Читать книгу Бесплодная смоковница - Анастасия Миронова - Страница 4

1. Исход

ТУРИСАЗ (перевернутая)

Нет, не умирают ради овец, коз, домов и гор. Все вещественное существует, и ему не нужны жертвы. Умирают ради спасения незримого узла, который объединил все воедино и превратил дробность мира в царство, в крепость, в родную, близкую картину. Тратят себя ради целостности, ибо и смерть укрепляет ее. Смерть, которая стала данью любви.

А. де Сент-Экзюпери. Цитадель

Трудно жить среди людей, когда ты не такой, как они. Не так, чтобы восторженно «ах!», а по-настоящему. Когда нет понимания и соответствия, один лишь постоянный конфликт, который определен не тем, что ты делаешь, а тем, кто ты есть. Нет ничего хорошего в том, чтобы быть особенным. Напротив, я хотел бы стать обыкновенным. Вернее, я хотел бы захотеть стать обыкновенным. Сам не знаю почему, но я всегда был уверен: стоит только чего-то по-настоящему пожелать, и оно тут же возникнет, как манна небесная над головами отцов наших. Может, это и ошибка, но жизнь не доказала мне обратного.

Я страдал от того, что я другой, но ни за что в жизни – земной или небесной – не променял бы я собственное криво-бредовое устройство на существо обычного человека! Все люди разные, я это знаю. Каждый – неповторимая личность, особенно в глазах Господа. Но те, кого я видел, были так пошло-подобны друг другу… Пускай многий из них заявил бы мне, что путь его не похож ни на какой другой путь в подлунном мире, пускай. Пускай мудрец заметил бы мне, что утверждение своей уникальности – признак посредственности, пускай. Я знаю про самого себя, кто я. Мне было бы проще назвать себя обыкновенным, но то была бы ложь. А раз ты хочешь слушать меня, я буду с тобой честен, как старался всю жизнь быть честным с самим собой.

Я отдаю себе отчет в том, что большую часть дарованного мне времени я жил без толку. Я был хуже, чем те самые «простые» люди. Только я не злой, а просто нелепый. Я лишен устроенности. Ты, может быть, и не поверишь в это. Рассказ о жизни всегда выглядит осмысленнее, чем сама жизнь, когда ты ее проживаешь. А потом, я начал говорить, и передо мной выстраивается цепочка слов, сразу как красноречив-то стал, а! Обычно не так. Пускай. Моя душа собралась в прочную цитадель, чтобы я мог провести тебя по ее лесенкам и закоулкам. Но я привычен себе другим: расщепленным и потерявшим суть среди разбросанных кусков своего «я», жалким и не достойным иметь право быть услышанным. Я постараюсь показать тебе себя настоящего. Только помни, пожалуйста: правда не в словах, она над ними. Мой рассказ будет необычен – все ради того, чтобы ты мог увидеть. Увидеть то, что невозможно изобразить на полотне. Оно возникает иногда перед картиной на расстоянии в пару метров на промежуток времени от мгновения до нескольких часов и исчезает, а потом нечто того же порядка возникает вновь и вновь уходит. Вон какую загадку я тебе загадал! Ну, так что возникает иногда перед картиной?

Слушай, ты не смотри на них, на эти образы. Помедитируй лучше над фоном (тот, кто умеет видеть фон, смотрит гораздо глубже остальных!), присмотрись к пространству вокруг полотен. И, главное, если все-таки увлечешься сюжетом, присматривай за своими ощущениями от изображений. Только не смей сразу называть их словами, заклинаю тебя, не смей, даже если я сам буду этим грешить! А ты хоть толику времени продержись с ощущениями наедине. На худой конец позови меня разбавить ваш «тет-а-тет», только не прячься от них за своими мыслями! Думать словами придет время после того, как ты увидишь… Я не знаю. Прости, я не знаю, как выразиться точнее. Попробуй. У тебя нет однозначных причин во все это вникать, но… я, понимаешь, так уж чувствую, что стоит с тобой поделиться. А раз так, то, может, и тебе это нужно… ладно!

И все-таки со всей доступной мне осознанностью я заявляю тебе: я другой. Это не хорошо и не плохо, это просто так. В этом нет ни грамма моей заслуги. Мне вообще кажется, моей заслуги нет ни в чем. Разве что в единой малости: я прошел указанный свыше путь до конца. Мог ведь сойти прежде, мог выбрать смерть, но я остался на корабле, чье управление никогда не держал в руках, и повиновался ветру, что нес меня во весь опор по планете людей. Вот что я предъявлю Богу, когда предстану пред Ним на Суде.

