Читать книгу Нам счастье дано на двоих - Анастасия Ларионова - Страница 3

Несколько недель пытались прорвать линию фронта, но безуспешно. В тот раз немцы их разгромили в пух и прах. Но и речи не шло, чтобы отступать. Вот тогда-то в санитарный батальон, который был присоединён к их полку и двигался следом за ним с обозами, прибыли новенькие медсёстры. Среди них – две очень симпатичные девушки. Одна из них, голубоглазая, светловолосая Лиза Пахомова, просто миленькая, да и на вид ей только-только исполнилось шестнадцать. Как вообще попала на фронт – непонятно. Наверно, так же, как и многие девчонки её лет наивно считала так: « Как же без меня на фронте? Без меня победа не приблизится!» Гимнастёрка из грубой ткани ей широка в плечах и в груди, маленькая, худенькая, она выглядела совсем ребёнком. На Лизе всегда мешковатые штаны, тоже велики, обхвачены на поясе широким грубым ремнём, на ногах сапоги.

Зато вторая девушка, Лариса Нельская – медсестра, старший сержант сан отряда. Лариса яркая, зеленоглазая брюнетка, ладная, с красивой высокой грудью и длинными ногами. Она часто надевала юбку, а на ноги (какая немыслимая роскошь!) чулки. И где она их только умудрялась брать?! Когда даже сменка нижнего белья не всегда у девушек есть.

Все солдаты, от рядовых до офицерского состава, казалось, были тайно и явно влюблены в неё. Некоторые из них передавали ей записочки, вздыхали вослед, а кто пошустрее, да побойчее, те и вовсе проходу Ларисе не давали. Но надо отдать должное девушке – Лариса никому симпатии не проявляла, держалась строго и даже надменно.

– Я сюда не любовь крутить приехала, – любила повторять Нельская.

Командиром взвода, в котором воевал Иван Подольский, был Михаил Гришин, в бою отважный, а в обычной жизни скромный и робкий. Даже восемнадцатилетний Иван, по молодости лет ещё нечуткий, замечал, что Гришин влюблён в Ларису Нельскую по-настоящему. Он не писал ей любовные записки фривольного содержания, не дарил полевых цветов, но каждый раз перед боем долго сидел при свете огарка и держал в дрожащих от волнения руках её фотокарточку, не понятно, как им добытую. Злые языки поговаривали, что Гришин выменял на эту фотокарточку банку тушёнки и пачку махорки у одной из Ларисиных подружек в медсанбате.

И вот Гришин осмелился признаться в своих чувствах, пришёл к Ларисе, остальных девчат попросил выйти из палатки, дать несколько минут им поговорить. Девчата видели, как загорелись тёмно-зелёные глаза Ларисы, как командир Гришин потупил свой взгляд… О чём говорили эти двое никто не знал, только разговор был коротким. Гришин вышел из палатки и стремительным шагом направился к лесу, никого и ничего по пути не видя перед собой.

А на следующий день был бой… Командир Гришин шёл прямо, не прогибаясь под пулями. Его ранило в голову осколком. Это ранение оказалось серьёзным. Он умирал в бреду, в окровавленных бинтах, которыми была перевязана вся его голова. Метался беспокойно и звал: «Лариса… Лариса…. Ларочка…» Возле его постели дежурила санитарка Лиза, она смачивала его губы водой, пыталась удержать раненого от резких движений, сжимая его руки своими тонкими детскими ручками.

– Ты пришла… Я знал, что ты придёшь! Лара… Ларочка, поцелуй меня! – вдруг потребовал раненый, и затуманенные его глаза на миг раскрылись, стали ясными, живым огнём хлестнули по бледному лицу санитарки.

Лиза, ни разу не целованная, наклонилась и припала к потрескавшимся сухим губам бойца. И они, как и его взгляд, обожгли её огнём, и сразу как-то вмиг вдруг стали холодными, твёрдыми, как будто девушка прислонилась губами к камню. Глаза командира закрылись, судорожно сжатое от боли тело вдруг расслабилось, морщины на лице разгладились. Лиза отстранилась и заметила, что в дверях стоит седовласый врач Марк Захарович.

