Читать книгу Черты искусства - Анастасия Ковалёва - Страница 4

Могут ли предметы мыслить и чувствовать? С рождения они познают руки человека, слышат его голос и принимают его тепло. Мы придаём большое значение некоторым вещам, передаём их по наследству, дарим любимым людям и бережём, с трепетом смахивая пыль. Но это крохотные вещи – часы, фотографии, картины. Что же происходит с большими? Например, поезд. Вот он мчится через густой хвойный лес Литвы, пыльный, грязный, согретый могучим далёким солнцем, как на заводе согревался от рук конструкторов. Наверное, обычный поезд никогда бы не почувствовал себя особенным. Но этот, с которого я начну свой рассказ, чувствовал миссию своего существования и знал, насколько он особенный. Ему удалось пережить обстрелы, бомбёжки, дожди и колючие морозы, как немногим поездам. И теперь он везёт измученных войной победителей в их родные города, к любимым семьям и друзьям. Он старается не делать резких поворотов, а лишь слегка качается, убаюкивая своих священных пассажиров.

Поезд слышит их печальные песни, прерывающиеся хриплым кашлем, слушает их удивительные истории и радуется своему счастью – существовать вместе с ними здесь и сейчас. За время войны поезд определённо обрёл душу, ведь он так бережно подкатился к перрону маленькой станции и так осторожно тронулся, когда двое солдат вышли из второго вагона и побрели по тропинке в деревню.

Плотно прижавшись к окну, чтобы не мешать щедрому на звуки гармонисту, ехал мужчина. Трудно было сказать, сколько ему лет. Глаза обрамлены морщинами, через правую щёку проходил неглубокий шрам, а волосы переливались сединой. В печальном взгляде его всё ещё сохранялась молодость. Когда он подтягивал свою правую ногу к левой, было слышно, как деревянный протез скрипел по полу. Поезд подпрыгивал на поворотах, и нога в протезе качалась. «И хорошо», – подумал мужчина и снова подвинул ногу. Она скользила обратно, сумка на коленях мешала поставить её ровно и зафиксировать положение. Конечно, это доставляло некоторое неудобство, но благодаря этим движениям он возвращался в реальность из своих глубоких мыслей.

Его звали Константин. Он ехал до конечной, до Вильнюса. Мечтал и боялся увидеть родной город. Уснуть в вагоне было невозможно, но и подпевать песне, слова которой невольно шевелили губы, он не мог.

Константин смотрел в окно поезда и не узнавал предместья родного города. Даже тёплое лето не принесло сожжённым лесам привычной зелени. Хотя на некоторых поваленных деревьях вовсю сияли зелёная листва и цветы. В своей голове Константин провёл аналогию: «Природа побеждает любое разрушение!», но обрадоваться такому суждению не хватило сил.

Он чувствовал себя бесконечно усталым. Казалось, что даже там, на фронте в окопе, он был живее и веселее, чем здесь – в поезде по дороге домой. Его раздражали жажда, голод и духота в вагоне. Но больше всего, как порождающее всё негодование, раздражали письма в кармане, которых с сорок первого года и до августа сорок четвёртого накопилось только четыре. Четыре письма за первые полгода, а потом – тишина.

На фронте ему не нужно было искать поводы отвлечься от тягостных мыслей. Война отвлекала его как могла. А уж она могла! Атака за атакой, сражение за сражением, смерть товарища на его руках – он забыл себя! Он даже не перечитывал полученные письма, казалось, что это чужие, кем-то забытые в шинели, выданной в штабе.

Константин закрыл глаза и вспомнил Митьку. Молодого парня, который с уважением называл его Константин Витальевич. Они лежали рядом во фронтовой операционной. Митьке зашивали живот, а Константину ампутировали израненную, синеющую ногу. Обезболивающего и анестезии не было. Стакан спирта и палка во рту. Митька громко стонал, а Константин Витальевич выплюнул палку и кричал: «Терпи, Митька, терпи!», пока не потерял сознание.

Митька не стерпел, умер.

И теперь его старший товарищ трясся в душном вагоне по дороге домой и с каждой размашистой нотой гармониста прижимался к стеклу. Он держал перед собой лицо Митьки, боялся отпустить. Но поезд медленно подкатился к перрону и затих. Кто-то в вагоне крикнул: «Ура!» Гармонист сложил всю мелодию в один неприятный звук и подскочил с места. Константин медленно шёл по вагону и плакал от того, что письма в кармане обжигали сердце.

Молодые солдаты помогли ему выйти из поезда. Константин хромал по перрону, помогая себе самодельным костылём. Он ещё не привык к своей новой походке. Его качало, и слегка кружилась голова. Дом был недалеко от вокзала, но Константин предпочёл бы упасть в обморок или даже умереть на месте, лишь бы не видеть пустую комнату, где четыре года назад смеялась его белокурая красавица-жена, а маленький сын Андрюшка мастерил домик из шишек. Теперь Константину Витальевичу вызвать образ Митьки не удавалось, перед глазами стояли жена с сыном и почему-то улыбались. А он хромал по брусчатке и плакал.

Кругом руины. Разрушенные здания выглядели полуживыми. Среди кирпичей и камней, раскиданных во внутренних двориках, зеленела трава и цвели ромашки. Людей было мало, но все, кого встречал Константин, казались счастливыми. Они здоровались с ним, предлагали помощь и спрашивали, почему он плачет. «Рад вернуться домой», – обманывал он прохожих.

В воздухе витал аромат свободы. Вот как она выглядит, долгожданная свобода! Долгожданное освобождение. Люди и печальны, и счастливы одновременно. Они плачут о тех, кто никогда не вернётся домой, и рады, как божественному чуду, каждому вернувшемуся. Если у матери убили сына, она больна горем, но то, что с войны вернулся сын её соседки, исцеляет несчастную женщину. И всё же, если похоронки нет, люди будут ждать. Ребёнок родителей, жена мужа, а мать сына. И это ожидание растянется на многие годы вперёд.