Повсюду одни судьи. Моя история началась с суда, судом и кончается. А тогда, в начале, меня осудили за то, что я не взял в жены девушку, которую обесчестил. Вернее, это она меня, но кому какое дело? Не удивлюсь, если я был не первым ее мужчиной, но это меня не освободило от ответа. Спросишь, почему я не взял ее в жены? Вот бывает такое: посмотришь на кого-то, и в мыслях проносится: только не он! Ну, или не она. И даже не важно, что именно не он или не она. Ради Бога, все не она! Глаза бы не видали!

Деревня у нас была крупная, так что обычно девица эта не часто встречалась мне. В первый раз, помню, я увидел ее у колодца. Мы оба были детьми. Она волокла две посудины с водой для своей семьи. Вся такая мелкая и грязненькая, как обезьянка, шаловливая, будто бес какой в нее вселился. Слишком громкая. Женщине вообще не полагается быть заметной, говорила моя мать. Мне, в общем-то, не было дела до этой житейской морали, но шумливость молодой особы раздражала даже меня и с первого услышанного от нее звука. Я тогда только что окончил работу у отца в мастерской и отныне был предоставлен самому себе. Я шел испить из источника и насытить чистой водой не столько чрево, сколько душу. Я предвкушал мистерию. В этот час взрослые еще работают, так что у колодца никого не должно было быть. Я заранее как бы видел, что подойду к нему в молчании, а он напоет мне скрипом свою песнь – о каких-нибудь двух друзьях, например, взрослом и маленьком, которые долго брели по пустыне в безнадежных поисках влаги. Никакой нашей деревни не было, стоял одинокий колодец среди песков – неожиданный и желанный. И старший зачерпнул воды, а младший попросил:

– Дай мне напиться!

И жадно-жадно пил, преисполняясь тихой радости.

Я шел, проигрывая в голове теплые картинки моих фантазий. Как вдруг услышал ДЗЫНЬ-БАХ-БА-ТРУНЬ-БА-БАХ-ТРУ-У-УНЬ. Я поднял глаза на реальность и вижу, как эта растяпа подбирает с земли свои упавшие плошки, измазывая руки и ноги в размокшей глине – от священной для меня в ту минуту пролитой воды. И раскалывает безбожно мою мистериальную тишину. Ругается, будто ее толкнул кто, хотя никого рядом не было. Сама упала! Так нет же, это ей черт помешал, вот теперь она и призывает вся во свидетели своих невзгод! А я был так же зол на нее, как она на своих невидимых недругов. Отвернулся и пошел прочь. День был испорчен: во мне клокотала злоба, уже растворившая восторг от прекрасных мгновений жизни.

И так каждую нашу встречу. Она умудрялась невинно вывести меня из равновесия, даже не заметив этого.

Однажды на деревню нашел мор. Я остался последним из семьи, она из своей тоже. В тот год было много беспризорный детей и таких, как мы с ней – уже не детей, но еще не взрослых. Нас всех опекал раввин. Когда одним утром последней умерла ее сестра, она долго бродила по улицам и плакала. Кто-то пробовал ей помочь, но она набрасывалась на этих несчастных и пыталась покусать их зубами. К ночи замолкла, легла в пустом закоулочке и начала медленно зарываться носом в землю – как кошка, когда ищет покоя, спрятав носик в кончике хвоста. Я увидел ее и пожалел. Она была омерзительна, как и прежде, я ненавидел ее, но во мне проснулась симпатия к исстрадавшемуся существу. Если ей больно, значит, есть в ней любовь, верно? И я сказал себе: помоги другому, когда тебе плохо. Да и потом, какая награда помогать другу, верно? Помочь врагу – вот в этом есть намек на что-то большее, отблеск величия.

Я медленно подошел и попробовал приподнять ее. Она и не взглянула, но все принюхивалась, как животное. Узнала и приняла мою помощь или просто выдохлась – не знаю, но не противилась. Я отвел ее в свой опустевший дом и набросил ей на плечи тряпки потеплее. Она не переставала дрожать. Тогда я по чуть-чуть подошел и приобнял – чтобы согреть. Она расслабилась, а через время я ощутил на своей шее легкие быстрые касания. Даже не сразу ее понял. А что потом, сам понимаешь.