– Он умер, Лиза, – тихо произнёс он.

Лиза пошатнулась, дрожащей рукой обхватила горло, из которого бесконтрольно вырывался глухой хрип. Первый в своей жизни поцелуй она отдала мёртвому солдату.

Вечером его хоронили в братской могиле. Лариса долго стояла возле свежевырытой земли, примятой дёрном и сухими горящими глазами, смотрела вдаль, не замечая осуждающих взглядов однополчан Миши Гришина.

Ночью она сама пришла в блиндаж к Ивану.

– Как ты пришла?! – изумился он.

– Как… обычно. К тебе пришла, – просто сказала она и сама положила ладони на его не по-мальчишечьи широкие плечи, – Высокий ты, ладный… – проговорила она хриплым голосом.

Иван не смог оттолкнуть её. Да, перед глазами стоял умерший от осколочного ранения Миша Гришин, его друг и командир, и, наверно, это подло с его стороны, но так хотелось живого тепла… ласки… любви. Ведь завтра его самого, как и Миши, может уже не быть. Тогда к чему эти угрызения совести? На войне им не место. Иван сам молодой, не целованный. И он безумно хочет жить! Безумно… А готовится умереть в бою…

Эту ночь они провели вместе, а наутро Иван сказал:

– Я тебя провожу.

– Не надо. Я сама, – снисходительно улыбнулась Лариса.

– Я провожу, – повторил настойчиво Иван.

И только когда вышли из блиндажа, увидели на поле, через которое ночью к нему бежала Лариса, многочисленные надписи: «Мины. Мины. Мины»

– Как же я шла по минному полю?! – от изумления у девушки подкосились ноги, – Как же я шла…

– У тебя сильный ангел-хранитель, Ларочка, – ответил Иван.

– Ты же комсомолец! Неужели веришь во всю эту чушь? – рассмеялась Лариса, быстро придя в себя и став прежней уверенной в себе красавицей.

– Да, верю, – ответил Иван, – Верю. Особенно здесь, на войне.

Лариса промолчала в ответ.

Немцы атаковали стремительно, били по взводу шестиствольными миномётами. Небо почернело от дыма, гари и копоти. И хотя бойцы уже научились засыпать под гул снарядов, этот гул закладывал уши, леденил кровь. Командир дал приказ к отступлению.

– Отступаем! – и выругался с отчаянием, – Мать твою…!

Снаряды пролетали, свистя долгим протяжным звуком и где-то рядом падали, поднимая столбы земли, осыпая ею бойцов. Ивана отбросило взрывной волной, комья сырой тяжёлой земли посыпались вниз дождём, заживо засыпая раненого солдата. Резкая боль в ноге и ещё более нетерпимая – в животе. Иван чувствует, что не может не то, что подняться, а даже пошевелиться. Сколько он пролежал, не помнил. Может совсем немного, но небо прояснилось от дыма, шум орудий звучал всё дальше и глуше. Иван понял, что бойцы отступили. А он один, тяжело раненый на поле боя. Попробовал ползти, но нахлынувшая чудовищная тошнота и боль накрыли так, что нельзя сделать и движения. И вот сквозь красную пелену сознания он чувствует, как кто-то наспех утягивает его рану бинтами, слышит девичий голос, доносящийся до него как будто из далека:

– Товарищ, старший сержант! Вы живы?! Живы! Вставайте! Надо уходить!

Иван с усилием разлепляет опухшие веки и видит перед собой на коленях Лизу Похомову, девочку-санитарку.

– Иди… Лиза… – сухими спёкшимися губами шепчет он, – Я не смогу. Ранен тяжело… Не подняться… Иди…

– Товарищ старший сержант, вы можете повернуться на бок? – Лиза наклоняется над ним и заставляет его перекатиться на бок, а сама ложится на землю рядом.

– Лиза, ты что задумала? – слабо удивляется он, с трудом подчиняясь и не в силах сдержать стоны боли.

