекала по ее щеке, я мгновенно услышал запах сладкого молока: так пахли ее волосы. Я смотрю в небо и вижу свои глаза. Светло-зеленые, возможно, даже сероватые. Смотрю на свою обувь. Поношенная, старая. Развязанный шнурок на левом ботинке. И комом встает необъятный страх стать ближе сейчас, в этой обстановке. Чуть уловимый запах дать услышать им, и они нападут как стая волков. Поэтому я угрюмо и озадаченно посмотрел ей прямо в глаза, нарочито пытаясь донести наигранное недовольство ее улыбке. И она, словно уловив мою истину, ехидно махнула мне рукой.

И тут все подняли гул, как по щелчку: «Гера, давай к нам!», «Ты чего там застрял?», «Возвращайся, Гера!». И я вернулся.

Мы зажгли керосиновую лампу и пару свечей на столе. Темно, река казалась черной от отсутствия света, на земле кое-где поблескивал еще не сошедший снег. Обстановка была теплой, Глеб и я принесли сухих прутьев и разожгли костер рядом с беседкой. Наши девчонки окружили его с кружками какао и что-то щебетали о своем. А мы выпили по рюмке. И еще по одной. У меня развязался язык.

– Я вот с шести лет мечтал стать музыкантом. С шести лет! А сейчас мне сколько? Шестнадцать! А я еще в руки ни разу не брал музыкальный инструмент. Получается, из меня и мечтатель никакой, не только музыкант!

– Ты погорячился, парень, – решил меня успокоить Глеб, но я тогда его совсем не слушал, продолжая думать о своем, – у тебя еще все впереди. Ты руки то свои не отпускай и держи их впереди себя, всегда ожидая поймать шанс.

– Ну, это ты загнул! Опять свое что-то философское! – рассмеялся Сашка. Серьезные разговоры всегда были ему не по душе. Он сторонился их как собственного себя, потому что поддержать такой диалог ему было не по силу. А я в тот момент чувствовал себя таким смелым и умным, что совсем забыл, что с ним мне лучше не связываться. Я вообще тогда обо всем забыл и раскрепостившись от терпких напитков только лез на рожон.

– А ты отвергаешь – предлагай! – вскричал я и стукнул кулаком о стол.

– Тсс, – рука Глеба мягко легла на мое плечо, – приходи в себя, друг, ничего плохо не происходит.

В эту секунду я глянул на Сашу: его мягкое, почти талое плотное лицо стекало вниз, а глаза хищно глядели на меня исподлобья. Я прикрыл ладонями рот, словно от испуга и что-то прошипел. Это все, что я помню до того, как мое тело решило покинуть меня тем вечером.

– Вот же дела! Сначала на озере один простоял, а потом и вовсе уснул!

– Ему такие напитки вообще употреблять нельзя!

– Ну рассмешил, Гера! Сделал день!

– Да он выпил то всего ничего, от чего его скосило…

– А мы еще посидим! Накроем его и не замерзнет.

– А я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его…

Открыв глаза на следующее утро где-то после обеда я сразу ринулся искать брата. В голове была только одна мысль. Мы столкнулись на кухне: он жадно уплетал плюшки с яблочным вареньем.

– Научи меня играть на гитаре!

Егор лишь рассмеялся, налил мне чай с молоком, намазал маслом плюшку и усадил меня за стол. Почувствовав запах свежей выпечки я понял, что ужасно голоден и съел за раз две булочки и три вареных яйца, прихлебывая чай.

– Ты все еще хочешь учиться? – с насмешкой спросил брат.

– Хочу.

– От чего у тебя такое желание вдруг?

– Я вчера понял, что все, что я имею, точнее… люди, которых я ценю и они рядом со мной – это не навсегда. Я понял, что со мной всегда была мечта играть, а дальше со мной будет только моя музыка и никого из них вокруг.

– Невеселый день рождения у вас был, судя по тебе.

– Было здорово, только, боюсь, под конец я все испортил.

Уже в комнате из-под кровати Егор достал перевязанную фланелевой тканью и бечевкой свою гитару, которую привез из Бей-Ридж. Месяц назад я даже не обратил внимание на эту вещь, а сейчас тряслись руки от волнения, когда я увидел эту красавицу: гладкую, черную, с грифом из красного дерева, с классическими позолоченными шестью струнами.

Я помню, что у меня сразу стало неплохо получаться. Пальцы слушались меня и, словно я делал это сто раз, умело бегали по струнам. Да и взял гитару я сразу правильно и слух у меня был. Так что я очень обрадовался и твердо решил изучить какую-нибудь песню к лету, чтобы сыграть всем в нашей беседке.

– Только родителям с ней не показывайся. Они все эти вещи из-за границы не любят.

– А они знают, что ты туда еще вернешься?

– Не думаю, я не говорил с ними об этом. Еще рановато. Письма я не получал.

Осенью 1957 года где-то в городской газете Егор вычитал, что Колумбийский университет в США набирает по обмену студентов и аспирантов из СССР на обучение в следующем году. Это должна была быть уже вторая волна обучающихся. Он загорелся этой идеей. «Истинная жизнь там», – говорил он мне.

На следующий же день он продал свой новый «Ковровец», сдал в ломбард золотой дедушкин портсигар и продал еще пару незначительных своих вещей. Мне ничего не оставалось кроме как наблюдать. Всерьез я конечно же его действий не принимал. Он стал часто ездить в город, собирал какие-то бумажки, вел с кем-то переписку (каждые два или три дня в почтовый ящик приносили новое письмо из города), и осторожно собирал вещи.

Я до сих пор удивлен, как родители ничего не заподозрили. Лишь в вечер, буквально за пару дней до его отъезда, когда стояла глубокая осень и все листья уже слетели с деревьев, мать тихонько вошла в нашу комнату и буквально шепотом спросила:

– Сынок, а ты почему мотоцикл продал?

В то время меня охватила сильная печаль. Впрочем, со мной это частенько случалось по необъяснимым причинам. Я все расспрашивал брата о его отъезде, о собранных деньгах, о том, что он собирается там делать и когда скажет обо всем родителям. С каждым ужином за столом становилось все тише, наша комната пустела. Хотя мой брат и был старше меня на шесть лет – я переживал за него. Хотя причем здесь возраст? Он был мне родным братом, другом, родителем. Из своих скопленных денег я насчитал ему шестнадцать рублей и подарил свой теплый свитер, который вязала мне бабушка Глеба.