После я попытался завязать с ней разговор. Пересказал нашу встречу у колодца – она ничего подобного не помнила.

– Ты возьмешь меня в жены, и раввин перестанет говорить мне, что делать, – мечтала она, не отозвавшись на мои откровения.

– Я возьму тебя в жены? – удивился я.

– Ну конечно, теперь ты должен.

Я почувствовал себя вновь у того самого колодца, когда она лишила меня приподнятого покоя. Этим вечером я представлял себя героем, спасшим от холода и отчаяния потерявшую всех девушку. Она ведь успокоилась и взяла от меня все, что хотела! Я думал о том, что мы с ней вроде бы так похожи: она находит утешение во мне, а я – в помощи ей. Воздаст же Бог за чистое перед врагом сердце? Так я думал прежде. А теперь я был зол. Так просто и грубо. Она лежала рядом и продолжала производить свои излишне громкие звуки, а я уже был отравлен ядом одной единственной стрелы. Яд был внутри, и никакое внешнее действие не помогло бы избавиться от него. Я вновь наполнил сердце ненавистью. Подумал, что хорошо было бы выставить ее сейчас же. Я подбирал слова, которыми расквитаюсь с ней. Нужны такие, которые обязательно заденут. Кажется, такую не любым словом проймешь. В итоге я понял, что лучшее – обыкновенное «вон»! Вздохнул поглубже, чтобы набрать воздуха и силы, а она мне:

– Так ты теперь что, сам себе хозяин?

– Вроде того, – пробурчал я.

– Хорошо тебе. Ты мужчина. Ты можешь быть свободным, пусть даже за это осудят, а я нет. Да и мозговитый ты, способен судьбу взять в свои руки.

Она вновь разрушила мои планы. Настрой быть грубым сошел на нет.

– Пойду я, что тебе мешать своим присутствием, – с грустью произнесла она.

Догадалась-таки! Вот-вот, сейчас она покинет мой дом! И пойдет… к себе, где несколько часов назад остыло тело ее сестры…

– Оставайся, куда тебе идти, – сказал я, и хотел добавить: «Только больше не приставай ко мне». Но я этого не сказал.

А она, как назло, заигрывающе поцеловала меня. Я выскочил на улицу, якобы в туалет. А сам присел на землю, обнял колени руками. Небо было чистое, луна высокая и красивая – такая, будто все под ней преисполнено высшего смысла и гармонии. Но мой дом занял то ли изворотливый демон в человеческом теле, то ли просто несчастное дитя. Я решил взять себя в руки и, как мужчина, сказать крепкое слово, мол, оставайся на ночь, но знай свое место. Специально задержался подольше, чтобы она помучилась, почему меня так долго нет, и, может, даже вышла спросить об этом. А я бы повернулся и выложил, что ужасно зол, что она меня буквально заставила, а теперь говорит, что я ей должен!..

Я замерз. Она не появилась, я зашел в дом. Она спала. Я понял, что опять мне хоронить чувства в себе, и с примесью злобы на нее, злобы на невыраженность злобы и жалости к себе, что все так отвратительно складывается, лег спать.

Раввин был счастлив, когда узнал о нашей ночи. Откуда только? Соседи что ли разболтали или она сама решила наконец «взять судьбу в свои руки»? Раввин не знал, кому можно сдать эту девчурку у себя на уме, еще слишком маленькую, по его мнению, чтобы рожать детей. А тут я, который должен.

– А если я не хочу на ней жениться? – спросил я тоном, подчеркивающим мое исключительное уважение к раввину и надежду, что это уважение будет вознаграждено.

– Да ты это где ж такое видал, сынок?

Ненавижу эту фразу старших. Да разве может судить о возможном и невозможном человек, который никогда по-настоящему не заглядывал в чужую душу? По себе отмерил границы для других и судил, не замечая ничего вовне своеручно очерченных пределов? Хотел бы я ему посоветовать глянуть дальше кончика собственного носа, но оскорбление ничего не решит, а только усугубит, верно? Я вновь попробовал с ожидаемым от меня почтением выразить свою позицию:

– Я собираюсь посвятить свою жизнь молитвам и служению Господу.

Думал, оценит благородные стремления. Но он, напротив, озлобился:

– Это что же ты, сынок, издумал побираться, как нахребетник, и тратить плоды чужих трудов, ничем существенным не воздавая людям?