– Ещё немного, товарищ старший сержант… ещё немного. Вот так… – Лиза подползает под его бок, под него. Иван чувствует её тонкое худое тело под собой, под его залитой кровью одеждой. Её гимнастёрка мгновенно промокает в его крови, становится влажной. Девушка ложится на живот и требует, – А теперь переворачивайтесь на спину!

– Я же придавлю тебя… – изумляется Иван. Он ведь тяжелее её в три раза! И выше на две головы.

– Ложитесь, товарищ старший сержант. Я без вас не уйду! – упрямо возражает девушка.

Иван с трудом, зажимая рану в животе руками, переворачивается на спину, чувствуя под своим тяжёлым, от слабости обмякшим телом, хрупкое тело девушки, почти ребёнка. Да она даже пошевелиться не сможет под его весом! Однако Лиза, прикусив губу, делает рывок вперёд и начинает медленно ползти по сырой от грязи земле. Окровавленная её гимнастёрка мгновенно пропитывается грязной водой. Дыхание её становится сбивчивым, а затем шумным и рваным. «Девочка… бедная… как же так… ты же меня не дотащишь…», – думает он, но боль мешает, прерывает его мысли, притупляет другие чувства, парализует их.

Сколько они передвигались так мучительно медленно, с остановками, когда девочка останавливалась и пыталась отдышаться, набраться сил, – неизвестно. Время остановилось, прекратило свой бег. Иван слышал, как дыхание с протяжным сиплым свистом выходило из её груди. «Надорвётся…», – с тревогой думал он. Она с новым мучительным рывком начинала движение. И с каждой такой остановкой ей было всё сложнее двинуться снова, таща на себе непосильную ношу. Ладони и локти, от того что приходилось всё время опираться на них при движении, изодрались в кровь. И с каждым новым рывком содранная кожа начинала ещё больше кровоточить. Теперь Лизе приходилось, морщась от боли, передвигать руками.

Стало темнеть, резко похолодало, от болот потянуло холодом и сыростью. Где-то в тишине, разрываемой только стонами раненого и её собственными, тревожно прокричала птица. Иван чувствовал под собой движение хрупкого женского тела, чувствовал, как оно ослабевает, но не останавливается, медленно и упорно они продвигались вперёд. Мучительно медленно… Одежда Лизы стала тяжёлая от мокрой грязи. Кровь из наспех перевязанной раны уже не бежала, но мучительно жгло в нутре, так же мучительно тошнило. Казалось, они не доползут никогда…

И вот когда они уже почти миновали линию фронта, за которой стоял сан батальон, осталось только с полкилометра до леса, как в небе, в лиловом зареве, где заходило солнце, показались немецкие бомбардировщики. Они летели с нарастающим гулом, заслоняя и без того тусклый вечерний свет. Их отдалённый, но всё возрастающий вой, похожий на пронзительную сирену, от которой стынет кровь и перестаёт течь по жилам. Протяжно-свистящая сирена оглушала. Эта жуткая зловещая песня смерти специально придуманная фашистами для устрашения всего живого, что могло слышать и испытывать страх.

– Бросай меня, Лиза! Уходи! Ты успеешь добежать до леса! – кричит Иван, но девушка упрямо продолжает ползти. Иван кричит, насколько ему позволяет рана в животе, – Ты слышишь меня, дура?! Мать твою, Лиза!..

– Нет… – тихо, но с твёрдой решимостью произносит она. Он слышит её ответ и ещё больше приходит в отчаяние. Неимоверным усилием, не сдержав крик боли, Иван переворачивается на живот и подминает под себя девушку, полностью закрывая её своим телом, пряча под собой. Тревожный гул приближается, земля дрожит, отражая этот зловещий гул.

– Замри! Слышишь, замри! – кричит он ей, стараясь перекричать надвигающийся рёв юнкерсов. И сам закрывает глаза, стискивает зубы. Он надеется, что лежащий без движения в окровавленной одежде человек будет принят с высоты фашистскими лётчиками за убитого.