Я сжался, будто все внутри жаждало стать меньше и исчезнуть из-под его осуждающего взгляда. Стало стыдно и страшно.

– Ни в коем случае, господин, – пробормотал я, надеясь только, чтобы не полились слезы, – я хочу честно трудиться, как и мой отец. Но я хочу найти тихую молитвенную жену, которая поможет мне стать благим мужем.

– В тебе нет ни капли милосердия к чужому горю, ни капли любви к сестре своей перед Богом. Вместо того, чтобы спасти сиротку, ты ищешь, как самому устроиться поудобнее да полегче. Разве ты не знаешь, что Господь нам испытания посылает, чтобы мы, претерпевая лишения, становились лучше? Чтобы учились любить ближнего, который дан нам Волею Высшей. Ты меня разочаровал, сынок. Иди подумай над своим поведением. А как подумаешь, можешь появиться передо мной. И глаза опусти! Тебе стыдно должно быть – не смей смотреть на меня прямо!

Он развернулся и пошел куда-то. Я понял, что разочаровал его, а он разорвал мне сердце. Я смотрел ему вслед и думал, что вот сейчас он развернется, посмотрит в мои глаза, увидит боль, подойдет, скажет что-то ободряющее или, может, даже обнимет. Ведь я все еще ребенок, а он – мой духовный отец! И я хотел как лучше… Он безжалостно-мерным шагом уходил прочь, и я наконец заплакал.

Я вышел из деревни по безлюдной тропе и обратился к своему любимому простору, который привык называть Пустыней. Она пленяла каждый раз, когда я представал перед ней. Свободная безграничная стихия, такая тихая, но не безмолвная – а все будто бы шепчет путнику, нашедшему в себе смелость выслушать ее. Она предъявила мне свое величие, которое, я знал, целиком не обозреть никогда. Пустыня поистине прекрасна, когда ищешь в ней красоту, так раскована, так открыта тебе. Было еще прохладно (мне повезло со временем), я прибыл вкусить все лучшее. Она раскрылась передо мной, как не раскрывается перед изжаренным на солнце и измерзшимся под луной караванщиком, как она, наверное, не раскрывалась перед озабоченными своим спасением отцами, которых вел на Землю Обетованную Моша.

Я вспомнил озлобленное лицо раввина. Я должен взять ее в жены, он сумеет заставить. Соседи не поймут, если я откажусь исполнить его волю. В воображении рисовались их озабоченные лица, когда выяснится, что какой-то недоросток-сирота осмелился перечить воле самого!.. Сжатые комья страха и стыда перекатывались внутри от горла к животу через сердце. Я вновь и вновь представлял их осуждающие глаза и думал о том, что они со мной сделали бы в этом случае. Изгнали бы, а дом сожгли? Просто избегали бы до конца дней? Не выдали бы за меня ни одну из своих дочерей? А судьи кто?! – ты скажешь. Все верно, все равны перед Господом – мы все от первосвященника до последнего пьяницы, мы все просто люди. И я чувствовал, что смогу пережить все, но только не осуждающие глаза! Сам не знаю, почему это так страшно. Но проще уж смерть, чем оно.

Я не знаю, как объяснить тебе, что я чувствовал. Ты это вообще хочешь это понять? Ладно, тогда смотри.

Он нашел на полу древесный обломок, нащупал, где поострее, воткнул скол в землю, обозначив точку, а потом, не отрывая руки, расцарапывал песок, пока деревяшка не разломилась. Один из приземлившихся кусочков был еще достаточно велик, так что осужденный повторил свои действия. И так до тех пор, пока остатки «пишущего инструмента» не перестали быть пригодными для использования. На полу ямы осталось изображение, которое при переносе на бумагу выглядело бы так:

Знаешь, я думал о том, что мирское отношение к жизни – ад для возвышенной души. Я искренне искал Бога, а люди вокруг будто бы нет. Спроси их прямо, веруют ли они, и они подтвердили бы, безусловно, свою преданнейшую веру в Господа и во благо. Но живи с ними в быту, и они будут с наслаждением истязать тебя, словно никогда не заповедовал Моша им слова Божии: люби ближнего своего, как самого себя. Словно нет Его, когда ты произнес нечто неугодное им. Тогда они превращаются в животных и вгрызаются тебе в глотку – дай Бог, фигурально. В одну минуту говорят, что любят тебя, а в другую, издеваясь, треплют – и все с единой уверенностью в собственной непогрешимости. Жуткие существа, для которых НЕТ НИКАКОГО НАСТОЯЩЕГО БОГА, потому что настоящий Бог всегда, а они редко крепки в том, чтобы воплощать в себе свои же собственные убеждения. Всегда противоречивы и непоследовательны: сейчас ангел во плоти, а едва солнце по небу сдвинется – голодная гиена. А ты люби их, люби, живи с ними, да доверяй им, да отдай за них жизнь, когда будет нужно. Короче, выслушай их самовлюбленные речи, пострадай и сдохни, желательно молча. Нет, с благодарной улыбкой на устах! Они-то пускай живут, как им угодно, а я, действительно, пострадаю и подохну. Только без всякого грёбанного смысла, который они безыскусно навешивают на все, что не попади, да с чистым сердцем верят в это. Правда, ближним от этого не легче. Кто знает, может, и я такой же? Если так, то я готов быть сброшенным в яму с тухлятиной, из которой после гниения греки готовят изысканный соус – пусть сожрут меня те, кто имеет высшую значимость под солнцем!

…Я отвлекся от горячки мыслей и обнаружил вокруг Пустыню. Они отняли и Ее у меня, понимаешь? Я шел по просторам, а душа была окована терзаниями и угрозами обидчикам. Становилось жарче, голова дурнела, тело начало напоминать о том, что я состою не только из мыслей и чувств – плохих и хороших. Во мне еще было, как минимум, пронизанное чувствительными рецепторами мясо, которое исстрадалось и теперь сообщало мне об этом всеми доступными ему методами.

Я пытался насладиться простором и тишиной снаружи, но их не было во мне. Внутри клокотала злоба. Тараторили голоса всех людей, которых я знал или придумал – жестокие самовлюбленные голоса вечно правых. И я кричал на них, выставлял свои обвинения – такие, как уже озвучил, или нечто похожее. Помнишь, я говорил, что я хуже их всех? А знаешь, почему? Они способны жить в этом мире, созидать в нем, а я нет. Я такой же, как они, но с низким порогом боли. Ошибка, видимо. Дурацкая описка, которую Бог из милосердия постеснялся удалить из текста. Хотя почему из милосердия? Может, ради издевки, а может, просто забыл? Нет, конечно, я всегда видел во всем этом какой-то высший, может, даже одному мне да Богу доступный смысл, но каждый из этих людей думал, верно, точно так же. А значит, велика вероятность, что я ничем не лучше и ровно, как они, ошибаюсь. Я не верил в это, правда. Я верил в свою истину, ведь только так я мог оставаться живым. Наверное, они были в таком же положении, просто я стоял на краю и держался за эту нить, а они жили на плато и считали подобные нити неотчуждаемой частью своего бытия. Не знаю… Я ушел куда-то далеко в своих мыслях, да? Ну ничего, это хорошо. Я и тогда ушел далеко, так что ты слышишь весьма достоверный рассказ.

Так вот, вокруг была пустынная свобода, но она изжаривала меня. Внутри же я нес весь человеческий мир, от которого бежал и никак не мог избавиться. Едва я возносился духом до небес, в ответ брызгали воспоминания, разъедали и сбрасывали на дно, а потом еще ниже. Я был отравлен ими, помечен, словно принадлежавший им предмет. Самое обидное, что живые обидчики даже не подозревали о запущенных ими в мою голову чудищах. Не знали, что практически уничтожили во мне меня. И никогда бы не поняли этого…

Я устал и собрался повернуть назад. Тут пришло понимание, что эта моя прогулка отличалась от остальных. Я часто бродил и излагал себе похожие мысли, но сейчас передо мной стояла проблема: необходимость жениться на неправедной женщине, которая со мной же прелюбодействовала в ночь, когда стала сиротой. Когда я вспомнил об этом, когда представил, как вечером раввин заходит ко мне услышать мой положительный ответ, я понял, насколько блеклой была война с внутренними демонами. Ведь я выдохся, и мы разошлись на сегодня. Завтра они продолжат бесконечно портить мое бытие, но это будет завтра, когда я отдышусь и приду в норму. Реальные же люди никогда не ждут. Они врываются в твою жизнь и забирают все, что им нужно, что ты не сумеешь отбить, не пожалев тебя ни на грамм в том месте, где, согласно их убеждениям, ты не нуждаешься в жалости. Как повезет, в общем.