Гул приближался. Караван смерти быстро и неотвратимо надвигался. Иван, стараясь уберечь, заслонил своим телом девушку так, чтобы, когда начнут стрелять, осколки снарядов впивались в его тело, не в её, рвали живьём его плоть. Гул становился всё ближе, оглушал. Иван почувствовал, как Лиза под ним перестала дышать, даже её сердце остановилось, замерло в ожидании неотвратимого, неминуемого… Его сердце тоже замерло, тело стало каменным от нечеловеческого напряжения. Да разве можно приготовиться к смерти?! Когда тебе всего восемнадцать лет!

Тень от широких крыльев юнкерса упала на них, бомбардировщик с гулом, от которого застывает в ужасе всё живое, на бреющем полёте совсем низко, так что ветер с силой окатил холодной волной замеревших на земле людей, пролетел мимо. А за ним ещё один и ещё… Всего их было пять. И после каждого так всё леденело внутри, что, казалось, сердце остановится от неимоверного напряжения. И гул в ушах, теле… Хотелось стать невидимым, быть не здесь, не в этом страшном месте и не в это время… Так, лежащие на земле люди, умирали пять раз, после каждого пролетевшего огромного тяжёлого ревущего чудовища…

Наконец, зловещий гул стал удаляться за линию горизонта. Парень ещё долго, минут десять, лежал неподвижно, боясь даже вздохнуть, и девушка под ним тоже не дышала, не шевелилась. Наконец, начав чувствовать, что холод от грязной болотистой сырости проникает сквозь кожу, он приподнимается.

– Ушли… – шепчет Иван и смотрит в испуганные расширенные зрачки девушки, в её бледное лицо, покрытое липкой холодной испариной, – Испугалась? Не бойся, не вернутся… – он не успел договорить, теряя от боли сознание.

В себя Иван пришёл уже в полевом госпитале, в постели, под шерстяным одеялом. Его прооперировали, не дождавшись, когда он придёт в сознание. Врач, Марк Захарович, ещё не старый тучный мужчина с седыми волосами, наклонился к его постели.

– Як ты, хлопец? Оклемался? Ну, добре… Вижу, что оклемался, – добродушно произносит он.

– Девочка… Где она? – спёкшимися сухими губами произносит он.

Врач всё понял, похлопал ладонью по его руке и добродушно проворчал:

– Вот ты какой! Тебе чудом ногу спасли, без ампутации дело обошлось, а ты первым делом о девчонках думаешь! В тыл её отправили. Восемь часов тебя на себе по грязи волокла… Воспаление лёгких у неё сильное. Но ты не тревожься, – седовласый врач сжал руку Ивана, почувствовав, что ладонь парня задрожала, – Лизка девка хоть и щуплая, но стойкая. Она-то уж оклемается быстро.

– Адрес… Мне нужен её адрес, – упрямо произносит Иван.

– К своей сестре я её отправил. Дам я тебе адрес, не переживай, хлопец, – доктор вдруг хитро прищурился и с улыбкой спросил, – Хочешь лично ей спасибо сказать? Оно немудрено… Вот какого здорового детину на себе волокла.

– Хочу сказать спасибо, да, – с той же упрямой решимостью ответил Иван.

Ивана перевели в госпиталь в освобождённом от немцев городе. Ларису Нельскую назначили старшей медсестрой, ходила она всегда в военной форме, в юбке, ремнём затянув тонкую талию на гимнастёрке, тёмные густые волосы собраны в строгий, но замысловатый узел. Врачи и пациенты Ларису Ивановну (несмотря на юный возраст, всего двадцать лет, Нельскую звали по имени-отчеству) обожали, за глаза называли «богиней». Те, кто не лежащие, а могли вставать и передвигаться, дарили старшей медсестре букетики полевых цветов, которые она с холодной благосклонностью королевы принимала. Но никому предпочтения не отдавала. А когда Иван начал вставать и ходить после операции, как-то подошла к нему и говорит: «Завтра вечером танцы будут, пойдём?» «Да мне и надеть-то нечего…», – засмущался Иван. «Ничего найдём что-нибудь». И к вечеру принесли ему девчата-медсёстры рубашку, наспех сшитую из парашютной ткани хорошего немецкого качества. А сама Лариса пришла в тонком ситцевом платье в горошек, туфельках, белый платочек на плечи накинула. Красавица! Глаз не оторвать. И не отрывали. Всё мужское внимание ей одной досталось. Бойцы же, они изголодались по эмоциям, по обществу женщин. А тут женщина, да какая при этом красивая!