Жениться – это вообще не плохо. Я теперь один, я молод, должен стать частью общества, научиться жить и обеспечивать себя самостоятельно. Я собирался жениться. Раввин прав, за добросердечие Господь воздаст. Да и девчонка не так уж плоха, мы же смогли поговорить с ней. Я еще удивился тогда, что она здраво судит о жизни. Я мог бы помочь ей, а она могла бы стать матерью моих детей. Мы оба сироты, оба хотим, чтобы к нам не лезли посторонние. А вдруг все получится? Я представил нашу долгую совместную жизнь и подумал, что это далеко от моей мечты, но реальность всегда же оказывается лучше, верно?

И, возвращаясь домой, я обратился с просьбой к Господу, чтобы он научил меня, как поступить правильно. Я шел назад, творил молитвы, и становилось радостно. Я знал, что Яхве любит меня – знал это всю свою сознательную жизнь.

Я понял, чего Он хочет от меня: чтобы я трудился, чтобы на этом нетвердом фундаменте сотворил крепкую семью, чтобы почти из ничего один – нет, вместе с моей женой – устроил хозяйство, скотинку размножил. Чтобы сыновей поднял на ноги. А вдруг, через несколько поколений наша семья станет самой богатой во всей деревне? И они – мои правнуки – будут вспоминать свою благодетельную праматерь, которая не была идеальной женщиной из фантазий, но была настоящей, из плоти и крови, своеобразная, уникальная, как есть, а я любил ее. И мы оба трудились много-много, но с любовью, с наслаждением, и так создавали будущее своих детей. Да, именно этого от меня хотел Господь. И вот, Он указал мне верный путь. Я благодарен!

И тут закружилась голова, я упал в горячий песок. Сразу свело живот, и остатками сознания я засвидетельствовал, что ужасно голоден. Чудовищная жара, а еще я извел себя черными мыслями. Я умру здесь? – думал я. Это было бы так легко, а если еще и мгновенно…

Я перестал шарить трясущимися руками в поисках опоры. Остановился. Отключусь сейчас – умру, вне всякого сомнения. И принял мысль о подошедшей смерти с легкостью. Осталось только навсегда потерять связь с телом, и я навсегда свободен от боли.

Я ждал. Мутило, даже вырвало какой-то непонятной слизью. Она подогрелась на жгучем песке и завоняла. Но и после этого я не потерял сознание. Наверное, если представить Ад, он был бы как раз таким: пекло снаружи, тошнота в теле, на душе какая-то тоска, жажда конца, который все никак не наступает, и понимание, что он не наступит никогда.

А я тем временем почему-то поднялся на ноги и пошел.

Тут он нашарил рукой еще одну древесинку и нарисовал вот что:

Ближе к вечеру я увидел деревню, правда, чужую. Кажется, когда-то давно я бывал здесь с отцом, но едва ли запомнил, где здесь что, и едва ли кто из местных узнает меня. Господь послал на моем пути колодец. Когда я увидел его, единственной мыслью было: «Так я выжил!» Я уже видел, как отпиваю маленький первый глоток живительной влаги – совсем чуть-чуть, много сразу нельзя. И наконец я подошел. Заглянул, а в нем нет черпака. Каждый, видимо, крепит к веревке свою посудину… Вот это меня сбило с ног. Я только понял, что все, и мгновенно пропал.

…

– Че слоняешься по жаре, дурень?

Я лежал в комнате, а передо мной стояла женщина, которую я с первого взгляда и присно окрестил «базарной бабой». Ты меня извини, но я привык вызывать в памяти ее образ именно этими словами. Первое впечатление было сильным, понимаешь? Да и точнее описать ее я не способен.

Я сумел оценить, что чувствую себя отвратительно.

– Я тебе вопрос задала.

– Я думал…

– О чем же ты, олух, думал?

– О Боге. Я искал Бога.

Это прозвучало, как мне показалось, очень тонко и откровенно. Если бы мне кто-то бросил вот так, то, как бы зол я ни был, я бы тут же проникся симпатией к человеку передо мной. Но она сказала как отрезала:

– Мда, что за молодежь пошла? Работать не хотят. Делать что ль больше нефиг? Господа не «ищут», – с крикливой издевкой заметила она, – Господу молятся. Работу свою сделают на славу, трудом восславят Имя Божие, а потом молятся. А ты, раздолбай, шляешься не пойми где, пока люди работают. Сдохнуть чей поди охота! Нет бы взялся за ум, дом бы построил, хозяйство поднял, детишек с женой нарожали бы, на ноги бы их подняли – вот молитва Богу! А ты!.. Тьфу!

Она действительно плюнула прямо на меня (целилась в лицо, но попала в руку) и ушла. Что сказать, удивила. С чего она взяла, увидев меня в первый раз, что я, как бы выразиться, еще ищущий себя человек?.. По сути же согласен. Она была права – да. У нее было и хозяйство, и, видимо, дети, а может, и внуки. Она прожила долгую жизнь и знала, о чем говорит. А я был всего лишь бесполезной кучей тряпья, костей и мяса, которая все дребезжит и никак не может найти себе покоя. А ведь я желал доброго хозяйства и достойной жизни. Спроси меня тогда, о чем я мечтаю больше всего, и я бы ответил: стать хорошим человеком. Мне, кажется, вновь указали путь.

Я попытался встать, но не сумел. Появилась девочка – дочка или внучка – и начала меня молча по чуть-чуть отпаивать. Я разрывался между благодарностью и стыдом. Больше всего хотелось, чтобы сейчас пришла эта «базарная баба» и я поклялся ей с жаром, что впредь буду жить праведной жизнью. Тяжелой головой я взялся обдумать, в какие слова облечь благодарность. Придумал закончить на: «Вы изменили мою жизнь». Хороший финал, правда ведь? Вот только когда она появилась, я забыл начало своей речи, забыл всю речь, кроме этих последних слов. Но я понял, что должен что-то сказать – не ради нее, ради себя. И выдал:

– Вы изменили мою жизнь! – вложив в эти слова всю признательность, какую только был способен выразить.

Она посмотрела на меня дико и произнесла:

– Ниче те не поможет!

Опять плюнула, правда, уже на пол, и ушла. Я остался один. И вновь подивился монументальной мудрости этой женщины. Она выразила правду, которая во мне уже почти созрела: я обречен. Теперь сознание остановило поток слов и жадно приступило к обработке откровения.

Она опять пришла, что-то говорила, я уже не помню что. Ничего важного. Я переночевал в ее доме. Большая крепкая семья, сытый стол, достаточно места, и теплых тканей, и еды, чтобы они (и я с ними) чувствовали себя хорошо. На следующее утро, рано, я попрощался и пошел в свою деревню.

Вместе со мной вернулась к жизни задача смирить душу с решением, которое за меня принял раввин. Я перечислял все положительные стороны неизбежной женитьбы: и что буду принят в общину, как взрослый муж, и что обрету самостоятельность, и что совершу богоугодное дело, на которое мне, кажется, указывают знаки, и что вообще найду хоть в чем-то для себя, потерявшегося, опору. Вот откажись я – что было бы? Я не знал. Пустота, чернота, почти что небытие. Да ведь я никогда не боялся небытия. Я боялся быть нехорошим. И совершенно четко понимал, что не найду в себе силы вернуться в деревню и отказаться исполнить приказ.

А тут я осознал всю очевидность – не возвращаться. Уйти в темноту неизвестности, как если бы меня не стало. Мог же я умереть в пустыне вчера? Мог. Человек имеет право пропасть бесследно.

Господи, укажи мне путь!

Я встал посреди Пустыни и ощутил, что с этой минуты свободен…

…Ни дуновения ветерка, но задул какой-то ветер внутри меня, задул в одну-единственную сторону, и я пошел туда – ничего не понимающий, едва помнящий себя. А внутри светил такой же простор, как среди песков снаружи. Я шел. К жаре набрел на незнакомую деревню. Там напился воды, отдохнул в тени дерева. Какая-то хозяйка позвала принять пищу вместе с ее семьей. Никто больше не судил, прав я или не прав. Меня вновь спросили, чего я ищу, странствуя, а я ответил:

– Бога.

Улыбнулись и сказали что-то простое и неважное, что я давно забыл. Я шел дальше, мне встречались люди и помогали. Я жил с пустотой, в которой находил освобождение, но не опору. Все шел и шел, а в голове легкость и ветер, который вел меня одному Богу известно куда. Так началось мое путешествие.