В бывшем здании театра, в котором ранее размещалось немецкое командование, зал просторный, гулкий. Установили патефон, красный уголок наспех оформили. Мужчин и парней, конечно, намного больше чем женщин. Да и женщин всего несколько девчат из медсанбата. И среди них Лариса ярче всех, к ней сразу же и начали проявлять внимание бойцы. Первыми её пытались на танец пригласить «летуны», так лётчиков называли. Они, как известно, самые отъявленные бабники, а танкисты прославились, где бы ни появлялись, хулиганством. Лариса сразу подошла к старшему лейтенанту (теперь уже старшему!) Ивану Покровскому, взяла его за руку, нежными тёплыми пальцами сжала его грубую ладонь и, смотря ему в глаза, сказала: « Ты меня, Ваня, никому здесь не отдавай. Только с тобой танцевать хочу». Так они вдвоём весь вечер и протанцевали танго Рио Риту, фокстрот, вальс. Благо, девчонки – медсестрички его накануне быстро обучили основным движениям в танцах. Иван чувствовал на себе весь вечер завистливые и сердитые взгляды бойцов. Он знал, каждый из них за Ларису в огонь и в ад пойдёт, не раздумывая, а досталась её благосклонность ему одному.

А через пару дней подошёл Иван к главврачу и просит: « Вы отпустите меня, Марк Захарыч, на фронт. Выздоровел я. Нечего мне, здоровенному детине, в тылу отсиживаться». В общем, выпросил у врача разрешение снова на фронт.

А после его полк перевели в Харьков, в Украину, а оттуда в Варшаву, в Берлин… На рейхстаге на стене свои имена оставили и надпись: «Слава тебе, Советская Отчизна! Твои сыны до Берлина дошли!» Вот так вот всю свою тоску и любовь по Родине в эту надпись вложили, а потом не удержались и приписали крепкий русский мат на гладкую стену Рейхстага. В этом тоже тоска по Родине…

Только к концу лета 45-го удалось Ивану вернуться на Родину и отыскать Лизу Пахомову, чтобы сделать её своей женой, нежно любимой на всю оставшуюся жизнь…

А Лариса? Его первая женщина… Та полная отчаянной страсти ночь забылась, покрылась плотным туманом небытия. Кто-то из однополчан говорил, что красавица Нельская после войны продолжила учиться, стала врачом, вышла замуж за гражданского – капитана пассажирского судна, родила дочек-близняшек и переехала с мужем в Новороссийск. Ей всегда хотелось жить вблизи у моря…

Ни на кого больше не смотрел Иван Фёдорович Подольский, только на Лизу. Сын, а потом и внук Серёжа внешне в отца пошли – широкоплечие, высокие, статные. А вот правнук Иван весь в прабабушку Лизу Петровну – такие же светлые волосы, пронзительные голубые глаза и та же готовность помочь, взять чужую боль на себя… Та же доброта и прямодушие. «Лиза, Лизонька, – часто любил обращаться Иван Фёдорович к своей покойной жене, – Правнук-то наш весь в тебя, твоя душа в нём, большая, тёплая…»

Может быть и были случаи, когда бойцы, вернувшиеся с войны, бросали своих полевых подруг и забывали о них, едва завидев на перроне встречающих их невест в шёлковых платьях в горошек, в ароматном облаке духов «Красная Москва», но Иван Фёдорович таких случаев не знал. Его однополчане фронтовых жён своих не бросали и не забывали! Да и как можно забыть зловещий рёв юнкерсов, под которым они с Лизой стали одним целым навсегда, на всю жизнь…